Страница:
Или все наоборот, и им как раз не повезло? Если они услышали этот звук настолько легко, всего за какие-то минуту или две вслушивания в темноту после десяти минут пыхтения по шею в снегу, то его источник, вероятно, находится достаточно близко – ярдах в двухстах, скажем, а то и в ста пятидесяти. Вполне можно предположить, что даже если утверждение корейского капитана о том, что лишние патроны китайцы с собой не таскают, есть чистая правда – даже тогда в расчет «ДШК» наверняка будет входить человека четыре. Трое из них непременно будут с личным оружием, а при том, что солдаты они наверняка бывалые, это, скорее всего, будут автоматы. На полутораста ярдах даже один пулемет не даст им высунуться из окопа ни на миллиметр, а уж с тремя автоматами... Забросают гранатами?..
Или это сразу засада именно на них, неопытную снайперскую пару? Поставив напарника наблюдать, чтобы никто не подполз к ним со спины, Мэтью поступил так, как научил его «Большой». Но надежды у него было не слишком много – даже на себя, не то что на новичка, прибывшего на фронт позже него самого. Если бы он попросил вторым номером опытного солдата, ему, наверное, все же не отказали бы, и тогда на душе было хотя бы чуточку спокойнее. А неловкость можно и перетерпеть – не развалился бы. А вот теперь приходится бояться, делая перед новичком суровый и уверенный вид, чтобы не боялся хотя бы он...
«А-а-ра!» – неожиданно закричали откуда-то со стороны траншей коммунистов. «А-а-рра!» – и потом что-то неразборчивое по-корейски, с переливами гласных. Голос был громкий и уверенный, на морозе, в ночной темноте это резануло по нервам сильнее, чем ожидаемая им почти немедленно пулеметная очередь, которая так и не пришла.
– Сколько? – спросил Мэтью напарника, даже не затруднившись указать себе на запястье – вопрос должен был быть понятен и так.
– Еще две минуты. С какими-то секундами, – ответил тот после паузы. У Зака имелись подаренные ему на прощанье старшим братом, привезенные с «той» войны, трофейные немецкие часы со светящимися стрелками, включая секундную, и поскольку у Мэтью таковых не было, то следить за временем предстояло напарнику. Сверять часы с корейцами они не стали (хотя такая возможность, наверное, была), но и приблизительного расчета готовности вполне хватало. Честно говоря, сверять часы Мэтью просто не пришло в голову, но теперь он приказал себе запомнить, что в следующий раз такое стоит сделать, хотя бы даже затем, чтобы просто выглядеть чуточку умнее и опытнее, чем на самом деле.
Зачем и кому коммунисты кричали и что их крики могли означать, он так и не понял, но задумываться над этим все равно не собирался. Как раз сейчас расчет станкового пулемета корейцев отсчитывает последние десятки секунд перед тем, как открыть огонь по вражеским позициям, стегая их огнем справа налево и обратно в ожидании ответных трасс, способных дать ему ориентир для прицеливания. Готовясь к тому, что китайцы перехитрили корейского капитана и их пулемет откроет огонь немедленно после того, как корейцы обнаружат себя, он приготовил винтовку к стрельбе.
Про себя называющий себя снайпером только в первые минуты после пробуждения, когда то, что он на войне, а не дома, уже вспомнилось, но то, кто он такой на самом деле – еще нет, рядовой Спрюс сделал все, как его учили: тщательно и небыстро. За его спиной Закарий похрустывал снегом, выминая своим собственным телом ямки под тазом и локтями и пытаясь устроиться как можно более комфортно к тому моменту, когда ему, возможно, придется стрелять в приподнявшиеся над воронкой тени пришедших по их душу китайских разведчиков с зажатыми в зубах ножами. Стараясь не думать об этом и просто выжидая нужное время, Мэтью приложился к прикладу, но продолжал, приподняв голову, смотреть поверх прицела в ожидании первой очереди.
Она все равно пришла неожиданно, со стороны траншей корейской роты, светящимся пунктиром обмахнув узкий, градусов на сорок, сектор горизонта перед собой.
«Трр-ра! Трр-ра!» – узнаваемо и бодро вскрикивал пулемет. Казалось, что мороз совершенно не повлиял на его интонации – как на голос того коммуниста, который кричал что-то непонятное минут десять назад. Мэтью каждую секунду ожидал, что китайский «ДШК» ответит из какой-нибудь ямы или воронки ярдах в двухстах, откуда ему тогда послышался неосторожный звук, но те, кто мог там быть, смолчали, а в даже здорово уже посветлевших сумерках в маломощный «М84»[19] впереди невозможно было разглядеть ничего, кроме сугробов и комьев грунта, вывернутых из земли взрывами мин.
Как капитан их и предупредил, корейский пулемет замолчал, дав несколько бесцельных длинных очередей. Сейчас его расчет должен был, обмирая от страха, менять позицию, чтобы открыть огонь снова. Если китайцы действительно готовы еще с ночи, то этот момент для них идеальный – иначе его не назовешь. Если они подвесят над этим участком нейтральной полосы несколько ракет с разных сторон, то обнаружить перебегающих солдат с весящими десятки фунтов частями пулемета на спинах им не составит большого труда, а на такой дистанции лучшей цели для такой чудовищной машины, как русский «ДШК», и не придумаешь. Впрочем, Мэтью осознавал, что даже этот, так свободно всплывший в его голове образ, был пока что чистой теорией – как стреляет «ДШК», он не видел пока ни разу в жизни. И более того, видеть искренне не желал.
Ему показалось, что прошло уже много времени – но и коммунисты, и корейский пулемет продолжали хранить молчание. Зак пыхтел за спиной, волнуясь и боясь. Боялся и он сам. Больше всего на свете Мэтью Сирюсу хотелось дать сейчас отбой, уползти назад в траншеи корейской роты, оттуда дотопать милю с четвертью до их собственного ротного опорного пункта, доложиться мастер-сержанту и «Хорьку», то есть рядовому первого класса Джексону, об очередной безуспешной засаде и наконец-то отогреться в блиндаже. Последнего ему хотелось даже больше, чем спать.
Старослужащие – из тех, кто всегда стремится позубоскалить, – будут смеяться над его с трудом унимаемой дрожью и нескладностью; пенсильванец в очередной раз выскажется в том смысле, что он не «щеголеватый», а сходный с еловым бревном[20], хоть и назван в честь центральной улицы Филадельфии. Но все это было ерундой и легко можно было пережить. Мэтью очень надеялся, что коммунисты так и не откроют огонь, и через десять—двадцать минут ожидания можно будет с чистой совестью уползти, сохранив позицию для следующего раза, быть может, более удачного. Не вышло.
Не требовалось смотреть на еле различимый уже циферблат на запястье, чтобы понять – корейцы не уложились в отведенное им капитаном время, но их пулемет снова заплевался очередями, выкидывая светящиеся желтоватые струи куда-то в середину поднимающегося из снежного поля холма. Неопытный солдат, Мэтью от неожиданности вздрогнул, но не отвел взгляда от уходящей вперед линии, тянущейся от ствола его винтовки. Китайский пулемет он увидел в тот самый момент, когда тот дал первую длинную очередь. А потом – и второй, открывший огонь всего на десяток секунд позже: они были почти состворены. Оба пулемета коммунистов были разнесены ярдов на двести друг от друга, и то, что их вдруг оказалось два, поразило Мэтью до такой степени, что он потратил еще почти целую секунду, прежде чем понял, что нужно делать.
Именно за эту истраченную без пользы секунду коммунисты задавили своими длинными, пересекающимися под острым углом трассами пулемет корейцев. И немедленно после этого – опять же до того, как он успел хотя бы даже прицелиться в сгрудившуюся вокруг темного квадратика щитка группку людей ярдах в трехстах, из траншей коммунистов поднялась человеческая волна.
Сам не поняв, что кричит, Мэтью выстрелил в кого-то из расчета продолжавшего вести огонь пулемета и приподнялся на четвереньки, не собираясь оставаться в выдвинутой на нейтральную полосу «лежке», грозящей оказаться прямо на пути бегущих китайских или северокорейских солдат. Упавший рядом Закарий торопливо шарил рукой по своей винтовке. Охнув, он повернул к старшему голову, чтобы что-то спросить или сказать, и тут стрельба вспыхнула уже и сзади, и справа.
Как Мэтью и ожидал, услышанный им на исходе ночи звук оказался человеческого происхождения. В другое время его это порадовало бы, но сейчас он просто воспринял стрельбу, раздавшуюся из оказавшегося на том месте замаскированного капонира, как сам собой разумеющийся, не имеющий к нему никакого отношения факт: группка корейцев, приникнув к своему оружию, поливала огнем бегущие фигуры. Это была группа в составе семи или восьми человек, явно из разведроты южнокорейского полка. Разведчики то ли собирались взять пулеметчиков в плен, то ли готовились к чему-то еще, но явно не к тому, что случилось.
Почти все южнокорейцы, вжатые с свой капонир перенесенным на них огнем двух крупнокалиберных пулеметов, имели автоматическое оружие. Это дало Мэтью и Закарий целые секунды. Выстрелив по разу в сторону атакующих и уже не тратя время на перезарядку своих бесполезных в данной ситуации винтовок, они бросились бежать, не потеряв на этот раз ни мгновения. Несколько пуль ударили в плотный снег с разных сторон, но солдаты даже не обратили на это внимания, едва способные слышать собственное срывающееся дыхание и захлебывающийся лай последних автоматов остатков корейского разведвзвода в полутора сотнях ярдов в стороне и за спиной.
– Давай! – успел крикнуть Мэтью, с усилием выдирая одну ногу за другой из попавшейся им по дороге нанесенной ветром снежной полосы едва ли не фут глубиной. Он чувствовал, как горячий обжигающий пот льется по коже, не успевая впитаться даже в нижнюю рубаху. – Давай!
В шаге позади Зак всхрипнул, изнемогая. Полуобернувшись, здоровый восемнадцатилетний фермер, до сих пор помнящий больше названий сортов кукурузного зерна, чем имелось наплечных шевронов во всем его взводе, ухватил товарища за плечо и потащил вперед – к узкой щели хода сообщения. Все это как будто происходило с кем-то другим, и даже сам факт того, что они все-таки успели, не вызвал у рядового Мэтью Снрюса совершенно никакого удивления. Однако шок от всего произошедшего и происходящего все же оказался настолько сильным, что многое снайпер поначалу не отметил. К примеру, того, что напарник совершенно не собирается ему помогать и не переставляет ноги даже на относительно твердой почве, по которой бежать бы и бежать, Мэтью не замечал еще несколько полных секунд.
Многие вещи на войне идут гладко лишь до того момента, когда в отлично разработанные планы не вмешивается не ведающий о них противник. Еще с темноты находящаяся в готовности в передовых траншеях рота одного из батальонов 22-го полка армии Республики Корея ждала нескольких последовательных событий: повторного открытия огня пулеметом-приманкой, выстрела американского снайпера и удара разведгруппы, приданной им на сегодняшний день штабом дивизии. После того, как американцы, возможно, выведут из строя самого пулеметчика, разведгруппа должна была до последнего человека перебить расчет измучившего весь батальон «кочующего пулемета».
Отход разведгруппы и американских снайперов их пехотная рота неполного состава должна была прикрыть огнем. Для этого же ее командир капитан Куми приготовил полувзвод 81-мм минометов, способный отсечь пехоту коммунистов, если те решатся на дневную вылазку, пытаясь выручить своих. Если бы этого не случилось, то он был готов потратить четыре десятка мин просто для того, чтобы показать северным предателям и их китайским друзьям, кто хозяин на этом участке корейской земли. Но потом оказалось, что вражеских пулеметов было два, снайперы с ними ничего сделать не смогли, а его собственный драгоценный пулемет коммунисты задавили в считанные секунды. Их начавшаяся немедленно после этого атака оказалась для него неожиданной, но люди были готовы к бою и взводы открыли огонь даже без приказа: большинство солдат и младших командиров роты воевали не первый месяц (а многие – и не первый год) и что надо делать, они знали отлично.
То, что коммунисты атаковали утром, а не в самом начале ночи, было для них весьма нехарактерно. Да и силы их были совсем не такими, чтобы сбить с позиций батальон или хотя бы одну его роту. Пехотная атака коммунистов хотя бы без пары поддерживающих ее танков или тяжелых самоходных орудий и даже без артиллерийской подготовки тоже смотрелась как что-то ненормальное, особенно к 1953 году. И хотя их выдвинутые вперед пулеметы немедленно и намертво прижали разведчиков и часть стрелков к земле, огонь его собственных средств, включая мгновенно забросавших нейтральную полосу минами минометов, оказался настолько действенным, насколько это вообще было возможно.
Вражеская атака захлебнулась почти сразу, пехота противника залегла в полусотне метров от своих окопов и тут же начала понемногу отползать назад, оставляя на прошива-емой пулями, изрытой воронками земле буро-серые пятна неподвижных или с трудом шевелящихся тел. Только после этого где-то в глубине позиций противника раздалось занудное мяуканье русских среднекалиберных минометов, и с десяток уже их мин врезались в землю среди занимаемых бойцами его роты траншей, вздымая фонтаны из щебня и смерзшегося снега. Плотный огневой налет длился меньше полуминуты и прекратился почти немедленно после того, как капитан шагнул в сторону изготовленной к передаче рации, намереваясь связаться со штабом батальона и просить передать его требования об авиаударе по проявившей себя вражеской батарее – для артиллерийского огня цель не подходила, потому что о том, где точно она находится, он не имел понятия. Отдельные выстрелы и короткие автоматные очереди продолжали звучать с обеих сторон, но наметанным слухом капитан без труда определил, что на этом бой, собственно, уже и закончился.
Больше всего это было похоже даже не на бой, а на разведку боем. Насколько он мог предположить – в достаточной степени успешную. С некоторым стыдом капитан Куми осознал, что разволновался от самого факта вражеской атаки на его позиции гораздо больше, чем это было нужно. Подобрать подходящие формулировки для сегодняшнего доклада в штабе батальона труда не составило. «Сосредоточенным ружейно-пулеметным и минометным огнем отразили атаку превосходящих сил», «Противник в беспорядке отошел на удерживаемые им позиции, оставив на поле боя до 30 убитых» (это если считать не слишком тщательно) – и так далее. Рапорт сегодня же уйдет наверх, в штаб их прославленной 3-й дивизии, а потом и 2-го корпуса, влившись в общую статистику «боев местного значения». Но в рапорт обязательно включат и те, другие формулировки, о которых капитану даже не хотелось пока думать. Бездарно потерянный им пулемет. Убитые и раненые солдаты, каждый из которых мог быть его земляком или дальним родственником. Растерзанная группа разведбатальона дивизии, и так едва успевшая оправиться от потерь, понесенных в январских боях. И хотя многие будут понимать, что сам капитан, опытный и спокойный офицер, ни в чем, собственно, не виноват, все равно это запомнят ему надолго.
Пройдя, пригибаясь, по траншее и обменявшись несколькими словами со своими остывающими после боя солдатами, возбужденно смеющимися или жадно курящими, но продолжавшими держать пальцы на спусковых крючках винтовок, капитан Куми подсчитывал потери. Бледный солдат-новобранец, легко раненный в руку, – трясет целой рукой и не переставая рассказывает участливо сгрудившимся вокруг него товарищам о том, что он подумал и почувствовал, когда его толкнуло, тут же стало больно и наконец-то совсем не страшно. Вице-капрал с наполовину оторванным двойным белым шевроном баюкает разодранное плечо. Кровь сочится между пальцами, но он молчит, и только желваки ходят под кожей осунувшегося лица. Ну что, это все? Подбежавшие одновременно командиры взводов подтвердили: да, рота на этот раз отделалась легко. Одного из взводных не было – сказали, уполз вперед. Впрочем, это он видел и сам, этого взводного было не трудно узнать по тому, что его каска была выкрашена не в обычный серо-стальной, а в ярко-черный цвет: дурацкая, но живучая мода молодых офицеров.
Капитан то и дело переносил взгляд вперед, за бруствер передовой траншеи, дно которой было завалено сейчас стрелянными гильзами из-под винтовочных патронов, ярко блестящими в размешанной десятками пар ног и снова замерзшей за ночь грязи. Разбросанные огнем тела мертвых врагов бросались в глаза – надо будет сообщить в батальон, пусть сегодня же пришлют кого-нибудь с фотокамерой, чтобы на его роту зачли 20-25 убитых. За следующую ночь коммунисты почти наверняка всех их вытащат, чтобы похоронить – со своими митингами на братских могилах и клятвами отомстить за пролитую кровь... Это никогда не кончится...
Куми отвел глаза и тут же увидел, как несколько добровольцев вытаскивают из выбранного им с вечера для засады на вражеский пулемет свежевыкопанного С-образного окопа тела разведчиков дивизии. Как минимум трое из них были еще живы – все попятнанные пулями, в изодранных куртках. Удивительно, насколько живуч человек. И именно на войне не перестаешь этому удивляться. Как и тому, насколько он всегда хочет жить.
Капитан остановился у разветвления траншеи, где несколько его солдат молча стояли над рыдающим американцем, держащим на коленях голову своего убитого товарища. Вытащил его сам? Если да, то это будет самое полезное, что он сделал за этот бой, но и оно достойно уважения.
– Ты промахнулся? – спросил американского стрелка капитан Куми, войдя в общий круг. Солдаты все также молча посторонились. Назвать американца снайпером капитан про себя не пожелал – что такое снайпер, он знал достаточно хорошо, чтобы не титуловать этим словом бойца, просто получившего лишние две-три недели стрелковой подготовки. Не умеющего маскироваться, не умеющего хитрить и обманывать, не способного совладать со своими нервами. Плачущих солдат он видел не раз – обычно как раз плачущих над телами убитых друзей или родственников. Ничего особенного в этом никто из людей, действительно повидавших жизнь во всех ее отвратительных проявлениях, обычно не находил. Но поведение американца вызвало у капитана глухое раздражение и чуть ли не брезгливость, быстро выдавившее из него то чувство уважения, которое вызвал храбрый поступок солдата. Да, вытащить на себе под огнем умирающего напарника – это было неплохо. Таким мог гордиться даже кореец. Но вот если бы он еще и не промахнулся, весь ход боя мог бы сложиться совсем по-другому. Впрочем, чего уж спихивать вину на новобранца: даже нормальный снайпер под прицельным огнем – это труп. А выстрелить со стороны, не обнаруживая себя, у того не получилось. Вот и все.
Подошедший санитар присел рядом на корточки, спокойно отодвинул в сторону рыдающего солдата и начал расстегивать куртку на теле убитого. Входного отверстия на груди он не обнаружил и перевернул труп на живот. Бойцы с любопытством подались вперед и с пониманием кивнули, увидев двойную дыру на пояснице мертвеца. Учитывая то, что американцы бежали со всех ног (в данных обстоятельствах – поступок совершенно правильный), это были, скорее, пули из какой-то неприцельной очереди, наискосок секущей пространство между двумя траншеями, нежели проявление чьей-то меткости. Ничего интересного.
Капитан на мгновение задумался о том, почему санитар явился сюда. Наверное, он уже закончил все с ранеными, хотя и до странности быстро. Американец так и не ответил на вопрос, и капитан, пожав плечами и с трудом заставив себя сохранить спокойное выражение лица, повернулся и пошел в блиндаж, в течение последних месяцев служивший его роте пунктом сбора раненых до их эвакуации в тыл. Соотношение убитых в этом бою было где-то три к одному в их пользу, и это непосредственная заслуга его самого и его солдат – в первую очередь минометчиков. Но вообще-то... От начала истории с этим ненормальным пулеметом и до самого последнего момента капитана не оставляло ощущение, что здесь что-то не так. Даже само существование «кочующего пулемета» было на этой войне чем-то ненормальным, почти парадоксальным. Бывает «кочующий миномет», подчиняемый непосредственно командиру роты и работающий исключительно по указанным им «местным» целям – скажем, по внезапно проявившей себя огневой точке противника. В какой-то степени, пусть это и смешно звучит, но такой миномет выполняет функции танка непосредственной поддержки пехоты. Бывает также «кочующее отдельное зенитное орудие» или «зенитная установка» – во всяком случае теоретически, согласно преподававшемуся у них в училище курсу тактики. У коммунистов такие наверняка есть, и свою роль – усложнять жизнь штурмовикам союзников – они вполне могут играть. Но вот пулемет... Вот это уже было странно, как и вообще понятие пулемета, выдвигаемого вперед, в глубь нейтральной полосы вне непосредственной поддержки начавшейся уже атаки. Возможно, эффективен он потому, что действует почти исключительно ночью или на рассвете. Но все равно, без конкретной цели, вроде получившегося сегодня у коммунистов выманивания под свой огонь целой разведгруппы, даже само существование такого «кочующего пулемета» окупаться наносимыми его огнем потерями не может – он обречен с самого момента своего появления. И все же он существует и действует. Почему?
Последние, совершенно уже равнодушные выстрелы затихли, и над этим участком фронта стало сравнительно тихо. Тяжелораненых разведчиков бегом потащили на батальонный медицинский пункт – там два хороших хирурга, они помогут. Кроме того, рядом союзники, а на их медиков всегда можно рассчитывать. Подумав, капитан выделил троих солдат, чтобы они помогли продолжающему шмыгать носом нескладному длинному американцу унести тело его напарника туда, куда его нужно было доставить. На прощанье Куми все же заставил себя сказать мальчишке несколько сочувственных слов, явно пропущенных потрясенным новобранцем мимо ушей, и отдал ему сложенную пополам записку для первого лейтенанта, исполнявшего обязанности командира американской роты. Этого офицера капитан сравнительно неплохо знал по полудюжине стычек и боев, в которых их ротам приходилось поддерживать друг друга в течение последних шести месяцев, и поэтому сильно врать не стал, несколькими короткими фразами обрисовав случившееся. Это будет лучше, чем если лейтенант получит многократно искаженную информацию по официальным каналам, с задержкой на сутки или двое.
«Проявил себя храбрым воином, вынес из боя смертельно раненного товарища» – написал он про поведение американского стрелка. Про его неудачу он писать не стал – не стоило это того. Было еще темновато, «секрет» наверняка обнаружили, пулеметы лупили так, что парню было трудно поднять голову, не то что произвести действительно прицельный выстрел. Растерялся, промахнулся. Бывает.
«Сожалею о смерти солдата союзнической армии, – написал он дальше. – Вы можете быть уверены, что его гибель в бою не была напрасной и она будет вечно почитаться народом Республики Корея как святая жертва во имя нашей свободы».
Капитан действительно написал то что думает. То, что другие страны прислали им своих бойцов, рискующих жизнью ради выживания их маленькой страны, не могущей ничем отплатить за бескорыстную помощь, не уставало его поражать и поддерживало веру в необходимость продолжения их кровавой гражданской войны с прежним или даже еще большим ожесточением. Кроме того, будет очень плохо, если после этой потери американцы ослабят прочную до сегодняшнего дня связь с их батальоном на «низовом» уровне, обеспечиваемую хорошими отношениями младших офицеров.
Американец ушел, вцепившись в рукоять носилок, а капитан все продолжал стоять, слушая что-то нервно и многословно рассказывавшего второго лейтенанта, командира одного из своих взводов, и одновременно разглядывая мрачное поле из-под руки. Почему-то опасение перед повторной атакой в течение ближайшего дня куда-то делось. А вот страх перед тем, что может случиться завтра, не делся никуда. Все же что-то было во всем происходящем ненормальное. Что-то на них надвигалось.
Узел 4
Или это сразу засада именно на них, неопытную снайперскую пару? Поставив напарника наблюдать, чтобы никто не подполз к ним со спины, Мэтью поступил так, как научил его «Большой». Но надежды у него было не слишком много – даже на себя, не то что на новичка, прибывшего на фронт позже него самого. Если бы он попросил вторым номером опытного солдата, ему, наверное, все же не отказали бы, и тогда на душе было хотя бы чуточку спокойнее. А неловкость можно и перетерпеть – не развалился бы. А вот теперь приходится бояться, делая перед новичком суровый и уверенный вид, чтобы не боялся хотя бы он...
«А-а-ра!» – неожиданно закричали откуда-то со стороны траншей коммунистов. «А-а-рра!» – и потом что-то неразборчивое по-корейски, с переливами гласных. Голос был громкий и уверенный, на морозе, в ночной темноте это резануло по нервам сильнее, чем ожидаемая им почти немедленно пулеметная очередь, которая так и не пришла.
– Сколько? – спросил Мэтью напарника, даже не затруднившись указать себе на запястье – вопрос должен был быть понятен и так.
– Еще две минуты. С какими-то секундами, – ответил тот после паузы. У Зака имелись подаренные ему на прощанье старшим братом, привезенные с «той» войны, трофейные немецкие часы со светящимися стрелками, включая секундную, и поскольку у Мэтью таковых не было, то следить за временем предстояло напарнику. Сверять часы с корейцами они не стали (хотя такая возможность, наверное, была), но и приблизительного расчета готовности вполне хватало. Честно говоря, сверять часы Мэтью просто не пришло в голову, но теперь он приказал себе запомнить, что в следующий раз такое стоит сделать, хотя бы даже затем, чтобы просто выглядеть чуточку умнее и опытнее, чем на самом деле.
Зачем и кому коммунисты кричали и что их крики могли означать, он так и не понял, но задумываться над этим все равно не собирался. Как раз сейчас расчет станкового пулемета корейцев отсчитывает последние десятки секунд перед тем, как открыть огонь по вражеским позициям, стегая их огнем справа налево и обратно в ожидании ответных трасс, способных дать ему ориентир для прицеливания. Готовясь к тому, что китайцы перехитрили корейского капитана и их пулемет откроет огонь немедленно после того, как корейцы обнаружат себя, он приготовил винтовку к стрельбе.
Про себя называющий себя снайпером только в первые минуты после пробуждения, когда то, что он на войне, а не дома, уже вспомнилось, но то, кто он такой на самом деле – еще нет, рядовой Спрюс сделал все, как его учили: тщательно и небыстро. За его спиной Закарий похрустывал снегом, выминая своим собственным телом ямки под тазом и локтями и пытаясь устроиться как можно более комфортно к тому моменту, когда ему, возможно, придется стрелять в приподнявшиеся над воронкой тени пришедших по их душу китайских разведчиков с зажатыми в зубах ножами. Стараясь не думать об этом и просто выжидая нужное время, Мэтью приложился к прикладу, но продолжал, приподняв голову, смотреть поверх прицела в ожидании первой очереди.
Она все равно пришла неожиданно, со стороны траншей корейской роты, светящимся пунктиром обмахнув узкий, градусов на сорок, сектор горизонта перед собой.
«Трр-ра! Трр-ра!» – узнаваемо и бодро вскрикивал пулемет. Казалось, что мороз совершенно не повлиял на его интонации – как на голос того коммуниста, который кричал что-то непонятное минут десять назад. Мэтью каждую секунду ожидал, что китайский «ДШК» ответит из какой-нибудь ямы или воронки ярдах в двухстах, откуда ему тогда послышался неосторожный звук, но те, кто мог там быть, смолчали, а в даже здорово уже посветлевших сумерках в маломощный «М84»[19] впереди невозможно было разглядеть ничего, кроме сугробов и комьев грунта, вывернутых из земли взрывами мин.
Как капитан их и предупредил, корейский пулемет замолчал, дав несколько бесцельных длинных очередей. Сейчас его расчет должен был, обмирая от страха, менять позицию, чтобы открыть огонь снова. Если китайцы действительно готовы еще с ночи, то этот момент для них идеальный – иначе его не назовешь. Если они подвесят над этим участком нейтральной полосы несколько ракет с разных сторон, то обнаружить перебегающих солдат с весящими десятки фунтов частями пулемета на спинах им не составит большого труда, а на такой дистанции лучшей цели для такой чудовищной машины, как русский «ДШК», и не придумаешь. Впрочем, Мэтью осознавал, что даже этот, так свободно всплывший в его голове образ, был пока что чистой теорией – как стреляет «ДШК», он не видел пока ни разу в жизни. И более того, видеть искренне не желал.
Ему показалось, что прошло уже много времени – но и коммунисты, и корейский пулемет продолжали хранить молчание. Зак пыхтел за спиной, волнуясь и боясь. Боялся и он сам. Больше всего на свете Мэтью Сирюсу хотелось дать сейчас отбой, уползти назад в траншеи корейской роты, оттуда дотопать милю с четвертью до их собственного ротного опорного пункта, доложиться мастер-сержанту и «Хорьку», то есть рядовому первого класса Джексону, об очередной безуспешной засаде и наконец-то отогреться в блиндаже. Последнего ему хотелось даже больше, чем спать.
Старослужащие – из тех, кто всегда стремится позубоскалить, – будут смеяться над его с трудом унимаемой дрожью и нескладностью; пенсильванец в очередной раз выскажется в том смысле, что он не «щеголеватый», а сходный с еловым бревном[20], хоть и назван в честь центральной улицы Филадельфии. Но все это было ерундой и легко можно было пережить. Мэтью очень надеялся, что коммунисты так и не откроют огонь, и через десять—двадцать минут ожидания можно будет с чистой совестью уползти, сохранив позицию для следующего раза, быть может, более удачного. Не вышло.
Не требовалось смотреть на еле различимый уже циферблат на запястье, чтобы понять – корейцы не уложились в отведенное им капитаном время, но их пулемет снова заплевался очередями, выкидывая светящиеся желтоватые струи куда-то в середину поднимающегося из снежного поля холма. Неопытный солдат, Мэтью от неожиданности вздрогнул, но не отвел взгляда от уходящей вперед линии, тянущейся от ствола его винтовки. Китайский пулемет он увидел в тот самый момент, когда тот дал первую длинную очередь. А потом – и второй, открывший огонь всего на десяток секунд позже: они были почти состворены. Оба пулемета коммунистов были разнесены ярдов на двести друг от друга, и то, что их вдруг оказалось два, поразило Мэтью до такой степени, что он потратил еще почти целую секунду, прежде чем понял, что нужно делать.
Именно за эту истраченную без пользы секунду коммунисты задавили своими длинными, пересекающимися под острым углом трассами пулемет корейцев. И немедленно после этого – опять же до того, как он успел хотя бы даже прицелиться в сгрудившуюся вокруг темного квадратика щитка группку людей ярдах в трехстах, из траншей коммунистов поднялась человеческая волна.
Сам не поняв, что кричит, Мэтью выстрелил в кого-то из расчета продолжавшего вести огонь пулемета и приподнялся на четвереньки, не собираясь оставаться в выдвинутой на нейтральную полосу «лежке», грозящей оказаться прямо на пути бегущих китайских или северокорейских солдат. Упавший рядом Закарий торопливо шарил рукой по своей винтовке. Охнув, он повернул к старшему голову, чтобы что-то спросить или сказать, и тут стрельба вспыхнула уже и сзади, и справа.
Как Мэтью и ожидал, услышанный им на исходе ночи звук оказался человеческого происхождения. В другое время его это порадовало бы, но сейчас он просто воспринял стрельбу, раздавшуюся из оказавшегося на том месте замаскированного капонира, как сам собой разумеющийся, не имеющий к нему никакого отношения факт: группка корейцев, приникнув к своему оружию, поливала огнем бегущие фигуры. Это была группа в составе семи или восьми человек, явно из разведроты южнокорейского полка. Разведчики то ли собирались взять пулеметчиков в плен, то ли готовились к чему-то еще, но явно не к тому, что случилось.
Почти все южнокорейцы, вжатые с свой капонир перенесенным на них огнем двух крупнокалиберных пулеметов, имели автоматическое оружие. Это дало Мэтью и Закарий целые секунды. Выстрелив по разу в сторону атакующих и уже не тратя время на перезарядку своих бесполезных в данной ситуации винтовок, они бросились бежать, не потеряв на этот раз ни мгновения. Несколько пуль ударили в плотный снег с разных сторон, но солдаты даже не обратили на это внимания, едва способные слышать собственное срывающееся дыхание и захлебывающийся лай последних автоматов остатков корейского разведвзвода в полутора сотнях ярдов в стороне и за спиной.
– Давай! – успел крикнуть Мэтью, с усилием выдирая одну ногу за другой из попавшейся им по дороге нанесенной ветром снежной полосы едва ли не фут глубиной. Он чувствовал, как горячий обжигающий пот льется по коже, не успевая впитаться даже в нижнюю рубаху. – Давай!
В шаге позади Зак всхрипнул, изнемогая. Полуобернувшись, здоровый восемнадцатилетний фермер, до сих пор помнящий больше названий сортов кукурузного зерна, чем имелось наплечных шевронов во всем его взводе, ухватил товарища за плечо и потащил вперед – к узкой щели хода сообщения. Все это как будто происходило с кем-то другим, и даже сам факт того, что они все-таки успели, не вызвал у рядового Мэтью Снрюса совершенно никакого удивления. Однако шок от всего произошедшего и происходящего все же оказался настолько сильным, что многое снайпер поначалу не отметил. К примеру, того, что напарник совершенно не собирается ему помогать и не переставляет ноги даже на относительно твердой почве, по которой бежать бы и бежать, Мэтью не замечал еще несколько полных секунд.
Многие вещи на войне идут гладко лишь до того момента, когда в отлично разработанные планы не вмешивается не ведающий о них противник. Еще с темноты находящаяся в готовности в передовых траншеях рота одного из батальонов 22-го полка армии Республики Корея ждала нескольких последовательных событий: повторного открытия огня пулеметом-приманкой, выстрела американского снайпера и удара разведгруппы, приданной им на сегодняшний день штабом дивизии. После того, как американцы, возможно, выведут из строя самого пулеметчика, разведгруппа должна была до последнего человека перебить расчет измучившего весь батальон «кочующего пулемета».
Отход разведгруппы и американских снайперов их пехотная рота неполного состава должна была прикрыть огнем. Для этого же ее командир капитан Куми приготовил полувзвод 81-мм минометов, способный отсечь пехоту коммунистов, если те решатся на дневную вылазку, пытаясь выручить своих. Если бы этого не случилось, то он был готов потратить четыре десятка мин просто для того, чтобы показать северным предателям и их китайским друзьям, кто хозяин на этом участке корейской земли. Но потом оказалось, что вражеских пулеметов было два, снайперы с ними ничего сделать не смогли, а его собственный драгоценный пулемет коммунисты задавили в считанные секунды. Их начавшаяся немедленно после этого атака оказалась для него неожиданной, но люди были готовы к бою и взводы открыли огонь даже без приказа: большинство солдат и младших командиров роты воевали не первый месяц (а многие – и не первый год) и что надо делать, они знали отлично.
То, что коммунисты атаковали утром, а не в самом начале ночи, было для них весьма нехарактерно. Да и силы их были совсем не такими, чтобы сбить с позиций батальон или хотя бы одну его роту. Пехотная атака коммунистов хотя бы без пары поддерживающих ее танков или тяжелых самоходных орудий и даже без артиллерийской подготовки тоже смотрелась как что-то ненормальное, особенно к 1953 году. И хотя их выдвинутые вперед пулеметы немедленно и намертво прижали разведчиков и часть стрелков к земле, огонь его собственных средств, включая мгновенно забросавших нейтральную полосу минами минометов, оказался настолько действенным, насколько это вообще было возможно.
Вражеская атака захлебнулась почти сразу, пехота противника залегла в полусотне метров от своих окопов и тут же начала понемногу отползать назад, оставляя на прошива-емой пулями, изрытой воронками земле буро-серые пятна неподвижных или с трудом шевелящихся тел. Только после этого где-то в глубине позиций противника раздалось занудное мяуканье русских среднекалиберных минометов, и с десяток уже их мин врезались в землю среди занимаемых бойцами его роты траншей, вздымая фонтаны из щебня и смерзшегося снега. Плотный огневой налет длился меньше полуминуты и прекратился почти немедленно после того, как капитан шагнул в сторону изготовленной к передаче рации, намереваясь связаться со штабом батальона и просить передать его требования об авиаударе по проявившей себя вражеской батарее – для артиллерийского огня цель не подходила, потому что о том, где точно она находится, он не имел понятия. Отдельные выстрелы и короткие автоматные очереди продолжали звучать с обеих сторон, но наметанным слухом капитан без труда определил, что на этом бой, собственно, уже и закончился.
Больше всего это было похоже даже не на бой, а на разведку боем. Насколько он мог предположить – в достаточной степени успешную. С некоторым стыдом капитан Куми осознал, что разволновался от самого факта вражеской атаки на его позиции гораздо больше, чем это было нужно. Подобрать подходящие формулировки для сегодняшнего доклада в штабе батальона труда не составило. «Сосредоточенным ружейно-пулеметным и минометным огнем отразили атаку превосходящих сил», «Противник в беспорядке отошел на удерживаемые им позиции, оставив на поле боя до 30 убитых» (это если считать не слишком тщательно) – и так далее. Рапорт сегодня же уйдет наверх, в штаб их прославленной 3-й дивизии, а потом и 2-го корпуса, влившись в общую статистику «боев местного значения». Но в рапорт обязательно включат и те, другие формулировки, о которых капитану даже не хотелось пока думать. Бездарно потерянный им пулемет. Убитые и раненые солдаты, каждый из которых мог быть его земляком или дальним родственником. Растерзанная группа разведбатальона дивизии, и так едва успевшая оправиться от потерь, понесенных в январских боях. И хотя многие будут понимать, что сам капитан, опытный и спокойный офицер, ни в чем, собственно, не виноват, все равно это запомнят ему надолго.
Пройдя, пригибаясь, по траншее и обменявшись несколькими словами со своими остывающими после боя солдатами, возбужденно смеющимися или жадно курящими, но продолжавшими держать пальцы на спусковых крючках винтовок, капитан Куми подсчитывал потери. Бледный солдат-новобранец, легко раненный в руку, – трясет целой рукой и не переставая рассказывает участливо сгрудившимся вокруг него товарищам о том, что он подумал и почувствовал, когда его толкнуло, тут же стало больно и наконец-то совсем не страшно. Вице-капрал с наполовину оторванным двойным белым шевроном баюкает разодранное плечо. Кровь сочится между пальцами, но он молчит, и только желваки ходят под кожей осунувшегося лица. Ну что, это все? Подбежавшие одновременно командиры взводов подтвердили: да, рота на этот раз отделалась легко. Одного из взводных не было – сказали, уполз вперед. Впрочем, это он видел и сам, этого взводного было не трудно узнать по тому, что его каска была выкрашена не в обычный серо-стальной, а в ярко-черный цвет: дурацкая, но живучая мода молодых офицеров.
Капитан то и дело переносил взгляд вперед, за бруствер передовой траншеи, дно которой было завалено сейчас стрелянными гильзами из-под винтовочных патронов, ярко блестящими в размешанной десятками пар ног и снова замерзшей за ночь грязи. Разбросанные огнем тела мертвых врагов бросались в глаза – надо будет сообщить в батальон, пусть сегодня же пришлют кого-нибудь с фотокамерой, чтобы на его роту зачли 20-25 убитых. За следующую ночь коммунисты почти наверняка всех их вытащат, чтобы похоронить – со своими митингами на братских могилах и клятвами отомстить за пролитую кровь... Это никогда не кончится...
Куми отвел глаза и тут же увидел, как несколько добровольцев вытаскивают из выбранного им с вечера для засады на вражеский пулемет свежевыкопанного С-образного окопа тела разведчиков дивизии. Как минимум трое из них были еще живы – все попятнанные пулями, в изодранных куртках. Удивительно, насколько живуч человек. И именно на войне не перестаешь этому удивляться. Как и тому, насколько он всегда хочет жить.
Капитан остановился у разветвления траншеи, где несколько его солдат молча стояли над рыдающим американцем, держащим на коленях голову своего убитого товарища. Вытащил его сам? Если да, то это будет самое полезное, что он сделал за этот бой, но и оно достойно уважения.
– Ты промахнулся? – спросил американского стрелка капитан Куми, войдя в общий круг. Солдаты все также молча посторонились. Назвать американца снайпером капитан про себя не пожелал – что такое снайпер, он знал достаточно хорошо, чтобы не титуловать этим словом бойца, просто получившего лишние две-три недели стрелковой подготовки. Не умеющего маскироваться, не умеющего хитрить и обманывать, не способного совладать со своими нервами. Плачущих солдат он видел не раз – обычно как раз плачущих над телами убитых друзей или родственников. Ничего особенного в этом никто из людей, действительно повидавших жизнь во всех ее отвратительных проявлениях, обычно не находил. Но поведение американца вызвало у капитана глухое раздражение и чуть ли не брезгливость, быстро выдавившее из него то чувство уважения, которое вызвал храбрый поступок солдата. Да, вытащить на себе под огнем умирающего напарника – это было неплохо. Таким мог гордиться даже кореец. Но вот если бы он еще и не промахнулся, весь ход боя мог бы сложиться совсем по-другому. Впрочем, чего уж спихивать вину на новобранца: даже нормальный снайпер под прицельным огнем – это труп. А выстрелить со стороны, не обнаруживая себя, у того не получилось. Вот и все.
Подошедший санитар присел рядом на корточки, спокойно отодвинул в сторону рыдающего солдата и начал расстегивать куртку на теле убитого. Входного отверстия на груди он не обнаружил и перевернул труп на живот. Бойцы с любопытством подались вперед и с пониманием кивнули, увидев двойную дыру на пояснице мертвеца. Учитывая то, что американцы бежали со всех ног (в данных обстоятельствах – поступок совершенно правильный), это были, скорее, пули из какой-то неприцельной очереди, наискосок секущей пространство между двумя траншеями, нежели проявление чьей-то меткости. Ничего интересного.
Капитан на мгновение задумался о том, почему санитар явился сюда. Наверное, он уже закончил все с ранеными, хотя и до странности быстро. Американец так и не ответил на вопрос, и капитан, пожав плечами и с трудом заставив себя сохранить спокойное выражение лица, повернулся и пошел в блиндаж, в течение последних месяцев служивший его роте пунктом сбора раненых до их эвакуации в тыл. Соотношение убитых в этом бою было где-то три к одному в их пользу, и это непосредственная заслуга его самого и его солдат – в первую очередь минометчиков. Но вообще-то... От начала истории с этим ненормальным пулеметом и до самого последнего момента капитана не оставляло ощущение, что здесь что-то не так. Даже само существование «кочующего пулемета» было на этой войне чем-то ненормальным, почти парадоксальным. Бывает «кочующий миномет», подчиняемый непосредственно командиру роты и работающий исключительно по указанным им «местным» целям – скажем, по внезапно проявившей себя огневой точке противника. В какой-то степени, пусть это и смешно звучит, но такой миномет выполняет функции танка непосредственной поддержки пехоты. Бывает также «кочующее отдельное зенитное орудие» или «зенитная установка» – во всяком случае теоретически, согласно преподававшемуся у них в училище курсу тактики. У коммунистов такие наверняка есть, и свою роль – усложнять жизнь штурмовикам союзников – они вполне могут играть. Но вот пулемет... Вот это уже было странно, как и вообще понятие пулемета, выдвигаемого вперед, в глубь нейтральной полосы вне непосредственной поддержки начавшейся уже атаки. Возможно, эффективен он потому, что действует почти исключительно ночью или на рассвете. Но все равно, без конкретной цели, вроде получившегося сегодня у коммунистов выманивания под свой огонь целой разведгруппы, даже само существование такого «кочующего пулемета» окупаться наносимыми его огнем потерями не может – он обречен с самого момента своего появления. И все же он существует и действует. Почему?
Последние, совершенно уже равнодушные выстрелы затихли, и над этим участком фронта стало сравнительно тихо. Тяжелораненых разведчиков бегом потащили на батальонный медицинский пункт – там два хороших хирурга, они помогут. Кроме того, рядом союзники, а на их медиков всегда можно рассчитывать. Подумав, капитан выделил троих солдат, чтобы они помогли продолжающему шмыгать носом нескладному длинному американцу унести тело его напарника туда, куда его нужно было доставить. На прощанье Куми все же заставил себя сказать мальчишке несколько сочувственных слов, явно пропущенных потрясенным новобранцем мимо ушей, и отдал ему сложенную пополам записку для первого лейтенанта, исполнявшего обязанности командира американской роты. Этого офицера капитан сравнительно неплохо знал по полудюжине стычек и боев, в которых их ротам приходилось поддерживать друг друга в течение последних шести месяцев, и поэтому сильно врать не стал, несколькими короткими фразами обрисовав случившееся. Это будет лучше, чем если лейтенант получит многократно искаженную информацию по официальным каналам, с задержкой на сутки или двое.
«Проявил себя храбрым воином, вынес из боя смертельно раненного товарища» – написал он про поведение американского стрелка. Про его неудачу он писать не стал – не стоило это того. Было еще темновато, «секрет» наверняка обнаружили, пулеметы лупили так, что парню было трудно поднять голову, не то что произвести действительно прицельный выстрел. Растерялся, промахнулся. Бывает.
«Сожалею о смерти солдата союзнической армии, – написал он дальше. – Вы можете быть уверены, что его гибель в бою не была напрасной и она будет вечно почитаться народом Республики Корея как святая жертва во имя нашей свободы».
Капитан действительно написал то что думает. То, что другие страны прислали им своих бойцов, рискующих жизнью ради выживания их маленькой страны, не могущей ничем отплатить за бескорыстную помощь, не уставало его поражать и поддерживало веру в необходимость продолжения их кровавой гражданской войны с прежним или даже еще большим ожесточением. Кроме того, будет очень плохо, если после этой потери американцы ослабят прочную до сегодняшнего дня связь с их батальоном на «низовом» уровне, обеспечиваемую хорошими отношениями младших офицеров.
Американец ушел, вцепившись в рукоять носилок, а капитан все продолжал стоять, слушая что-то нервно и многословно рассказывавшего второго лейтенанта, командира одного из своих взводов, и одновременно разглядывая мрачное поле из-под руки. Почему-то опасение перед повторной атакой в течение ближайшего дня куда-то делось. А вот страх перед тем, что может случиться завтра, не делся никуда. Все же что-то было во всем происходящем ненормальное. Что-то на них надвигалось.
Узел 4
19-20 февраля 1953 года
Генерал-лейтенант Разуваев находился в Москве больше недели, что было неправдоподобно большим сроком, учитывая его обязанности в Корее. Все это время он провел в гонке за пониманием происходящего, не давшей ему ни единого момента передышки. За эти дни, переходя из состояния глубокой задумчивости в состояние граничащего с паникой страха перед надвигающимся, а уже оттуда – в робкий оптимизм, снова в страх и снова в задумчивость, генерал потерял около пяти килограммов веса и приобрел не проходящий блекло-серый цвет лица.
– Тогда тоже был февраль, правда? – сказал ему адъютант, поймав на мгновение вынырнувший из себя взгляд генерала. Вжатые в сиденья набором высоты, открывшие рты, чтобы хоть немного притупить колющую боль в ушах, они оба молчали уже минут пятнадцать – и то, что адъютант задал настолько точный вопрос, генерала искренне поразило.
– Тогда тоже был февраль, правда? – сказал ему адъютант, поймав на мгновение вынырнувший из себя взгляд генерала. Вжатые в сиденья набором высоты, открывшие рты, чтобы хоть немного притупить колющую боль в ушах, они оба молчали уже минут пятнадцать – и то, что адъютант задал настолько точный вопрос, генерала искренне поразило.