О них пойдет разговор в этой главе, но прежде все-таки стоит сказать несколько слов о Павле Михайловиче. Пусть его биография получила широкую известность, и нет смысла в тысячный раз подробно пересказывать основные ее этапы. Благодеяния этого человека заслужили хотя бы нескольких страниц, посвященных его памяти.
Родившийся в 1832 году и получивший домашнее образование[67], Павел Михайлович Третьяков очень рано – как и все купеческие сыновья той поры – погрузился в практику предпринимательской жизни. С отрочества вместе с братом Сергеем он включается в отцовское торговое дело. К середине 1860-х годов братья Третьяковы приумножили отцовский капитал, «подняли» сословный статус (если их отец был купцом второй гильдии, то они – первой) и стали владельцами торгового дома «Павел и Сергей братья Третьяковы и В. Коншин». Затем в их собственности оказалось товарищество Ново-Костромской льняной мануфактуры.
Начало знаменитому своему собранию живописи Павел Михайлович положил в 1856 году, приобретя первую картину, «Искушение», у художника Н.Г. Шильдера, а затем и вторую, «Стычка с финляндскими контрабандистами», – у В.Г. Худякова. Еще через четыре года, двадцати восьми лет от роду, Павел Михайлович замыслил создать национальную художественную галерею.
Третьяков принадлежал к числу тех людей, которые очень рано понимают, чего они хотят добиться, – и всю жизнь, шаг за шагом, упорно стремятся к заветной цели. Упорство их – высшего порядка: ими движет ощущение правильности, когда они делают свое дело, а лишь только отступят от него в сторону – их души корежит от пустой потери драгоценного времени. Такие люди обычно тихи во внешних проявлениях, но обладают твердой волей. Они не желают доказывать кому-либо собственную правоту с помощью слов. Зачем? Рано или поздно дела их скажут сами за себя. Тем более что трудятся они не покладая рук. Павел Михайлович как в делах коммерции, так и в составлении галереи старался добиться наилучшего результата, работал, по свидетельству своей дочери, за десятерых[68]. Задумав устроить национальную галерею, он собирал не то, что нравилось лично ему, но то, что показало бы развитие русской живописи на протяжении всего времени ее существования. Он не просто собирал картины, он погружался в историю живописи, старался прочувствовать каждое полотно, понять специфику работы художников разных эпох. Старание дойти до сути явления – одна из наиболее характерных черт «московского молчальника», как его называли современники.
Есть и другая черта характера П.М. Третьякова, на которую хотелось бы обратить особое внимание, – остро развитое чутье настоящего. Проще всего показать ее на примере.
Читая воспоминания М.В. Нестерова[69], вслед за автором затрудняешься понять логику отношения Третьякова к его творчеству. Самую, пожалуй, известную вещь Нестерова – «Видение отроку Варфоломею» – Третьяков купил у него, невзирая на то что обступившие мецената художники и критики, последовательные сторонники дела передвижников, настоятельно отсоветовали ему это делать. «Ну что вы, Павел Михалыч, да как на такое смотреть-то можно? Это же подрыв рационалистических устоев! Да запретить этого Нестерова надо, совсем распоясался!» Задолго до этого эпизода, случившегося на 18-й передвижной выставке, П.М. Третьяков приобрел другое полотно Нестерова, никак не связанное с личностью преподобного Сергия Радонежского, – «Пустынника». А вот другие вещи «Сергиевского цикла» долго рассматривал и даже хвалил, но… не покупал. Впоследствии Нестеров сам отдал эти картины в дар Третьяковке. Почему же Третьяков их не брал? Неужто денег жалел? Непонятно…
Впрочем, если посетить зал Нестерова в Третьяковской галерее, все становится на свои места. Вот висит «Отшельник», вот два монаха в молчании удят рыбу на фоне Секирной горы (что на Соловках), вот, наконец, «Видение отроку Варфоломею»… Картина настоящая, она словно дышит, на нее завороженно смотришь и не можешь сформулировать словами всю глубину смыслов, в ней сокрытых. Слова лишь выхватывают то тут кусочек, то там – а всей полноты объять не могут. Да и не нужны тут слова, без них все понятно – картина сама вливается в душу…
…чего не скажешь о висящих напротив «Трудах преподобного Сергия». Первое слово, которое хочется к ним применить, – публицистичность. Это попытка человека образованного и тонко чувствующего подстроиться под понимание «простого человека». Под каждым из «Трудов» можно написать несколько слов, в которых исчерпается все содержание картины. Вот Сергий носит воду, вот рубит избу, а там просто стоит, задумавшись о чем-то; подвиг физический он неизменно сочетает с подвигом молитвенным и… все. Полотно Нестерова без труда может быть «рассказано», оно понятно неискушенному зрителю, и в то же время эта внешняя простота лишает его острой силы «Видения», проникающего в самую душу. При всем огромном уважении авторов этой книги к замечательному русскому художнику М.В. Нестерову…
Павел Михайлович Третьяков тонко чувствовал настоящее. А значит, лучшее.
Благодаря эстетическому чутью Павла Михайловича, благодаря его способности раньше других распознать талантливого художника принадлежащая ему картинная галерея стала одной из главных достопримечательностей Москвы.
Тем более что это был первый общедоступный городской музей русской живописи!
И наконец, еще одно качество, без которого трудно понять мотивы деятельности П.М. Третьякова, – его глубокая религиозность[70]. Как вспоминает его старшая дочь, В.П. Зилоти, члены семьи Третьяковых были прихожанами православной церкви Николы в Толмачах[71]. «Папа ходил изредка ко всенощной, а к ранней обедне – каждое воскресенье и во все большие праздники; становился совсем впереди, недалеко от амвона, носом в угол, около мраморной квадратной колонны; скромно, тихо крестился, подходил тихонько ко кресту и шел домой»[72]. Благотворительностью Павел Михайлович занимался всю жизнь. Особенно же – после 1886 года, когда в возрасте восьми лет умер здоровый сын Павла Михайловича, любимец семьи Ванечка, а в живых остался умственно отсталый старший сын. Иван Павлович должен был стать опорой отца в делах… П.М. Третьяков глубоко переживал эту личную трагедию: «Как неисповедима воля Божия, взять у нас здорового сына и оставить нам больного…»[73]. В этом горе Третьяков утешался верой, уповая на милость Божью.
Наиболее значительная часть благих дел Павла Михайловича приходится на последнее десятилетие его жизни – с 1889 по 1898 год.
Вот далеко не полный список благих дел Павла Михайловича за это десятилетие. Вместе с братом Сергеем Михайловичем он неоскудно давал деньги на стипендии учащимся в Мещанских училищах, а совместно с женой – в пользу призреваемых Работного дома. Еще с 1869 года Третьяков был попечителем Арнольдовского училища (впоследствии – Арнольдо-Третьяковского приюта) для глухонемых детей, на содержание которого регулярно, особенно с середины 1880-х годов, тратил немалые средства. По завещанию он перечислил на нужды училища более 340 тысяч рублей. Предприниматель завещал более 800 тысяч на устройство мужской и женской богадельни; на его средства был построен Дом бесплатных квартир вдов и сирот русских художников. А в августе 1892 года совершилось самое известное благое деяние Павла Михайловича: он преподнес Москве в дар свою художественную галерею[74]. 15 августа 1893 года состоялось официальное открытие музея под названием «Московская городская галерея Павла и Сергея Михайловичей Третьяковых». В 1894–1898 годах П.М. Третьяков продолжал приобретать художественные произведения для галереи, теперь уже принадлежащей городу.
За заслуги в деле просвещения и благотворительности П.М. Третьякову было присвоено звание «почетный гражданин города Москвы». Скончался Павел Михайлович Третьяков 4 декабря 1898 года. Тело его было похоронено на Даниловском кладбище[75].
Вряд ли найдется в наши дни русский человек, который не слышал бы имени Павла Михайловича Третьякова, основателя знаменитой на весь мир Третьяковской галереи в Лаврушинском переулке. Имя это надолго пережило свою эпоху – в отличие от имен многих других купцов, не меньше трудов положивших на службе Богу и народу в качестве благотворителей. Вряд ли человек, мало сведущий в российской истории второй половины XIX – начала XX века, знает, кто такой, например, П.И. Щукин и тем более С.В. Перлов. Чуть больше повезло И.С. Остроухову: он известен как талантливый живописец, его полотна экспонируются в музеях.
Подошло время представить современников П.М. Третьякова – не столь известных, но не менее значительных благотворителей.
Илья Семенович Остроухов: В плену страстей
Говоря о меценатах, наши современники привычно представляют себе людей, жертвующих деньги на больницы и приюты, отдающих музеям собрания книг и произведений искусства. Иными словами, непосредственно приносящих свои материальные ценности на алтарь отечества. И это представление верное. Но… не единственное. История накопила множество примеров другого, ничуть не менее значимого явления, а именно – меценатства опосредованного. Оно не всегда предполагает прямую материальную жертву обществу со стороны мецената, но обязательно связано с его личностным вкладом в ту или иную область научного или культурного строительства. Именно таким благотворителем, очень много давшим русской христианской культуре, был Илья Семенович Остроухов. Всего за несколько лет в начале XX столетия он совершил настоящее чудо. По меркам сегодняшнего дня, чтобы ввести в искусство новое направление или сфокусировать внимание образованной публики на каком-то старинном стиле, памятниках некоей давно ушедшей эпохи, необходимы колоссальные средства и усилия множества людей (искусствоведов, критиков, журналистов, разного рода дельцов от искусства, продюсеров). А Илья Семенович в одиночку поднял великое дело. Он привил образованному классу России любовь к древнерусской иконе. Мало того, он инициировал серьезное научное исследование искусства иконописцев. Эта его деятельность не только получила общероссийское признание, она стала фактом мировой культуры.
Обычно человек, наделенный от Бога многими талантами, обладает нравом весьма сложным и не поддающимся однозначной оценке. А Илья Семенович Остроухов был личностью разносторонне одаренной, человеком большого ума, недюжинной внутренней силы – и вместе с тем неистовых страстей. Не зря близко знавший И.С. Остроухова знаток русской культуры П.П. Муратов[76] характеризует его как человека, который «никогда и ни в чем не умел быть безразличным»[77]. Великолепный художник-пейзажист, известный на всю Москву коллекционер и знаток русских древностей, Остроухов предстает перед нами, по воспоминаниям современников, то как купец-самодур, типичный персонаж комедий А.Н. Островского, то как тонкий знаток и ценитель искусства.
И.С. Остроухов родился в московской купеческой семье 20 июля 1858 года. В 50-х годах XIX столетия механизм передачи знаний и традиционных ценностей от одного поколения русских купцов к другому претерпевает серьезные изменения. Ради адекватного понимания той эпохи стоит повторять вновь и вновь: изменилось само отношение купцов к образованию: если еще в первой половине XIX века повсеместно среди купечества распространенное домашнее «научение родительским опытом» считалось вполне достаточным, то теперь осознается необходимость получения молодым купцом целого комплекса знаний в стенах учебного заведения. Подобное практическое образование имело, по сравнению с обретенными в кругу семьи познаниями, которые были получены их отцами и дедами, одно очень важное преимущество: оно было систематическим. Кроме того, в купеческой среде нарастает понимание того, что профессиональное обучение необходимо дополнять фундаментальным образованием. Но… не все родители были настолько зажиточны, чтобы претворить эту идею в жизнь. Илья Семенович, происходя из небогатой семьи[78], получил лишь коммерческое образование. В 1871 году, в возрасте 13 лет, он был отдан в Московскую практическую академию коммерческих наук. Иными словами, он не имел образования, равного университетскому, но все-таки получил преимущество перед множеством коллег по среде «торговых людей» – особенно перед представителями старших поколений.
После окончания Практической академии Остроухов некоторое время работал в магазине учебных пособий у М.А. Мамонтовой – в целях получения навыков торгового дела. Уже на этом этапе жизни Ильи Семеновича можно заметить одну из основных особенностей его характера, которая, проявившись в раннем возрасте, с годами будет только крепнуть и которую И.Е. Репин позже назовет «умной независимостью»[79]. Остроухов принадлежал к числу тех людей, которые «делают себя сами». Сами задаются целями и намечают себе пути достижения этих целей. Сами, почти что без помощи учителей, осваивают все новые и новые области знания, получают дополнительные навыки, необходимые им для того, чтобы реализовать свое жизненное предназначение. В магазине М.А. Мамонтовой, помимо исполнения служебных обязанностей, Остроухов предавался «всякую свободную и даже несвободную минуту чтению, благо под руками была большая библиотека»[80]. Систематическим чтением книг как на русском, так и на иностранных языках Остроухов пополнял свое образование на протяжении всей жизни. А впоследствии Остроухов сам соберет небольшую, но ценную библиотеку, в составе которой будет немало редких книг[81].
Иностранные языки, как и многое другое в своей жизни, Илья Семенович осваивал самостоятельно. Уже будучи взрослым человеком, он изучил французский, немецкий, а позднее и английский языки, «только чтобы иметь возможность свободно на них читать»[82]. С той же целью совместно с Е.Г. Мамонтовой Остроухов брал уроки итальянского языка: они оба были увлечены итальянским искусством и литературой и горели желанием прочесть Данте в подлиннике[83]. Современники, как бы они к нему лично не относились, единодушно признавали Остроухова интересным собеседником, который умел увлекательно и понятно изложить самую сложную для восприятия идею[84].
Остроухов не был лишен музыкального дарования. В.С. Мамонтов, сын Елизаветы Григорьевны и Саввы Ивановича Мамонтовых, вспоминает, как молодой и еще крайне застенчивый Остроухов любил играть с Елизаветой Григорьевной в четыре руки на фортепиано; исполняли они в основном произведения классиков. Когда у Ильи Семеновича появился собственный дом, занятия музыкой переросли в маленькие домашние ночные концерты, на которых исполнялись произведения Баха, Бетховена, Шумана – и царила совершенно особая атмосфера «жадного внимания»[85].
Отмечают современники и литературные способности Ильи Семеновича. Так, его первым «выходом» на публику было написание в «Московские ведомости» статьи на музыкальную тематику. Вот что пишет об этом И.Е. Репин: «Всех задела за живое свежая, дельная статья; и даже презиравшие ''Московские ведомости'', в числе коих был и я, бросились покупать и заказывать в чопорной редакции интересный номер»[86]. В дальнейшем Остроухов напишет еще много статей искусствоведческого характера. В анналах русской словесности увековечена его шутливая, написанная гекзаметром поэма «Юльядо-Ильяда», в которой он повествует об одном из своих любовных увлечений[87].
Но не литературные способности прославили молодого Остроухова. Не музыка и не изучение иностранных языков стали главной его страстью. Находившийся в близких отношениях с семьей Саввы Ивановича Мамонтова, Илья Семенович заводит знакомства со многими московскими художниками и… всерьез заболевает живописью.
Очень скоро Илья Семенович становится членом Абрамцевского кружка, главной движущей силой которого был крупный меценат и промышленник Савва Иванович Мамонтов[88]. Основу кружка составляли известные русские художники: И.Е. Репин, В.Д. Поленов, В.И. Суриков, М.А. Врубель, М.В. Нестеров, И.И. Левитан, В.М. и А.М. Васнецовы, К.А. и С.А. Коровины, скульптор М.М. Антокольский и многие другие. В Абрамцево начался творческий путь К.С. Станиславского и Ф.И. Шаляпина. В этом творческом сообществе сильна была идея развития национально-русского искусства, поставленного на христианский фундамент. Она объединяла людей очень разных направлений и стилей. Собирались они летом в мамонтовском подмосковном имении Абрамцево, зимой – в московском доме С.И. Мамонтова. В Абрамцеве Илья Семенович с головой окунулся в незнакомую обстановку. Новое окружение способствовало раскрытию тех сторон личности Остроухова, которые раньше дремали, простаивали «впусте», ожидая своего часа. Здесь он попробовал себя в роли живописца, и, как образно пишет И.Е. Репин, «первая же картинка, написанная им, вскружила головы всем молодым, да и старым художникам Передвижной выставки». Конечно, эта оценка Ильи Ефимовича очень эмоциональна и отражает скорее его хорошее отношение к Остроухову. Тем не менее, она объясняет, почему уже через несколько лет никому не известный юноша, не получивший систематического художественного образования, не только стал членом Товарищества передвижных художественных выставок, а позже и действительным членом Петербургской академии художеств[89], но и приобрел расположение П.М. Третьякова, «этого серьезного, строгого гражданина, и даже был с ним на ''ты''. П.М. Третьяков очень разбирал людей, и редко кто сближался с ним»[90].
Справедливости ради надо сказать, что сближению с Третьяковым и членству в кружке передвижников предшествовало несколько лет упорной учебы. Первое время ближайшими руководителями Остроухова были А.А. Киселев, отчасти И.И. Шишкин. В 1882–1884 годах он учился в Петербурге у П.П. Чистякова, одного из самых известных профессоров Академии художеств. Несколько лет Остроухов, оттачивая свое мастерство, не участвовал в художественных выставках, «желая сразу появиться в облике законченного мастера, что ему и удалось: первая же его картина ''Золотая осень'', написанная в 1886 году, была приобретена Третьяковым»[91]. В следующем году в коллекцию Третьяковской галереи попали еще три его работы, одна из которых – «Первая зелень» – привлекла к Остроухову особое внимание художественного мира. С этого момента Остроухов прочно входит в первые ряды русских пейзажистов. А в 1890 году появляется на свет лучшее творение Ильи Семеновича – его знаменитая картина «Сиверко», которую И.Э. Грабарь признал «подлинным шедевром русской школы живописи», а сам Третьяков считал лучшим пейзажем в своем собрании.
Следует сказать несколько слов об Игоре Эммануиловиче Грабаре. На его воспоминания часто ссылаются как на ценное свидетельство о жизни и нравах верхушки купеческого сословия, известных меценатов. Действительно, мемуары И.Э. Грабаря красочны, точны во многих деталях и вызывают желание довериться «авторитетному суждению». Между тем к оценкам И.Э. Грабаря, касающимся купечества вообще и личности И.С. Остроухова в частности, следует относиться с большой осторожностью. Отношения Остроухова и Грабаря были в лучшем случае натянутыми, а в 1913 году между ними возник крупный конфликт, связанный с ведением дел Третьяковской галереи. Его суть будет изложена ниже. Но и помимо названного конфликта у Грабаря были причины писать об Остроухове с бросающейся в глаза желчностью и сарказмом. Ряд исследователей считает Грабаря причастным к массовой продаже икон из государственных и частных коллекций[92], которая производилась им на рубеже 1920–1930-х годов под видом проводившихся за рубежом выставок русского искусства. Подобная работа ничью репутацию украсить не способна. Понятно поэтому, что Грабарь говорит в жестко критических тонах о купеческих хитростях, который применял Остроухов, покупая и продавая иконы: Игорь Эммануилович тем самым отводит от себя подозрения в том, что ему самому пришлось поучаствовать в аналогичных сделках, только более значительных по масштабу… И наконец, еще одно соображение: И.Э. Грабарь, писавший воспоминания в 1930-х годах, не мог рассчитывать на понимание со стороны соратников по «культурной революции» в том случае, если бы вдруг решил восторженно отозваться о представителе «эксплуататорских классов».
Родившийся в 1832 году и получивший домашнее образование[67], Павел Михайлович Третьяков очень рано – как и все купеческие сыновья той поры – погрузился в практику предпринимательской жизни. С отрочества вместе с братом Сергеем он включается в отцовское торговое дело. К середине 1860-х годов братья Третьяковы приумножили отцовский капитал, «подняли» сословный статус (если их отец был купцом второй гильдии, то они – первой) и стали владельцами торгового дома «Павел и Сергей братья Третьяковы и В. Коншин». Затем в их собственности оказалось товарищество Ново-Костромской льняной мануфактуры.
Начало знаменитому своему собранию живописи Павел Михайлович положил в 1856 году, приобретя первую картину, «Искушение», у художника Н.Г. Шильдера, а затем и вторую, «Стычка с финляндскими контрабандистами», – у В.Г. Худякова. Еще через четыре года, двадцати восьми лет от роду, Павел Михайлович замыслил создать национальную художественную галерею.
Третьяков принадлежал к числу тех людей, которые очень рано понимают, чего они хотят добиться, – и всю жизнь, шаг за шагом, упорно стремятся к заветной цели. Упорство их – высшего порядка: ими движет ощущение правильности, когда они делают свое дело, а лишь только отступят от него в сторону – их души корежит от пустой потери драгоценного времени. Такие люди обычно тихи во внешних проявлениях, но обладают твердой волей. Они не желают доказывать кому-либо собственную правоту с помощью слов. Зачем? Рано или поздно дела их скажут сами за себя. Тем более что трудятся они не покладая рук. Павел Михайлович как в делах коммерции, так и в составлении галереи старался добиться наилучшего результата, работал, по свидетельству своей дочери, за десятерых[68]. Задумав устроить национальную галерею, он собирал не то, что нравилось лично ему, но то, что показало бы развитие русской живописи на протяжении всего времени ее существования. Он не просто собирал картины, он погружался в историю живописи, старался прочувствовать каждое полотно, понять специфику работы художников разных эпох. Старание дойти до сути явления – одна из наиболее характерных черт «московского молчальника», как его называли современники.
Есть и другая черта характера П.М. Третьякова, на которую хотелось бы обратить особое внимание, – остро развитое чутье настоящего. Проще всего показать ее на примере.
Читая воспоминания М.В. Нестерова[69], вслед за автором затрудняешься понять логику отношения Третьякова к его творчеству. Самую, пожалуй, известную вещь Нестерова – «Видение отроку Варфоломею» – Третьяков купил у него, невзирая на то что обступившие мецената художники и критики, последовательные сторонники дела передвижников, настоятельно отсоветовали ему это делать. «Ну что вы, Павел Михалыч, да как на такое смотреть-то можно? Это же подрыв рационалистических устоев! Да запретить этого Нестерова надо, совсем распоясался!» Задолго до этого эпизода, случившегося на 18-й передвижной выставке, П.М. Третьяков приобрел другое полотно Нестерова, никак не связанное с личностью преподобного Сергия Радонежского, – «Пустынника». А вот другие вещи «Сергиевского цикла» долго рассматривал и даже хвалил, но… не покупал. Впоследствии Нестеров сам отдал эти картины в дар Третьяковке. Почему же Третьяков их не брал? Неужто денег жалел? Непонятно…
Впрочем, если посетить зал Нестерова в Третьяковской галерее, все становится на свои места. Вот висит «Отшельник», вот два монаха в молчании удят рыбу на фоне Секирной горы (что на Соловках), вот, наконец, «Видение отроку Варфоломею»… Картина настоящая, она словно дышит, на нее завороженно смотришь и не можешь сформулировать словами всю глубину смыслов, в ней сокрытых. Слова лишь выхватывают то тут кусочек, то там – а всей полноты объять не могут. Да и не нужны тут слова, без них все понятно – картина сама вливается в душу…
…чего не скажешь о висящих напротив «Трудах преподобного Сергия». Первое слово, которое хочется к ним применить, – публицистичность. Это попытка человека образованного и тонко чувствующего подстроиться под понимание «простого человека». Под каждым из «Трудов» можно написать несколько слов, в которых исчерпается все содержание картины. Вот Сергий носит воду, вот рубит избу, а там просто стоит, задумавшись о чем-то; подвиг физический он неизменно сочетает с подвигом молитвенным и… все. Полотно Нестерова без труда может быть «рассказано», оно понятно неискушенному зрителю, и в то же время эта внешняя простота лишает его острой силы «Видения», проникающего в самую душу. При всем огромном уважении авторов этой книги к замечательному русскому художнику М.В. Нестерову…
Павел Михайлович Третьяков тонко чувствовал настоящее. А значит, лучшее.
Благодаря эстетическому чутью Павла Михайловича, благодаря его способности раньше других распознать талантливого художника принадлежащая ему картинная галерея стала одной из главных достопримечательностей Москвы.
Тем более что это был первый общедоступный городской музей русской живописи!
И наконец, еще одно качество, без которого трудно понять мотивы деятельности П.М. Третьякова, – его глубокая религиозность[70]. Как вспоминает его старшая дочь, В.П. Зилоти, члены семьи Третьяковых были прихожанами православной церкви Николы в Толмачах[71]. «Папа ходил изредка ко всенощной, а к ранней обедне – каждое воскресенье и во все большие праздники; становился совсем впереди, недалеко от амвона, носом в угол, около мраморной квадратной колонны; скромно, тихо крестился, подходил тихонько ко кресту и шел домой»[72]. Благотворительностью Павел Михайлович занимался всю жизнь. Особенно же – после 1886 года, когда в возрасте восьми лет умер здоровый сын Павла Михайловича, любимец семьи Ванечка, а в живых остался умственно отсталый старший сын. Иван Павлович должен был стать опорой отца в делах… П.М. Третьяков глубоко переживал эту личную трагедию: «Как неисповедима воля Божия, взять у нас здорового сына и оставить нам больного…»[73]. В этом горе Третьяков утешался верой, уповая на милость Божью.
Наиболее значительная часть благих дел Павла Михайловича приходится на последнее десятилетие его жизни – с 1889 по 1898 год.
Вот далеко не полный список благих дел Павла Михайловича за это десятилетие. Вместе с братом Сергеем Михайловичем он неоскудно давал деньги на стипендии учащимся в Мещанских училищах, а совместно с женой – в пользу призреваемых Работного дома. Еще с 1869 года Третьяков был попечителем Арнольдовского училища (впоследствии – Арнольдо-Третьяковского приюта) для глухонемых детей, на содержание которого регулярно, особенно с середины 1880-х годов, тратил немалые средства. По завещанию он перечислил на нужды училища более 340 тысяч рублей. Предприниматель завещал более 800 тысяч на устройство мужской и женской богадельни; на его средства был построен Дом бесплатных квартир вдов и сирот русских художников. А в августе 1892 года совершилось самое известное благое деяние Павла Михайловича: он преподнес Москве в дар свою художественную галерею[74]. 15 августа 1893 года состоялось официальное открытие музея под названием «Московская городская галерея Павла и Сергея Михайловичей Третьяковых». В 1894–1898 годах П.М. Третьяков продолжал приобретать художественные произведения для галереи, теперь уже принадлежащей городу.
За заслуги в деле просвещения и благотворительности П.М. Третьякову было присвоено звание «почетный гражданин города Москвы». Скончался Павел Михайлович Третьяков 4 декабря 1898 года. Тело его было похоронено на Даниловском кладбище[75].
Вряд ли найдется в наши дни русский человек, который не слышал бы имени Павла Михайловича Третьякова, основателя знаменитой на весь мир Третьяковской галереи в Лаврушинском переулке. Имя это надолго пережило свою эпоху – в отличие от имен многих других купцов, не меньше трудов положивших на службе Богу и народу в качестве благотворителей. Вряд ли человек, мало сведущий в российской истории второй половины XIX – начала XX века, знает, кто такой, например, П.И. Щукин и тем более С.В. Перлов. Чуть больше повезло И.С. Остроухову: он известен как талантливый живописец, его полотна экспонируются в музеях.
Подошло время представить современников П.М. Третьякова – не столь известных, но не менее значительных благотворителей.
Илья Семенович Остроухов: В плену страстей
Сын мой! Ты всегда со мною, и все мое твое,
а о том надобно было радоваться и веселиться,
что брат твой сей был мертв и ожил,
пропадал и нашелся.
(Лк. 15: 31–32)
Говоря о меценатах, наши современники привычно представляют себе людей, жертвующих деньги на больницы и приюты, отдающих музеям собрания книг и произведений искусства. Иными словами, непосредственно приносящих свои материальные ценности на алтарь отечества. И это представление верное. Но… не единственное. История накопила множество примеров другого, ничуть не менее значимого явления, а именно – меценатства опосредованного. Оно не всегда предполагает прямую материальную жертву обществу со стороны мецената, но обязательно связано с его личностным вкладом в ту или иную область научного или культурного строительства. Именно таким благотворителем, очень много давшим русской христианской культуре, был Илья Семенович Остроухов. Всего за несколько лет в начале XX столетия он совершил настоящее чудо. По меркам сегодняшнего дня, чтобы ввести в искусство новое направление или сфокусировать внимание образованной публики на каком-то старинном стиле, памятниках некоей давно ушедшей эпохи, необходимы колоссальные средства и усилия множества людей (искусствоведов, критиков, журналистов, разного рода дельцов от искусства, продюсеров). А Илья Семенович в одиночку поднял великое дело. Он привил образованному классу России любовь к древнерусской иконе. Мало того, он инициировал серьезное научное исследование искусства иконописцев. Эта его деятельность не только получила общероссийское признание, она стала фактом мировой культуры.
Обычно человек, наделенный от Бога многими талантами, обладает нравом весьма сложным и не поддающимся однозначной оценке. А Илья Семенович Остроухов был личностью разносторонне одаренной, человеком большого ума, недюжинной внутренней силы – и вместе с тем неистовых страстей. Не зря близко знавший И.С. Остроухова знаток русской культуры П.П. Муратов[76] характеризует его как человека, который «никогда и ни в чем не умел быть безразличным»[77]. Великолепный художник-пейзажист, известный на всю Москву коллекционер и знаток русских древностей, Остроухов предстает перед нами, по воспоминаниям современников, то как купец-самодур, типичный персонаж комедий А.Н. Островского, то как тонкий знаток и ценитель искусства.
И.С. Остроухов родился в московской купеческой семье 20 июля 1858 года. В 50-х годах XIX столетия механизм передачи знаний и традиционных ценностей от одного поколения русских купцов к другому претерпевает серьезные изменения. Ради адекватного понимания той эпохи стоит повторять вновь и вновь: изменилось само отношение купцов к образованию: если еще в первой половине XIX века повсеместно среди купечества распространенное домашнее «научение родительским опытом» считалось вполне достаточным, то теперь осознается необходимость получения молодым купцом целого комплекса знаний в стенах учебного заведения. Подобное практическое образование имело, по сравнению с обретенными в кругу семьи познаниями, которые были получены их отцами и дедами, одно очень важное преимущество: оно было систематическим. Кроме того, в купеческой среде нарастает понимание того, что профессиональное обучение необходимо дополнять фундаментальным образованием. Но… не все родители были настолько зажиточны, чтобы претворить эту идею в жизнь. Илья Семенович, происходя из небогатой семьи[78], получил лишь коммерческое образование. В 1871 году, в возрасте 13 лет, он был отдан в Московскую практическую академию коммерческих наук. Иными словами, он не имел образования, равного университетскому, но все-таки получил преимущество перед множеством коллег по среде «торговых людей» – особенно перед представителями старших поколений.
После окончания Практической академии Остроухов некоторое время работал в магазине учебных пособий у М.А. Мамонтовой – в целях получения навыков торгового дела. Уже на этом этапе жизни Ильи Семеновича можно заметить одну из основных особенностей его характера, которая, проявившись в раннем возрасте, с годами будет только крепнуть и которую И.Е. Репин позже назовет «умной независимостью»[79]. Остроухов принадлежал к числу тех людей, которые «делают себя сами». Сами задаются целями и намечают себе пути достижения этих целей. Сами, почти что без помощи учителей, осваивают все новые и новые области знания, получают дополнительные навыки, необходимые им для того, чтобы реализовать свое жизненное предназначение. В магазине М.А. Мамонтовой, помимо исполнения служебных обязанностей, Остроухов предавался «всякую свободную и даже несвободную минуту чтению, благо под руками была большая библиотека»[80]. Систематическим чтением книг как на русском, так и на иностранных языках Остроухов пополнял свое образование на протяжении всей жизни. А впоследствии Остроухов сам соберет небольшую, но ценную библиотеку, в составе которой будет немало редких книг[81].
Иностранные языки, как и многое другое в своей жизни, Илья Семенович осваивал самостоятельно. Уже будучи взрослым человеком, он изучил французский, немецкий, а позднее и английский языки, «только чтобы иметь возможность свободно на них читать»[82]. С той же целью совместно с Е.Г. Мамонтовой Остроухов брал уроки итальянского языка: они оба были увлечены итальянским искусством и литературой и горели желанием прочесть Данте в подлиннике[83]. Современники, как бы они к нему лично не относились, единодушно признавали Остроухова интересным собеседником, который умел увлекательно и понятно изложить самую сложную для восприятия идею[84].
Остроухов не был лишен музыкального дарования. В.С. Мамонтов, сын Елизаветы Григорьевны и Саввы Ивановича Мамонтовых, вспоминает, как молодой и еще крайне застенчивый Остроухов любил играть с Елизаветой Григорьевной в четыре руки на фортепиано; исполняли они в основном произведения классиков. Когда у Ильи Семеновича появился собственный дом, занятия музыкой переросли в маленькие домашние ночные концерты, на которых исполнялись произведения Баха, Бетховена, Шумана – и царила совершенно особая атмосфера «жадного внимания»[85].
Отмечают современники и литературные способности Ильи Семеновича. Так, его первым «выходом» на публику было написание в «Московские ведомости» статьи на музыкальную тематику. Вот что пишет об этом И.Е. Репин: «Всех задела за живое свежая, дельная статья; и даже презиравшие ''Московские ведомости'', в числе коих был и я, бросились покупать и заказывать в чопорной редакции интересный номер»[86]. В дальнейшем Остроухов напишет еще много статей искусствоведческого характера. В анналах русской словесности увековечена его шутливая, написанная гекзаметром поэма «Юльядо-Ильяда», в которой он повествует об одном из своих любовных увлечений[87].
Но не литературные способности прославили молодого Остроухова. Не музыка и не изучение иностранных языков стали главной его страстью. Находившийся в близких отношениях с семьей Саввы Ивановича Мамонтова, Илья Семенович заводит знакомства со многими московскими художниками и… всерьез заболевает живописью.
Очень скоро Илья Семенович становится членом Абрамцевского кружка, главной движущей силой которого был крупный меценат и промышленник Савва Иванович Мамонтов[88]. Основу кружка составляли известные русские художники: И.Е. Репин, В.Д. Поленов, В.И. Суриков, М.А. Врубель, М.В. Нестеров, И.И. Левитан, В.М. и А.М. Васнецовы, К.А. и С.А. Коровины, скульптор М.М. Антокольский и многие другие. В Абрамцево начался творческий путь К.С. Станиславского и Ф.И. Шаляпина. В этом творческом сообществе сильна была идея развития национально-русского искусства, поставленного на христианский фундамент. Она объединяла людей очень разных направлений и стилей. Собирались они летом в мамонтовском подмосковном имении Абрамцево, зимой – в московском доме С.И. Мамонтова. В Абрамцеве Илья Семенович с головой окунулся в незнакомую обстановку. Новое окружение способствовало раскрытию тех сторон личности Остроухова, которые раньше дремали, простаивали «впусте», ожидая своего часа. Здесь он попробовал себя в роли живописца, и, как образно пишет И.Е. Репин, «первая же картинка, написанная им, вскружила головы всем молодым, да и старым художникам Передвижной выставки». Конечно, эта оценка Ильи Ефимовича очень эмоциональна и отражает скорее его хорошее отношение к Остроухову. Тем не менее, она объясняет, почему уже через несколько лет никому не известный юноша, не получивший систематического художественного образования, не только стал членом Товарищества передвижных художественных выставок, а позже и действительным членом Петербургской академии художеств[89], но и приобрел расположение П.М. Третьякова, «этого серьезного, строгого гражданина, и даже был с ним на ''ты''. П.М. Третьяков очень разбирал людей, и редко кто сближался с ним»[90].
Справедливости ради надо сказать, что сближению с Третьяковым и членству в кружке передвижников предшествовало несколько лет упорной учебы. Первое время ближайшими руководителями Остроухова были А.А. Киселев, отчасти И.И. Шишкин. В 1882–1884 годах он учился в Петербурге у П.П. Чистякова, одного из самых известных профессоров Академии художеств. Несколько лет Остроухов, оттачивая свое мастерство, не участвовал в художественных выставках, «желая сразу появиться в облике законченного мастера, что ему и удалось: первая же его картина ''Золотая осень'', написанная в 1886 году, была приобретена Третьяковым»[91]. В следующем году в коллекцию Третьяковской галереи попали еще три его работы, одна из которых – «Первая зелень» – привлекла к Остроухову особое внимание художественного мира. С этого момента Остроухов прочно входит в первые ряды русских пейзажистов. А в 1890 году появляется на свет лучшее творение Ильи Семеновича – его знаменитая картина «Сиверко», которую И.Э. Грабарь признал «подлинным шедевром русской школы живописи», а сам Третьяков считал лучшим пейзажем в своем собрании.
Следует сказать несколько слов об Игоре Эммануиловиче Грабаре. На его воспоминания часто ссылаются как на ценное свидетельство о жизни и нравах верхушки купеческого сословия, известных меценатов. Действительно, мемуары И.Э. Грабаря красочны, точны во многих деталях и вызывают желание довериться «авторитетному суждению». Между тем к оценкам И.Э. Грабаря, касающимся купечества вообще и личности И.С. Остроухова в частности, следует относиться с большой осторожностью. Отношения Остроухова и Грабаря были в лучшем случае натянутыми, а в 1913 году между ними возник крупный конфликт, связанный с ведением дел Третьяковской галереи. Его суть будет изложена ниже. Но и помимо названного конфликта у Грабаря были причины писать об Остроухове с бросающейся в глаза желчностью и сарказмом. Ряд исследователей считает Грабаря причастным к массовой продаже икон из государственных и частных коллекций[92], которая производилась им на рубеже 1920–1930-х годов под видом проводившихся за рубежом выставок русского искусства. Подобная работа ничью репутацию украсить не способна. Понятно поэтому, что Грабарь говорит в жестко критических тонах о купеческих хитростях, который применял Остроухов, покупая и продавая иконы: Игорь Эммануилович тем самым отводит от себя подозрения в том, что ему самому пришлось поучаствовать в аналогичных сделках, только более значительных по масштабу… И наконец, еще одно соображение: И.Э. Грабарь, писавший воспоминания в 1930-х годах, не мог рассчитывать на понимание со стороны соратников по «культурной революции» в том случае, если бы вдруг решил восторженно отозваться о представителе «эксплуататорских классов».
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента