Страница:
Вот она – Бухта Радости. Да и вытянули малахольного интеллигента Стремухина в этот адский оазис никакие не одноклассники, а четверо аферистов. По их плану Стремухина надо сперва напоить, потом – пугнуть. Он подпишет акт о продаже роскошной квартиры и останется ночью, без копейки, далеко от Москвы, куда четверка убудет на машине. Квартиру тотчас продадут (покупатель есть, бумаги готовы), круглую сумму разделят и разбегутся в разные стороны – каждый навстречу своей мечте.
Ничего не выйдет. Застряв в пробке, махинаторы опоздают к прибытию «ракеты», на которой добирался в Бухту Стремухин. Они увидят задремавшего мужика – и не узнают его. А потом, обегав всю Бухту, столкнутся нос к носу и примут за «воскресного папу» (как раз в этот момент «жук» Леха канючил у Стремухина денежку). А потом громилы спутают все карты. И не только четверке прохвостов. (Впрочем, уже тройке. Один из них, посланный к машине, чтобы взять вино, не сумеет открыть багажник, испугается и слиняет – надо ли говорить, что мечтал он как раз об автомобиле!) Кромбахеров погром отменит другую акцию. Группа юнцов напрасно ждала сигнала, по которому должна была поджечь кафешку, грянуть многократно «У чистой воды их не будет!» и попасть в ментовку, куда потом явился бы их тайный фюрер (с парой журналистов): «Мы слышали, у вас сидят хорошие ребята. Я с ними не знаком, но я всем сердцем им сочувствую: вода должна быть чистой, или ты, товарищ, не согласен?» И этот план провалился: бывший художник-тортист (рисующий торты, которые некогда пек), нынешний Волшебник Изумрудного города (в лицо его знал лишь Кок, шпаненок-организатор) не дал телефонной команды, ибо сам был вынужден ехать в Бухту – по приказу своего начальника, Кромбахера. Истомившиеся ожиданием борцы за «чистоту» ринулись на прибывших с криком «Вали ментов!» – и получили по первое число. Таинственный тортист лично вмазал Коку. И порадовался: только злее будет. Если, конечно, не узнал наставника… Но ведь не мог под маской узнать!
А может, узнал. И что-то понял. Жизнь умнее планов, согласно которым люди – материал. Материалом по теме называют Стремухина «одноклассники». «Материал» – все люди (и весь мир) для старого хрыча, в оны годы служившего на канале Волга – Москва, убившего здесь какого-то зэка, избежавшего расстрела (научил начальника ловить хитрого сома), всегда выполнявшего все установления, а теперь ежедневно рыбалящего на этом самом (столько чудес сулившем и так обманувшем!) канале. Даже вкусивший в Бухте истинной радости (толком этого не понявший, но душевно исцелившийся) Стремухин, призывая автора (своего одноклассника – здесь без обмана!) написать о том, «как человек встает с колен», готов помочь ему «подробностями и материалами». Но никаких «материалов» нет – есть люди, их судьбы, их соблазны, их тайны, которые можно только угадать и придумать, но не раскрыть вполне. Есть люди и их неодолимая тяга к радости, некогда воспетой Шиллером:
Что же до остальных «одноклассников», то от греха и они ускользнули, но большего не заслужили.
Радость не отменяет боли, гнева, сознания несправедливости. Ишхана очень жалко. И не его сыну Гамлету и невестке Карине в ту ночь утешиться тем, что Ишхан снова с Ливой. Как и Стремухину – тем, что мать, в смерти которой он себя винит, наконец соединилась с его отцом, которого всю жизнь любила и ждала. Всему свой черед. Рай на земле невозможен, но и ад не так силен, как мнится всякой мрази.
А у рыжих тинейджеров все получится. Девочка, что не позволила любимому лишнего и расскажет отцу (хозяину чудо-сада, где растут чудо-яблоки всех сортов) правду о том, что с ней приключилось, знает: жить надо правильно. И радостно. Возможно, она вразумит не только своего рыжего рыцаря, но и всех нас.
Обретение молодости
Но Кучерская радикально переписала роман, который теперь называется «Бог дождя». Взрывоопасный сюжет сохранился. Как и контуры характеров трех главных героев: рассказчицы (из Маши она стала Аней), монаха Антония, которого ей выпало полюбить, подруги по имени Петра, оказавшейся «счастливой» соперницей. Настаиваю – контуры. Психология персонажей очерчена тщательно, со множеством выразительных и словно бы оспаривающих друг друга нюансов, но смысловые зияния здесь, пожалуй, не менее важны. Волей автора Анечке не дано до конца понять, с кем же все-таки свела ее судьба, а потому и сама она раскрывается не полностью. Финал, в котором героиня узнает «всю правду» (отец Антоний соединился с Петрой, у них родился ребенок), двоится не только меж явью и сном (акцентируется вторая версия), но и меж реальностью (сон может быть вещим) и фантазией героини, и в канадском далеке еще не способной освободиться от беззаконной страсти, ревности и желания посчитаться с обидчиками (сон может быть лишь отражением дневного сознания). Это двоение бросает отсвет на всю историю – ту же, что десять лет назад, но качественно иную. Гораздо более объемную – и в плане «разработки» (в книге стало гораздо больше воздуха и жизни – пейзажей, отбегающих в сторону историй, бытовых зарисовок, портретов «второстепенных» персонажей), и по сути.
Дерзну сказать, что в «Боге дождя» история недозволенного чувства утратила тот привкус «невероятности» (и, стало быть, интригующе-пугающей притягательности), который был так силен в прежней версии. Да, любовь к монаху для верующей – страшное испытание. Ну а если бы героине досталось полюбить женатого мирянина? Или человека, утратившего самую способность любить? (Между прочим, нечто подобное говорит о себе о. Антоний.) Или просто любящего другую, быть может, из сострадания? (И такой мотив в романе намечен.) Слышу в ответ: да разве можно сравнивать! А по-моему, нельзя не сравнивать – вернее не ощущать, как за «предельной» ситуацией встает череда случаев «обыкновенных» (ох, как кому!), но тоже превращающих душу в «кровавую кашу».
И другое. Предположим, беззаконное чувство героиню бы не настигло. Проще ли была бы ее жизнь по воцерковлении? Не настигли бы другие соблазны? (О них в романе говорится немало.) На сколько дней (недель, месяцев) хватило бы ей новообретенного просветленного покоя? Кучерская и не думает скрывать тех трудностей, встречи с которыми для верующего практически неизбежны. Случай Анечки потому и предельный, что принадлежит двум историям – «любовной» и «церковной». Каждая из которых предъявляет тем, кто в эти истории входит, очень жесткие требования. Всегда и всем. А счастье дарует только некоторым.
Обрела ли его героиня Кучерской? Отвечает на этот вопрос не сюжет с двоящимся финалом, а воздушная фактура романа и его интонация – интонация «чудесной серьезности» с неизменным «мальчишеским» юношеским тембром. Та самая, о которой героине впервые поведал на лекции профессор Журавский. Та, что перешла от Вергилия к Гельдерлину и, оказывается, может звенеть и после внезапной смерти одинокого профессора… После душевной сумятицы, приступов богоборческого отчаяния, осознания безвыходности, после «примирения с действительностью» и бегства в уютный заокеанский мир, после снов и пробуждений, сулящих не только новые сны, но и столь желанное героине возвращение домой.
Ныне мало кто верит в искренность гетевского Поэта, восклицавшего («Пролог в театре»): Верни мне молодость назад! Собственную молодость, в которой, по Гете, был не один лишь ад, но и рай, принято скептически третировать вкупе со своей тогдашней дурью. Заодно сводя старые счеты и замазывая давние грехи. Зная о том, что молодость не вернешь (а если вернешь – дорого заплатишь; это, впрочем, и Гете хорошо понимал), Кучерская сумела быть благодарной – сумела написать о счастье, которое подарила героине ее бесприютная, путаная, горькая, но настоящая молодость. Молодость, окрашенная обретением веры и любви. Молодость, подарившая счастье, которое – при всей «кровавой каше» – не было мороком, а значит и по сей день не кончилось. Иногда юношеский тембр приходит позже, чем чудесная серьезность. «Бог дождя» – новая книга. Во всех смыслах.
У них – по-прежнему. У нас – тоже
Один пассаж, однако, «прорекламировать» тянет. Никак не неожиданный, напротив, логично вырастающий из системы ценностей Успенского. Только проговоренный с непривычной для усмешливого писателя жесткостью. Доверен он Лидочке, вынужденной – то ли на время (есть надежда), то ли навсегда покинуть наш мир, чтобы, как ей кажется, спасти мир запредельный от мерзкой напасти. Она ведь не знает, что обитатели захолмного пространства тысячекратно сильнее здешней шпаны, которая рвется за край света, дабы и там все захапать и испоганить. (Потому что «больше они ничего не умеют делать ни головой, ни руками. Они живут для того, чтобы мы сдохли».) Не знает, а потому приносит себя в жертву, что «практически» не нужно, но, по сути человеческой, единственно верно. Обращаясь к тем, кто ей всего дороже, – лучшему из европейцев, лорду Терри, и лучшему из русских, забубенному Дядьке, – Лидочка говорит о наших общих супостатах: «Раньше я думала, что такие люди только в книжках Солженицына бывают. А их, оказывается, до фига. И у них все по-прежнему».
Лучше – головой думая! – надо было в свое время «книжки Солженицына» читать. Не только Лидочке и ее сверстникам, но и тем, кто много старше. Читать не как «свод фактов», имеющий «ситуативное значение» (теперь – на девятом валу разлюли-плюрализма – ушлые проходимцы с глумливым упоением болтают об «антиутопической фантазии» «Архипелага…»), а как глубокие и выстраданные свидетельства о человеке и истории. Например, «Раковый корпус», где Костоглотов доходчиво объясняет, что жадность (добавим – и подлость, жестокость, цинизм) была до капитализма и будет после. (Ясно, что и «капитализм» сам по себе от этих прелестей уберечь не может.) Нам куда больше нравилось бонмо о милоте ворюг сравнительно с кровопийцами, в молодости оброненное другим нобелиатом, а годы спустя превращенное (не поэт тому виной!) в индульгенцию тем, кто от грабежа запросто переходит к мокрухе, а другого пути и предположить не может. Читали бы Солженицына пососредоточенней, может, меньше бы дивились, зайчики пушистые, сегодняшним (позавчерашним) чудесам. А может, и без них бы обошлись вовсе.
Я не столь наивен, чтобы предполагать, будто все читатели симпатичной сказки Успенского кинутся на «В круге первом» или «Красное Колесо». Я не уверен и в том, что все они почувствуют отнюдь не шуточную печаль писателя, спрятанную в лабиринте мастерских каламбуров, литературных аллюзий, эпиграмматических уколов, «голливудских» трюков, кавээнных реприз и гротескной политологии-футурологии. «Три холма…» совсем не трудно выдать за бездумную развлекаловку, или, что еще хуже, пристегнуть к самодовольной «абличиловке», возносящей белофрачного умудренного автора над погрязшим в дерьме миром. Мне всегда хотелось, чтобы прозу Успенского – трилогию о Жихаре, «Невинную девушку с мешком золота» (надеюсь, что вторая часть этой истории все же когда-нибудь напишется и напечатается) да и не слишком задавшийся «Белый хрен в конопляном поле» – читали иначе. Роман «Три холма, охраняющие край света» это чувство усилил.
P. S. Что же до «блаженной страны», насельники которой худо-бедно за нами присматривают и не дают в конец оскотиниться, то, по-моему, лучше на стороннюю помощь не рассчитывать.
Можно бы и покороче
Эксперты нынешние вывели из игры (на мой взгляд – вполне обоснованно), во-первых, патентованных мэтров (Чингиз Айтматов, Василий Аксенов) или «почти мэтров» (Юрий Арабов, Николай Климонтович, Анатолий Курчаткин, Галина Щербакова), сработавших на сей раз, очень мягко выражаясь, не лучшим образом, во-вторых, чистых «жанровиков» (Олег Дивов, Александра Маринина), в-третьих, специалистов по экстремальному дразнению гусей (Алексей Евдокимов, Михаил Елизаров), в-четвертых – мастеров изысканного (долго думал, брать ли определение в кавычки) плетения словес (Вадим Месяц, Лена Элтанг, чей роман «Побег куманики» снискал громокипящие похвалы мизантропичного Виктора Топорова и вошел в шорт-лист премии «Национальный бестселлер»). Получившийся список кто-то назовет – «достойным», кто-то – «пристойным», а кто-то – «застойным». Выбор эпитета зависит от оценки текущего литературного процесса.
Волей случая и алфавита первым соискателем «Большой книги» стал ее прошлогодний главный лауреат Дмитрий Быков. Его роман (или, по авторскому определению, поэма) «ЖД» (М.: Вагриус, 2006) вполне мог бы снискать лавры (разгульное ерничанье всегда в цене), но правило деньги к деньгам у нас куда менее популярно, чем хорошенького помаленьку. Скорее всего судьи, памятуя прошлогодний успех Быкова, станут «ЖД» аккуратно притормаживать. Как, однако, удачно получилось, что прекрасная биография Пастернака вышла годом раньше, чем многошумный самодовольный фельетон! Упрекнуть экспертов за включение «ЖД» в шорт-лист не могу – на нашем бесптичье и «ЖД» (опус мне глубоко чуждый – см. рецензию «Еще два “ничего”» в прошлогоднем «Дневнике читателя») зримое событие.
«Алексей Толстой» Алексея Варламова (М.: Молодая гвардия, 2006, серия «ЖЗЛ») представляет в списке non fiction. Книга разумная, тактичная, обошедшаяся без патоки и дегтя (что затруднительно, когда имеешь дело с таким персонажем, как «красный граф»), изящно и внятно написанная, но никак не событийная. Не слишком верится, что она встанет в ряд с быковским «Пастернаком». Коли случится так, я порадуюсь.
«Алфавита. Книга соответствий» Андрея Волоса («Новый мир», 2006, № 7—12) – обширное собрание расположенных в заявленном заголовком порядке баек. Иногда забавных, почти всегда – претенциозных, намекающих на некую скрытую мудрость, в совокупности – способных усыпить и стойкого читателя. Впрочем, не перевелись на Руси любители домодельной философии, может, и в жюри таковые есть.
Единственная досягнувшая финала рукопись – «Человек с яйцом» Льва Данилкина (номинирована издательством «Ad Marginem»; не могу понять, куда спешить в такую жару, почему нельзя дождаться издания?) – должна привнести в «Большую книгу» толику скандалезности, ибо Данилкин сочинил жизнеописание Александра Проханова. Надо бы подрядить Проханова на биографию Данилкина.
Роман Игоря Ефимова «Неверная. Ее дневник и письма» («Нева», 2006, № 2–3; книжное издание – СПб.: Азбука, 2006), по-моему, входит в число реальных претендентов на третью премию. История увлекательная, фактура – русско-американская, психологические нюансы и интеллектуальные заморочки дозированы точно, чувство юмора не сбоит.
О «Матиссе» Александра Иличевского («Новый мир», 2007, № 2–3; как и входивший в прошлогодний шорт-лист «Большой книги» роман «Ай-Петри» будет скоро опубликован издательством «Время») я недавно высказался вполне определенно (см. обзор «Снова наша не взяла»). Поклонников в литераторской среде у этой расхристанной и крайне своевольной прозы изрядное множество. Может, и за ее пределами сыщутся. Коллеги Иличевскому сулят успех, а мне – сумнительно.
«Ампир V» Виктора Пелевина (М.: Эксмо, 2006; о нем см. рецензию «Хочешь быть животным, будь им» в прошлогоднем «Дневнике читателя») по всем статьям должен получить «серебро». Почему не «золото»? Потому что есть претендент еще более общепримиряющий (общесоблазняющий). Почему не «бронзу» или «безмедальное» место? Да потому что наше насквозь инфантильное, гламур-дискурсное, халдей-вампирское общество страсть как любит своего «абличителя». Так «караси-идеалисты» с «самоотверженными зайцами» захлебывались восторгом, читая Щедрина. Который, проводись литературные состязания в его пору, наверняка бы забил Толстого с Достоевским.
Еще один реальный претендент на «бронзу» – Дина Рубина, чей милый (типично рубинский) роман «На солнечной стороне улицы» (М.: Эксмо, 2006) закономерно посветился в прошлогоднем букеровском шорт-листе.
Один из самых сомнительных, с моей точки зрения, претендентов – роман Игоря Сахновского «Человек, который знал все» («Октябрь», 2007, № 1; отдельное издание – М.: Вагриус, 2007; о нем кое-что сказано в обзоре «Начинать с конца»). Хилый сюжет кое-как держится на единственной фантастической придумке, вынесенной в заголовок. Всякого рода буржуинско-бандитские «мерзости» описаны с прямо-таки ликующей пошлостью. О «страстях» и «умностях» (как без них) лучше умолчать. Вспоминается старый анекдот: – Что получится, если скрестить ужа и ежа? – Метр колючей проволоки. Гибридизация «лоточной» и «продвинутой» словесности дает сходный результат.
«Синдром Феникса» Алексея Слаповского («Знамя», 2006, № 11–12; отдельное издание – М.: Эксмо, 2007) – единственный безусловно нравящийся мне претендент на «Большую книгу». (В ряд с ним из возможных соискателей могу поставить только «Бога дождя» Майи Кучерской, но эксперты, демонстрируя свою образованность и сверхкорректность, сочли качественно новый роман «исправленной редакцией» опубликованной десять лет назад «Истории одного знакомства». Тем самым показав свой уровень читательской компетенции. С чем их и поздравляю.) Надеюсь и даже допускаю, что элегантно выстроенный, человечный и – при всей печали – улыбчивый роман Слаповского получит «бронзу».
Если, конечно, его не переиграют книги Ефимова, Рубиной или Виктора Строгальщикова, представленного циклом производственно-провинциальных триллеров – «Слой», «Край», «Стыд» (М.: Эпоха, 2007). То, что «Слой» был опубликован несколько лет назад (и тогда же удостоился премии «Российский сюжет», связанной с «Большой книгой» узами родства-свойства), видимо, значения не имеет.
Волей случая и алфавита (ср. инициальную позицию Быкова) замыкает список соискателей наиболее вероятный из претендентов на главную награду – Людмила Улицкая, чей роман «Даниэль Штайн, переводчик» (М.: Эксмо, 2006) может понравиться (и нравится) представителям самых разных социокультурных групп. Причины успеха этого романа весьма подробно и убедительно анализирует Юрий Малецкий в майской книжке «Нового мира». Соглашаясь с проницательным интерпретатором еретического сочинения Улицкой, полагая, что к ее бестселлеру можно (должно) предъявить и собственно литературные претензии (язык бесцветный, сюжет изобилует натяжками, лирические письма автора к подруге явно неуместны), все же повторю, что писал по выходе «Даниэля Штайна…» в прошлом году («Праведник и “праведность”»): писатель, столь убедительно нарисовавший столь светлого и привлекательного – при всех идеологических оговорках! – героя, заслуживает благодарности. Почти уверен, что в ноябре эта благодарность и восторжествует.
Ничего не выйдет. Застряв в пробке, махинаторы опоздают к прибытию «ракеты», на которой добирался в Бухту Стремухин. Они увидят задремавшего мужика – и не узнают его. А потом, обегав всю Бухту, столкнутся нос к носу и примут за «воскресного папу» (как раз в этот момент «жук» Леха канючил у Стремухина денежку). А потом громилы спутают все карты. И не только четверке прохвостов. (Впрочем, уже тройке. Один из них, посланный к машине, чтобы взять вино, не сумеет открыть багажник, испугается и слиняет – надо ли говорить, что мечтал он как раз об автомобиле!) Кромбахеров погром отменит другую акцию. Группа юнцов напрасно ждала сигнала, по которому должна была поджечь кафешку, грянуть многократно «У чистой воды их не будет!» и попасть в ментовку, куда потом явился бы их тайный фюрер (с парой журналистов): «Мы слышали, у вас сидят хорошие ребята. Я с ними не знаком, но я всем сердцем им сочувствую: вода должна быть чистой, или ты, товарищ, не согласен?» И этот план провалился: бывший художник-тортист (рисующий торты, которые некогда пек), нынешний Волшебник Изумрудного города (в лицо его знал лишь Кок, шпаненок-организатор) не дал телефонной команды, ибо сам был вынужден ехать в Бухту – по приказу своего начальника, Кромбахера. Истомившиеся ожиданием борцы за «чистоту» ринулись на прибывших с криком «Вали ментов!» – и получили по первое число. Таинственный тортист лично вмазал Коку. И порадовался: только злее будет. Если, конечно, не узнал наставника… Но ведь не мог под маской узнать!
А может, узнал. И что-то понял. Жизнь умнее планов, согласно которым люди – материал. Материалом по теме называют Стремухина «одноклассники». «Материал» – все люди (и весь мир) для старого хрыча, в оны годы служившего на канале Волга – Москва, убившего здесь какого-то зэка, избежавшего расстрела (научил начальника ловить хитрого сома), всегда выполнявшего все установления, а теперь ежедневно рыбалящего на этом самом (столько чудес сулившем и так обманувшем!) канале. Даже вкусивший в Бухте истинной радости (толком этого не понявший, но душевно исцелившийся) Стремухин, призывая автора (своего одноклассника – здесь без обмана!) написать о том, «как человек встает с колен», готов помочь ему «подробностями и материалами». Но никаких «материалов» нет – есть люди, их судьбы, их соблазны, их тайны, которые можно только угадать и придумать, но не раскрыть вполне. Есть люди и их неодолимая тяга к радости, некогда воспетой Шиллером:
Чудо не в том, что злая и глупая афера лопнула (в план вкралась ошибочка – квартиру Стремухин уже продал), а в том, что «одноклассники» не готовы к своей подлянке. Самая лучшая из них, Майя (для подельников – «Александра»), мечась по Бухте, всей душой хочет, чтобы план сорвался. И за то получает награду – ровно ту, о которой грезила. Не «счастье в личной жизни», а миг радости, зато – чистой. Автор молчит о том, что сталось с Майей потом, но поскольку разделивший ее радость Стремухин (он так и не узнал, кто и зачем зазвал его в Бухту) сумел выпрямиться (и любовь нашлась, и друзья оказались друзьями, и боль вины отступила, и семейная тайна приоткрылась, заставив героя наконец увидеть ушедших – мать и неведомого прежде отца), то веришь и в счастье Майи.
У грудей благой природы
Все, что дышит, Радость пьет!
Все созданья, все народы
За собой она влечет;
Нам друзей дала в несчастье —
Гроздий сок, венки харит,
Насекомым – сладострастье,
Ангел – Богу предстоит.
Что же до остальных «одноклассников», то от греха и они ускользнули, но большего не заслужили.
Вот и не досталось им – в отличие от Майи – места на странном пиршестве, застольцы которого – бывший офицер, а теперь трактирщик Карп, его служащие Гамлет и Карина, пилот, катающий пляжников на самолетике, рыжий мальчик с рыжей подружкой, навязавшийся со своим шашлыком (куда ж огромную кастрюлю мяса девать?) Стремухин – собирались поздравить Ишхана, а вынуждены были его (и всех, кого любили и с кем простились навсегда) поминать.
Кто ж не мог любить, – из круга
Прочь с слезами отойди!
Радость не отменяет боли, гнева, сознания несправедливости. Ишхана очень жалко. И не его сыну Гамлету и невестке Карине в ту ночь утешиться тем, что Ишхан снова с Ливой. Как и Стремухину – тем, что мать, в смерти которой он себя винит, наконец соединилась с его отцом, которого всю жизнь любила и ждала. Всему свой черед. Рай на земле невозможен, но и ад не так силен, как мнится всякой мрази.
А у рыжих тинейджеров все получится. Девочка, что не позволила любимому лишнего и расскажет отцу (хозяину чудо-сада, где растут чудо-яблоки всех сортов) правду о том, что с ней приключилось, знает: жить надо правильно. И радостно. Возможно, она вразумит не только своего рыжего рыцаря, но и всех нас.
Расслышать сквозь грохот магнитофонов, писк мобильников, урчание иномарок, треск крушимой мебели, рев ливня, каскады матюгов, истеричное хихиканье на грани плача и подлинно мучительные стоны мелодию Шиллеровой оды, сохранить ее чистоту, гармонию и силу, построить на ней сверхплотный сегодняшний роман – это значит указать путь в волшебный край чудес, иначе – в Бухту Радости. Что Дмитриев и сделал.
Нашу длань к Твоей, Отец,
Простираем в бесконечность!
Нашим клятвам даруй вечность,
Наши клятвы – гимн сердец!
7 мая
Обретение молодости
Майя Кучерская. Бог дождя. М.: Время
Первоначальная версия романа Майи Кучерской появилась десять лет назад в журнале «Волга» под заголовком «История одного знакомства». Тогда же об «Истории…» сочувственно высказалось несколько вдумчивых критиков, обращавших внимание преимущественно на рискованный сюжет – любовь юной неофитки к духовнику-монаху, разработанный честно, точно и с большим тактом. Кучерскую расслышали – насколько вообще может быть расслышан современный писатель, выговоривший свое слово (а не набор банальностей, всем давно ведомый и потрафляющий ожиданиям публики). Можно было счесть задачу решенной. Особенно Кучерской, ныне занявшей крепкие позиции в литературном мире, выпустившей подряд две очень ярких, хорошо встреченных и отнюдь не похожих на «Историю одного знакомства» книги – «Современный патерик» (М.: Время, 2004) и биографию цесаревича Константина Павловича (М.: Молодая гвардия, 2005 – обе в свою пору мной рецензировались; см. «Дар радости – радость дара» и «Все они красавцы. Неюбилейные заметки о двух неюбилейных биографиях» в соответствующих выпусках «Дневника читателя»).Но Кучерская радикально переписала роман, который теперь называется «Бог дождя». Взрывоопасный сюжет сохранился. Как и контуры характеров трех главных героев: рассказчицы (из Маши она стала Аней), монаха Антония, которого ей выпало полюбить, подруги по имени Петра, оказавшейся «счастливой» соперницей. Настаиваю – контуры. Психология персонажей очерчена тщательно, со множеством выразительных и словно бы оспаривающих друг друга нюансов, но смысловые зияния здесь, пожалуй, не менее важны. Волей автора Анечке не дано до конца понять, с кем же все-таки свела ее судьба, а потому и сама она раскрывается не полностью. Финал, в котором героиня узнает «всю правду» (отец Антоний соединился с Петрой, у них родился ребенок), двоится не только меж явью и сном (акцентируется вторая версия), но и меж реальностью (сон может быть вещим) и фантазией героини, и в канадском далеке еще не способной освободиться от беззаконной страсти, ревности и желания посчитаться с обидчиками (сон может быть лишь отражением дневного сознания). Это двоение бросает отсвет на всю историю – ту же, что десять лет назад, но качественно иную. Гораздо более объемную – и в плане «разработки» (в книге стало гораздо больше воздуха и жизни – пейзажей, отбегающих в сторону историй, бытовых зарисовок, портретов «второстепенных» персонажей), и по сути.
Дерзну сказать, что в «Боге дождя» история недозволенного чувства утратила тот привкус «невероятности» (и, стало быть, интригующе-пугающей притягательности), который был так силен в прежней версии. Да, любовь к монаху для верующей – страшное испытание. Ну а если бы героине досталось полюбить женатого мирянина? Или человека, утратившего самую способность любить? (Между прочим, нечто подобное говорит о себе о. Антоний.) Или просто любящего другую, быть может, из сострадания? (И такой мотив в романе намечен.) Слышу в ответ: да разве можно сравнивать! А по-моему, нельзя не сравнивать – вернее не ощущать, как за «предельной» ситуацией встает череда случаев «обыкновенных» (ох, как кому!), но тоже превращающих душу в «кровавую кашу».
И другое. Предположим, беззаконное чувство героиню бы не настигло. Проще ли была бы ее жизнь по воцерковлении? Не настигли бы другие соблазны? (О них в романе говорится немало.) На сколько дней (недель, месяцев) хватило бы ей новообретенного просветленного покоя? Кучерская и не думает скрывать тех трудностей, встречи с которыми для верующего практически неизбежны. Случай Анечки потому и предельный, что принадлежит двум историям – «любовной» и «церковной». Каждая из которых предъявляет тем, кто в эти истории входит, очень жесткие требования. Всегда и всем. А счастье дарует только некоторым.
Обрела ли его героиня Кучерской? Отвечает на этот вопрос не сюжет с двоящимся финалом, а воздушная фактура романа и его интонация – интонация «чудесной серьезности» с неизменным «мальчишеским» юношеским тембром. Та самая, о которой героине впервые поведал на лекции профессор Журавский. Та, что перешла от Вергилия к Гельдерлину и, оказывается, может звенеть и после внезапной смерти одинокого профессора… После душевной сумятицы, приступов богоборческого отчаяния, осознания безвыходности, после «примирения с действительностью» и бегства в уютный заокеанский мир, после снов и пробуждений, сулящих не только новые сны, но и столь желанное героине возвращение домой.
Ныне мало кто верит в искренность гетевского Поэта, восклицавшего («Пролог в театре»): Верни мне молодость назад! Собственную молодость, в которой, по Гете, был не один лишь ад, но и рай, принято скептически третировать вкупе со своей тогдашней дурью. Заодно сводя старые счеты и замазывая давние грехи. Зная о том, что молодость не вернешь (а если вернешь – дорого заплатишь; это, впрочем, и Гете хорошо понимал), Кучерская сумела быть благодарной – сумела написать о счастье, которое подарила героине ее бесприютная, путаная, горькая, но настоящая молодость. Молодость, окрашенная обретением веры и любви. Молодость, подарившая счастье, которое – при всей «кровавой каше» – не было мороком, а значит и по сей день не кончилось. Иногда юношеский тембр приходит позже, чем чудесная серьезность. «Бог дождя» – новая книга. Во всех смыслах.
11 мая
У них – по-прежнему. У нас – тоже
Михаил Успенский. Три холма, охраняющие край света. М.: Эксмо
Новый роман Михаила Успенского обладает всеми приятными достоинствами и привычными (извинительными) недостатками его фантасмагорий. Удачных шуток (преимущественно литературных и политических, рассчитанных на толкового читателя) – великое множество. Сюжет закручен довольно лихо, а если иные узелки завязаны небрежно, то на это можно и не обращать внимания. Герои – сногсшибательная русская красавица-художница Лидочка; ее крепко пьющий, но того крепче мыслящий дядька; влюбленный в нашу динамичную (во всех смыслах слова) девушку благородно невозмутимый лорд; гишпанский «деревенский детектив» Понсиано Давила; бывшая учительница Вера Игнатьевна, уверенно чувствующая себя в самых крутых заморочках, – наделены незаурядным обаянием (усугубленным их комическими черточками), здравым смыслом, чувством юмора и даром твердого различения добра и зла. Антураж – хоть каталонский, хоть шотландский, хоть сибирский – узнаваем, авантажен и забавен. Побочные истории (например, о великом и жлобоватом футболисте, основавшем самый надежно охраняемый в мире музей, или о «Дон Кихоте наизнанку», который, начитавшись «демонологических» книжек, возомнил себя страшно сказать кем) рассказаны с надлежащим блеском. Все на своих местах: погони, природные катаклизмы, перестрелки, похищения, колдовство, Интернет, экономические курьезы, глобалисты, арт-хроника, благородные дети, криминальные авторитеты и, разумеется, очень умная собака… Параллельный мир (как без него? он-то и прячется за тремя холмами) непостижно могуч и прекрасен, однако и в здешнем есть не только западная ювенильно-сенильная расслабуха и российская смесь беспредела с казармой, но и много всякого добра. End не то чтобы совсем happy, а все ж не без того. Кое-кто из гадов получает по ушам, кое-кто из симпатичных персонажей – надежду на лучшее. На произвол судьбы нашу юдоль захолмные чудодеи, видимо, не бросят. Когда-нибудь все будет хорошо… В который раз, глубокий вдох – глубокий выдох: Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе… Словом, тот самый Успенский. Который давным-давно в рекламе не нуждается.Один пассаж, однако, «прорекламировать» тянет. Никак не неожиданный, напротив, логично вырастающий из системы ценностей Успенского. Только проговоренный с непривычной для усмешливого писателя жесткостью. Доверен он Лидочке, вынужденной – то ли на время (есть надежда), то ли навсегда покинуть наш мир, чтобы, как ей кажется, спасти мир запредельный от мерзкой напасти. Она ведь не знает, что обитатели захолмного пространства тысячекратно сильнее здешней шпаны, которая рвется за край света, дабы и там все захапать и испоганить. (Потому что «больше они ничего не умеют делать ни головой, ни руками. Они живут для того, чтобы мы сдохли».) Не знает, а потому приносит себя в жертву, что «практически» не нужно, но, по сути человеческой, единственно верно. Обращаясь к тем, кто ей всего дороже, – лучшему из европейцев, лорду Терри, и лучшему из русских, забубенному Дядьке, – Лидочка говорит о наших общих супостатах: «Раньше я думала, что такие люди только в книжках Солженицына бывают. А их, оказывается, до фига. И у них все по-прежнему».
Лучше – головой думая! – надо было в свое время «книжки Солженицына» читать. Не только Лидочке и ее сверстникам, но и тем, кто много старше. Читать не как «свод фактов», имеющий «ситуативное значение» (теперь – на девятом валу разлюли-плюрализма – ушлые проходимцы с глумливым упоением болтают об «антиутопической фантазии» «Архипелага…»), а как глубокие и выстраданные свидетельства о человеке и истории. Например, «Раковый корпус», где Костоглотов доходчиво объясняет, что жадность (добавим – и подлость, жестокость, цинизм) была до капитализма и будет после. (Ясно, что и «капитализм» сам по себе от этих прелестей уберечь не может.) Нам куда больше нравилось бонмо о милоте ворюг сравнительно с кровопийцами, в молодости оброненное другим нобелиатом, а годы спустя превращенное (не поэт тому виной!) в индульгенцию тем, кто от грабежа запросто переходит к мокрухе, а другого пути и предположить не может. Читали бы Солженицына пососредоточенней, может, меньше бы дивились, зайчики пушистые, сегодняшним (позавчерашним) чудесам. А может, и без них бы обошлись вовсе.
Я не столь наивен, чтобы предполагать, будто все читатели симпатичной сказки Успенского кинутся на «В круге первом» или «Красное Колесо». Я не уверен и в том, что все они почувствуют отнюдь не шуточную печаль писателя, спрятанную в лабиринте мастерских каламбуров, литературных аллюзий, эпиграмматических уколов, «голливудских» трюков, кавээнных реприз и гротескной политологии-футурологии. «Три холма…» совсем не трудно выдать за бездумную развлекаловку, или, что еще хуже, пристегнуть к самодовольной «абличиловке», возносящей белофрачного умудренного автора над погрязшим в дерьме миром. Мне всегда хотелось, чтобы прозу Успенского – трилогию о Жихаре, «Невинную девушку с мешком золота» (надеюсь, что вторая часть этой истории все же когда-нибудь напишется и напечатается) да и не слишком задавшийся «Белый хрен в конопляном поле» – читали иначе. Роман «Три холма, охраняющие край света» это чувство усилил.
P. S. Что же до «блаженной страны», насельники которой худо-бедно за нами присматривают и не дают в конец оскотиниться, то, по-моему, лучше на стороннюю помощь не рассчитывать.
18 мая
Можно бы и покороче
Объявлен короткий список соискателей премии «Большая книга»
Что и говорить, приятно, когда к твоим стонам относятся с пониманием. По обнародовании длинного списка соискателей премии «Большая книга» заклинал я экспертов «Братцы, помилосердуйте», не раскатывайте список короткий на пятнадцать позиций, дозволяет регламент ограничиться восемью – на том и стойте. Всем лучше будет: и членам жюри (если читаешь меньше несуразицы, то есть шанс, что оценивать тексты будешь ответственнее), и заведомо непроходным претендентам (к чему манить фальшивыми надеждами?), и читательскому сообществу (все-таки премия должна обращать внимание на реальные литературные события, а не городить потемкинские деревни). До вожделенного минимума число номинантов все же не довели (по признанию председателя экспертного совета прозаика Михаила Бутова, спорили коллеги страстно и долго), остановились на дюжине. И на том спасибо. Конечно, я бы предпочел еще большее сжатие (за счет кого, намекну ниже), но тенденция явно бодрит. Авось прецедент учтут и следующие группы экспертов.Эксперты нынешние вывели из игры (на мой взгляд – вполне обоснованно), во-первых, патентованных мэтров (Чингиз Айтматов, Василий Аксенов) или «почти мэтров» (Юрий Арабов, Николай Климонтович, Анатолий Курчаткин, Галина Щербакова), сработавших на сей раз, очень мягко выражаясь, не лучшим образом, во-вторых, чистых «жанровиков» (Олег Дивов, Александра Маринина), в-третьих, специалистов по экстремальному дразнению гусей (Алексей Евдокимов, Михаил Елизаров), в-четвертых – мастеров изысканного (долго думал, брать ли определение в кавычки) плетения словес (Вадим Месяц, Лена Элтанг, чей роман «Побег куманики» снискал громокипящие похвалы мизантропичного Виктора Топорова и вошел в шорт-лист премии «Национальный бестселлер»). Получившийся список кто-то назовет – «достойным», кто-то – «пристойным», а кто-то – «застойным». Выбор эпитета зависит от оценки текущего литературного процесса.
Волей случая и алфавита первым соискателем «Большой книги» стал ее прошлогодний главный лауреат Дмитрий Быков. Его роман (или, по авторскому определению, поэма) «ЖД» (М.: Вагриус, 2006) вполне мог бы снискать лавры (разгульное ерничанье всегда в цене), но правило деньги к деньгам у нас куда менее популярно, чем хорошенького помаленьку. Скорее всего судьи, памятуя прошлогодний успех Быкова, станут «ЖД» аккуратно притормаживать. Как, однако, удачно получилось, что прекрасная биография Пастернака вышла годом раньше, чем многошумный самодовольный фельетон! Упрекнуть экспертов за включение «ЖД» в шорт-лист не могу – на нашем бесптичье и «ЖД» (опус мне глубоко чуждый – см. рецензию «Еще два “ничего”» в прошлогоднем «Дневнике читателя») зримое событие.
«Алексей Толстой» Алексея Варламова (М.: Молодая гвардия, 2006, серия «ЖЗЛ») представляет в списке non fiction. Книга разумная, тактичная, обошедшаяся без патоки и дегтя (что затруднительно, когда имеешь дело с таким персонажем, как «красный граф»), изящно и внятно написанная, но никак не событийная. Не слишком верится, что она встанет в ряд с быковским «Пастернаком». Коли случится так, я порадуюсь.
«Алфавита. Книга соответствий» Андрея Волоса («Новый мир», 2006, № 7—12) – обширное собрание расположенных в заявленном заголовком порядке баек. Иногда забавных, почти всегда – претенциозных, намекающих на некую скрытую мудрость, в совокупности – способных усыпить и стойкого читателя. Впрочем, не перевелись на Руси любители домодельной философии, может, и в жюри таковые есть.
Единственная досягнувшая финала рукопись – «Человек с яйцом» Льва Данилкина (номинирована издательством «Ad Marginem»; не могу понять, куда спешить в такую жару, почему нельзя дождаться издания?) – должна привнести в «Большую книгу» толику скандалезности, ибо Данилкин сочинил жизнеописание Александра Проханова. Надо бы подрядить Проханова на биографию Данилкина.
Роман Игоря Ефимова «Неверная. Ее дневник и письма» («Нева», 2006, № 2–3; книжное издание – СПб.: Азбука, 2006), по-моему, входит в число реальных претендентов на третью премию. История увлекательная, фактура – русско-американская, психологические нюансы и интеллектуальные заморочки дозированы точно, чувство юмора не сбоит.
О «Матиссе» Александра Иличевского («Новый мир», 2007, № 2–3; как и входивший в прошлогодний шорт-лист «Большой книги» роман «Ай-Петри» будет скоро опубликован издательством «Время») я недавно высказался вполне определенно (см. обзор «Снова наша не взяла»). Поклонников в литераторской среде у этой расхристанной и крайне своевольной прозы изрядное множество. Может, и за ее пределами сыщутся. Коллеги Иличевскому сулят успех, а мне – сумнительно.
«Ампир V» Виктора Пелевина (М.: Эксмо, 2006; о нем см. рецензию «Хочешь быть животным, будь им» в прошлогоднем «Дневнике читателя») по всем статьям должен получить «серебро». Почему не «золото»? Потому что есть претендент еще более общепримиряющий (общесоблазняющий). Почему не «бронзу» или «безмедальное» место? Да потому что наше насквозь инфантильное, гламур-дискурсное, халдей-вампирское общество страсть как любит своего «абличителя». Так «караси-идеалисты» с «самоотверженными зайцами» захлебывались восторгом, читая Щедрина. Который, проводись литературные состязания в его пору, наверняка бы забил Толстого с Достоевским.
Еще один реальный претендент на «бронзу» – Дина Рубина, чей милый (типично рубинский) роман «На солнечной стороне улицы» (М.: Эксмо, 2006) закономерно посветился в прошлогоднем букеровском шорт-листе.
Один из самых сомнительных, с моей точки зрения, претендентов – роман Игоря Сахновского «Человек, который знал все» («Октябрь», 2007, № 1; отдельное издание – М.: Вагриус, 2007; о нем кое-что сказано в обзоре «Начинать с конца»). Хилый сюжет кое-как держится на единственной фантастической придумке, вынесенной в заголовок. Всякого рода буржуинско-бандитские «мерзости» описаны с прямо-таки ликующей пошлостью. О «страстях» и «умностях» (как без них) лучше умолчать. Вспоминается старый анекдот: – Что получится, если скрестить ужа и ежа? – Метр колючей проволоки. Гибридизация «лоточной» и «продвинутой» словесности дает сходный результат.
«Синдром Феникса» Алексея Слаповского («Знамя», 2006, № 11–12; отдельное издание – М.: Эксмо, 2007) – единственный безусловно нравящийся мне претендент на «Большую книгу». (В ряд с ним из возможных соискателей могу поставить только «Бога дождя» Майи Кучерской, но эксперты, демонстрируя свою образованность и сверхкорректность, сочли качественно новый роман «исправленной редакцией» опубликованной десять лет назад «Истории одного знакомства». Тем самым показав свой уровень читательской компетенции. С чем их и поздравляю.) Надеюсь и даже допускаю, что элегантно выстроенный, человечный и – при всей печали – улыбчивый роман Слаповского получит «бронзу».
Если, конечно, его не переиграют книги Ефимова, Рубиной или Виктора Строгальщикова, представленного циклом производственно-провинциальных триллеров – «Слой», «Край», «Стыд» (М.: Эпоха, 2007). То, что «Слой» был опубликован несколько лет назад (и тогда же удостоился премии «Российский сюжет», связанной с «Большой книгой» узами родства-свойства), видимо, значения не имеет.
Волей случая и алфавита (ср. инициальную позицию Быкова) замыкает список соискателей наиболее вероятный из претендентов на главную награду – Людмила Улицкая, чей роман «Даниэль Штайн, переводчик» (М.: Эксмо, 2006) может понравиться (и нравится) представителям самых разных социокультурных групп. Причины успеха этого романа весьма подробно и убедительно анализирует Юрий Малецкий в майской книжке «Нового мира». Соглашаясь с проницательным интерпретатором еретического сочинения Улицкой, полагая, что к ее бестселлеру можно (должно) предъявить и собственно литературные претензии (язык бесцветный, сюжет изобилует натяжками, лирические письма автора к подруге явно неуместны), все же повторю, что писал по выходе «Даниэля Штайна…» в прошлом году («Праведник и “праведность”»): писатель, столь убедительно нарисовавший столь светлого и привлекательного – при всех идеологических оговорках! – героя, заслуживает благодарности. Почти уверен, что в ноябре эта благодарность и восторжествует.