Повсюду в Европе, не только на моей родине, но и в других странах, нас встречали с большими почестями. Также и во время предпринятой вскоре поездки по Соединенным Штатам я был предметом самого лестного внимания. Национальное географическое общество почтило меня своей большой золотой медалью, которою я был награжден в Вашингтоне в присутствии целого ряда выдающихся людей. Я всегда буду сожалеть о том, что во время этого чествования случилось нечто, очевидно, дискредитировавшее меня в глазах общества, так как впоследствии оно при всяком случае относилось ко мне с ошеломляющим пренебрежением. Я говорю «ошеломляющим», потому что до сих пор не могу постигнуть, за что я попал в такую немилость.
Самое неприятное произошло весною 1926 года. Я тогда читал в Соединенных Штатах доклады об удачном полете 1925 года до 88° северной широты. Я получил также приглашение от Национального географического общества прочесть доклад на эту тему в Вашингтоне и обещал заехать туда на обратном пути. Мой маршрут от берегов Тихого океана к востоку лежал через Канзас-Сити недалеко от тюрьмы в форте Ливенворса. Я вспомнил о своем совместном пребывании с доктором Куком в течение двух исполненных опасностей лет в Антарктической экспедиции на «Бельгике». Вспомнил также, как я обязан ему за доброту ко мне, тогда неопытному новичку, и то обстоятельство, что я обязан ему жизнью, ибо говоря по правде, это он спас нас от многих опасностей плавания, я решил, что самым скромным проявлением моей благодарности будет поездка в тюрьму, где я смогу приветствовать моего бывшего друга в его нынешнем несчастье. Я должен был сделать это хотя бы для того, чтобы впоследствии не упрекать себя в самой низкой неблагодарности и презренной трусости. Я не хотел, да и теперь не хочу судить о позднейшей жизни доктора Кука. Обстоятельства, приведшие его в заключение, мне совершенно неизвестны, и я не желаю ни знакомиться с ними, ни составлять о них собственное мнение. Даже если бы он был виновен в преступлениях и более тяжких, нежели те, за которые его покарали, мой долг благодарности и мое желание навестить его остались бы неизменны. Что бы ни сделал Кук — это был не тот доктор Кук, которого я знал в моей молодости, — человек с доброй, честной душой и великим сердцем. Какие-нибудь моральные неудачи, против которых сам он был бессилен, должно быть, испортили и изменили в корне этого человека.
Репортеры, с которыми я говорил после моего визита к доктору Куку, распространили слух, якобы я заявил, что доказательства Пири об открытии им Северного полюса недостаточны, тогда как у Кука они очевидны [29]. В действительности же я ни с какими журналистами на эту тему не говорил и приписываемые мне высказывания являются чистейшей выдумкой. Однако, Национальное географическое общество сочло их достоверными, так как отклонило мой протест по телеграфу, и взяло обратно свое приглашение прочесть лекцию.
Очевидно, они считали себя вправе поступить таким образом, опираясь на газетные сообщения. Нечего и говорить, что я счел этот отказ за необдуманный и опрометчивый поступок, основанный на ложной информации.
Возвращаюсь к 1914 году. Пока я находился в Америке, занятый добыванием продовольствия и снаряжения для трансполярного дрейфа, «Фрам» был на пути в Норвегию. Мне удалось приобрести биплан Фармана [30], который должен был находиться на «Фраме» для рекогносцировочных полетов над льдами Арктики. То была моя вторая попытка применить воздухоплавание для полярных исследований, и этого факта, а также и даты — 1914 — не следует забывать ввиду значения, которое приобрели аэропланы и дирижабли в годы 1925—1926 в моих арктических экспедициях. Об этом значении я буду говорить подробнее в одной из следующих глав.
Мне только что доставили в Осло аппарат Фармана, как разразилась мировая война со всеми ее ужасами. Об экспедиции теперь, конечно, не могло быть и речи. Поэтому я предоставил самолет государству для надобностей норвежского воздушного флота.
Самое неприятное произошло весною 1926 года. Я тогда читал в Соединенных Штатах доклады об удачном полете 1925 года до 88° северной широты. Я получил также приглашение от Национального географического общества прочесть доклад на эту тему в Вашингтоне и обещал заехать туда на обратном пути. Мой маршрут от берегов Тихого океана к востоку лежал через Канзас-Сити недалеко от тюрьмы в форте Ливенворса. Я вспомнил о своем совместном пребывании с доктором Куком в течение двух исполненных опасностей лет в Антарктической экспедиции на «Бельгике». Вспомнил также, как я обязан ему за доброту ко мне, тогда неопытному новичку, и то обстоятельство, что я обязан ему жизнью, ибо говоря по правде, это он спас нас от многих опасностей плавания, я решил, что самым скромным проявлением моей благодарности будет поездка в тюрьму, где я смогу приветствовать моего бывшего друга в его нынешнем несчастье. Я должен был сделать это хотя бы для того, чтобы впоследствии не упрекать себя в самой низкой неблагодарности и презренной трусости. Я не хотел, да и теперь не хочу судить о позднейшей жизни доктора Кука. Обстоятельства, приведшие его в заключение, мне совершенно неизвестны, и я не желаю ни знакомиться с ними, ни составлять о них собственное мнение. Даже если бы он был виновен в преступлениях и более тяжких, нежели те, за которые его покарали, мой долг благодарности и мое желание навестить его остались бы неизменны. Что бы ни сделал Кук — это был не тот доктор Кук, которого я знал в моей молодости, — человек с доброй, честной душой и великим сердцем. Какие-нибудь моральные неудачи, против которых сам он был бессилен, должно быть, испортили и изменили в корне этого человека.
Репортеры, с которыми я говорил после моего визита к доктору Куку, распространили слух, якобы я заявил, что доказательства Пири об открытии им Северного полюса недостаточны, тогда как у Кука они очевидны [29]. В действительности же я ни с какими журналистами на эту тему не говорил и приписываемые мне высказывания являются чистейшей выдумкой. Однако, Национальное географическое общество сочло их достоверными, так как отклонило мой протест по телеграфу, и взяло обратно свое приглашение прочесть лекцию.
Очевидно, они считали себя вправе поступить таким образом, опираясь на газетные сообщения. Нечего и говорить, что я счел этот отказ за необдуманный и опрометчивый поступок, основанный на ложной информации.
Возвращаюсь к 1914 году. Пока я находился в Америке, занятый добыванием продовольствия и снаряжения для трансполярного дрейфа, «Фрам» был на пути в Норвегию. Мне удалось приобрести биплан Фармана [30], который должен был находиться на «Фраме» для рекогносцировочных полетов над льдами Арктики. То была моя вторая попытка применить воздухоплавание для полярных исследований, и этого факта, а также и даты — 1914 — не следует забывать ввиду значения, которое приобрели аэропланы и дирижабли в годы 1925—1926 в моих арктических экспедициях. Об этом значении я буду говорить подробнее в одной из следующих глав.
Мне только что доставили в Осло аппарат Фармана, как разразилась мировая война со всеми ее ужасами. Об экспедиции теперь, конечно, не могло быть и речи. Поэтому я предоставил самолет государству для надобностей норвежского воздушного флота.
ГЛАВА 5.
ВО ВЛАСТИ ДРЕЙФУЮЩИХ ЛЬДОВ
Во время войны мне было нечего делать, и я решил последовать примеру столь многих обитателей нейтральных стран, а именно попытаться нажить себе состояние. Я надеялся добыть таким путем средства, которых всецело хватило бы на снаряжение следующей моей экспедиции. Только материально не обеспеченный исследователь может себе представить, какие громадные препятствия выпадают на долю всех исследователей, сколько им приходится расточать времени и трудов, чтобы выжимать деньги на экспедиции. Бесконечные промедления, унижения, которым подвергается их самолюбие и даже честь при изыскании средств, составляют трагедию жизни исследователя. Я думал, что нашел, наконец, возможность избавиться от этих испытаний.
Возможность эта появилась тогда во всех нейтральных странах, и нигде в такой мере, как у нас в Норвегии. Наличие кораблей имело существенное значение для союзников, а услуги прекрасного норвежского торгового флота ценились особенно высоко. Я вложил свой весьма скромный капитал в акции пароходных компаний и, подобно многим другим, заработал много денег. Так как я занимался этим делом не ради самого дела, то отстранился от него в 1916 году, решив, что с меня достаточно Я нажил около миллиона крон. Этого должно было хватить на покрытие всех расходов на предполагаемую мною новую экспедицию в Северный Ледовитый океан.
Теперь, когда у меня хватало средств на лучшее, «Фрам» уже не удовлетворял меня. Судно было ветхое, сильно пострадавшее от времени, и ремонт для снаряжения его в новое плавание обошелся бы очень дорого. Кроме того, я уже набросал проект судна, гораздо лучше приспособленного для моих целей. Я показал эти наброски известному конструктору и кораблестроителю Христиану Иенсену, который разработал чертежи и согласился строить судно. Оно должно было иметь 120 футов в длину и 40 футов в ширину, но самое важное в нем была форма его корпуса. Последний должен был иметь форму яйца, разрезанного пополам вдоль. Другими словами, подводная часть судна должна была быть повсюду округлой, чтобы судно, стиснутое льдами, не представляло нигде плоскостей, на которые лед мог бы давить; лед должен был выжимать судно кверху. Таким образом, эта форма обеспечивала наибольшее сопротивление при наименьшей поверхности.
Так как в Норвегии не было достаточно больших бревен, то мне пришлось выписать лес специально из Голландии. Это вызвало, конечно, необычайно большие расходы не только по самому материалу, но и по доставке его в Норвегию. Корабль строился на верфи Иенсена в Аскере. 7 июня 1917 года он был спущен со стапелей и получил название «Мод» в честь нашей королевы.
Следующая моя задача состояла в закупке продовольствия для экспедиции. Я закупил его в Америке. Во время этой подготовки правительство Соединенных Штатов пригласило меня осмотреть линию фронта во Франции и Бельгии. Думаю, что поводом к этому приглашению послужили нижеследующие причины.
В 1917 году немцы начали свою бесчеловечную подводную войну. Я никогда не соглашался с теми, кто осуждал немцев за пользование подводными лодками с целью повредить корабли неприятеля или даже корабли нейтральных стран, когда существовали явные доказательства того, что суда эти перевозили военную контрабанду. Германия могла надеяться на победу только в том случае, если ей удалось бы помешать союзникам получать снабжение морским путем. И я находил, что немцы правы, применяя с этой целью подводные лодки. Но я никогда не признавал за немцами права пользоваться подводными лодками в тех случаях, когда подозрительное судно даже не подвергалось осмотру, а пассажиры и команда не доставлялись в безопасное место. Поэтому, когда немцы окончательно отбросили последнюю человечность и стали бесцеремонно топить корабли без всякого предупреждения, то я стал разделять общее всем цивилизованным людям чувство горячего возмущения.
В октябре 1917 года возмущение это достигло крайних пределов, когда немецкая подводная лодка без предупреждения потопила в Северном море одно из наших торговых судов и даже стреляла по спасательным шлюпкам, которые экипаж пытался спустить на воду.
Перед самой войной кайзер лично наградил меня немецким орденом, пожалованным мне за открытие Южного полюса. Кроме того, у меня было несколько немецких медалей.
В день, когда пришло известие об этом жестоком потоплении, во мне возникло неудержимое желание проявить свое мнение каким-нибудь поступком. Но по свойственной мне сдержанности я не хотел поступать опрометчиво. Я дал себе сутки срока, чтобы обдумать свое первоначальное решение. Но сутки прошли — и решение осталось неизменным. Взвесив все точно и приняв твердое намерение, я отправился в германское посольство в Осло, захватив с собою конверт, заключавший все мои германские знаки отличия с приложенным к ним официальным заявлением. В посольстве меня провели к князю Виду, исполнявшему тогда обязанности германского посла. Я часто встречался с ним в обществе, и отношения у нас с ним всегда были очень приятные, поэтому он с улыбкой подошел ко мне и протянул руку. Я же смотрел на него совершенно серьезно и сделал вид, что не замечаю протянутой руки. Я заявил, что пришел по важному делу, и прочел вслух мое тщательно составленное письмо, так как боялся, что недостаточно владею немецким языком для свободного и сильного выражения моих чувств. Высказав таким образом свое негодование и гнев, я заявил, что возвращаю все знаки отличия, полученные мною от кайзера, на которого смотрю отныне с отвращением и презрением, вследствие чего награды, им данные, утратили для меня всякую ценность.
Возможно, что американское правительство прислало мне вышеупомянутое приглашение отчасти вследствие этого моего поступка. Отправляясь в Америку, я посетил в Лондоне в январе 1918 года адмирала Симса. Он любезно объяснил мне все приемы борьбы союзников с подводными лодками.
Весною 1918 года я читал в Соединенных Штатах доклады о своем посещении прифронтовой полосы и вернулся в Норвегию всего за несколько недель до того, как «Мод» была приведена в полную готовность к своему долгому плаванию. Я решил избрать кратчайший путь к Северному Ледовитому океану. Для этого я намеревался огибать берега Норвегии от Осло до Тромсё. Оттуда я собирался идти Северо-восточным проходом вдоль северных берегов Европы и Азии мимо мыса Челюскина и обогнуть Новосибирские острова, где должен был попасть в то самое полярное течение, которое я мог бы встретить, если бы выбрал путь через Берингов пролив.
Незадолго до отплытия «Мод» из Осло, поздней осенью 1918 года, норвежский посол в Берлине в письме советовал мне испросить разрешения на мое плавание в Северный Ледовитый океан у германских морских властей, так как иначе могло случиться, что «Мод» будет взорвана миной немецкой подводной лодки. Я в ответ объявил, что никогда не стану просить такого разрешения ни у какого правительства.
Тут адмирал Симс оказал мне большую услугу своей любезностью. Он прислал мне сведения насчет самого благоприятного времени для моего плавания, когда все немецкие подводные лодки, обслуживавшие Северный Ледовитый океан, возвратились на свои базы за продовольствием. Мы покинули Тромсё 16 июля 1918 года и пошли вдоль северных берегов Европы на восток.
В течение десяти дней мы все на борту пребывали в состоянии напряженного беспокойства, так как знали, что до самого Белого моря мы не застрахованы от встречи с подводной лодкой. Наши опасения были причиной комичного случая, происшедшего 25 июля, когда мы подошли к Югорскому Шару. На палубе не было никого, кроме вахтенных, — все остальные находились внизу. Неожиданно разразившийся шторм потребовал аврала для выполнения нужных маневров. Поэтому я неожиданно появился на ступеньках трапа и крикнул вниз: «Все наверх! Скорее!» Минуту спустя я с удивлением увидел, что по ступенькам трапа стремительно несется мне навстречу моя команда: некоторые были в самых несложных ночных костюмах, другие впопыхах кое-как напялили чужое платье, а некоторые даже появились в полном штатском платье с фетровыми шляпами на головах и с саквояжами в руках. Удивление мое сменилось громким хохотом, когда я сообразил, что мой неожиданный зов был принят за сигнал опасности взрыва от мины подводной лодки. Мой смех, а также погода вывели ребят из заблуждения, и они вскоре вернулись на палубу, приняв более подходящий вид для работы.
Северо-восточный проход [31], разумеется, был уже неоднократно пройден до нас и для опытных мореплавателей не представляет особых трудностей. Первое достойное упоминания затруднение постигло нас в Карском море, да и оно быстро было преодолено. 1 сентября мы пришли на остров Диксон, где пополнили запасы горючего, и после четырехдневного пребывания там пошли дальше в восточном направлении. 9 сентября мы прошли мимо мыса Челюскина, замечательного тем, что он является самым северным пунктом Азии. Здесь мы встретили сплоченный старый лед и стали медленно подвигаться вперед по узкой полынье, тянувшейся вдоль берега.
13 сентября лед стал вовсе непроходимым, и мы принялись искать места, где можно было бы стать на зимовку.
Однако местность здесь мало благоприятствовала нашим целям. Мы нигде не могли отыскать защищенную со всех сторон бухту, какую нам посчастливилось найти при плавании Северо-западным проходом. Здесь вообще не было никаких бухт. Все наши надежды сосредоточились на двух крохотных островках, которые до некоторой степени могли уменьшить натиск льдов, напиравших с севера на материк. К последнему здесь было легко подойти, так как за этими островками до самого берега тянулась полынья, но, несмотря на заманчивый вид этого места, я все же боялся, не окажется ли оно для нас впоследствии мышеловкой.
Мы подошли к островкам с подветренной стороны и пришвартовались к крепкому льду в 150 метрах расстояния от берега. Эту малонадежную бухту назвали гаванью «Мод», и, несмотря на первое неблагоприятное впечатление, нашли в ней надежное убежище на целый год.
Покончив с установкой судна, мы высадились на материк, чтобы осмотреть, годится ли берег для устройства наших обсерваторий, помещений для собак и т.п. Мы нашли подходящие условия и построили обсерваторию и помещение для 20 собак. Мы так торопились, что через две недели, то есть 30 сентября, все было закончено. Теперь зима нас не пугала.
Так как удобство зимней квартиры зависит в первую очередь от возможности укрыться от резких полярных ветров, то нашим следующим заданием было нагрести к бортам «Мод» как можно больше снега, так что вскоре вокруг корабля образовался высокий снежный вал, достигавший уровня палубы и круто обрывавшийся на лед. Ради большего удобства мы спустили более полого на лед сходню, ведшую до самых дверей кают на палубе «Мод» прямо на лед. По одной стороне этой сходни в качестве перил был протянут трос, за который в гололедицу можно было держаться, чтобы не упасть.
В нашей своре была собака, ожидавшая прибавления семейства. Она меня очень любила и каждое утро, чуть только я выходил на палубу, бросалась ко мне, чтобы приласкаться. Обычно я брал ее на руки и спускался с нею на лед, и она сопровождала меня в моей утренней прогулке, которую я ежедневно совершал для тренировки. Однажды утром, когда я только что взял ее на руки и хотел уже спускаться, Якоб, сторожевой пес на «Мод», налетел на меня со всех ног и так сильно толкнул, что я поскользнулся, сорвался со сходни, головою вниз скатился с крутого склона и упал всей тяжестью правым плечом на лед. В первый момент у меня зарябило в глазах. Когда я очнулся, мне кое-как удалось принять сидячее положение, но плечо болело нестерпимо. Я не сомневался в тяжелом переломе, что и подтвердилось впоследствии рентгеновским снимком. В конце концов мне все же удалось вскарабкаться на палубу и протащиться до моей каюты. Там уже Вистинг, прошедший курс первой помощи в одной из больниц Осло, употребил все свои старания, чтобы выправить перелом. Но боль была так жестока, что я не мог перенести прикосновения. Поэтому Вистинг прибинтовал мне руку к туловищу, и так я пролежал в постели восемь дней. После этого я уже начал бродить, держа руку на лямке. Но неудачи мои еще не кончились. Злая судьба продолжала меня преследовать.
Утром 8 ноября я вышел на палубу так рано, что было еще темно почти как ночью. От тумана свет казался еще слабее. Якоб, сторожевой пес, бросился ко мне и, как-то особенно попрыгав и поплясав вокруг меня, скатился по мосткам вниз и исчез на льду. Опасаясь нового падения, я не осмелился последовать его примеру, а степенно спустился по сходне и пошел дальше вдоль корабля, осторожно обходя попадавшиеся на пути ледяные и снежные глыбы. Очутившись под носовой частью судна, я остановился, но не успел простоять и нескольких секунд, как услыхал слабый звук, такой странный, что сразу насторожил уши. Сначала звук был похож на слабое жужжание в такелаже, когда начинается ветер. В следующий момент звук усилился, и я узнал в нем чье-то тяжелое дыхание. Я напряженно стал всматриваться в сторону, откуда он доносился, и, наконец, увидел Якоба, несшегося со всех ног к кораблю. В следующую секунду позади выросла фигура громадного белого медведя, бежавшего вплотную по его следам. Звук, услышанный мною, был не что иное, как сопение быстро приближавшегося зверя.
Я сразу представил положение вещей. Это была медведица с медвежонком. Якоб учуял ее и напал на малыша. Гнев матери, по-видимому, моментально убедил Якоба, что у него есть неотложные дела на борту. Положение не лишено известного юмора, но мне некогда было им забавляться, так как я сознавал опасность, которая мне грозила. Увидав меня, медведица села и уставилась на меня. Я тоже смотрел на нее. Однако думаю, что мы смотрели друг на друга с разными чувствами. Оба мы находились на одинаковом расстоянии от сходни. Что мне было делать? Я был один, беспомощный, владея только одной, да еще левой, рукой. Выбора не было никакого. Я побежал как можно скорее к сходне, но медведица сделала то же самое. Началось состязание на скорость бега между разъяренным зверем и полукалекой. Шансы последнего были невелики. В тот самый момент, когда я достиг сходни и хотел поспешить наверх на палубу, медведица хорошо рассчитанным ударом лапой в спину повалила меня наземь. Я упал прямо на сломанное плечо, лицом в снег и стал ждать конца. Но час мой еще не настал. Якоб, который уже давно находился на палубе, вдруг вздумал опять сбежать вниз, вероятно чтобы поиграть с медвежонком. Для этого ему надо было пробежать мимо того места, где медведица была занята мною. Увидав Якоба, она даже подпрыгнула высоко на воздух и бросила меня, перенеся все свое внимание на Якоба. Я недолго раздумывал, вскочил и убежал от опасности. Никогда за всю мою жизнь не был я так близок к смерти.
Этот случай с тех пор часто занимал меня в отношениях душевных движений в моменты высшей опасности. Я всегда слыхал, что человек перед лицом смерти, в последние короткие мгновения с бешеной быстротой переживает в памяти всю свою минувшую жизнь. Однако, когда я лежал под медведицей, ожидая смерти, мысли мои не были заняты ничем значительным. Наоборот, из всего пережитого передо мною вдруг возникла одна сцена из лондонской уличной жизни и в связи с нею мысль, которую в такую минуту безусловно можно было назвать пустой. А именно — я поставил себе вопрос: сколько головных шпилек сметаются с тротуара Риджент-стрит в Лондоне по утрам в понедельник? Почему такая дурацкая мысль явилась мне в один из самых серьезных моментов моей жизни, — этот вопрос я предоставляю психологам, но я с тех пор часто задумывался над тем, как странно может реагировать человеческий мозг в момент величайшей опасности.
Царапины на моей спине были пустячные, но я боялся, что опять сломал себе плечо при падении; к счастью, этого не случилось. Тогда я сам прописал себе долгий и болезненный курс лечения. Вначале я старался поднимать руку настолько, чтобы можно было держать в ней карандаш. С этой целью я несколько раз в день усаживался на стул, опирался на него спиной и, взяв правую руку левой, изо всех сил моей левой руки поднимал вверх правую, повторяя с небольшими промежутками времени эту болезненную процедуру. К концу года я уже мог поднять правую руку до уровня моего лица, но прошло еще несколько месяцев мучительных упражнений, прежде чем руке моей вернулись все ее способности.
Первая возможность посоветоваться с врачом явилась лишь в 1921 году в Сиатле [32]. Он сделал несколько рентгеновских снимков, изучил их со вторым врачом, после чего оба еще раз подвергли меня внимательному обследованию. Результаты последнего их сильно поразили. Они сказали мне, что плечо мое, судя по рентгеновским снимкам, находится в состоянии, при котором я не должен был бы вовсе владеть рукою. Очевидно, к числу других моих особенностей принадлежит и та, что я являюсь каким-то невозможным, но удачным чудом медицины.
Вскоре после этого со мной произошел еще худший случай. Наша обсерватория была небольшим помещением без окон и с очень плохой вентиляцией. Она освещалась и отоплялась шведской патентованной лампой, в которой керосин распылялся при помощи ручного насоса. Этот газ в момент распыления возгорался и давал красивый и жаркий желтый свет. Я всегда пользовался этими лампами в моих экспедициях и считаю их идеальными для этой цели.
Однажды я пошел в обсерваторию производить наблюдения. Через короткое время я заметил, что впадаю в сонливое состояние, сопровождаемое ненормальным сердцебиением. Сначала я не отдавал себе в этом отчета, как не замечаешь незначительных изменений в окружающей обстановке, когда бываешь углублен в работу. Только спустя некоторое время я обратил внимание на эти странные симптомы и встревожился, но тут же почувствовал, что сейчас упаду в обморок К счастью, мне удалось дотащиться до двери и выйти на свежий воздух.
Я так и не выяснил впоследствии, что тогда, собственно, произошло — поглотило ли пламя бульшую часть кислорода воздуха, или же при распылении керосина возникла какая-то неправильность и лампа стала выделять ядовитые газы. Как бы там ни было, но я оказался основательно отравленным, и это очень отозвалось на моем сердце. Прошло несколько дней, прежде чем утихли сильные сердцебиения; прошли целые месяцы, прежде чем я мог сделать физическое усилие, не испытывая тотчас одышки, и целые годы, прежде чем я поправился окончательно. Еще в 1922 году врачи советовали мне прекратить исследовательскую деятельность, если я хочу остаться в живых. Невзирая на эти советы, я остался на своем посту и еще сегодня, когда мне исполнилось 55 лет, с удовольствием готов держать пари, что с успехом могу соревноваться с большинством молодых людей в двадцатипятилетнем возрасте.
Этот случай имел место перед Новым годом, а в феврале я был еще так слаб, что подъем на холм 50 футов высоты поблизости от «Мод», чтобы увидеть возвращение солнца, чуть не стоил мне жизни.
Несмотря на наступление весны, мы по-прежнему были крепко стиснуты льдами, которые против обыкновения не вскрывались. Настало лето, а мы все еще оставались запертыми за островками По ту сторону их простиралась открытая вода, но как туда добраться, когда на тысячу метров тянулся толстый береговой припай? Я вспомнил средство доктора Кука, примененное в экспедиции «Бельгики», и распорядился просверлить пятьдесят дыр во льду на пути к открытой воде и в каждую дыру заложить взрывчатые вещества, соединив их между собою электрическим проводом так, чтобы все заряды взорвались одновременно. К нашему огорчению, взрыв не имел никаких заметных для глаза последствий. Тем не менее я был уверен, что от взрыва лед непременно должен дать трещины, хотя мы их и не видели. Из наших навигационных таблиц я узнал, что уровень самой высокой воды ожидался в ночь на 12 сентября. Я надеялся, что в этот день вода поднимет лед настолько, что невидимые трещины откроются и ледяная поверхность, кажущаяся на глаз сплошной, расколется на части.
Никогда не забуду я этой ночи на 12 сентября. Я был свидетелем одного из самых красивых зрелищ, какие только мне приходилось наблюдать во время моих полярных экспедиций. Небо было совершенно чисто, и сияющая луна обливала весь снежный ландшафт сверкающим блеском. Во многих местах мы различали белых медведей, расхаживавших по льду. Кроме луны, сверкало еще великолепное северное сияние.
Возможность эта появилась тогда во всех нейтральных странах, и нигде в такой мере, как у нас в Норвегии. Наличие кораблей имело существенное значение для союзников, а услуги прекрасного норвежского торгового флота ценились особенно высоко. Я вложил свой весьма скромный капитал в акции пароходных компаний и, подобно многим другим, заработал много денег. Так как я занимался этим делом не ради самого дела, то отстранился от него в 1916 году, решив, что с меня достаточно Я нажил около миллиона крон. Этого должно было хватить на покрытие всех расходов на предполагаемую мною новую экспедицию в Северный Ледовитый океан.
Теперь, когда у меня хватало средств на лучшее, «Фрам» уже не удовлетворял меня. Судно было ветхое, сильно пострадавшее от времени, и ремонт для снаряжения его в новое плавание обошелся бы очень дорого. Кроме того, я уже набросал проект судна, гораздо лучше приспособленного для моих целей. Я показал эти наброски известному конструктору и кораблестроителю Христиану Иенсену, который разработал чертежи и согласился строить судно. Оно должно было иметь 120 футов в длину и 40 футов в ширину, но самое важное в нем была форма его корпуса. Последний должен был иметь форму яйца, разрезанного пополам вдоль. Другими словами, подводная часть судна должна была быть повсюду округлой, чтобы судно, стиснутое льдами, не представляло нигде плоскостей, на которые лед мог бы давить; лед должен был выжимать судно кверху. Таким образом, эта форма обеспечивала наибольшее сопротивление при наименьшей поверхности.
Так как в Норвегии не было достаточно больших бревен, то мне пришлось выписать лес специально из Голландии. Это вызвало, конечно, необычайно большие расходы не только по самому материалу, но и по доставке его в Норвегию. Корабль строился на верфи Иенсена в Аскере. 7 июня 1917 года он был спущен со стапелей и получил название «Мод» в честь нашей королевы.
Следующая моя задача состояла в закупке продовольствия для экспедиции. Я закупил его в Америке. Во время этой подготовки правительство Соединенных Штатов пригласило меня осмотреть линию фронта во Франции и Бельгии. Думаю, что поводом к этому приглашению послужили нижеследующие причины.
В 1917 году немцы начали свою бесчеловечную подводную войну. Я никогда не соглашался с теми, кто осуждал немцев за пользование подводными лодками с целью повредить корабли неприятеля или даже корабли нейтральных стран, когда существовали явные доказательства того, что суда эти перевозили военную контрабанду. Германия могла надеяться на победу только в том случае, если ей удалось бы помешать союзникам получать снабжение морским путем. И я находил, что немцы правы, применяя с этой целью подводные лодки. Но я никогда не признавал за немцами права пользоваться подводными лодками в тех случаях, когда подозрительное судно даже не подвергалось осмотру, а пассажиры и команда не доставлялись в безопасное место. Поэтому, когда немцы окончательно отбросили последнюю человечность и стали бесцеремонно топить корабли без всякого предупреждения, то я стал разделять общее всем цивилизованным людям чувство горячего возмущения.
В октябре 1917 года возмущение это достигло крайних пределов, когда немецкая подводная лодка без предупреждения потопила в Северном море одно из наших торговых судов и даже стреляла по спасательным шлюпкам, которые экипаж пытался спустить на воду.
Перед самой войной кайзер лично наградил меня немецким орденом, пожалованным мне за открытие Южного полюса. Кроме того, у меня было несколько немецких медалей.
В день, когда пришло известие об этом жестоком потоплении, во мне возникло неудержимое желание проявить свое мнение каким-нибудь поступком. Но по свойственной мне сдержанности я не хотел поступать опрометчиво. Я дал себе сутки срока, чтобы обдумать свое первоначальное решение. Но сутки прошли — и решение осталось неизменным. Взвесив все точно и приняв твердое намерение, я отправился в германское посольство в Осло, захватив с собою конверт, заключавший все мои германские знаки отличия с приложенным к ним официальным заявлением. В посольстве меня провели к князю Виду, исполнявшему тогда обязанности германского посла. Я часто встречался с ним в обществе, и отношения у нас с ним всегда были очень приятные, поэтому он с улыбкой подошел ко мне и протянул руку. Я же смотрел на него совершенно серьезно и сделал вид, что не замечаю протянутой руки. Я заявил, что пришел по важному делу, и прочел вслух мое тщательно составленное письмо, так как боялся, что недостаточно владею немецким языком для свободного и сильного выражения моих чувств. Высказав таким образом свое негодование и гнев, я заявил, что возвращаю все знаки отличия, полученные мною от кайзера, на которого смотрю отныне с отвращением и презрением, вследствие чего награды, им данные, утратили для меня всякую ценность.
Возможно, что американское правительство прислало мне вышеупомянутое приглашение отчасти вследствие этого моего поступка. Отправляясь в Америку, я посетил в Лондоне в январе 1918 года адмирала Симса. Он любезно объяснил мне все приемы борьбы союзников с подводными лодками.
Весною 1918 года я читал в Соединенных Штатах доклады о своем посещении прифронтовой полосы и вернулся в Норвегию всего за несколько недель до того, как «Мод» была приведена в полную готовность к своему долгому плаванию. Я решил избрать кратчайший путь к Северному Ледовитому океану. Для этого я намеревался огибать берега Норвегии от Осло до Тромсё. Оттуда я собирался идти Северо-восточным проходом вдоль северных берегов Европы и Азии мимо мыса Челюскина и обогнуть Новосибирские острова, где должен был попасть в то самое полярное течение, которое я мог бы встретить, если бы выбрал путь через Берингов пролив.
Незадолго до отплытия «Мод» из Осло, поздней осенью 1918 года, норвежский посол в Берлине в письме советовал мне испросить разрешения на мое плавание в Северный Ледовитый океан у германских морских властей, так как иначе могло случиться, что «Мод» будет взорвана миной немецкой подводной лодки. Я в ответ объявил, что никогда не стану просить такого разрешения ни у какого правительства.
Тут адмирал Симс оказал мне большую услугу своей любезностью. Он прислал мне сведения насчет самого благоприятного времени для моего плавания, когда все немецкие подводные лодки, обслуживавшие Северный Ледовитый океан, возвратились на свои базы за продовольствием. Мы покинули Тромсё 16 июля 1918 года и пошли вдоль северных берегов Европы на восток.
В течение десяти дней мы все на борту пребывали в состоянии напряженного беспокойства, так как знали, что до самого Белого моря мы не застрахованы от встречи с подводной лодкой. Наши опасения были причиной комичного случая, происшедшего 25 июля, когда мы подошли к Югорскому Шару. На палубе не было никого, кроме вахтенных, — все остальные находились внизу. Неожиданно разразившийся шторм потребовал аврала для выполнения нужных маневров. Поэтому я неожиданно появился на ступеньках трапа и крикнул вниз: «Все наверх! Скорее!» Минуту спустя я с удивлением увидел, что по ступенькам трапа стремительно несется мне навстречу моя команда: некоторые были в самых несложных ночных костюмах, другие впопыхах кое-как напялили чужое платье, а некоторые даже появились в полном штатском платье с фетровыми шляпами на головах и с саквояжами в руках. Удивление мое сменилось громким хохотом, когда я сообразил, что мой неожиданный зов был принят за сигнал опасности взрыва от мины подводной лодки. Мой смех, а также погода вывели ребят из заблуждения, и они вскоре вернулись на палубу, приняв более подходящий вид для работы.
Однако местность здесь мало благоприятствовала нашим целям. Мы нигде не могли отыскать защищенную со всех сторон бухту, какую нам посчастливилось найти при плавании Северо-западным проходом. Здесь вообще не было никаких бухт. Все наши надежды сосредоточились на двух крохотных островках, которые до некоторой степени могли уменьшить натиск льдов, напиравших с севера на материк. К последнему здесь было легко подойти, так как за этими островками до самого берега тянулась полынья, но, несмотря на заманчивый вид этого места, я все же боялся, не окажется ли оно для нас впоследствии мышеловкой.
Мы подошли к островкам с подветренной стороны и пришвартовались к крепкому льду в 150 метрах расстояния от берега. Эту малонадежную бухту назвали гаванью «Мод», и, несмотря на первое неблагоприятное впечатление, нашли в ней надежное убежище на целый год.
Покончив с установкой судна, мы высадились на материк, чтобы осмотреть, годится ли берег для устройства наших обсерваторий, помещений для собак и т.п. Мы нашли подходящие условия и построили обсерваторию и помещение для 20 собак. Мы так торопились, что через две недели, то есть 30 сентября, все было закончено. Теперь зима нас не пугала.
Так как удобство зимней квартиры зависит в первую очередь от возможности укрыться от резких полярных ветров, то нашим следующим заданием было нагрести к бортам «Мод» как можно больше снега, так что вскоре вокруг корабля образовался высокий снежный вал, достигавший уровня палубы и круто обрывавшийся на лед. Ради большего удобства мы спустили более полого на лед сходню, ведшую до самых дверей кают на палубе «Мод» прямо на лед. По одной стороне этой сходни в качестве перил был протянут трос, за который в гололедицу можно было держаться, чтобы не упасть.
В нашей своре была собака, ожидавшая прибавления семейства. Она меня очень любила и каждое утро, чуть только я выходил на палубу, бросалась ко мне, чтобы приласкаться. Обычно я брал ее на руки и спускался с нею на лед, и она сопровождала меня в моей утренней прогулке, которую я ежедневно совершал для тренировки. Однажды утром, когда я только что взял ее на руки и хотел уже спускаться, Якоб, сторожевой пес на «Мод», налетел на меня со всех ног и так сильно толкнул, что я поскользнулся, сорвался со сходни, головою вниз скатился с крутого склона и упал всей тяжестью правым плечом на лед. В первый момент у меня зарябило в глазах. Когда я очнулся, мне кое-как удалось принять сидячее положение, но плечо болело нестерпимо. Я не сомневался в тяжелом переломе, что и подтвердилось впоследствии рентгеновским снимком. В конце концов мне все же удалось вскарабкаться на палубу и протащиться до моей каюты. Там уже Вистинг, прошедший курс первой помощи в одной из больниц Осло, употребил все свои старания, чтобы выправить перелом. Но боль была так жестока, что я не мог перенести прикосновения. Поэтому Вистинг прибинтовал мне руку к туловищу, и так я пролежал в постели восемь дней. После этого я уже начал бродить, держа руку на лямке. Но неудачи мои еще не кончились. Злая судьба продолжала меня преследовать.
Утром 8 ноября я вышел на палубу так рано, что было еще темно почти как ночью. От тумана свет казался еще слабее. Якоб, сторожевой пес, бросился ко мне и, как-то особенно попрыгав и поплясав вокруг меня, скатился по мосткам вниз и исчез на льду. Опасаясь нового падения, я не осмелился последовать его примеру, а степенно спустился по сходне и пошел дальше вдоль корабля, осторожно обходя попадавшиеся на пути ледяные и снежные глыбы. Очутившись под носовой частью судна, я остановился, но не успел простоять и нескольких секунд, как услыхал слабый звук, такой странный, что сразу насторожил уши. Сначала звук был похож на слабое жужжание в такелаже, когда начинается ветер. В следующий момент звук усилился, и я узнал в нем чье-то тяжелое дыхание. Я напряженно стал всматриваться в сторону, откуда он доносился, и, наконец, увидел Якоба, несшегося со всех ног к кораблю. В следующую секунду позади выросла фигура громадного белого медведя, бежавшего вплотную по его следам. Звук, услышанный мною, был не что иное, как сопение быстро приближавшегося зверя.
Я сразу представил положение вещей. Это была медведица с медвежонком. Якоб учуял ее и напал на малыша. Гнев матери, по-видимому, моментально убедил Якоба, что у него есть неотложные дела на борту. Положение не лишено известного юмора, но мне некогда было им забавляться, так как я сознавал опасность, которая мне грозила. Увидав меня, медведица села и уставилась на меня. Я тоже смотрел на нее. Однако думаю, что мы смотрели друг на друга с разными чувствами. Оба мы находились на одинаковом расстоянии от сходни. Что мне было делать? Я был один, беспомощный, владея только одной, да еще левой, рукой. Выбора не было никакого. Я побежал как можно скорее к сходне, но медведица сделала то же самое. Началось состязание на скорость бега между разъяренным зверем и полукалекой. Шансы последнего были невелики. В тот самый момент, когда я достиг сходни и хотел поспешить наверх на палубу, медведица хорошо рассчитанным ударом лапой в спину повалила меня наземь. Я упал прямо на сломанное плечо, лицом в снег и стал ждать конца. Но час мой еще не настал. Якоб, который уже давно находился на палубе, вдруг вздумал опять сбежать вниз, вероятно чтобы поиграть с медвежонком. Для этого ему надо было пробежать мимо того места, где медведица была занята мною. Увидав Якоба, она даже подпрыгнула высоко на воздух и бросила меня, перенеся все свое внимание на Якоба. Я недолго раздумывал, вскочил и убежал от опасности. Никогда за всю мою жизнь не был я так близок к смерти.
Этот случай с тех пор часто занимал меня в отношениях душевных движений в моменты высшей опасности. Я всегда слыхал, что человек перед лицом смерти, в последние короткие мгновения с бешеной быстротой переживает в памяти всю свою минувшую жизнь. Однако, когда я лежал под медведицей, ожидая смерти, мысли мои не были заняты ничем значительным. Наоборот, из всего пережитого передо мною вдруг возникла одна сцена из лондонской уличной жизни и в связи с нею мысль, которую в такую минуту безусловно можно было назвать пустой. А именно — я поставил себе вопрос: сколько головных шпилек сметаются с тротуара Риджент-стрит в Лондоне по утрам в понедельник? Почему такая дурацкая мысль явилась мне в один из самых серьезных моментов моей жизни, — этот вопрос я предоставляю психологам, но я с тех пор часто задумывался над тем, как странно может реагировать человеческий мозг в момент величайшей опасности.
Царапины на моей спине были пустячные, но я боялся, что опять сломал себе плечо при падении; к счастью, этого не случилось. Тогда я сам прописал себе долгий и болезненный курс лечения. Вначале я старался поднимать руку настолько, чтобы можно было держать в ней карандаш. С этой целью я несколько раз в день усаживался на стул, опирался на него спиной и, взяв правую руку левой, изо всех сил моей левой руки поднимал вверх правую, повторяя с небольшими промежутками времени эту болезненную процедуру. К концу года я уже мог поднять правую руку до уровня моего лица, но прошло еще несколько месяцев мучительных упражнений, прежде чем руке моей вернулись все ее способности.
Первая возможность посоветоваться с врачом явилась лишь в 1921 году в Сиатле [32]. Он сделал несколько рентгеновских снимков, изучил их со вторым врачом, после чего оба еще раз подвергли меня внимательному обследованию. Результаты последнего их сильно поразили. Они сказали мне, что плечо мое, судя по рентгеновским снимкам, находится в состоянии, при котором я не должен был бы вовсе владеть рукою. Очевидно, к числу других моих особенностей принадлежит и та, что я являюсь каким-то невозможным, но удачным чудом медицины.
Вскоре после этого со мной произошел еще худший случай. Наша обсерватория была небольшим помещением без окон и с очень плохой вентиляцией. Она освещалась и отоплялась шведской патентованной лампой, в которой керосин распылялся при помощи ручного насоса. Этот газ в момент распыления возгорался и давал красивый и жаркий желтый свет. Я всегда пользовался этими лампами в моих экспедициях и считаю их идеальными для этой цели.
Однажды я пошел в обсерваторию производить наблюдения. Через короткое время я заметил, что впадаю в сонливое состояние, сопровождаемое ненормальным сердцебиением. Сначала я не отдавал себе в этом отчета, как не замечаешь незначительных изменений в окружающей обстановке, когда бываешь углублен в работу. Только спустя некоторое время я обратил внимание на эти странные симптомы и встревожился, но тут же почувствовал, что сейчас упаду в обморок К счастью, мне удалось дотащиться до двери и выйти на свежий воздух.
Я так и не выяснил впоследствии, что тогда, собственно, произошло — поглотило ли пламя бульшую часть кислорода воздуха, или же при распылении керосина возникла какая-то неправильность и лампа стала выделять ядовитые газы. Как бы там ни было, но я оказался основательно отравленным, и это очень отозвалось на моем сердце. Прошло несколько дней, прежде чем утихли сильные сердцебиения; прошли целые месяцы, прежде чем я мог сделать физическое усилие, не испытывая тотчас одышки, и целые годы, прежде чем я поправился окончательно. Еще в 1922 году врачи советовали мне прекратить исследовательскую деятельность, если я хочу остаться в живых. Невзирая на эти советы, я остался на своем посту и еще сегодня, когда мне исполнилось 55 лет, с удовольствием готов держать пари, что с успехом могу соревноваться с большинством молодых людей в двадцатипятилетнем возрасте.
Этот случай имел место перед Новым годом, а в феврале я был еще так слаб, что подъем на холм 50 футов высоты поблизости от «Мод», чтобы увидеть возвращение солнца, чуть не стоил мне жизни.
Несмотря на наступление весны, мы по-прежнему были крепко стиснуты льдами, которые против обыкновения не вскрывались. Настало лето, а мы все еще оставались запертыми за островками По ту сторону их простиралась открытая вода, но как туда добраться, когда на тысячу метров тянулся толстый береговой припай? Я вспомнил средство доктора Кука, примененное в экспедиции «Бельгики», и распорядился просверлить пятьдесят дыр во льду на пути к открытой воде и в каждую дыру заложить взрывчатые вещества, соединив их между собою электрическим проводом так, чтобы все заряды взорвались одновременно. К нашему огорчению, взрыв не имел никаких заметных для глаза последствий. Тем не менее я был уверен, что от взрыва лед непременно должен дать трещины, хотя мы их и не видели. Из наших навигационных таблиц я узнал, что уровень самой высокой воды ожидался в ночь на 12 сентября. Я надеялся, что в этот день вода поднимет лед настолько, что невидимые трещины откроются и ледяная поверхность, кажущаяся на глаз сплошной, расколется на части.