— Славно поработали, можно…
   Выпил. Взболтнул фляжку, прислушался, много ли ещё осталось. Затем протянул её ординарцу и, лихо вскинув подбородок, сказал:
   — По напёрстку на брата. Всем, кто здесь. Давай. Славно ребята поработали.
   Ни на минуту не смолкали разрывы, ель у окопа скрипела, как матча, и ветки раскачивались и пели, словно в метельные сумерки.
   — Может, снова пойдут? — прислушиваясь к грохоту канонады, спросил Ануприенко и покосился на ель.
   — Ещё от этого не оправились, — брезгливо ответил Суров. — Пускай сперва штаны постирают… П-поганые души, а шли, надо сказать, здорово. Давно я не видел такого упорства. Ты его бьёшь, а он идёт, ты его бьёшь, а он опять. Ничего, пусть и в четвёртый сунутся — покажем, где Макар телят пасёт, прямёхонькую дорожку… Только ты, капитан, в землю-то больше не лезь, а то ведь и остаться там можно, — старший лейтенант улыбнулся. — Где это тебя угораздило так вымазаться?
   — Вымазался… Зла, говорю, на себя не хватает. Как пойду врукопашную — дурею.
   — Ясно, артиллерист.
   — Да дело не в артиллеристе. Столкнулся с немцем и давай бороться — кто кого, да такой бугай попался, что еле справился.
   — Так ты бы его пистолетом.
   — Со стороны легко.
   — Конечно, немец — это не румын и не итальянец, — все также шутливо прищуривая глаза, сказал Суров.
   — Власовец был, — вспоминая подробности, возразил Ануприенко.
   — Да, ты верно заметил, половина среди атакующих были власовцы.
   — А ты видел, что немцы хотели сделать? Разминировать настил и пустить танки. Вот тогда бы туго нам пришлось.
   — Видел, капитан, видел. И видел, как твои орудия отпугивали немцев. Но настил мы снова заминировали.
   — Как?
   — Послал сапёров, и они под шумок ещё десятка полтора мин уложили, так что теперь надёжно.
   — Это же здорово! — откровенно удивился Ануприенко.
   Разговор перебил пришедший на наблюдательный пункт младший лейтенант Кириллов — один из тех четверых командиров взводов, которых Ануприенко видел в землянке Сурова.
   — Разрешите доложить? — обратился он к Сурову.
   — Докладывай.
   — Потери большие: разбит пулемёт прямым попаданием. Восемь человек убито, трое ранено. Патронов — по две обоймы на стрелка. Ручных гранат нет.
   — Да, потери большие, — покачал головой Суров. — Раненых куда отправил?
   — Пока к вам в землянку. Там уже битком.
   — У тебя есть санитарный инструктор? — обратился Суров к Ануприенко.
   — Есть.
   — Пришли, пусть поможет.
   — Хорошо, пришлю. И ручных гранат могу прислать, у меня есть в запасе. Да вот что ещё — можешь направлять раненых к моим машинам. Своих буду отправлять в медсанроту, прихвачу и твоих.
   — Договорились. Ну, капитан, пойду по взводам, узнаю, что там делается. Созвонимся потом. Подкрепление подкреплением, а до вечера ещё черт знает что может быть, — сказал старший лейтенант и по ходу сообщения пошёл к своим окопам.
   После ухода Сурова Ануприенко по телефону поговорил с командирами орудий. Выяснилось, что ни Глотов, ни Силок на батарею не приходили. У первого орудия была разбита панорама. Закончив говорить и передав трубку связисту, Ануприенко негромко позвал:
   — Опенька!
   Опенька не слышал. Он стоял в кругу разведчиков и, жестикулируя, доказывал:
   — Вам, чертям, нынче лекцию надо прочесть. Тёмный вы народ. Кроты вы несчастные, сидели по избам и ни рожна не знали. Что такое тельняшка? Это, во-первых, Кронштадт, во-вторых, — Перекоп, в третьих, — Севастополь. Да что вам толковать! Вам, куркулям, щи да печь, да куда бы лечь, да бабу, которая потолще! Тьфу! А что такое тельняшка? Чего ржёте? Я вам скажу: на солдата немец идёт смело, а на тельняшку — мотня мокрая.
   — Пуганая ворона и куста боится.
   — Немец — это ворона, это ясно. А я, что же, по-твоему, куст, выходит?
   — Нет, ты настоящее пугало.
   — Опенька! — снова, теперь уже настойчивее позвал Ануприенко.
   — Слушаю, товарищ капитан!
   — Вот тебе задание: отправляйся к санитарке и скажи ей, чтобы шла к пехотинцам на левый фланг, помогла перевязать раненых и отправить их к нашим машинам. Скажешь ей, а сам прямиком за панорамой. Да узнай, что там Силок и Глотов делают, почему к орудиям не пришли. Погрози им от меня. Понял? Иди!
   Между тем стрельба затихла. Вновь прояснилось морозное предзакатное небо. Изрытая снарядами снежная даль ещё парила, обволакивая кустарник голубоватой хмарью.
   Ануприенко чувствовал смертельную усталость. Болели руки. Ныла поясница. От выпитой водки клонило в сон. Он подумал: хорошо бы сейчас забраться в блиндаж, прикорнуть у печурки и забыться. Вспомнил о Майе, о белом полотенце, которым она вытирала котелки, и улыбнулся…

10

   Неглубокая траншея, соединявшая наблюдательный пункт с блиндажом командира батареи, была почти полностью разрушена снарядами и минами. Опенька полз вдоль обвалившихся стенок, скатываясь в воронки, проклиная немцев на все лады. Низко над головой проносились цепочки трассирующих пуль, ударялись о бруствер, и к ладоням осыпались мелкие, подёрнутые седым инеем комочки земли. Добравшись до ельника, Опенька поднялся и, не желая больше «кланяться» пулям, пошёл в полный рост. На бурый от осевшей пыли и гари снег наплывали из леса вечерние сумеречные тени. Надломленные, обдутые взрывным ветром ели казались теперь чёрными и тянулись к уходившему за горизонт солнцу.
   Шинель на груди заиндевела, и Опенька с тоской подумал: ночью будет сильный мороз.
   Возле блиндажа командира батареи темнели три неглубокие воронки. Перед входом лежала поваленная снарядом ель. За елью Опенька увидел санитарку. Она, наклонившись, нагребала в котелки снег.
   Опенька был в самом хорошем настроении. Возбуждённый удачным боем и подогретый стопкой — водку он выпил у пехотинцев — он испытывал теперь неодолимое желание говорить, говорить о чем угодно и с кем угодно и, конечно, с молоденькой красивой санитаркой, которая сейчас была в десяти шагах от него и набирала в котелки снег. Как некстати это задание — идти за панорамой! «Чёртовы раззявы! — с сожалением подумал Опенька, упрекая огневиков, — не могли уберечь!..» Но приказ есть приказ, его надо выполнять, и потому он не может ни минуты лишней побыть возле санитарки. Опенька подтянулся, как в строю, поправил по-уставному ремень и подошёл почти вплотную к Майе.
   — Сестрица, повернись-ка, — сказал разведчик, — Есть для тебя задание. Капитан приказал тебе сходить к пехотинцам на левый фланг. Там раненых много. Поможешь перевязать их и отправишь к нашим машинам.
   — А кто же здесь останется? Кто снегу натопит? Здесь тоже раненые. Просят пить, а воды нет.
   — Не знаю, — также приветливо ответил Опенька. — Этого я не знаю. Моё дело сказать, а там как хочешь, — разведчик помолчал. — Идти-то знаешь куда?
   — Нет.
   — Вон, по-за елями тропинка. Пойдёшь по ней, она тебя прямо приведёт к землянке командира роты. Видишь тропинку?
   — Вижу.
   — Вот и давай, а то капитан сам придёт и проверит, тогда плохо будет, — шутливо пригрозил Опенька. — Давай!..
   Выбравшись на знакомую дорожку, Опенька оглянулся: Майя все ещё набивала котелки снегом. «Вот настырная! Ей что хошь — своё»! Пройдя немного, снова оглянулся: Майи уже не было.
   Опенька не очень торопился. Немцы на передовой притихли и едва ли сегодня снова решатся атаковать оборону, потому что скоро ночь, а ночью немцы не вояки. Во всяком случае так думал Опенька. Он рассуждал вслух:
   — Сколько атак отбили? Четыре. Сколько танков подожгли? Тоже четыре. А сколько фрицев накосили? Тут, брат, нам с тобой, Опенька, не сосчитать. Как раз бы сейчас сюда нашего артельного счетовода. Сколько у него на счетах косточек? На каждого убитого фрица косточку. Нет, не хватит. Да чего их считать, бить и все, валить, как камыш. Только ведь они, гады, кресты из нашего леса ставят. Вот сволочи. Нет, чтобы свои привезти. Ну и шут с вами, мы — народ щедрый, уж как-нибудь на кресты лесу найдём. Даже и по два можно — в ноги и в голову. Можно и в братскую, до кучи, да поставить один из нашей сибирской лесины. Просмолить, чтобы подольше стоял. Любуйтесь, костяные души, да знайте: для чужих у нас земля холодная. Бр-р-р! А мороз нынче прижмёт. Черта с два в окопе усидишь. Закурить, что ли? С этой проклятой панорамой… Зазевались, черти, а ты теперь, Опенька, прошаркивай свои подошвы…
   Приостановился, полез в карман за кисетом и неожиданно нащупал пальцами незнакомый свёрток. «Это что такое?..» Он совершенно забыл, как перед самой атакой пришёл на наблюдательный пункт какой-то пехотинец и передал ему завёрнутые в носовой платок красноармейскую книжку, письмо и кисет. «Связного вашего», — сказал пехотинец. Рассматривать было некогда. Опенька сунул свёрток в карман. И вот теперь… Развязал узел, не спеша раскрыл красноармейскую книжку. «Щербаков?! Тимка?!..» Опенька медленно пошёл вперёд, разглядывая фотокарточку Щербакова, его угрюмое насмешливое лицо и грустные, недоверчивые глаза… «Не любил ты баб, а человек был хороший». Опеньку заинтересовало письмо. Он не помнил, чтобы Щербаков от кого-либо получал письма. Повертел в руках конверт — старый, истрёпанный и жёлтый. Вынул сложенный вчетверо блокнотный листок.
   Тимоша, милый!
   Давай по-хорошему. Ты не любил меня. Я это знаю. Женщину не обманешь, пойми, она это хорошо чувствует. Не любил, так ведь? Но упрямился, не признавался себе в этом. Боялся признаться. Ты вообще упрямый и чёрствый. Мне без тебя лучше. Воюй себе на здоровье и не тревожь меня. Сама знаю, что делаю. Писем не пиши, все равно буду жечь не читая. Ненавижу! Ненавижу тебя и твою сестру — старую ведьму!
   С. М.
   «Ах ты, сучка поганая, не в мои лапы попалась, я бы тебе показал, где поп святцы святил! — мысленно выругался Опенька. — Мордовала человека… Я бы тебе дал „по-хорошему“. Живо бы узнала, под каким ребром больнее!..»
   Но кисет показался Опеньке подозрительным. Не такой был у Щербакова. Этот — новый, с вышитой шёлковыми нитками надписью: «Лучшему бойцу. Пионеры школы № 21 г. Игарки». «Нет, не его. Видно, ещё кого-то вместе с ним накрыло…» Опенька снова все аккуратно сложил в носовой платок, завязал уголки и спрятал свёрток в карман. «Эх, Тимка, Тимка! — вздохнул он, — — Как же это ты?..»
   Ели словно расступились, и Опенька вышел на небольшую поляну. Прямо перед собой он увидел неподвижно лежавших в снегу бойцов. В двух из них тут же признал своих огневиков. Лица их были уже слегка припорошены снегом, покрытые инеем руки судорожно вытянуты вперёд. Опенька мгновенно догадался — уползали, и чья-то пуля настигла их. Бывалый разведчик, он сразу почувствовал опасность и рывком метнулся под ближнюю ель. Почти в ту же секунду раздался выстрел, и пуля с визгом чиркнула по снегу. По тому, как пуля прочертила след, Опенька определил, откуда стреляли, и посмотрел в ту сторону: с веток высокой ели, стоявшей на противоположном конце поляны, у дорожки, посыпались хлопья снега.
   Опенька замер всматриваясь. Немец больше не стрелял, очевидно, не желая попусту тратить патроны и лишний раз обнаруживать себя. Выжидал, когда его очередная жертва начнёт перебегать от ели к ели. Но Опенька тоже не спешил принимать решение. Возникшая было в первую секунду мысль — немедленно сообщить командиру батареи о проникшем в глубь обороны снайпере, не удовлетворила его. Он понимал, что пока сходишь на наблюдательный пункт и вернёшься, немец может переменить место, взобраться на другую ель, и тогда попробуй найти его. Наделает беды! Надо снять снайпера. Снять снайпера и выполнить приказ капитана — доставить запасную панораму к орудию. Но как это сделать? Из автомата немца не достанешь — далеко, да и не видно, на какой ветке он сидит. А стрелять просто по ели — бесполезно. Дождаться, пока стемнеет и затем подползти поближе? Долго. Единственно, что можно предпринять, это пойти в обход. На той стороне поляны густой ельник, под покровом его можно пробраться к самому дереву, на котором притаился снайпер.
   Оглядевшись, Опенька с горечью отметил, что ему никак нельзя выбраться незамеченным из своего укрытия. До ближней ели пять метров. От неё до следующей — тоже пять. И лишь за третьей елью — овражек. А со снайпером шутки плохи, только точно рассчитав каждое движение, можно спастись от его меткой пули.
   За войну Опенька видел много разного немецкого оружия. Часто приходилось держать в руках и снайперскую винтовку. Он хорошо знал, что немецкая снайперская винтовка не имеет автоматического затвора. На это теперь и рассчитывал разведчик, мысленно намечая план действия. Нужно потихоньку подняться, сделать два прыжка и упасть. Немец выстрелит, и пуля пройдёт верхом. Пока немец перезаряжает винтовку, быстро вскочить и — за ель, а вторая пуля пусть впивается в снег. Рискованно, но иного выхода у него нет. Опенька привык рисковать, и ему как-то всегда везло — был шустрым и ловким; надеялся, что повезёт и на этот раз. И все же мелкий озноб пробежал по телу. Стараясь не задеть ни одну веточку, он приподнялся на руках, поджал под себя ноги, затем сел на корточки, помедлил, прислушиваясь, — только бы не выстрелил немец сейчас, в эту секунду, пока он встаёт! Звонкая тишина набатом отдавалась в ушах. Опенька стремительно встал. Два прыжка — и в снег. Над головой просвистала пуля и, глухо щёлкнув, впилась в сухой еловый сук. Снова вскочил — и за ель. И тут же, где только что лежал, вспыхнул невысокий снежный фонтанчик.
   Всем телом Опенька прижался к земле, выжидая. Пройден только один промежуток, а впереди ещё два. Снайпер на этот раз обстрелял ель. Три пули врезались в ствол, а четвёртая — сбрила ветку над ухом. И опять стало тихо. Потянулись долгие секунды. Опенька отсчитывал удары сердца. Теперь на удачу было меньше шансов, и он особенно тщательно продумывал каждое движение. Только стремительность и точность могли спасти его от гибели. Он приготовился и рванулся вперёд. Упал. Затем вскочил и уж не помнил, как очутился под елью. И такое желание — сравняться с землёй, раствориться в ней; он не чувствовал ни рук, ни ног, только душа, маленькая трепещущая душа — то ли в голове, то ли в груди. А по толстому стволу ели стучали пули, отщипывая кору, воровским шорохом пронизывали зеленую хвою; снайпер стрелял, злясь на свой промах.
   Теперь два промежутка были позади, оставалось преодолеть только последний, третий, но перед этим третьим Опенька вдруг почувствовал робость. Он лежал тихо, словно в забытьи; над головой, как маятник, раскачивалась надрезанная пулей и державшаяся почти на волоске небольшая трехлапая ветка. Лицо его покрылось холодным потом. Он, не мигая, смотрел на корявый еловый ствол. Иссечённая трещинами и покрытая синей бархатистой изморозью кора сливалась в один сплошной серый щит.
   Опенька боролся с робостью, медленно набираясь сил, Мелкая дрожь все ещё колотила его, но он снова начал готовиться к прыжку. Решимость овладела им сразу. Он поудобнее взял автомат, вдохнул полную грудь воздуха и, оттолкнувшись, бросился к овражку. Споткнулся. Дважды перевернулся на снегу и, как кошка, стремительно метнувшись вперёд, скатился на дно овражка. Секунду лежал неподвижно, прислушиваясь к свисту пуль, проносившихся над головой, затем поднялся и, стоя на коленях, принялся стряхивать с шинели снег.
   — Стреляй, стреляй, мерзкая душа, теперь-то мы с тобой потолкуем. Кто только тебе, черту, снайперскую винтовку дал. Я бы тебя, гада, за такую стрельбу целый месяц голодом морил. Нож тебе кухонный, а не винтовку. Из-за тебя, гада вшивого, весь автомат в снегу вывалял… — вполголоса ругался Опенька, протирая автомат.
   Овражек тянулся по кромке леса, огибал поляну с западной стороны и выходил прямо к дорожке. Мелкий ельник, росший на склонах, хорошо маскировал разведчика. Опенька спешил, но пробирался осторожно, осмотрительно; там, где ельник был особенно густ, нагибался и проползал под кустами, стараясь не задевать их, чтобы не стряхнуть с них снег и тем самым не обнаружить себя. Время от времени останавливался и наблюдал за высокой елью, на которой сидел немецкий снайпер.
   — Врёшь, сволочь, не уйдёшь, — ворчал разведчик. — Не уйдёшь, гадина ползучая. Моя земля, каждый куст мой, а ты сиди залётной кукушкой, покуда сук не обломится…
   Когда Опенька, обойдя поляну, уже подбирался с противоположной стороны к ели, на которой сидел немецкий снайпер, — в это время снайпер, потерявший из виду свою «жертву» и, очевидно, считавший, что «жертва» испугалась и вернулась на батарею, стал слезать с ели, намереваясь переменить своё, теперь обнаруженное укрытие. Снайпер спрыгнул с ели, оглянулся и, держа наизготове винтовку, побежал в глубь леса. Опенька сразу же увидел его, уже хотел крикнуть: «Хальт!» — и выпустить очередь из автомата, но потом передумал; он решил взять снайпера живьём и бросился по овражку наперерез убегавшему немцу.
   — Не уйдёшь, козья лапа, не уйдёшь, шакалья душа, — полушёпотом, так, что он только сам мог слышать эти слова, говорил Опенька, то и дело останавливаясь и следя за действиями немецкого снайпера. — Ты думаешь, никого в лесу нет? Давай, давай, думай, сейчас тебе каждый сучок-автоматом покажется.
   Между тем снайпер, видя, что никто за ним не гонится и никто в него не стреляет, приободрился и уже не бежал, а шёл, не прячась за стволы, а только поминутно оглядывался. Он шёл к высокой ели, что стояла на краю овражка, облюбовав её для своего укрытия. Он не знал, что Опенька давно разгадал его замысел и уже притаился за той елью и лишь ждал, пока подойдёт немец.
   — Хальт! — Опенька словно вырос из-за ствола и почти в упор навёл дуло автомата в грудь снайперу. — Хальт! Поднимай, поднимай руки, да не бойся, стрелять не буду. Ты мне живой нужен, а пулю по тебе примерить всегда успею. Ну, хальт!

11

   Попросив молоденького связиста с перевязанной рукой присмотреть за тяжелоранеными бойцами, Майя взяла санитарную сумку и вышла из блиндажа. Было ещё светло, солнце только-только скрылось за горизонтом, над лесом в полнеба висело белесовато-жёлтое остывшее зарево. Верхушки седых от инея елей играли последними бликами дня. А в гущах хвои уже скапливалась ночь, готовая расползтись по земле синей обволакивающей пеленой, заполнить ржавые воронки, окопы, овраги, ямы и, вылившись через край, затопить лес по самые макушки и подняться выше, до звёзд. Все вокруг было недвижно и угрюмо в предверии ночи, и только заливистые автоматные и пулемётные трели время от времени рассекали безветренную тишину.
   Майя пошла по тропинке, которую указал ей приходивший Опенька. Скованный морозом воздух был так редок и чист, что грубая солдатская шинель и наполненная бинтами и пакетами с ватой санитарная сумка казались ей невесомо-лёгкими. Она чувствовала себя бодро и весело. За всю прошедшую неделю она сегодня впервые по-настоящему была занята делом, и это радовало её. И хотя она не совершила подвига, как мечталось, все же была довольна собой: бойцы нуждались в её помощи, благодарили, называли сестрицей. Да и теперь Майя шла к раненым, чтобы помочь им.
   Она не заметила, как свернула на другую тропинку., Миновала широкую просеку и вышла на опушку в расположение второго стрелкового взвода. В трех шагах от неё виднелся вход в землянку. Дверь была завешана затвердевшей на морозе плащ-палаткой, «Здесь, наверное», — подумала Майя. Отогнула ломкий брезент и вошла. В первую минуту она ничего не могла разглядеть, потому что после ослепительно белого снега здесь было, как в заброшенном людьми погребе, темно и сыро и даже пахло, как ей показалось, чем-то кислым и плесенью, Она оробела, очутившись в темноте, но мало-помалу глаза стали привыкать, и она увидела в дальнем углу синевато-бледную полоску света. Свет падал сверху, сквозь проделанное в потолке отверстие. Увидела очертания человека в шинели. Он стоял к ней спиной, склонившись над земляным выступом, и что-то перебирал руками. На широком поясном ремне висела темно-коричневая кобура, и плечи туго перетягивала точно такая же темно-коричневая портупея. «Офицер», — догадалась Майя. Он был в землянке один. Наконец Майя увидела и то, что делал офицер — ввинчивал запалы в гранаты-лимонки и складывал их тут же, на выступе.
   — Пришёл?
   Хрипловатый басок офицера показался Майе знакомым. Не успела она подумать, когда и где слышала этот голос, как офицер снова, с ещё большей хрипотой спросил:
   — Ты, что ли, Емельчук? Что молчишь? Или опять фляжку забыл?
   — Где раненые? — сухо спросила Майя, уже догадываясь, что за офицер был перед ней в землянке.
   — Санитарка?! Ага, хорошо, молодец капитан, сдержал слово…
   Офицер обернулся, и Майя увидела его лицо — да, она не ошиблась, это был старший лейтенант Суров. Майя побледнела и словно вросла в землю. Широко открытыми глазами смотрела она на подходившего к ней Сурова. Старший лейтенант улыбался, окидывая санитарку злым и самодовольным взглядом:
   — Пришла?.. Ага, голубушка, значит, все же пришла. Он подкидывал на ладони круглую, как яблоко, холодную гранату-лимонку.
   Майя рванулась к выходу, но старший лейтенант проворно преградил ей дорогу, став поперёк двери.
   — Куда? Присядь-ка лучше, поговорим.
   Заглядывая в лицо Майе, он все так же самодовольно улыбался: гранату держал в приподнятой над плечом руке. Майя снова молча двинулась к выходу. Суров слегка оттолкнул её и, вырвав предохранительную чеку из гранаты, шутливо, но властно крикнул:
   — Назад!
   Он решил немного припугнуть санитарку. Но Майя резко, со всей силой, как могла, ударила Сурова по руке, граната выпала и, шипя, покатилась в дальний тёмный угол. Воспользовавшись растерянностью старшего лейтенанта, санитарка пригнулась и стремглав выскочила из землянки. Она бежала теперь не столько от старшего лейтенанта, сколько от охватившего её ужаса перед тем, что наделала. Она понимала, что граната взорвётся, и это было страшно.
   На выходе из землянки она плечом сбила Емельчука, нёсшего суп и кашу своему командиру. Эта случайность спасла ординарца от смерти.
   Майя не слышала, как глухо взорвалась граната в землянке, выплеснув огненный клубок в открытую дверь; не слышала, как кричали ей солдаты:
   — Назад, назад! Куда к немцам бежишь? Назад!
   Она почти летела по снегу, ничего не соображая, ничего не видя перед собой; каска спала, и светлые волосы пушились на морозе, Щеки пылали, словно их обдавало жаром от печи. В ушах свистел ветер, но казалось, что это зловеще шипит граната, закатываясь в тёмный уголок землянки. «Взорвётся! Взорвётся!..» — Майя на секунду остановилась, ей показалось, будто кто-то кипятком плеснул ей в спину. Ноги подкосились, и она, теряя сознание, упала в снег. И уже ни исковерканного снарядами леса, ни землянки, ни Сурова с его самодовольной улыбкой; память на миг вернула её в прошлое — перед глазами открылась голубая предрассветная даль. Колышутся на ветру зреющие хлеба. Она с дедом возвращается в село. На обочине стоит молодой лейтенант. Дед останавливает бричку и окликает лейтенанта: «Садись, служивый, подвезём!..»
* * *
   Солдат подтянул к себе тёплое от выстрела дуло автомата.
   — Чуть было не ушла, — виновато заметил он.
   — Рехнулась, что ли, — к немцам бежать?
   — Отбегалась теперь, — все так же виновато проговорил стрелявший в санитарку солдат.
   — Она, что ли, гранату в землянку бросила?
   — А кто же? В землянке старший лейтенант был.
   — Ну?
   — Вот те и ну. Надо сходить, узнать.
   Солдат вылез из окопа и пошёл к землянке.
   Емельчук уже вынес безжизненное тело старшего лейтенанта из землянки и теперь, положив его на снег и присев рядом на корточки, рассматривал искажённое смертью лицо.
   — Жив? — спросил солдат.
   — Отошёл, —= ответил Емельчук и снял каску.
   — Надо взводному доложить.
   Командир второго взвода, младший лейтенант Кириллов, находился в это время на самом краю левого фланга, у пулемётчиков. Он не сразу поверил в рассказ солдата. Переспросил:
   — Откуда, какая санитарка?
   — Кто её знает. Пришла в землянку, бросила гранату и тикать. Прямо к немцам. Так шастнула мимо нас, только ветром замело. Мы ей: «Куда, назад!» Хоть бы что, бежит, как ошалелая. Ну, я её тут и снял.
   — Пристрелил?
   — Пристрелил.
   — Насмерть?
   — Может, убил, а может, жива ещё, только не шевелится.
   — А откуда она пришла к вам?
   — Кто её знает, не спрашивали. Шла-то она из лесу, по тропинке.
   — От артиллеристов?
   — Может, и от них.
   Кириллов вспомнил, что от артиллеристов должна была прийти к раненым санитарка. Об этом говорил ему старший лейтенант. «Неужели она?..» Командир взвода тут же отправился к артиллеристам на наблюдательный пункт, чтобы все выяснить.

12

   Хотя на передовой стояла тишина, капитан Ануприенко не очень доверял этому обманчивому спокойствию. По опыту он знал, что немцы могли пойти в наступление и ночью (в последнее время, откатываясь под ударами наших войск, они все чаще и чаще прибегали к ночному бою). Капитан усилил наблюдательные посты и приказал Рубкину подтянуть третье орудие ближе к переднему краю, к окопам.
   На батарее осталось всего два орудия, и это беспокоило Ануприенко. Большие потери понесла батарея и в людском составе, особенно пострадали огневики. Из восемнадцати человек возле орудий теперь находилось только шестеро. А главное, не было ни одного наводчика. Ляпина тяжело ранило в живот, и вместо него Рубкин был вынужден поставить ефрейтора Марича.
   Когда младший лейтенант Кириллов пришёл на наблюдательный пункт, капитан беседовал с Рубкиным о предстоящем, может быть, ночном бое.