Страница:
– Хм...
Комполка посмотрел на него, прищурившись: с демонстративным превосходством, смешанным с изрядной долей юмора. В 1920-е годы было такое выражение: «смотреть, как царь на еврея». Получилось похоже.
– Тебе так понравилось драться с ним рядом? – полюбопытствовал он, глядя поверх головы майора Скребо и с интересом ожидая ответа.
– Понравилось, – признался тот. – Не нужно было симулировать плохую радиослышимость, чтобы претендующего на команды бреда не слышать, – а бывает, между прочим.
– Бывает... – протянул командир полка. – Ишь ты... Ты майор, значит, «команды» – это тебе или подполковник, или полковник отдает. Или даже генерал-майор. Хм, кто это у нас из старшего командного состава в родимой 32-й ИАД способен выдавать такой, как ты выразился, «командноподобный» или «претендующий на команды» бред, а? Ну ладно, не обижайся, – добавил он, увидав, что майор нахмурился. – Я тебя на слове не ловлю. Но с Олегом...
Он повернулся к и. о. комэска и смерил его взглядом.
– Что скажешь, ас? Ты вроде бы говорил, твой узбекский герой что-то нервничает, так? После вчерашнего – это неудивительно, разумеется, но я бы предложил взять Николая Ильича, если он вызывается.
– Не ведомым, – быстро отозвался Олег. – Иметь ведомым майора, тем более такого летуна, как Ильич, – это как если водкой цветы поливать: эстетично, но вредно. Владлен не подведет, я в нем уверен. Просто машина у него новая, да и ночью взлетели опять же. Мне и самому не стыдно признаться, знаете ли: после такого перерыва это здорово давит на нервы. Мне так было страшновато. Владлен уже давно не пионер, а усталость не с бухты-барахты накопилась, который бой парень проводит. Когда мы в последний раз Улумбейский «Дом отдыха» организовывали?
– Давно, – признался комполка. – Да только ты сам все знаешь, так что не надо на меня... А-а-а... – он махнул рукой. – Делай, как считаешь нужным, ты офицер и комэска. «Не пущать», когда боевой летчик в бой рвется, – это опозориться на весь корпус. Так что считайте, что я с признательностью согласился.
– Тогда пусть берет третье звено. У него командир послабее.
– Муковкина, что ли? Старшего лейтенанта? Да. Давайте, в общем. Сколько сейчас времени? И какого черта мне все время кажется, что с юга как будто вспухает что-то? Это артиллерия, или я недоспал сегодня?
Все трое прислушались, глядя куда-то в горизонт.
– Кажется, нет... – неуверенно произнес Олег после нескольких секунд молчания. – Не похоже. Да и далековато, чтобы услышать, будь это даже действительно артиллерия.
– Артподготовка, – предположил Скребо. – Сто семь и сто двадцать два миллиметра. Или американские стопятидесятимиллиметровки. Когда много, их и у нас, пожалуй, слышно должно быть. Или...
Командир полка и его штурман одновременно уставились майору в лицо, настолько неожиданно он осекся.
– Или это морские пушки, – и не с юга, а с юго-востока. С моря. Тяжелый крейсер бывает слышно километров за двадцать точно, а то и больше...
– Похоже на то, – настороженно признал Олег. – Я такие пушки слышал «вживую», и больше, чем один раз, – была у меня такая возможность.
Он нехорошо, мрачно усмехнулся и сплюнул себе под ноги.
– В Ленинграде, я слышал, когда линкорную пушку испытывали, так тогда даже объявления в газетах давали, что бы выкидышей не было от неожиданности, такой был звук.
А там тоже были десятки километров. Наших кораблей в Корейском заливе нет, – значит... Но сейчас тихо, верно? Снова тихо? Показалось? Да?
Полк снова был готов к бою уже в 10 утра, но самолеты оставались на земле: радиолокационные посты и выносные посты наблюдения, стянутые линиями проводной и радиосвязи в один узел, завязанный на аэродром Аньдун, молчали. Не было никаких указаний и «сверху», хотя управление дивизии держало своего офицера в полку непрерывно, до самого вечера. Все это время находящиеся в полной готовности летчики ждали команды на взлет. Но она так и не пришла.
О том же, что ни Марченко, ни остальным все же ничего не показалось, стало известно лишь тогда, когда Гроховецкий и его начштаба обсуждали с командиром 913-го ИАПа результаты вылетов и задачи на следующий день. Более полная информация о произошедшем появилась, когда сведения об «инциденте Тынготтон» дошли до Москвы, прошли весь путь, требовавшийся для того, чтобы попасть на вторую полосу «Правды», и вернулись обратно в Китай и Корею – с очередным транспортным самолетом из Иркутска.
О многом не было сказано и там – или было погребено под слоями словесного мусора и обвинений в «целенаправленной провокации». Обстрел американскими крейсерами корейских городков Тынготтон и Юксондон, находящихся в 30 километрах от границы с КНР, обычное уже событие. Таких обстрелов проводилось по нескольку в месяц, и если они не сопровождались попытками артиллерии береговой обороны КНА ответить, о них обычно упоминали только в контексте «обстрелам подвергались столько-то населенных пунктов», с приблизительным (хотя и редко завышенным) числом жертв среди гражданского населения.
Обстрел велся с большой дистанции – глубины в Западно-Корейском заливе не позволяли крупным кораблям подходить к берегу слишком близко. Немногочисленные батареи корейцев молчали – для них подобная дистанция была недостижима, но огонь крейсеров все равно велся не слишком прицельно: корректировать его с воздуха не рискнули. А потом интервенты вдруг оказались не одни...
«Вдруг» – слишком сильное слово, советскую эскадру в любом случае ни на секунду не выпускали из визиров «приписанные» к ней корабли 95-го оперативного соединения. Но сначала линейный крейсер с эскортом появился на экранах радаров завесы эсминцев, прикрывающих крейсера от возможных катерных атак и обнаруживших его еще за десятки миль. А затем подходящую «Москву» опознали и экипажи висящих в воздухе самолетов противолодочной обороны, и пилоты заслона истребителей. Для этого, наверное, все и делалось – обстрел не имеющего никакого военного значения городка в нескольких минутах подлетного времени от маньчжурских аэродромов напрашивался хотя бы на попытку проявления активности, за чем последовала бы схватка истребительных эскадрилий. Это было смело, у одного только 64-го истребительного авиакорпуса имелось около 300 «МиГов». Но корпус не имел права атаковать корабли в море, и даже единственному его полку, имевшему разрешение пересекать береговую черту, было строго определено: где и с какой целью это можно делать. Да и не могли «МиГи» ничего сделать крейсерам...
На аэродроме Далянь бежали к взлетной полосе экипажи поднятого по тревоге полка «Ил-28» – первого боеготового во всех ВВС НOAK; глубоко в тылу войск ООН лихорадочно стучал ключом радист, известный нескольким десяткам советских офицеров как «Первый четырехпалый»; на аэродроме Поханг спешно заправляли топливом скоростные авиаразведчики «F2H-2H Бэньши» Корпуса морской пехоты США, выглядевшие совершенно так же, как выглядят «F2H-2B», способные нести атомные заряды под правым крылом... Это было испытание нервов. Как в штыковом бою, когда люди бегут друг на друга, заранее выбирая – кого. В такой момент, кто первый сочтет себя уже проигравшим, представит себя пробитым вражеским штыком – тот и...
Подошедшая на десяток миль «Москва» развернула на противника башни, и точно так же поступили оба «26-бис», выстроившиеся за ней в короткий кильватер. Дивизион эсминцев 95-го ОС лег на параллельный курс, но крейсера американцев продолжали неторопливо вести огонь по окутавшемуся дымом пожаров городку, двигаясь короткими галсами в узости между песчаными банками. Можно было только представить, как было страшно людям на их мостиках... Два «Флетчера» и три «Гиринга» просчитывали торпедные треугольники, упирающиеся своими вершинами в курсы советских кораблей; тем же самым, но «с противоположным знаком», если так можно выразиться, занимались советские «Встречный», «Верткий», «Вспыльчивый» и «Видный». Москаленко мог приказать дать залп прогревающими зарядами – выжечь орудийную смазку в стволах, но и вспышки холостого выстрела хватило бы, чтобы у кого-то могли не выдержать нервы.
Минуты шли медленно и болезненно, пока «Москва» сокращала дистанцию до такой, когда решающим фактором первых минут возможного боя, до подхода выпущенных торпед, могли стать уже не ее 305-миллиметровые пушки, как было бы на 120-140 кабельтовых, а 180-миллиметровки «Калинина» и «Лазаря Кагановича» – по 9 орудий на каждом. В воздух с развернувшихся за горизонтом авианосцев уже поднялись прикрываемые «Пантерами» «Скайрейдеры», вооруженные бронебойными бомбами, но все могло решиться еще до того, как они доберутся до сцены возможного боя. Первого в разрастающейся, как лесной пожар, цепи схваток за право владеть Дальним Востоком, а за ним – и всем миром. Схваток уже прямых, без посредников в лице Китая и обеих Корей, но с ними вместе, да и со всеми остальными тоже. В стороне от такого пожара не остался бы никто.
Именно это остановило готовые сорваться команды. Так и не развернув орудийные башни в сторону советских кораблей, так и не увеличив хода, два американских крейсера прекратили стрельбу, развернулись и неторопливо двинулись прочь. Пилоты кружащихся в 30 тысячах футов над ними «Сейбров» и подошедших палубных машин, обмирая от напряжения, провожали разошедшиеся с ними контркурсами советские корабли выжидающими взглядами. 1944-й был хорошим уроком: со Сталиным, с русскими нельзя было играть в игры слишком резко – они могли не понять тонкостей.
Долгое время этот эпизод оставался неизвестным, заслоненный последующими событиями. Но похоже, что случившееся было как раз тем моментом, когда мир впервые после 1951 года встал на грань прямого военного столкновения между Советским Союзом и США. Сбиваемые над Курилами и Балтикой «Сверхкрепости», «Нептуны» и «МиГи» – это было другое. В небе, кто сильнее в данную секунду, тот и прав, а дипломаты будут разбираться позже, и то не всегда. Но международное морское право гораздо старше, и оно определяет слишком многое, чтобы потом удалось отделаться извинениями либо встречными обвинениями. То, что выстрелы «Москвы» так и не прозвучали, сыграло немалую роль в том, что мир, каким мы его знаем, не рухнул в пропасть в этот ничем не отличавшийся от других день.
Словосочетание «едва не...» было повторено в «Правде» более десяти раз. И в других газетах, по всему миру – еще сотни раз. «Almost», «Nearly», «Beinahe», «Bijna», «Nassten»...
Потом человечество забыло и об этом тоже.
Узел 7.2
Комполка посмотрел на него, прищурившись: с демонстративным превосходством, смешанным с изрядной долей юмора. В 1920-е годы было такое выражение: «смотреть, как царь на еврея». Получилось похоже.
– Тебе так понравилось драться с ним рядом? – полюбопытствовал он, глядя поверх головы майора Скребо и с интересом ожидая ответа.
– Понравилось, – признался тот. – Не нужно было симулировать плохую радиослышимость, чтобы претендующего на команды бреда не слышать, – а бывает, между прочим.
– Бывает... – протянул командир полка. – Ишь ты... Ты майор, значит, «команды» – это тебе или подполковник, или полковник отдает. Или даже генерал-майор. Хм, кто это у нас из старшего командного состава в родимой 32-й ИАД способен выдавать такой, как ты выразился, «командноподобный» или «претендующий на команды» бред, а? Ну ладно, не обижайся, – добавил он, увидав, что майор нахмурился. – Я тебя на слове не ловлю. Но с Олегом...
Он повернулся к и. о. комэска и смерил его взглядом.
– Что скажешь, ас? Ты вроде бы говорил, твой узбекский герой что-то нервничает, так? После вчерашнего – это неудивительно, разумеется, но я бы предложил взять Николая Ильича, если он вызывается.
– Не ведомым, – быстро отозвался Олег. – Иметь ведомым майора, тем более такого летуна, как Ильич, – это как если водкой цветы поливать: эстетично, но вредно. Владлен не подведет, я в нем уверен. Просто машина у него новая, да и ночью взлетели опять же. Мне и самому не стыдно признаться, знаете ли: после такого перерыва это здорово давит на нервы. Мне так было страшновато. Владлен уже давно не пионер, а усталость не с бухты-барахты накопилась, который бой парень проводит. Когда мы в последний раз Улумбейский «Дом отдыха» организовывали?
– Давно, – признался комполка. – Да только ты сам все знаешь, так что не надо на меня... А-а-а... – он махнул рукой. – Делай, как считаешь нужным, ты офицер и комэска. «Не пущать», когда боевой летчик в бой рвется, – это опозориться на весь корпус. Так что считайте, что я с признательностью согласился.
– Тогда пусть берет третье звено. У него командир послабее.
– Муковкина, что ли? Старшего лейтенанта? Да. Давайте, в общем. Сколько сейчас времени? И какого черта мне все время кажется, что с юга как будто вспухает что-то? Это артиллерия, или я недоспал сегодня?
Все трое прислушались, глядя куда-то в горизонт.
– Кажется, нет... – неуверенно произнес Олег после нескольких секунд молчания. – Не похоже. Да и далековато, чтобы услышать, будь это даже действительно артиллерия.
– Артподготовка, – предположил Скребо. – Сто семь и сто двадцать два миллиметра. Или американские стопятидесятимиллиметровки. Когда много, их и у нас, пожалуй, слышно должно быть. Или...
Командир полка и его штурман одновременно уставились майору в лицо, настолько неожиданно он осекся.
– Или это морские пушки, – и не с юга, а с юго-востока. С моря. Тяжелый крейсер бывает слышно километров за двадцать точно, а то и больше...
– Похоже на то, – настороженно признал Олег. – Я такие пушки слышал «вживую», и больше, чем один раз, – была у меня такая возможность.
Он нехорошо, мрачно усмехнулся и сплюнул себе под ноги.
– В Ленинграде, я слышал, когда линкорную пушку испытывали, так тогда даже объявления в газетах давали, что бы выкидышей не было от неожиданности, такой был звук.
А там тоже были десятки километров. Наших кораблей в Корейском заливе нет, – значит... Но сейчас тихо, верно? Снова тихо? Показалось? Да?
Полк снова был готов к бою уже в 10 утра, но самолеты оставались на земле: радиолокационные посты и выносные посты наблюдения, стянутые линиями проводной и радиосвязи в один узел, завязанный на аэродром Аньдун, молчали. Не было никаких указаний и «сверху», хотя управление дивизии держало своего офицера в полку непрерывно, до самого вечера. Все это время находящиеся в полной готовности летчики ждали команды на взлет. Но она так и не пришла.
О том же, что ни Марченко, ни остальным все же ничего не показалось, стало известно лишь тогда, когда Гроховецкий и его начштаба обсуждали с командиром 913-го ИАПа результаты вылетов и задачи на следующий день. Более полная информация о произошедшем появилась, когда сведения об «инциденте Тынготтон» дошли до Москвы, прошли весь путь, требовавшийся для того, чтобы попасть на вторую полосу «Правды», и вернулись обратно в Китай и Корею – с очередным транспортным самолетом из Иркутска.
О многом не было сказано и там – или было погребено под слоями словесного мусора и обвинений в «целенаправленной провокации». Обстрел американскими крейсерами корейских городков Тынготтон и Юксондон, находящихся в 30 километрах от границы с КНР, обычное уже событие. Таких обстрелов проводилось по нескольку в месяц, и если они не сопровождались попытками артиллерии береговой обороны КНА ответить, о них обычно упоминали только в контексте «обстрелам подвергались столько-то населенных пунктов», с приблизительным (хотя и редко завышенным) числом жертв среди гражданского населения.
Обстрел велся с большой дистанции – глубины в Западно-Корейском заливе не позволяли крупным кораблям подходить к берегу слишком близко. Немногочисленные батареи корейцев молчали – для них подобная дистанция была недостижима, но огонь крейсеров все равно велся не слишком прицельно: корректировать его с воздуха не рискнули. А потом интервенты вдруг оказались не одни...
«Вдруг» – слишком сильное слово, советскую эскадру в любом случае ни на секунду не выпускали из визиров «приписанные» к ней корабли 95-го оперативного соединения. Но сначала линейный крейсер с эскортом появился на экранах радаров завесы эсминцев, прикрывающих крейсера от возможных катерных атак и обнаруживших его еще за десятки миль. А затем подходящую «Москву» опознали и экипажи висящих в воздухе самолетов противолодочной обороны, и пилоты заслона истребителей. Для этого, наверное, все и делалось – обстрел не имеющего никакого военного значения городка в нескольких минутах подлетного времени от маньчжурских аэродромов напрашивался хотя бы на попытку проявления активности, за чем последовала бы схватка истребительных эскадрилий. Это было смело, у одного только 64-го истребительного авиакорпуса имелось около 300 «МиГов». Но корпус не имел права атаковать корабли в море, и даже единственному его полку, имевшему разрешение пересекать береговую черту, было строго определено: где и с какой целью это можно делать. Да и не могли «МиГи» ничего сделать крейсерам...
На аэродроме Далянь бежали к взлетной полосе экипажи поднятого по тревоге полка «Ил-28» – первого боеготового во всех ВВС НOAK; глубоко в тылу войск ООН лихорадочно стучал ключом радист, известный нескольким десяткам советских офицеров как «Первый четырехпалый»; на аэродроме Поханг спешно заправляли топливом скоростные авиаразведчики «F2H-2H Бэньши» Корпуса морской пехоты США, выглядевшие совершенно так же, как выглядят «F2H-2B», способные нести атомные заряды под правым крылом... Это было испытание нервов. Как в штыковом бою, когда люди бегут друг на друга, заранее выбирая – кого. В такой момент, кто первый сочтет себя уже проигравшим, представит себя пробитым вражеским штыком – тот и...
Подошедшая на десяток миль «Москва» развернула на противника башни, и точно так же поступили оба «26-бис», выстроившиеся за ней в короткий кильватер. Дивизион эсминцев 95-го ОС лег на параллельный курс, но крейсера американцев продолжали неторопливо вести огонь по окутавшемуся дымом пожаров городку, двигаясь короткими галсами в узости между песчаными банками. Можно было только представить, как было страшно людям на их мостиках... Два «Флетчера» и три «Гиринга» просчитывали торпедные треугольники, упирающиеся своими вершинами в курсы советских кораблей; тем же самым, но «с противоположным знаком», если так можно выразиться, занимались советские «Встречный», «Верткий», «Вспыльчивый» и «Видный». Москаленко мог приказать дать залп прогревающими зарядами – выжечь орудийную смазку в стволах, но и вспышки холостого выстрела хватило бы, чтобы у кого-то могли не выдержать нервы.
Минуты шли медленно и болезненно, пока «Москва» сокращала дистанцию до такой, когда решающим фактором первых минут возможного боя, до подхода выпущенных торпед, могли стать уже не ее 305-миллиметровые пушки, как было бы на 120-140 кабельтовых, а 180-миллиметровки «Калинина» и «Лазаря Кагановича» – по 9 орудий на каждом. В воздух с развернувшихся за горизонтом авианосцев уже поднялись прикрываемые «Пантерами» «Скайрейдеры», вооруженные бронебойными бомбами, но все могло решиться еще до того, как они доберутся до сцены возможного боя. Первого в разрастающейся, как лесной пожар, цепи схваток за право владеть Дальним Востоком, а за ним – и всем миром. Схваток уже прямых, без посредников в лице Китая и обеих Корей, но с ними вместе, да и со всеми остальными тоже. В стороне от такого пожара не остался бы никто.
Именно это остановило готовые сорваться команды. Так и не развернув орудийные башни в сторону советских кораблей, так и не увеличив хода, два американских крейсера прекратили стрельбу, развернулись и неторопливо двинулись прочь. Пилоты кружащихся в 30 тысячах футов над ними «Сейбров» и подошедших палубных машин, обмирая от напряжения, провожали разошедшиеся с ними контркурсами советские корабли выжидающими взглядами. 1944-й был хорошим уроком: со Сталиным, с русскими нельзя было играть в игры слишком резко – они могли не понять тонкостей.
Долгое время этот эпизод оставался неизвестным, заслоненный последующими событиями. Но похоже, что случившееся было как раз тем моментом, когда мир впервые после 1951 года встал на грань прямого военного столкновения между Советским Союзом и США. Сбиваемые над Курилами и Балтикой «Сверхкрепости», «Нептуны» и «МиГи» – это было другое. В небе, кто сильнее в данную секунду, тот и прав, а дипломаты будут разбираться позже, и то не всегда. Но международное морское право гораздо старше, и оно определяет слишком многое, чтобы потом удалось отделаться извинениями либо встречными обвинениями. То, что выстрелы «Москвы» так и не прозвучали, сыграло немалую роль в том, что мир, каким мы его знаем, не рухнул в пропасть в этот ничем не отличавшийся от других день.
Словосочетание «едва не...» было повторено в «Правде» более десяти раз. И в других газетах, по всему миру – еще сотни раз. «Almost», «Nearly», «Beinahe», «Bijna», «Nassten»...
Потом человечество забыло и об этом тоже.
Узел 7.2
4 марта 1953 года, середина дня
Разведгруппа старшего капитана КНА Пака Хен Ю изготовилась к выдвижению из заглаженного ветром канонира минут через десять после того, как из пределов видимости исчез последний американский солдат. Начиная с 8 часов утра на стрельбище сменились три взвода, упражнявшихся с вызывающим почтение упорством. Старший капитан наблюдал за ними, лежа на земле и держа на вытянутой руке зеркальце, чуть высунутое за край бруствера. Видно было плохо, но и этого хватало: огневой рубеж располагался почти в 600 метрах от их убежища, и хотя огонь велся в другом направлении, это было даже чересчур близко. Лежа почти без движения, не имея никакой защиты от пробирающегося снизу холода, кроме пары плащ-палаток, разведчики замерзли так, что будь их меньше и будь сейчас ночь, они бы, наверное, уже начали погибать от холода. Даже при не слишком отличающейся от нуля температуре для этого иногда хватает нескольких часов – но вместе они все-таки хоть как-то согревали друг друга.
– Ну что?.. – спросил старшего капитана его заместитель в звании просто капитана, пристроившийся рядом с час назад и занимающийся тем же самым. – Ушли вроде, а?
– Да, похоже. Заметил, что эти стреляли почти вдвое меньше по времени? Не 40 и 50 минут, а 22-23. А потом быстро ушли, даже убежали. Всем взводом, и не проверив мишени, как два первых взвода.
Заместитель командира не ответил, поскольку если бы вопрос не был обращен к самому себе, он мог быть расценен как попытка обидеть. В разведке капитан воевал с тринадцатилетнего возраста, и чем воюет разведчик, знал не хуже самого Ю. «Солдат всегда должен думать. Солдат умом должен воевать», – говорила подходящая к случаю цитата из великой книги «Страх и Бесстрашие», вышедшей год назад и распространяемой среди китайских добровольцев и тех корейцев, которые умели читать по-китайски. Книгу заучивали наизусть – настолько она была точна и полезна всем до единого бойцам, от рядового до старшего офицера. «Тяжело в учении, легко в бою», «рассчитай и бей» – многие роты принимали подобные выражения в качестве девизов, настолько они подходили к тому, что требовала от них война.
– Десять минут, – произнес старший капитан. – Ребята готовы?
Он даже не обернулся посмотреть, поскольку знал, что приказ, отданный им в тот момент, когда американцы прекратили огонь, выполнен. Шея затекла, холод заставлял тело кричать, но Ю продолжал лежать, только иногда мягко поворачивая зеркальце из стороны в сторону. Солнце находилось с той стороны, куда были обращены его ноги, поэтому предательского взблеска можно было не опасаться.
– Еще минуту, – предупредил он, опустил ноющую, промерзшую как палка руку и покосился на капитана, взглядом показав ему, что делать. Собраться самому было недолго: откатиться в сторону, дав разведчикам убрать плащ-палатку, похрустеть суставами, осторожно покрутить шеей – как положено, сначала вперед-назад и в стороны, и только потом кругом в одну сторону, и в другую. Сочтя себя готовым, командир разведгруппы специального назначения подобрал из заботливо выкопанной в снегу ниши автомат, сел на корточки и, с трудом сдержав стон боли, тщательно пристроил его за спиной. Снова пододвинувшись к своему заместителю, он перевернулся на спину и, выудив из внутреннего кармана уже упрятанное туда зеркальце, взглянул в него напоследок. Вокруг стояла полная тишина, только где-то вдали чуть гуще обычного бухало разрывами и сухо постукивало выстрелами. «Нервничают», – сказал он сам себе, и тут же всем остальным, вслух:
– За мной...
Плавным движением выбравшись за невысокий снежный холмик, он, не торопясь, побежал. Не оборачиваясь, старший капитан чувствовал, как один за другим разведчики последовали его примеру, на ходу выстраиваясь в ровную цепочку, как гусеница текущую через заснеженное поле. Сзади кто-то тихонько вскрикнул, не сдержавшись. Бежать было больно – отчаянно, до судорог. Именно поэтому слышался позорный для разведчиков топот. Лишь метров через полтораста мышцы чуть согрелись, притупив остроту боли, и движение стало более бесшумным. Еще через триста метров Ю решился чуть увеличить темп.
Когда бежишь по чужой территории, дело отнюдь не в скорости, точнее – не только в ней. Нормальное движение человеческих тел, каким бы быстрым оно ни было, может совершенно не привлечь к себе внимания, если оно плавное. Бег резкими рывками: то быстрее, то медленнее, в этом отношении гораздо опаснее. Странно было так поступать: в основном ползти ночью и бежать днем; но так распорядилась обстановка, поэтому стесняться тут было нечего.
«Вправо двадцать», – указал он на бегу, и группа перестроилась «все вдруг», выгадав замыкающим то усилие, которое не было потрачено на сэкономленные метры. Мимо проплыл разбитый остов дома – мертвого, с торчащей из развалин печной трубой. Это была их страна, сожженная врагом, но от этого не переставшая быть родной, красивой даже теперь. За домом вниз уходила неглубокая ложбина, русло замерзшего ручья. Напитанная влагой почва смерзлась в камень, а снег в основном улавливали начавшие мелькать по сторонам деревья, поэтому бежать было достаточно легко. Более того, по крайней мере сам старший капитан Ю согрелся.
Бег – отличное времяпровождение для тех, кто понимает. Если бы не война, он бы вообще был в радость, а так – просто вызывал легкое чувство удовольствия. К сожалению, смешанное с напряженным предчувствием предстоящего боя, это удовольствие не имело никакого смысла. В последний для многих день жизни лучше делать что-то другое: быть с родителями, с детьми, с женами – разговаривать, целовать, любить. Но у многих разведчиков, бегущих сейчас за своим командиром через местность, когда-то известную, как община Конкчон провинции Канвондо, не было уже никого, кроме немногих боевых друзей, умудрившихся прожить достаточно долго, чтобы стать какой-то заменой семье.
Старший капитан Ю был ханьцем по матери и корейцем по отцу. Его мать была убита в 1941 году, когда японскому солдату захотелось проверить, хорошо ли у него наточен штык. Шестилетнего младшего брата закололи тогда же – за то, что не промолчал, глядя в землю, как мог бы сделать, будь он взрослее хотя бы на пару лет. Старшая сестра, жившая в Корее, была единственной в семье, кроме него, кто пережил оккупацию – ее застрелили уже после того, как японцы официально капитулировали. Тогда они не уходили с юга полуострова еще нескольких месяцев, убивая выборочно и почти безнаказанно до самого октября, когда власть наконец-то была передана американской военной администрации. И в первую очередь убивая тех, кто слишком громко радовался тому, что скоро они, проигравшие войну, уйдут...
Узнав об этом с опозданием на несколько лет, будущий разведчик, признанный герой партизанской войны в Маньчжурии, не колеблясь проголосовал за образование КНДР. Арестованный за это полицейским управлением провинции Чхунгчхон-Букто[99] и отработавший полтора года в трудовых лагерях, он бежал туда же – на север.
И у других были родственники – родители, дети, жены или просто друзья, погибшие в сороковых и в пятидесятых, под ударами штыков и под напалмом, сгинувшие в лагерях и просто растоптанные, раздавленные неостановимым катком войны. Поэтому они все и были здесь. Сделать что можно, чтобы попытаться не допустить распространения этой войны еще дальше на север.
– Вперед... – старший капитан взвинтил темп еще больше, ускорившись сам и потратив слово на то, чтобы донести до разведчиков важность команды. Последний американский взвод слишком задержал их на стрельбище, и теперь потерянные десятки минут нужно было наверстывать, поскольку резерв времени уже исчерпан.
«Еще вправо двадцать», – сделал он очередной жест. Воздух со свистом входил в мерно работающие легкие; напитанные согревшейся кровью мышцы ровно и мощно толкали его вперед. Пак Хен Ю не сомневался, что, несмотря на свой возраст, он вполне мог бы претендовать на призовое место во всеармейском первенстве по офицерскому пятиборью[100], и особенно в беге и стрельбе, найдись вдруг возможность для соревнований во время войны. Фехтовать он, впрочем, тоже умел неплохо: этому в КНА учили на совесть.
Головного дозора у группы в настоящий момент не было – таким дозором служил он сам, оторвавшись от своих, судя по звуку, метров на пятнадцать. Молодежи, наверное, было нелегко, но еще одна отличная фраза из той же книги говорила: «Жалеть – значит не жалеть». Это был тот самый принцип, которым старший капитан руководствовался, еще будучи командиром отделения в партизанском отряде, режущим линии связи в надежде навести на засаду отправившихся чинить обрыв японских связистов. Впрочем, с американцами такого не получалось ни разу – они давно перешли на рации.
«Стой!» – Ю поднял свободную от оружия руку вверх, и почти тут же рухнул на землю, ящерицей сразу сдвинувшись вбок на полтора-два метра. Такого требовал безусловный рефлекс: уйти из прицела человека, видевшего, где ты залег. Это случилось после двадцати—тридцати минут бега в максимальном темпе – на такое он решился, зная, что может вынести человек перед самым началом боя. Теперь у группы была минута в запасе, и он потратил ее, чтобы внимательно осмотреть открывшуюся прогалину между двумя сходящимися отрогами сопок. Согласно данным разведки (глупая формулировка для разведчика, но к «истинной» войсковой разведке Ю себя и свою группу все же не относил), здесь находились укрепленные позиции одной из батарей самоходного зенитного дивизиона автоматического оружия 2-й пехотной дивизии США. В укомплектованной но штату батарее могло быть по 12 и даже 16 установок зенитных автоматических пушек. Впрочем, иногда их было 8, и еще столько же составляли установки крупнокалиберных зенитных пулеметов. В целом же такая батарея могла превосходить по суммарной огневой мощи иной батальон. Отлично подходящие для обороны, батареи и дивизионы самоходных зениток зарывались в землю в ближайшем тылу американских дивизий, еще более усиливая их боевую устойчивость. Одна из этих батарей и должна была находиться здесь, прямо на наиболее удобном маршруте из ведущих к цели – штабу 2-го батальона 38-го пехотного полка. Можно было догадаться, через что пришлось пройти пленному американцу из этого полка еще до того, как старшему капитану с заместителем позволили задавать ему вопросы лично, если парень отвечал на все, ни разу не заколебавшись в раздумьях – отвечать или нет. Разве что запнулся пару раз, и то больше из-за того, что ему было тяжело говорить разбитыми и распухшими губами. В любом случае сейчас в прогалине было пусто: после двух предполагавшихся планом ударов штурмовой авиации по передовому рубежу обороны лисынмановцев и появления корейского авиаразведчика, не пересекшего линию фронта, но несколько раз прошедшего вплотную к атакованному авиацией участку, в ожидании третьего налета американцы послали зенитчиков вперед – заниматься своим прямым делом. До позиций батареи было метров 800 – все же для глаз немного далековато. Старший капитан протянул назад руку, и боец из первой пятерки, отличавшийся большей выносливостью, чем другие, вложил в нее бинокль, который все это время беспрекословно тащил на себе в дополнение к остальной экипировке. Кинув прищуренный взгляд на солнце, командир разведгруппы, стараясь не торопиться, внимательно осмотрел оставленные позиции. Ну, разумеется – самоходная зенитная артиллерия есть самоходная, но какие-то люди остались сворачивать то «хозяйство», каким любое подразделение обрастает по самую шею, стоит ему постоять на одном месте хотя бы месяц. А тем более, если война у них не слишком напряженная – вот как у этих зенитчиков. Ничего, сейчас они это исправят.
Обведя взглядом своих разведчиков, старший капитан Ю спокойным движением поднялся в полный рост, одновременно поудобнее устраивая автомат за спиной. Усмехнувшись, он просто шагнул вперед. После секундной паузы за ним шагнул его заместитель, командир первой пятерки, потом, поодиночке или парами, остальные его бойцы. Образовав не очень впечатляющее подобие строя «колонны по двое», они пошли прямо на оставленные американскими зенитчиками позиции, в которых время от времени мелькали фигурки нескольких человек, занимающихся какими-то своими делами.
Двигались разведчики достаточно быстро, но если глядеть со стороны, то их движение выглядело расслабленно спокойным. По крайней мере, они на это надеялись, потому что сохранить подходящие к моменту уверенно-доброжелательные выражения лиц усталых солдат удалось вовсе не всем. На 750-800 метрах, и даже на 400-300, это не имело значения – с такой дистанции лиц без оптики не разглядеть. Большим был риск, что кто-то из наверняка уже заметивших их солдат противника может углядеть нештатное для лисынмановской армии оружие. Разумеется, «ППШ» встречались и у южнокорейской армии, почти полностью снаряженной и вооруженной американцами, и у самих американцев и их союзников. Трофейные советские автоматы, будь они даже сделаны в Китае или в КНДР, несмотря на их большой вес, ценили за надежность и активно применяли.
У продолжающих двигаться в неровном строю разведчиков автоматы висели за спиной, – но все равно скоро происходящее станет слишком уж подозрительным. Они появились со стороны запасного РОПа[101] одного из батальонов РК, и даже не того, в чью сторону должны были уйти зенитчики, а соседнего, принадлежащего другому полку, но... Маскхалаты сэкономили им метров двести, и теперь скорее мешали, чем помогали вводить в заблуждение. Хотя опять же они вполне могли быть и у южнокорейцев, и у других национальных частей, вроде британских. Все остальное зависело только от удачи и наглости одной стороны – и того, как поставлена караульно-постовая служба у другой.
Какой-то американец остановился прямо посреди накатанной дороги, перегороженной рогаткой с колючей проволокой, и посмотрел на них из-под руки. До него оставалось метров сто пятьдесят. Для рывка – безнадежно далеко. Дорога скользкая и неровная, а в прифронтовой полосе оружие носят с собой даже кашевары. Можно было не сомневаться, что американцы догадались оставить здесь хотя бы пару легких пулеметов, а значит, если заорать «Ура!» и броситься вперед – им всем конец. Поэтому старший капитан Ю продолжая поддерживать такой же темп движения – едва-едва подходящий под понятие быстрой или даже просто целеустремленной ходьбы.
Командир разведчиков вовсе не был железным. У него всё выло и кричало внутри, когда он продолжал переставлять ноги: «одна, вторая», и снова «одна и вторая», и еще много раз то же самое. Американец что-то крикнул, и Ю вежливо помахал ему рукой. Никакого оружия у него в пределах досягаемости ладоней не имелось, и это должно быть прекрасно видно издалека, потому что оставалось еще метров сорок. У американца оружие было – как и у второго, появившегося рядом с первым. У одного «Гаранд», у второго – «М2», отличный автоматический карабин. Так же продолжая стоять у рогатки, они обменялись какими-то фразами – за расстоянием было не различить даже интонацию.
– Ну что?.. – спросил старшего капитана его заместитель в звании просто капитана, пристроившийся рядом с час назад и занимающийся тем же самым. – Ушли вроде, а?
– Да, похоже. Заметил, что эти стреляли почти вдвое меньше по времени? Не 40 и 50 минут, а 22-23. А потом быстро ушли, даже убежали. Всем взводом, и не проверив мишени, как два первых взвода.
Заместитель командира не ответил, поскольку если бы вопрос не был обращен к самому себе, он мог быть расценен как попытка обидеть. В разведке капитан воевал с тринадцатилетнего возраста, и чем воюет разведчик, знал не хуже самого Ю. «Солдат всегда должен думать. Солдат умом должен воевать», – говорила подходящая к случаю цитата из великой книги «Страх и Бесстрашие», вышедшей год назад и распространяемой среди китайских добровольцев и тех корейцев, которые умели читать по-китайски. Книгу заучивали наизусть – настолько она была точна и полезна всем до единого бойцам, от рядового до старшего офицера. «Тяжело в учении, легко в бою», «рассчитай и бей» – многие роты принимали подобные выражения в качестве девизов, настолько они подходили к тому, что требовала от них война.
– Десять минут, – произнес старший капитан. – Ребята готовы?
Он даже не обернулся посмотреть, поскольку знал, что приказ, отданный им в тот момент, когда американцы прекратили огонь, выполнен. Шея затекла, холод заставлял тело кричать, но Ю продолжал лежать, только иногда мягко поворачивая зеркальце из стороны в сторону. Солнце находилось с той стороны, куда были обращены его ноги, поэтому предательского взблеска можно было не опасаться.
– Еще минуту, – предупредил он, опустил ноющую, промерзшую как палка руку и покосился на капитана, взглядом показав ему, что делать. Собраться самому было недолго: откатиться в сторону, дав разведчикам убрать плащ-палатку, похрустеть суставами, осторожно покрутить шеей – как положено, сначала вперед-назад и в стороны, и только потом кругом в одну сторону, и в другую. Сочтя себя готовым, командир разведгруппы специального назначения подобрал из заботливо выкопанной в снегу ниши автомат, сел на корточки и, с трудом сдержав стон боли, тщательно пристроил его за спиной. Снова пододвинувшись к своему заместителю, он перевернулся на спину и, выудив из внутреннего кармана уже упрятанное туда зеркальце, взглянул в него напоследок. Вокруг стояла полная тишина, только где-то вдали чуть гуще обычного бухало разрывами и сухо постукивало выстрелами. «Нервничают», – сказал он сам себе, и тут же всем остальным, вслух:
– За мной...
Плавным движением выбравшись за невысокий снежный холмик, он, не торопясь, побежал. Не оборачиваясь, старший капитан чувствовал, как один за другим разведчики последовали его примеру, на ходу выстраиваясь в ровную цепочку, как гусеница текущую через заснеженное поле. Сзади кто-то тихонько вскрикнул, не сдержавшись. Бежать было больно – отчаянно, до судорог. Именно поэтому слышался позорный для разведчиков топот. Лишь метров через полтораста мышцы чуть согрелись, притупив остроту боли, и движение стало более бесшумным. Еще через триста метров Ю решился чуть увеличить темп.
Когда бежишь по чужой территории, дело отнюдь не в скорости, точнее – не только в ней. Нормальное движение человеческих тел, каким бы быстрым оно ни было, может совершенно не привлечь к себе внимания, если оно плавное. Бег резкими рывками: то быстрее, то медленнее, в этом отношении гораздо опаснее. Странно было так поступать: в основном ползти ночью и бежать днем; но так распорядилась обстановка, поэтому стесняться тут было нечего.
«Вправо двадцать», – указал он на бегу, и группа перестроилась «все вдруг», выгадав замыкающим то усилие, которое не было потрачено на сэкономленные метры. Мимо проплыл разбитый остов дома – мертвого, с торчащей из развалин печной трубой. Это была их страна, сожженная врагом, но от этого не переставшая быть родной, красивой даже теперь. За домом вниз уходила неглубокая ложбина, русло замерзшего ручья. Напитанная влагой почва смерзлась в камень, а снег в основном улавливали начавшие мелькать по сторонам деревья, поэтому бежать было достаточно легко. Более того, по крайней мере сам старший капитан Ю согрелся.
Бег – отличное времяпровождение для тех, кто понимает. Если бы не война, он бы вообще был в радость, а так – просто вызывал легкое чувство удовольствия. К сожалению, смешанное с напряженным предчувствием предстоящего боя, это удовольствие не имело никакого смысла. В последний для многих день жизни лучше делать что-то другое: быть с родителями, с детьми, с женами – разговаривать, целовать, любить. Но у многих разведчиков, бегущих сейчас за своим командиром через местность, когда-то известную, как община Конкчон провинции Канвондо, не было уже никого, кроме немногих боевых друзей, умудрившихся прожить достаточно долго, чтобы стать какой-то заменой семье.
Старший капитан Ю был ханьцем по матери и корейцем по отцу. Его мать была убита в 1941 году, когда японскому солдату захотелось проверить, хорошо ли у него наточен штык. Шестилетнего младшего брата закололи тогда же – за то, что не промолчал, глядя в землю, как мог бы сделать, будь он взрослее хотя бы на пару лет. Старшая сестра, жившая в Корее, была единственной в семье, кроме него, кто пережил оккупацию – ее застрелили уже после того, как японцы официально капитулировали. Тогда они не уходили с юга полуострова еще нескольких месяцев, убивая выборочно и почти безнаказанно до самого октября, когда власть наконец-то была передана американской военной администрации. И в первую очередь убивая тех, кто слишком громко радовался тому, что скоро они, проигравшие войну, уйдут...
Узнав об этом с опозданием на несколько лет, будущий разведчик, признанный герой партизанской войны в Маньчжурии, не колеблясь проголосовал за образование КНДР. Арестованный за это полицейским управлением провинции Чхунгчхон-Букто[99] и отработавший полтора года в трудовых лагерях, он бежал туда же – на север.
И у других были родственники – родители, дети, жены или просто друзья, погибшие в сороковых и в пятидесятых, под ударами штыков и под напалмом, сгинувшие в лагерях и просто растоптанные, раздавленные неостановимым катком войны. Поэтому они все и были здесь. Сделать что можно, чтобы попытаться не допустить распространения этой войны еще дальше на север.
– Вперед... – старший капитан взвинтил темп еще больше, ускорившись сам и потратив слово на то, чтобы донести до разведчиков важность команды. Последний американский взвод слишком задержал их на стрельбище, и теперь потерянные десятки минут нужно было наверстывать, поскольку резерв времени уже исчерпан.
«Еще вправо двадцать», – сделал он очередной жест. Воздух со свистом входил в мерно работающие легкие; напитанные согревшейся кровью мышцы ровно и мощно толкали его вперед. Пак Хен Ю не сомневался, что, несмотря на свой возраст, он вполне мог бы претендовать на призовое место во всеармейском первенстве по офицерскому пятиборью[100], и особенно в беге и стрельбе, найдись вдруг возможность для соревнований во время войны. Фехтовать он, впрочем, тоже умел неплохо: этому в КНА учили на совесть.
Головного дозора у группы в настоящий момент не было – таким дозором служил он сам, оторвавшись от своих, судя по звуку, метров на пятнадцать. Молодежи, наверное, было нелегко, но еще одна отличная фраза из той же книги говорила: «Жалеть – значит не жалеть». Это был тот самый принцип, которым старший капитан руководствовался, еще будучи командиром отделения в партизанском отряде, режущим линии связи в надежде навести на засаду отправившихся чинить обрыв японских связистов. Впрочем, с американцами такого не получалось ни разу – они давно перешли на рации.
«Стой!» – Ю поднял свободную от оружия руку вверх, и почти тут же рухнул на землю, ящерицей сразу сдвинувшись вбок на полтора-два метра. Такого требовал безусловный рефлекс: уйти из прицела человека, видевшего, где ты залег. Это случилось после двадцати—тридцати минут бега в максимальном темпе – на такое он решился, зная, что может вынести человек перед самым началом боя. Теперь у группы была минута в запасе, и он потратил ее, чтобы внимательно осмотреть открывшуюся прогалину между двумя сходящимися отрогами сопок. Согласно данным разведки (глупая формулировка для разведчика, но к «истинной» войсковой разведке Ю себя и свою группу все же не относил), здесь находились укрепленные позиции одной из батарей самоходного зенитного дивизиона автоматического оружия 2-й пехотной дивизии США. В укомплектованной но штату батарее могло быть по 12 и даже 16 установок зенитных автоматических пушек. Впрочем, иногда их было 8, и еще столько же составляли установки крупнокалиберных зенитных пулеметов. В целом же такая батарея могла превосходить по суммарной огневой мощи иной батальон. Отлично подходящие для обороны, батареи и дивизионы самоходных зениток зарывались в землю в ближайшем тылу американских дивизий, еще более усиливая их боевую устойчивость. Одна из этих батарей и должна была находиться здесь, прямо на наиболее удобном маршруте из ведущих к цели – штабу 2-го батальона 38-го пехотного полка. Можно было догадаться, через что пришлось пройти пленному американцу из этого полка еще до того, как старшему капитану с заместителем позволили задавать ему вопросы лично, если парень отвечал на все, ни разу не заколебавшись в раздумьях – отвечать или нет. Разве что запнулся пару раз, и то больше из-за того, что ему было тяжело говорить разбитыми и распухшими губами. В любом случае сейчас в прогалине было пусто: после двух предполагавшихся планом ударов штурмовой авиации по передовому рубежу обороны лисынмановцев и появления корейского авиаразведчика, не пересекшего линию фронта, но несколько раз прошедшего вплотную к атакованному авиацией участку, в ожидании третьего налета американцы послали зенитчиков вперед – заниматься своим прямым делом. До позиций батареи было метров 800 – все же для глаз немного далековато. Старший капитан протянул назад руку, и боец из первой пятерки, отличавшийся большей выносливостью, чем другие, вложил в нее бинокль, который все это время беспрекословно тащил на себе в дополнение к остальной экипировке. Кинув прищуренный взгляд на солнце, командир разведгруппы, стараясь не торопиться, внимательно осмотрел оставленные позиции. Ну, разумеется – самоходная зенитная артиллерия есть самоходная, но какие-то люди остались сворачивать то «хозяйство», каким любое подразделение обрастает по самую шею, стоит ему постоять на одном месте хотя бы месяц. А тем более, если война у них не слишком напряженная – вот как у этих зенитчиков. Ничего, сейчас они это исправят.
Обведя взглядом своих разведчиков, старший капитан Ю спокойным движением поднялся в полный рост, одновременно поудобнее устраивая автомат за спиной. Усмехнувшись, он просто шагнул вперед. После секундной паузы за ним шагнул его заместитель, командир первой пятерки, потом, поодиночке или парами, остальные его бойцы. Образовав не очень впечатляющее подобие строя «колонны по двое», они пошли прямо на оставленные американскими зенитчиками позиции, в которых время от времени мелькали фигурки нескольких человек, занимающихся какими-то своими делами.
Двигались разведчики достаточно быстро, но если глядеть со стороны, то их движение выглядело расслабленно спокойным. По крайней мере, они на это надеялись, потому что сохранить подходящие к моменту уверенно-доброжелательные выражения лиц усталых солдат удалось вовсе не всем. На 750-800 метрах, и даже на 400-300, это не имело значения – с такой дистанции лиц без оптики не разглядеть. Большим был риск, что кто-то из наверняка уже заметивших их солдат противника может углядеть нештатное для лисынмановской армии оружие. Разумеется, «ППШ» встречались и у южнокорейской армии, почти полностью снаряженной и вооруженной американцами, и у самих американцев и их союзников. Трофейные советские автоматы, будь они даже сделаны в Китае или в КНДР, несмотря на их большой вес, ценили за надежность и активно применяли.
У продолжающих двигаться в неровном строю разведчиков автоматы висели за спиной, – но все равно скоро происходящее станет слишком уж подозрительным. Они появились со стороны запасного РОПа[101] одного из батальонов РК, и даже не того, в чью сторону должны были уйти зенитчики, а соседнего, принадлежащего другому полку, но... Маскхалаты сэкономили им метров двести, и теперь скорее мешали, чем помогали вводить в заблуждение. Хотя опять же они вполне могли быть и у южнокорейцев, и у других национальных частей, вроде британских. Все остальное зависело только от удачи и наглости одной стороны – и того, как поставлена караульно-постовая служба у другой.
Какой-то американец остановился прямо посреди накатанной дороги, перегороженной рогаткой с колючей проволокой, и посмотрел на них из-под руки. До него оставалось метров сто пятьдесят. Для рывка – безнадежно далеко. Дорога скользкая и неровная, а в прифронтовой полосе оружие носят с собой даже кашевары. Можно было не сомневаться, что американцы догадались оставить здесь хотя бы пару легких пулеметов, а значит, если заорать «Ура!» и броситься вперед – им всем конец. Поэтому старший капитан Ю продолжая поддерживать такой же темп движения – едва-едва подходящий под понятие быстрой или даже просто целеустремленной ходьбы.
Командир разведчиков вовсе не был железным. У него всё выло и кричало внутри, когда он продолжал переставлять ноги: «одна, вторая», и снова «одна и вторая», и еще много раз то же самое. Американец что-то крикнул, и Ю вежливо помахал ему рукой. Никакого оружия у него в пределах досягаемости ладоней не имелось, и это должно быть прекрасно видно издалека, потому что оставалось еще метров сорок. У американца оружие было – как и у второго, появившегося рядом с первым. У одного «Гаранд», у второго – «М2», отличный автоматический карабин. Так же продолжая стоять у рогатки, они обменялись какими-то фразами – за расстоянием было не различить даже интонацию.