Анчаров Михаил. Записки странствующего энтузиаста

   Трудно сказать – бессмертна она или нет, но факт тот, что она прожила втрое больше положенного и выглядит весело. Это одна сторона проблемы. Вторая сторона возникла, когда с этой обезьянкой решили провести эксперимент.
   Есть известная научная байка, утверждение, такое же дурацкое, как насчет буриданова осла, только речь идет литературе. Дескать, если посадить за пишущую машинку бессмертную обезьяну, то она, бесконечно лупя по клавишам, среди хаоса букв напечатает всю возможную литературу – прошлую и будущую. Кое-кто понимал, что это чушь, но решили попробовать. Усадили. Обезьянка начала лупить по клавишам и лупила несколько лет. И действительно, среди полной бессмыслицы стали появляться слова, потом фразы, потом абзацы, и притом очень недурные. Компьютеры установили, будто есть куски из «Божественной комедии». Полный восторг.
   И тут – крах. Начался регресс. Все покатилось назад. Опять – хаос букв и отдельные слова. Что такое?! Ожидать следующего цикла невтерпеж. Обезьяна-то бессмертная, а сотрудники нет. В чем причина? Неизвестно. Бились, бились…
   -    И тут, Кристаловна, – говорю, – позвали меня.
   -    Специалиста по «уголкам»?
   -    Да, – говорю, – специалиста по «уголкам».
   -    И что же оказалось?
   -    Оказалось, обезьяна смекнула: как только она напечатает всю возможную литературу, ее перестанут кормить.
   Кристаловна долго молчала. Ее мысли я прочел легче, чем у обезьяны.
   -    Ну, это же ясно, – сказала она. – Если в жизни что-нибудь не ладится – ищи, кому это выгодно.
   Это было колоссально. Закон Кристаловны.
   Дорогой дядя, даже Кристаловна поняла, что это относится ко всему. Если в жизни что-нибудь не ладится – ищи, кому это выгодно.
 
    11
   …Как начали они хохотать, как начали…
    12
   Дорогой дядя!
   …Когда мы еще жили на Буцефаловке, я тогда об «уголках» почти ничего не знал, но уже чувствовал неладное.
   Видишь ли, меня всегда смущала история Каина и Авеля.
   С Каином более или менее понятно. Пришил брата нехороший человек, убийца и склочник. И все Каиново отродье понесло наказание. До сих пор несет. Каиново отродье –это мы, человечество. Но вот Авель для меня всегда был фигурой сомнительной и темной! Его угробили, и он остался в тени. А жаль. Ведь, по существу, Авель – первый человек, который принес в жертву, то есть в жратву кому-то живое теплокровное существо. А Каин считал, что этому «кому-то» годится и морковка.
   Вся история крайне подозрительна. И, прежде всего, тем, что неизвестно, кто сообщил братьям божье одобрение жратвы кровавой и неодобренье вегетарианской. Из того же первоисточника известно, что после первой парочки, Адама и Евы, бог общался лично только с Моисеем. Все остальные знали о нем понаслышке.
   Я к тому, что даже начинающему следователю прокуратуры было бы ясно наличие в этой истории третьего лица. А именно – профессионального посредника и толкователя божьих оценок, то есть жреца.
   В этом случае понятна чисто жреческая страсть к убоине и неприязнь к гарниру. Единственный вариант, когда присутствие третьего лица необязательно, если Авель жаркое сожрал сам, а свалил на потусторонние силы. Как это происходит и по сей день. То есть, это если Авель сам был жрец. А жрец – это тот, кому по таинственным причинам надо приносить жратву – желательно мясную, с кровью и без очереди. По сей день годится и человечина – как это выяснилось из недавних показаний повара одного бывшего африканского диктатора, божественного отца нации.
   Ах, Авель, Авель!.. С Каином все ясно, но Авель!.. Не то он бедняга, поддавшийся на провокацию жреца, чье имя, по понятным причинам, утрачено, не то он сам жрец с тихим лицом прохиндея.
   Бог – он хороший, он терпит всех – и детей, и тех, кто их убивает, и жертв, и тех, кто их жрет, и тех, кто его истолковывает, и тех, кто его отрицает. Всех терпит, терпит, а потом ка-ак даст! Кое-кто на это надеется, а остальные не плошают и жрут. Это относится ко всем без исключения жрецам, в том числе и жрецам науки и искусства. Однако сегодня к жрецам науки – особенно. Потому что, хотя наука и искусство по закону – как бы равны, но наука гораздо равнее.
    13
   Дорогой дядя!
   Я не настолько наивен, чтобы не понимать, как ты насторожился, когда я описал коварный, двусмысленный и роковой случай с железной кроватью и девушкой. Спешу тебя заверить, что та любовь, которая могла бы мгновенно кинуть нас друг к другу, тут же увязла в бесчисленных громоотводах и была поглощена всей массой Земли. Потому что для этой планеты любая молния любви – не больше искры в волосах у молоденькой девушки, которая расчесывает гребнем свои промытые полосы. Но не в этом главное.
   Все, что у других женщин выясняется постепенно, в этой я увидел сразу. То есть впечатление от нее было такое – она не обещает ничего другого, кроме того, что она есть. Но она производила впечатление шаровой молнии. Будто она в комнате медленно движется по воздуху и, хотя огибает мебель, но проходит сквозь стены. Конечно, я говорю о ее душе. Потому что тело ее гармонично.
   Я разглядел ее на пляже водохранилища, где она в сплошном купальнике лежала на спине, закрыв глаза и свободно вытянув руки вдоль тела. Она была сильная и плавная. Кисти рук и ступни у нее были сильные и маленькие.
   Я догадался, что она здесь, когда увидел машину ее спутника, которая стояла на траве. А внизу, на пляже, почти не видно было песка – столько было людей. Дорогой дядя! Ты знаешь, я оказался не одинок. Из машины вылез ее владелец, знакомый мне, а теперь и тебе, добавлю я. Он кивнул мне и, увидев, куда я гляжу, сказал, усмехнувшись:
   -    Мы прекрасно понимаем, о чем идет речь.
   -    Мы еще ни о чем не говорили, – отвечал я.
   -    Разговаривать можно и не словами, – сказал он.
   Увиливать дальше было бы недостойно звания твоего племянника, дорогой дядя, и я сказал:
   -    Ну?
   -    Никто не знает, чего она хочет, – сказал он. – Теперь и вы уже начали маяться.
   -    Она так популярна? – спросил я.
   -    А вы думаете, что вы первый? Я надеялся на это. Он угадал.
   -    Популярностью это назвать нельзя, – сказал он. – Просто каждый, кто ее разглядел, начинает думать – что ей надо?
   -    И много таких? – вяло спросил я просто, чтоб поддержать разговор.
   -    Весь пляж, – ответил он.
   И тут я вдруг осознал то, что показалось мне странным, когда я глядел вниз, с откоса. Никто из мужчин, загоравших под пыльным солнцем, не глядел на лежавшую на песке прекрасно сложенную девушку. Только женщины поглядывали на нее искоса – и то лишь, когда мимо нее проходил кто-то из купальщиков или новичков.
   -    Неужели вы думаете… – начал я.
   -    Каждый, кто ее разглядел, думает, что он сделал открытие, – сказал он. – Но никому об этом не сообщает. Можно ли назвать это популярностью? Однако, видите, как насторожены женщины? Их не обманешь.
   -    А это не фантастика? – спросил я.
   -    Что именно?
   -    Ну то, что весь пляж…
   -    Но ведь и мы с вами обдумываем то же самое, – сказал он. – Неужели вы думаете, что вы один такой умный? Москва – большой город.
   Это было резонно. Дорогой дядя, Москва – очень большой город, и умников в нем не счесть.
   -    А кто она? – спросил я.
   -    Только не идите этим путем, – сказал он. – Тут все истоптано следопытами… Семейное положение, происхождение, профессия… Тут пути нет… Ни одно экспресс-обобщение или тем более анализ – не проходит… Однако из тех, кто ее разглядел, многих томит смутное беспокойство, как будто она сама готовится сделать какое-то огромное обобщение.
   -    А ваше предположение? – спросил я.
   -    Откуда мне знать, что у нее на уме!
   -    Я не про ум, – сказал я. – Кто она все же, по вашему мнению? Он пожал плечами.
   -    Женщина, – сказал он.
   Он глядел глазами чистыми, как у Авеля.
   Дорогой дядя, спешу сообщить тебе, что я немедленно покинул пляж. Да и гитару, которую принесли с собой пожилые архитекторы, с компанией которых я приехал, у нас сперли. Так что делать нам здесь, на пляже, было решительно нечего. Не купаться же? Дорогой дядя, мне кажется, я понял, зачем я оказался здесь. И ты понял? Правда? Я не ошибаюсь? Она – женщина.
   Не одна из тех конкретных, периодически хохочущих и визжащих заполошных особ, каждая из которых, не понимая себя, уверена тем не менее, что понимает всех, а та женщина, которая однажды должна была родиться. Видно, время ее пришло.
   Ты знаешь, самое поразительное и, как ни жаль, самое неинтересное – что в этой девушке никакого символа нет.
   Впрочем, символы – они в голове. Для символа она была слишком телесная. Но она была признак чего-то.
   Дорогой дядя, ты видишь, сколько вздорных мотивировок у простого желания заманить молодую особу на старую кровать со свалки? В этом отношении я как все. Что делать. Я сам смеюсь. Дорогой дядя, на том и держимся.
    14
   Дорогой дядя!
   Если бы я в этот день не пошел обедать к Ралдугину в его театральную столовую, я бы не встретил Субъекта.
   Помните, дорогой дядя, того самого, с которым мы подъезжали к столице и рассказывали байки.
   Итак, я пошел обедать к Ралдугину и встретил Субъекта. Он был пришибленный. Он стоял у служебного подъезда театра и мучительно вглядывался то в дождливые облака, то и сырой асфальт – для видимости, а на самом деле он незаметно разглядывал прохожих, будто ждал кого-то. Меня он, конечно, не узнал.
   -    Вот субъект, – раздраженно сказала дама с неподъемной сумкой продуктов, протискиваясь мимо него из служебной двери, ведущей в театральный буфет.
   -    Это верно, – сказал он. – Я субъект. – А потом добавил: – Когда же доктор придет?.. Тут я ему говорю:
   -    Идемте в буфет, что вы так огорчаетесь. …Ну, придет доктор, придет. Не придет –другого позовем. А в буфете, по крайней мере, сухо.
   -    Вы думаете? – спрашивает.
   -    Чего мне думать? – подчеркиваю я. – Я твердо знаю. И вы не думайте.
   -    Ладно, – говорит, – я постараюсь. Но меня это дело измучило.
   -    Какое дело, – говорю. – Никакого дела нет и не может быть.
   Я его отвел от двери, и мы стали спускаться в нижний буфет. Железная лестница гремит, будто два скелета на железной крыше играют в домино.
   -    Какая шумная лестница, – говорит.
   -    Да, – говорю, – шумная… А вы не обращайте. Дался вам этот доктор.
   -    Ну что вы, – говорит он, – я в него очень верю.
   Тут совсем стало теплым-тепло, и запахи рванули необыкновенные – не то клей варят, не то одеколон пьют, и у меня аппетит пробудился и разыгрался.
   -    Подождите, – говорю, – сейчас Ралдугина спрошу, чем сегодня кормят. Он мой старый друг еще с Буцефаловки.
   -    Не все ли равно?
   -    Ну что вы! – говорю. – Это важнее важного. В здоровом теле здоровый дух.
   -    Дух? – спросил он. – Никакого духа давно нет.
   Тут я дверь открыл, где ралдугинские бабы примеряют финские сапоги, и вижу, самого нет нигде, а в цинковой мойке над посудой пар стоит, как в бане. Давно я здесь не был. Стены цветной масляной краской покрасили, цвета беж, переходящий в бордо с пузырями.
   -    Ралдугин! – кричу. А он сзади подошел.
   -    Ну, чего тебе?
   -    Джеймс, – говорю. – Чем сегодня кормишь?
   -    Фрутазоны с шампиньонами и эклеры по-флотски.
   -    А свежие, – спрашиваю, – фрутазоны-то?
   -    Позавчера были свежие… А вы к вентилятору садитесь за мой стол, за круглый… Девочки! Первое и второе – два раза.
   И ушел.
   -    Грубиян какой-то, – говорит мой Субъект.
   -    Что вы, – говорю, – Джеймс? Никогда.
   Ну, вошли в зал, сели к вентилятору, у самого окна, и покушали первое и второе. Фрутазоны с шампиньонами были так себе, зато эклеры по-флотски – пальчики оближешь. Оближешь и плюнешь. Но уборщицу жаль, тетю Женю.
   Сидим, перевариваем, он приободрился – в окошко смотрит, прохожие ноги разглядывает. А смотреть ни на что – одни брюки. Я ему говорю:
   -    Вот когда я работал художником в Министерстве торговли, на Кировской, там был лифт, называется «патер-ностер».
   Кабинки без дверей и движутся вверх и вниз, по потребности медленно, люди на ходу садятся. Поэтому мужчины всегда на работу опаздывали. Соберутся и ждут, пока секретарши и машинистки вверх едут. Тогда юбки не очень длинные носили.
   -    «Патер-ностер», – говорит мой Субъект, – в переводе с латыни означает «отче наш».
   -    Неужели? – говорю. – А может, «боже мой»?
   -    Устройство этого лифта напоминает четки, нанизанные на шнур в виде замкнутого контура… по которым монахи отсчитывали молитвы – «Отче наш иже еси на небеси и т. д. и т. п. и пр. и др.».
   -    Тогда этот лифт можно назвать скорее «мама родная», – говорю, – там такие картины открывались, если вверх смотреть! А теперь штаны носят.
   -    Потому рождаемость падает.
   -    Рождаемость как раз растет… Такая теснотища, – говорю. – Семьи падают.
   -    А вам не кажется, что жизнь напоминает этот лифт «отче наш», или, если хотите, «мама родная»?.. Какое у вас образование?
   -    Два высших и несколько средних, – отвечаю уклончиво, но неукротимо. – А как по-латыни «мама родная»?
   -    Я не знаю, – говорит и хлебом в соль тычет.
   -    А может быть, «мама мия»?
   Тут первое действие кончилось, в зал врываются электрики, пастижеры и некоторые артисты и артистки, шумят о сверхурочных, премиальных, киноставках и тащут на столы фрутазоны с эклерами, и перебили наш разговор. И я заорал, перекрывая шум:
   -    Чего вам дался этот доктор?!
   -    Кто-то же должен все это вылечить! – заорал он.
   -    Что именно?! – ору я.
   -    Мир! – орет он. – Людское сборище. И я понял, что обрел союзника.
   Тут актеры нажрались и поскакали доигрывать второй акт. И я ему говорю:
   -    Обменяемся идеями. Я полагаю – дело в чем-то очень простом. Он поколебался и рассказал мне историю своей жизни. Вкратце.
   -    Где вы работаете? – спросил я. – Нет, нет, я не спрашиваю, чем вы занимаетесь. Сейчас все системы секретные, тем более темы.
   -    Ради бога! – сказал он. – Ради бога не смейтесь… Я впал в совершенное ничтожество. И виноват в этом я сам.
   Он кончил физмат, и его распределили на балалаечную фабрику. Его отправили туда заниматься акустикой потому, что он закончил свой факультет лучше всех, а тогда этого не любили.
   -    Сам виноват, – сказал Субъект. – Надо мне было высовываться… Кончил бы себе отличником, вышел бы, как все, в доктора, а я хотел в член-корреспонденты.
   Но потом времена резко переменились, его взяли в институт зоологии, и он занялся чистой математикой и стал изучать число «пи», – только чтоб его не трогали. И он занимался им много лет. И были ученики. Личные.
   И именно здесь его ждало самое большое потрясение, как математика и как человека. Линдеман доказал, что число «пи», которое знакомо каждому олуху и входит в описание окружности, есть не только число приблизительное и даже иррациональное, но еще и трансцендентное, то есть как бы потустороннее.
   И тут его ученик, некто А. Зотов, который по семейным обстоятельствам в институт не пошел, а после армии поступил на электронный завод, познакомил его с теорией всем известного Сапожникова о двух материях, одна из которых – «вакуум», возможно, даже живая и пульсирует, а вторая – известная всем материя частиц, которая неживая, зависит от пульсации первой и только вращается.
   И Субъект с ужасом понял, что если Сапожников прав, то он, Субъект, сделал открытие. Потому что тогда есть простое объяснение числа «пи», и потому мысль о том, что окружность есть бесчисленное множество прямых отрезков, – есть мысль ошибочная. Он понял, что кривая есть признак вращающейся частицы, а прямая есть признак другой материи, которая пульсирует по радиусам шара. И, значит, кривая и прямая просто не переводятся одна в другую, потому что принадлежат разным материям. Но оказалось, что А. Зотов уже сделал и это открытие.
   Это его настолько поразило, что он стал об этом болтать, что, конечно, не привело к добру. Когда же он додумался, что если вдруг вакуум – материя живая, то она, возможно, не поддается исследованиям потому, что все исследования – силовые, хамские, а она этого может просто и не хотеть. И что для исследования этой материи, может быть, подходит один способ – любовь. Но оказалось, что А. Зотов и до этого додумался, хотя при этом всегда добавлял «хе-хе», так как в любовь не верил.
   Сами понимаете, что из этого вышло, когда за него взялся профессор Мамаев-Картизон. Профессор Мамаев-Картизон вызвал его в кабинет и, тщательно заперев дверь, обвинил его в поповщине.
   -    Вы развенчиваете науку, – сказал он.
   -    Нет, это не так, – сказал Субъект. – Я ее прославляю.
   Тогда профессор Мамаев-Картизон опять обвинил его в поповщине. И велел ему, как тому Галилею, отказаться от своей идеи.
   Субъект, скрепя сердце довольно большой зарплатой, от идеи отказался. Но, выйдя в коридор, прошептал:
   -    А все-таки она пульсирует.
   А профессор Мамаев-Картизон запер дверь на ключ и, покосившись на запертую дверь, бегло перекрестился. А потом подписал приказ Субъекту об отмене его должности по сокращению штатов. И отменил Субъекта.
   Но тогда Субъект стал решительный, и у него вперед выступила челюсть, и его стали опасаться. И он уехал на Север, где повел себя решительно и стал влиять на жизнь. Во всех учебниках написано, что воздух на Севере разреженный, как в горах, и поэтому, хотя люди там дышат быстро и часто, хы-хы, у них кислородное голодание. С этим борются за большие деньги – кислородное лечение, искусственный климат и всякое такое. А Субъект сделал пробы воздуха, и оказалось, что в нем кислороду сколько надо. А люди дышат часто, по-собачьи, просто потому, что он холодный. И у них работают лишь верхушки легких. И от этого – кислородное голодание.
   И он написал докладную, что нужно не лечение кислородом, а получше протапливать помещение.
   Но тут ему эту Болдинскую осень прикрыли и отправили восвояси. Потому что иначе пришлось бы исправлять учебники, а с бумагой у нас туго.
   -    Где вы теперь работаете? – спрашиваю.
   -    В Академии наук, в отделе фармакологии.
   -    А кем?
   -    Шталмейстером-маркшейдером.
   -    А-а, – говорю.
   Но тут из недр производства пищи повалил такой запах, как будто в казарму спящего пехотного батальона внесли букет роз за полчаса до побудки.
   -    Теперь и у нас будет кислородное голодание, – говорю я, глядя на его побледневшее лицо, – вентилятор то отключили.
   Тишина в буфете – как плоская волна у берега. Только суповая ложка позвякивает, которой горчицу выгребают на тарелку.
   -    Да, – говорю. – Земля горит. Одному бежать подло, вместе гореть – глупо. А главное –некуда бежать.
   -    Вам хорошо, художникам, – сказал он традиционно, – вы не знаете жизни.
   -    Судя по тому, как в мире идут дела, вам, ученым, еще лучше, – сказал я.
   А потом я отставил недоеденное, потому что вспомнил Каина и Авеля и ихнего жреца.
   -    А знаете, Субъект, – говорю, – чтоб волки были сыты и овцы целы, надо волков кормить овцами, умершими естественной смертью.
    15
   Дорогой дядя!
   У нас на Буцефаловке жили дед да баба, и была у них молодая домработница Филофеевна с рябым лицом, по прозванию Курочка Ряба. И положил дед на нее глаз. Рассказывали, будто он, чтобы проверить свои мужские способности, сходил к врачу, и тот написал диагноз, что у деда «МТС».
   Дед гордый вернулся с диагнозом и объявил, что он еще «ого-го», что он как трактор. Бабка, понятно, не поверила и пошла к этому доктору объясняться. Но тот ее утешил и сказал, что диагноз «МТС» означает «Можно только сикать».
   Буцефаловка хохотала, а у меня, мальчишки, разгорелся спор с Филофеевной, Курочкой Рябой.
   Ей было уже двадцать лет, и она была толстая. Она только что приехала в Москву побеждать, и губы у нее были потрескавшиеся. У нее были очень высокие представления о любви, о которой она знала по песне, бывшей лермонтовской, про царицу Тамару, и очень невысокие представления об остальной жизни. О любви она говорила, облизывая пересыхающие губы: «За одну ночь жизнь отдают». А о жизни знала, что все воруют, и мечтала поступить в хлеборезки.
   Буцефаловка еще была новостройкой, и казалось, вот-вот завтра будет построен новый человек, а мы перевоспитаемся образованием или переобразуемся воспитанием. Но прошло полвека, и обнаружилось, что образование не воспитывает, а воспитание не образовывает.
   И что хотя действительно бытие определяет сознание, но из этого не вытекает, что хорошие условия создают хороших людей. Потому что эти хорошие условия создают одни люди, а живут в них другие. То есть потомки.
   Бытие объективно, потому что, знаешь ты об этом или нет, а оно есть. Но бытие бывает не только мертвое, вроде скалы, которая ничего не хочет, а и блохи, которая хочет. То есть бытие и сознание связаны не впрямую, а через желания тех субъектов, которые этот вид бытия и создают. Поэтому возможны непредвиденные перемены.
   -    Нет! – вскричал я. – Хлеборезки не воруют.
   Тогда тоже вопрос с хлебом стоял остро, но по-другому, чем теперь. Его не хватало, и никого не уговаривали его беречь.
   -    Почему же не воруют? – спросила Филофеевна и облизнулась.
   -    Потому что их проверяют! – вскричал я.
   И быстро выдумал довольно сложную систему проверки – общественной, механической и даже электрической.
   Я затормозил, когда заметил ее усмешку.
   Филофеевна смотрела на меня как на идиота. Она знала, как обстояло дело, а я не был уверен в своих фантазиях.
   Когда я много лет спустя был на Буцефаловке, то я узнал, что Филофеевна умерла богатой хлеборезкой, занимала к тому времени уже всю квартиру тех старичков, к которым она поступила домработницей, а потом взяла их под опеку. Но что меня поразило больше всего, это что квартиру теперь занимал внук Филофеевны – очень-очень богатый человек и очень-очень образованный. Он собирал книги. По специальности он был наладчик электронных весов. Ему некоторые магазины платили бешеные деньги, чтобы при наладке весов он ошибался на пять грамм в пользу магазина.
   Я узнал обо всем этом от Толи-электрика из наших краев, с которым встретился в очереди у автомата, разливающего вино.
   Очередь была длинная, но двигалась на удивление быстро и беззвучно. Люди подходили молча, а отходили и вовсе неслышно. Оказалось, что автомат испорчен в пользу клиентов и разливает вино даром. Я было усомнился брать, но Толя сказал:
   -    Ничего… Недоливы пьем… Автоматика свое возьмет…
   -    С кого возьмет? – наивно спросил я.
   -    Да с нас же и возьмет, – ответил Толя.
   И рассказал мне много поучительных историй про различные машины, в том числе и про электронные весы.
   И я, специалист по «уголкам», не знал тогда, какие причины у всего этого – объективные
   или субъективные.
   И только сейчас знаю – «рибосома».
   Рибосома – это такая штучка… В общем, это такая хреновина, которая не эволюционирует. Все живое развивается, а она нет. Представляете себе? Все изменяется, а эта хреновина, эта штучка не изволит. И миллионы лет назад она была такая же, как теперь. Доказано.
   Мало того – она одинаковая у всего живого: и у амебы, и у киноартиста, и у жулика, и у праведника, и у кита, и у китобоя. Нет, это надо же! Ученые руками разводят перед этой машинкой.
   Почему машинкой? Потому что машинка не развивается, она не живая. Нельзя сказать, что, мол, радиоприемник доигрался до телевизора. Их изобретали по отдельности. И все неживое, все дохлое не эволюционирует, а только распадается. Так велит термодинамика, термодинамика – наука о теплодвижении.
   Она же утверждает, что вся материя Вселенной была некогда собрана в одну кучу и так стиснута, что взорвалась, и с тех пор Вселенная лишь разлетается – в виде звезд и галактик и так далее.
   И тогда нам, троим приятелям – Сапожникову, мне и Витьке Громобоеву пришли в голову три соображения, которые вытекали одно из другого.
   Вообще-то нам в голову лезли многие мысли, но эти три – главные.
   Сапожников спросил: «Если вся материя была собрана в одну кучу, то что было вокруг?»Потому что доказано – пространства без материи не бывает. И предположил, что вокруг была другая материя – Вакуум. И что жизнь есть взаимодействие этих двух видов материи.
   Я же спросил: «Если вся материя была собрана в одну кучу, то что же было до этого?»Потому что доказано – материи без движения тоже не бывает, и, значит, эта куча сначала из чего-то скапливалась и слипалась, что потом и рвануло. И предположил, что до этого была другая, пра-Вселенная, а значит, и другая працивилизация.
   Громобоев же, этот молчун, тогда спросил: «Но если жизнь – это взаимодействие двух видов материи – вакуума и частиц, и до нашей Вселенной была другая и другая цивилизация, то она была именно другая, так как ничто не повторяется. И предположил, что рибосома – это сверхуниверсальный инструмент для любого поведения, изобретенный тойцивилизацией и подаренный этой.
   То есть ушедшая цивилизация дала нам шанс. Но от нас зависит, как мы им воспользуемся.
 

Глава вторая. Знание – сила

    16
   Дорогой дядя!
   На твой запрос отвечаю:
   Москва большой город.
   В нем не то 7, не то 10 миллионов человек, а это значит, что Москва – очень большой город.
   Москва состоит из квартир.
   Некогда Москва состояла из дворцов и подвалов. Во дворцах жили порядочные люди, а в подвалах те, кто порядочных людей содержал. Таким образом, те, кто жили во дворцах, были содержанками.