Страница:
3. Лучшие работы по искусству эпохи Возрождения принадлежат _Вышеславцеву_ {2} ("Джиотто и Джиоттисты", "Рафаэль"); есть также русский перевод "Истории живописи" Мутера (перев Бальмонта){3}.
Ваш преданный И. Анненский.
А. В. БОРОДИНОЙ
2. VIII 1906
Ц С
Дорогая Анна Владимировна,
посылая Вам письмо с ответами, я имел в виду назавтра же написать другое. Но вышло иначе - у меня накопилось столько дела, что пришлось отложить беседу с друзьями до более приятных дней. Вот, наконец, я сбыл и главную тяготу по Учен Ком, а также бесконечное число накопившихся докладов в Округе, да, кстати уж, и еще одно - дело не дело которое мучило меня уже давно. Лет шесть тому назад я задумал трагедию {1}. Не помню, говорил ли я Вам ее заглавие. Мысль забывалась мною, затиралась другими планами, поэмами, статьями, событиями, потом опять вспыхивала. В марте я бесповоротно решил, или написать своего "Фамиру" к августу, или уже отказаться навсегда от этой задачи, которая казалась мне то непосильной, то просто нестоющей. Вот послушайте миф, в древности мало распространенный и, кажется, никого не пленивший в новые века.
Сын фракийского царя Фамира (иначе Фамирид) был кифаредом, т. е. музыкантом на кифаре. Его родила нимфа Аргиопа. Надменность и успех Фамиры довели его до того, что он вызвал на состязание муз, но был осилен ими на музыкальном турнире - ослеплен и лишен музыкального дара.
Софокл написал на этот миф трагедию, которая до нас не дошла, но мы знаем, по преданию, что он был тогда еще молодым человеком, п ч сам играл в своей пьесе роль Фамиры. Меня что-то давно влекло к этой теме. Между тем в этом году, весной, мой ученик написал на этот же миф прелестную сказку под названием "Фамирид". Он мне ее посвятил. Еще года полтора тому назад Кондратьев {2} говорил мне об этом намерении, причем я сказал ему, что и у меня в голове набросан план "Фамиры", - но совсем в ином роде трагического. И вот теперь уже состоялось чтение моего "Ф". Ек Макс находит, что это, безусловно, высшая из моих трагедий. Но, кажется, покуда только ей да Арк Андр {3} "Фам" мой и понравился. Жду Вашего суда - тем более что в "Фамиру" вошли волнующие меня Grenzfragen {Пограничные вопросы (нем.).} из области музыкальной психологии и эстетики.
До свидания, дорогая Анна Владимировна. Ваш И. Анненский.
С. А. СОКОЛОВУ
11. Х 1906
Ц С,
дом Эбермана
Глубокоуважаемый Сергей Александрович, Одновременно с этим посылаю Вам Гейне, сокращенного до объема газетного фельетона {1}. Принципы моих литературных анализов изложены в предисловии к "Книге отражений" и иллюстрированы самой книгой (изд. Башмаковых). Об них едва ли надо мне еще Вам говорить. Я назвал книгу "Отражения" - теперь у меня лучше придумалось заглавие, точнее: "Влюбленности".
Если Гейне подойдет, время от времени могу присылать в таком же роде все небольшие вещицы, главным образом из русской и французской литературы... Вы не боитесь индивидуализации, доведенной до фантастичности?
В "Весах" меня назвали эстетическим нигилистом {2} - это неточно, т. к. я ничего не отрицаю. Но, действительно - для меня нет большего удовольствия, как увидеть иллюзорность вчерашнего верования... Книгу мою назвали также беглыми заметками {3} - против этого я решительно протестую. Я дорожу печатным, да и вообще словом... и много работаю над каждой строкой своих писаний. Я уверен, что Вас не обманет манера моего письма... Наконец, упрек "Весов" в том, что я будто подражал Мережковскому {4} - неоснователен. Мережковский очень почтенный писатель, высокодаровитый, но я никогда сознательно не пил из чужого стакана... Еще хоть бы сказали Уайльда, - тот в самом деле когда-то меня сильно захватил, пока я не увидел, что он просто боится черта и через Гюисманса и messe noir {Черную мессу (фр.).} пробирался только к исповедальной будке {5}. Эх... бумаги мало... А жаль.
Искренне Вам преданный И. Анненский.
Р. S. Я бросил псевдоним "Ник. Т-о" {6}.
Е. М. МУХИНОЙ
Се 27. Х 1906
Pscow {*}
Apres une nuit tres tourmentee, dans le desespoir d'une vilaine chambre d'hotel que bienfait, oh ma blanche consolatrice, que quelque pages de Vous en ceschers caracteres remains si... effaces... si lointains...
Toute la journee a ma triste besogne l'e ne pensais qu a vous ecrire. Il fait? deja sombre mais mon premier moment libre vous appartient.
Changeons de decor, voulez vous? Abolissons le miences abominables. lits d'auberge le tas de pommes sous ma table... et la moisissure de ce mur qui me barre la vue et qui m'enleve les yeux enrhumes de ce vieil ivrogne que les. grecs ont si delicatement surnomme Ouranos (Ciel). Abolissons meme le votre sfe elegant... Bast... Je brise ce cadre, si charmeur pourtant. Un'ya ni vous, ni moi... Il уa la mer... Noire pour etre d'azur et legerement duvetee d'ecume... Il уa le soleil si definitivement, si grossierement rond, fatigue, rougeatre, presque bronze tout pres de l'horizоn. La journee a ete tropicale... Voyes vous. encore se dessiner la haut ce pale substitut du souverain agonisant, cette lunesi jaune et si vaguement ronde - on dirait une tranche de melon sur une assiette devenue bleue pour etre trop abondamment lavee... Et encore ce tas debailments palais, masures, eglises et prisons - mais qui sont pour le moment tous cachots fraichement blanchis a la chaux, mornes et aveugles et dardant leurs prunelles etrangement dilatees vers Ie ciel mourant-spectre effraye par un autre...
Au balcon il уa un malade et il se laisse doucement bercer par la fralche harmonie du soir... oh... Il la voudrait... oui... se laisser bercer... Mais il уa un regret et il уa un reproche qui ne veulent pas de repos... Et ils n'obeissent pas, ces vilaines betes au rythme de tout ce qui meurt si splendidement et qui se tait en mourant. .. Mais ils font des grimaces et n'osant pas crier ils s'amusent a donner des piqures au coeur du convalescent... et il dit lui meme; pour ces vilaines betes... "Le reve n'a rien a evoquer... rien a evoquer..."
I. A.
{* 27.X 1906. Псков
После ночи, очень беспокойной, среди безнадежности гадкой гостиничной комнаты какое благодеяние, о моя светлая утешительница, - эти несколько страниц от Вас, с их милыми латинскими буквами, такими блеклыми... такими отдаленными...
Весь день, занимаясь моим скучным делом, я думал только о том, чтобы Вам написать. Уже стемнело, но моя первая свободная минута принадлежит Вам.
Переменим обстановку, хотите? Упраздним мою - эти отвратительные трактирные кровати, груду яблок под моим столом... и плесень стены, загораживающей мне вид, заслоняющей воспаленные глаза старого пьяницы, которого греки так деликатно назвали Ураном (Небом). Упраздним даже Вашу обстановку, столь элегантную... Довольно... Я ломаю эту раму, несмотря на всю ее прелесть. Нет ни Вас, ни меня... Только море... Черное в своей лазурности, в легком пуху пены. Солнце законченно, грубо круглое, утомленное, красноватое, почти бронзовое - у самого горизонта; день был тропический... Все ли еще Вы видите, как вырисовывается в вышине бледный заменитель агонизирующего владыки, луна, такая желтая и расплывчато круглая - будто ломоть дыни на тарелке, посиневшей от слишком усердного мытья... И еще эта груда строений - дворцы, лачуги, церкви э тюрьмы, - но сейчас это все темницы, свежевыбеленные известью, мрачные и слепые, вперившие свои странно расширенные зрачки в умирающее небо - призраки, испуганные другим призраком...
На балконе больной, он убаюкан прохладной гармонией вечера... О... он хотел бы... да... дать себя убаюкать... Но есть упрек и есть сожаления, которые не ищут покоя... И эти мерзкие звери не покоряются ритму того, что так торжественно умирает и, умирая, безмолвствует... Они кривляются и, не смея кричать, забавляются уколами в сердце выздоравливающего... И эти мерзкие звери говорят его устами: "Нет в прошлом ничего, что могла бы вернуть мечта... Ничего, что могла бы вернуть...".
И. А. (фр.).
E. M. МУХИНОЙ
14. XII 1906
Ц С
Дорогая Екатерина Максимовна,
Простите за каракули, и то запоздалые. Я тут прихворнул. Очень благодарю Вас за сведения о книгах. (эти легенды для детей) - самая подходящая книга, и я пошлю за ней к Циннер. Ведь там ее найдут, - не правда ли? Переплет? это не так уж важно, если нет в переплете или хотя бы картонаже.
Пожалуйста, не хворайте. Оставьте же и нам хоть какую-нибудь привилегию... Читаю лежа в постели Ибсена... Снежные люди... Снежные люди... Поющая руда... Недвижные, застывшие розовые зори... Женщины с кроличьими воротниками, молитвенником... и острый, убивающий воздух голых утесов... Зима... зима жизни... Ибсен?.. Какой это в жизни, должно быть, был тяжелый человек... Он пишет - точно хоронит... Оттого ли, что от героинь его пахнет елкой и можжевельником?..
Когда же Вы в Царское? Ваш И. Анненский.
Е. M. МУХИНОЙ
16. XII 1906
Ц С
Дорогая Екатерина Максимовна,
Милая, привезите легенды. Не знаю, когда я выберусь. Хотя я и ползаю, но только по комнатам. Едва ли выеду ранее 20-го, на каковое число отложил заседание Попеч Сов. Иначе - ранее конца месяца я бы и не рискнул даже. Ведь инфлуэнца c'est comme la femme: c'est trompeur {Как женщина; она обманчива (фр.).}. Сегодня целый день сижу за бумагами... Вышел Еврипид... {1} Вы любите Ибсена?.. Холодно... резко... до жестокости резко иногда. Сегодня вечером, когда кончу ненавистные дела, буду читать "Женщину с моря"... {2} Знаете? Чем более я думаю над Гамлетом, тем ничтожнее кажутся мне выводы мои из этой трагедии. Боюсь, что все мои заметки сведутся к тем словам, крые Эккерман приписывает Гете: "Пьеса, как "Гамлет", все-таки, что бы там ни говорили, лежит на душе, как беспросветный загадочный вопрос"... {3} Гамлет?.. Право, о нем уже были сказаны все слова: и звучные, и глубокие, и острые, и жгучие... и какие еще... Да и страшно говорить о нем после Гете, Гервинуса, Куно Фишера, Брандеса, Белинского {4}. Страшно, а в то же время влечет, как море, как бездна, как чуткое безмолвие... То, что было у меня написано, я отверг и уничтожил. Слава богу, отделался хоть от одного кошмара.
Ну, храни Вас бог. Желаю Арк Анду скорей поправиться. Жду Вас в Царское...
Весь Ваш И. Анненский.
А. В. БОРОДИНОЙ
12. I 1907
Ц С
Дорогая Анна Владимировна,
Дина все не поправляется: температура скачет - утром сегодня было 36,4, а к пяти часам 38. Слабость Дину донимает: пробовала она было написать записку сидя на постели - кончилось тем, что записки не написала, а вся в испарине улеглась опять. У Вали {1} температура все время была нормальная, но его мучили сильные боли, и поплакивал он, бедняжка, то и дело. Сегодня ему не больно, но он только очень смущен своим безобразием. Доктор надеется, что дело обойдется без осложнений, которые у мальчиков бывают иногда в этой болезни пренеприятные и требуют даже операции... Сегодня я видел Нину {2} (она была у меня на приеме) - не хочет знать ни о какой заразе и зовет к себе; впрочем, сегодня же я еще раз спрашивал доктора Карпова - свинка и в самом деле обыкновенно передается только от больного прямо... К Тане {3} я все-таки не поехал - да и к Нине, вероятно, не поеду...
Мне было очень приятно прочитать в Вашем милом письме, что Frostzauber {Морозное чудо (нем.).} заставил Вас подумать и обо мне. Знаете - смешно подумать иногда: отчего это не хочется порой возобновлять приятных впечатлений?.. Это было более 25 лет тому назад; зимой, в морозную, густо белозвездную ночь мы по дороге во Ржев заплутались на порубе... Если представить себе в июльский полдень эту же мшистую поляну, которая курится по бокам Вашей дороги, ее выкорчеванные пни, такие мшистопыльные, и этот дрожащий полуденный воздух, весь полный гари, белых бабочек, удушливой пыли, зноя и свежего дегтя, - и во что обратил иней все это тяжелое калечество! Если когда-нибудь в жизни я был не... счастлив... а блажен, то именно в эту ночь. Рядом со мной была женщина, которую я любил, но она была решительно ни при чем в этом т_а_инстве; я был поэтом, но мне и в голову не приходило подойти к этому завороженному _не-я_ с покровами слова, с назойливостью ритма, с попыткой какого бы то ни было ограничения...
Вы пишете - _стихотворение_.
А Вы знаете, что, когда сердце захвачено, то слово кажется иногда не только смешным, но почти святотатственным. Если бы вторая такая ночь - так иногда я думаю... И вдруг мне становится жалко той старой, невозвратимой, единственной. Да и не слишком ли много бы было на одно человеческое сердце две такие ночи: стенки бы, пожалуй, не выдержали... Посылаю Вам мое последнее стихотворение.
Невозможно {4}.
Есть слова. Их дыханье, - что цвет:
Так же нежно и бело-тревожно,
Но меж них ни печальнее нет,
Ни нежнее тебя, Н_е_в_о_з_м_о_ж_н_о.
Не познав, я в тебе уж любил
Эти в бархат ушедшие звуки:
Мне являлись мерцанья могил
И сквозь сумрак белевшие руки.
Но лишь в белом венце хризантем,
Перед первой угрозой забвенья,
Этих _ве_, этих _зэ_, этих _эм_
Различить я сумел дуновенья,
И, запомнив, невестой в саду
Как в апреле тебя разубрали,
. . . . . . . . . . . . . . .
У забитой калитки я жду,
Позвонить к сторожам не пора ли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Если слово за словом, - что цвет,
Упадает, белея тревожно,
Не печальных меж павшими нет,
Но люблю я одно - Н_е_в_о_з_м_о_ж_н_о.
Ваш И. Анненский.
С. А. СОКОЛОВУ
16. I 1907
Ц С,
дача Эбермана
Дорогой Сергей Алексеевич,
Жаль, что "Невозможно" не пойдет {1}. А впрочем, оно само виновато: nomen-omen {Здесь: в самом имени предзнаменование (лат.).}. Вы пишете прислать Вам стихов. Ей-богу, не знаю, как за это и приняться. Попробовал я пересмотреть ларец {2} и, кажется, кроме "Невозможно" в разных вариациях, там ничего и нет. _Я_ везде _я_, и если оно не интересно, то где же мне взять другого? Впрочем, чтобы показать Вам, насколько я ценю милую сердечность Вашего - пусть и огорчительного - письма, посылаю Вам несколько пьесок {3}.
Отчего так запоздает мой Гейне {4}?.. А я-то с ним горячку порол. Первый э "Перевала" мне больше понравился, чем второй. Еврипид высылается: я написал об этом редактору "Просвещения".
Весь Ваш И. Анненский.
Р. S. Я выбирал пьесы из разных отделов и, по возможности, менее субъективные.
Е. М. МУХИНОЙ
Le 22. II 1907
В Устюг
Je viens de recevoir votre lettre, ma douce amie, la veille de mon depart (possible!). C'etait un alinea charmant-tout poesie et violette-a mon epopee d Устюг le fastidieux, ou, du reste, je crois avoir mis le point resolu.
Vous me parlez de Lohengrin. Savez vous que j'ai pense a ce personnage mystique (plus tot que mysterioux), et peut-etre au moment meme que vous l l'applaudissiez. Pour toute ressource j'ai emporte avec moi de Царское un volume de Зелинский "Troisieme livre des idees". La partie concluante en est consacree a Merlin l'enchanteur d'lmmermann. Зелинский me donne l'impression d'en raffoler. D'apres son analyse - et par esprit de contradiction peut etre-je ne !e goute que mediocrement, ce monde de sygnes et de blondes charnues aux yeux couleur de mousse de biere. Pour Wagnerien, je le suis. je 1'etais toujours, et je me rejouis d'avance de la perspective de contempler le Ring en entier, d'autani plus que je puis compter sur votre commentaire... une parcelle de vous: vous qui Faimez bien, n'est ce pas, ce monde d'Allemagne legendaire?
Vous ne me dites rien, si Vous allez toujours bien et si Vous avez de bonnes nouvelles de ce pauvre Max. Que Dieu vous le garde, cherie! Vous qui etes la bonte et la compassion meme, Vous le soleil de tous ceux qui vous entourent et qui vous adorent meme pour la faible lueur qui leur parvient de vous.
La plume me glisse de la main. Au revoir, fee! Il est nuit, il fait noirl... Ah...
A vous de coeur
I. A.
{* 22.11 1907. В Устюг
Я получил Ваше письмо, мой милый друг, накануне моего отъезда (возможного!). Это было прелестным введением - сплошная поэзия и фиалки - к моей эпопее Устюга Усыпительного {1}, где, кстати, я полагаю, поставил решительную точку. Вы говорите мне о Лоэнгрине {2}. Знаете ли Вы, что я думал об этом персонаже (мистическом, в большей мере, чем таинственном) и, может быть, в тот самый момент, когда Вы ему аплодировали. В подспорье я захватил с собой из Царского том Зелинского - "Третья книга идей" {3}. Заключительная часть ее посвящена Мерлину-волшебнику Иммермана {4}. У меня впечатление, что Зелинский от него в безумном восторге. Судя по его анализу (и, быть может, из духа противоречия), мне не слишком нравится этот мир лебедей и упитанных блондинок с глазами цвета пивной пены. Вагнерианцем же я остаюсь, я им был всегда, и я заранее радуюсь перспективе увидеть "Кольцо" полностью {5}. Тем более, что я могу рассчитывать на Ваши пояснения... частицу Вас, Вас, которая так любит, не правда ли, этот мир Германии легенд?
Вы ничего мне не говорите о том, хорошо ли Вы себя чувствуете и имеете ли Вы добрые вести о бедном Максе {6}? Пусть бог сохранит Вам его, дорогая!? Вы, воплощенная доброта и сострадание, Вы, солнце всех, кто Вас окружает и обожает Вас даже за слабый свет, который Вы на них изливаете. Перо выскальзывает из моих рук...
До свидания, фея! Наступила ночь... Темно... Ах... Всем сердцем Ваш
И. А. (фр.).}
E. M. МУХИНОЙ
5. III 1907
Ц С
Дорогая Екатерина Максимовна,
Не откажите, пожалуйста, написать хоть несколько слов о Вашем здоровье, но только дайте точные сведения по следующим пунктам:
1. Как Ваше самочувствие?
2. Что сказал доктор? Неделя испытания окончилась сегодня, не правда ли?
3. Можно ли Вам разговаривать?
Я пишу обо всем этом, п ч меня очень беспокоит Ваше недомогание, а приехать узнать некогда. За мою поездку в Вел Уст накопилось так бесконечно много дел по Уч Ком и Окр, "что я начинаю немножко тяготиться процессом, который, по какому-то "едоразумению, принято называть жизнью, хотя, чем он отличается от простого и даже темного сгорания, я совершенно не знаю.
Прочитал на днях (в конце праздников) "Иосифа" и написал Павлу Павловичу на трех листах разбор этой очень замечательной книги {1}. Третьего дня наткнулся на "Шиповник" и занозил мозг "Жизнью человека" {2}. Вещь неумная, а главное, вымученная. Совершенно не понимаю, для чего было ее писать, а еще менее, зачем было тратить тысячи на ее постановку {3}? Если так нужен был этот лубочный дидактизм-то не проще ли было взять любую притчу или пролог. Разве не дадут они гораздо более глубоких контрастов (напр, богач и Лазарь {4}), - я уже не говорю о более трогательной поучительности и более чуткой морали. Вместо всех бесцветных старух, людей в сером и т. д. насколько символичнее было бы гноище Иова {5} и сиреневые крылья серафима с глубокими черными глазами и нежным овалом лица...
Зачем я пишу Вам все это? Все эти эстетические вопросы затушевались для Вас моралью. Мне жалко Вашей души. Нет, не думайте, что жалко из ревности, потому что она уходит от моей, - от нашей голубой шири. Мне грустно, потому что она обрывает свои крылья. А впрочем, м б, Вы правей меня и лучше видите, куда идти.
Не слушайте меня, милая... Идите, куда ведет Вас Ваша мысль. Право, иной раз мне страшно: уж не являюсь ли я, в сущности, истинным деспотом со всей моей хваленой эстетической свободой. Да еще если бы я сам точно в чем-нибудь был уверен.
И. А.
Е. M. МУХИНОЙ
18. III 1907
Ц С
Вчера, дорогая Екатерина Максимовна, привозил в заседание Совета Вам письмо, но Арк Андр не было, и сегодня письмо уже анахронизм.
Простите меня великодушно и нежно. Вы, добрая и милая, за то, что я не приехал по Вашему всегда для меня - Вы знаете - приятному зову. И на наступающей неделе - это последняя перед Петровским конкурсом - я не свободен ни одного дня. Постараюсь урваться в субботу - между завтраком и обедом. Вы меня напоите чаем, не правда ли?
Впечатление от музыки "Золота Рейна" {1} у меня большое, чудное, но от игры - расхолаживающее. Текст немецкий я изучил. Меня пленили символические аллитерации и это первое возникновение страстей - вначале столь же смешанных и хаотических, как и стихии. Лучше всего по музыке, несомненно, водная картина. Жалко только, что эти дуры с хвостами мешали работе фантазии {2}, крую разбудила музыка, и у меня по крайней мере повела по совсем другому пути. Хороша характеристика стелющегося пламени (Логе-Ершов){3} и чудный голос, меня завороживший, У Земли-Збруевой {4}.
Я слушал с таким вниманием, что у меня даже голова заболела. Понимаете Вы художественную концепцию Вотана {5}? Я никак не мог решить: кто он именно: Король пива Гамбринус или бухгалтер? Фрика-Славина - sa bourgeoise {Это мещанка (фр.).} - этим все сказано {6}. Ершов пел чудесно, но по временам забывал, что он не Мефистофель. Но Збруева... Збруева...
Вы знаете новость? Я написал третье Отражение - Бранда {7}, вещь, крую, кажется, никто от меня не услышит.
Ваш И. Анненский.
А. А. БЛОКУ
18. VI 1907
Ц С,
д. Эбермана
Дорогой Александр Александрович,
"Снежную маску" прочитал {1} и еще раз прочитал. Есть чудные строки, строфы и пьесы. Иных еще не разгадал и разгадаю ли, т. е. смогу ль понять возможность пережить? Непокорная ритмичность от меня ускользает. Пробую читать, вспоминая Ваше чтение, - и опускаю книгу на колени...
"Влюбленность" {2} - адски трудна, а
зеленый зайчик
В догоревшем хрустале {3}
чудный символ рассветного утомления.
Благодарю Вас, дорогой поэт. Ваш И. Анненский.
Посылаю письмо это поздно, задержал Ваш адрес. И. Анненск
А. Г. ГОРНФЕЛЬДУ
1. III 1908
Царское Село,
д. Эбермана
Многоуважаемый Аркадий Георгиевич.
Очень благодарю Вас за присылку Вашей интереснейшей книги {1}. Я прочел ее, стараясь поставить себя на ту точку зрения, которую Вы рекомендуете своему читателю. Мне кажется, что относительно Л. Андреева мне удалось проследить за некоторыми перебоями в Ваших отзвуках на его творчество {2}. Но, вообще, отчего Вы не дали дат? Дневник критика {3} - ведь это была бы настоящая находка. Особенно такого, как Вы: чуткого, самобытного и искусного. По-моему, у Вас есть одно большое преимущество перед другими нашими "критиками" (ох, это александрийское слово, как плохо оно выражает свою современную сущность! {4}). Вы умеете избежать того иронического парадокса, который в анализах наших так часто противополагается патетическому парадоксу поэта: Вы сумели не быть иронистом, даже говоря о Сологубе {5}, пафос которого я назвал бы поистине вызывающим.
Чрезвычайно симпатично мне в Вашем таланте и то, что вместо антитез у Вас часто находишь оттенки.
Как утомительны, напр, эти вечные контрасты Мережковского {6} и как хорошо то, что Вы сказали о _гневе_ и _злобе_ {7}. И это верно, Достоевский вовсе не гневен, - он именно злобен. И разве бы дал себе он, этот самоистязатель, обличье благородства?
Еще раз благодарю Вас за Вашу книгу. Часто буду в нее заглядывать. Искренно Вам преданный
И. Анненский
Е. М. МУХИНОЙ
2. III 1908
Царское Село,
д. Эбермана
Дорогая, Вы хотите, чтобы я Вам писал о творчестве. Как мало, по-моему, отъемлются от чуда его заповедные уголки, куда является со своими измерительными приборами физик или психолог, так и в вопросе о вдохновении и особой творческой деятельности поэта давно уже гнездится сомнение в полноценности заслуг того человека, который закрепляет своим именем невидную работу поколений и масс. Поэтика начала с сюжетов, позже возник вопрос о заимствованиях и реминисценциях. Определительная роль поэтической речи и власть слов только что начинают выясняться. Фантом творческой индивидуальности почти исчерпан. Но люди упорно, в виде дорогого им пережитка и в, может быть, законных целях самоуслаждения - толпе так же, как и отдельному человеку, нужен жир, а значит, и сахар, - люди упорно, говорю я, чествуют "гениев" не только монументами - куда ни шло - монументы для неоживших Елеазаров {1}, - но речами и даже обедами. Это не столько смешно по отношению к чествующим, которые забавляются, как умеют, как тем, которых чествуют...
Но я боюсь пускать в ход все те группы слов, которые уже поблескивают мне из моей чернильницы, - мне трудно бы было прервать их и - вместо письма - получилась бы целая статья, пожалуй... Нет, статьи бы не получилось, но ее проект, который, по теперешним моим планам, не должен появляться ранее, чем в августе. И потому позвольте мне не развивать мыслей о том, как центр чудесного должен быть перемещен из разоренных палат индивидуальной интуиции в чашу коллективного мыслестрадания, в коллизию слов с ее трагическими эпизодами и тайной. Когда-нибудь я покажу это на примере. Теперь боюсь и начинать. Вы спрашивали меня о романе Свенцицкого {2}. Он помечен 1908 г. это очень интересно. Но ведь здесь он говорит совсем не то, что теперь, хотя и называет себя оставленным при университете и "писателем-проповедником". Роман шаблонен и даже не вполне грамотен, но дело не в этом.
Он неискусно претенциозен. А надпись "Антихрист" прямо-таки вызывающая, рекламная, рассчитанная на витрину и психопатию читателей. Я удивляюсь, как люди, которым Свенцицкий нужен для легенды, не отговорили его от этой публичной эротомании.
Лично мне после ста страниц "Антихриста", которые я прочитал, Свенцицкий может быть интересен только отрицательно - как одна из жертв времени, а не как религиозный мыслитель и даже не как проповедник. Легенда его творится не для меня, и мне только грустно, что его соблазняют души, которые я полюбил свободными.
Ваш И. Анненский.
Е. М. МУХИНОЙ
3. VII 1908
Ц С.
д. Эбермана
Дорогая моя Екатерина Максимовна, как мне радостно получать Ваши солнечные открытки. Одно я прочел покуда Ваше закрытое письмо - с Босфора, но такое торопливое. Впрочем, при том усиленном притоке впечатлений, который теперь идет с Вами и за Вами, мне поспешность эта понятна и даже в ней есть для меня особенная тонкая красота. Я почти не отхожу от письменного стола, но рву больше, чем пишу, и бумаги, во всяком случае, извел много. Только с одним еще отчетом служебным покуда справился, зато написал огромную статью для Еврипида - "Маски Елены" и один тоже большой этюд о Достоевском {1}, который меня уже давно мучил. Давно уже Пав Павл {2} допытывался у меня, что за причина того особого, болезненного предпочтения, которое я отдаю "Преступлению и наказанию", и ревновал меня к этому роману, - зачем я изменил "Бесам". Я даю теперь объяснение этой причины. Оригинальность моей статьи заключается в том, что к ней приложен чертеж {3}, к которому иногда и следует прибегать, чтобы разобраться в ходе мыслей. Покуда я еще этого очерка не возненавидел, но уже запрятал его подальше. Чувствую себя неспособным сегодня писать, как я пишу в другие дни и как хотел бы Вам, дорогая, написать, так как, вероятно, переутомился. Весь жар мысли ушел на Достоевского... Но писать о нем теперь было бы прямо-таки неподсильным мне делом. Вы знаете, как тяжело мне повторяться.
Ваш преданный И. Анненский.
А. В. БОРОДИНОЙ
2. VIII 1906
Ц С
Дорогая Анна Владимировна,
посылая Вам письмо с ответами, я имел в виду назавтра же написать другое. Но вышло иначе - у меня накопилось столько дела, что пришлось отложить беседу с друзьями до более приятных дней. Вот, наконец, я сбыл и главную тяготу по Учен Ком, а также бесконечное число накопившихся докладов в Округе, да, кстати уж, и еще одно - дело не дело которое мучило меня уже давно. Лет шесть тому назад я задумал трагедию {1}. Не помню, говорил ли я Вам ее заглавие. Мысль забывалась мною, затиралась другими планами, поэмами, статьями, событиями, потом опять вспыхивала. В марте я бесповоротно решил, или написать своего "Фамиру" к августу, или уже отказаться навсегда от этой задачи, которая казалась мне то непосильной, то просто нестоющей. Вот послушайте миф, в древности мало распространенный и, кажется, никого не пленивший в новые века.
Сын фракийского царя Фамира (иначе Фамирид) был кифаредом, т. е. музыкантом на кифаре. Его родила нимфа Аргиопа. Надменность и успех Фамиры довели его до того, что он вызвал на состязание муз, но был осилен ими на музыкальном турнире - ослеплен и лишен музыкального дара.
Софокл написал на этот миф трагедию, которая до нас не дошла, но мы знаем, по преданию, что он был тогда еще молодым человеком, п ч сам играл в своей пьесе роль Фамиры. Меня что-то давно влекло к этой теме. Между тем в этом году, весной, мой ученик написал на этот же миф прелестную сказку под названием "Фамирид". Он мне ее посвятил. Еще года полтора тому назад Кондратьев {2} говорил мне об этом намерении, причем я сказал ему, что и у меня в голове набросан план "Фамиры", - но совсем в ином роде трагического. И вот теперь уже состоялось чтение моего "Ф". Ек Макс находит, что это, безусловно, высшая из моих трагедий. Но, кажется, покуда только ей да Арк Андр {3} "Фам" мой и понравился. Жду Вашего суда - тем более что в "Фамиру" вошли волнующие меня Grenzfragen {Пограничные вопросы (нем.).} из области музыкальной психологии и эстетики.
До свидания, дорогая Анна Владимировна. Ваш И. Анненский.
С. А. СОКОЛОВУ
11. Х 1906
Ц С,
дом Эбермана
Глубокоуважаемый Сергей Александрович, Одновременно с этим посылаю Вам Гейне, сокращенного до объема газетного фельетона {1}. Принципы моих литературных анализов изложены в предисловии к "Книге отражений" и иллюстрированы самой книгой (изд. Башмаковых). Об них едва ли надо мне еще Вам говорить. Я назвал книгу "Отражения" - теперь у меня лучше придумалось заглавие, точнее: "Влюбленности".
Если Гейне подойдет, время от времени могу присылать в таком же роде все небольшие вещицы, главным образом из русской и французской литературы... Вы не боитесь индивидуализации, доведенной до фантастичности?
В "Весах" меня назвали эстетическим нигилистом {2} - это неточно, т. к. я ничего не отрицаю. Но, действительно - для меня нет большего удовольствия, как увидеть иллюзорность вчерашнего верования... Книгу мою назвали также беглыми заметками {3} - против этого я решительно протестую. Я дорожу печатным, да и вообще словом... и много работаю над каждой строкой своих писаний. Я уверен, что Вас не обманет манера моего письма... Наконец, упрек "Весов" в том, что я будто подражал Мережковскому {4} - неоснователен. Мережковский очень почтенный писатель, высокодаровитый, но я никогда сознательно не пил из чужого стакана... Еще хоть бы сказали Уайльда, - тот в самом деле когда-то меня сильно захватил, пока я не увидел, что он просто боится черта и через Гюисманса и messe noir {Черную мессу (фр.).} пробирался только к исповедальной будке {5}. Эх... бумаги мало... А жаль.
Искренне Вам преданный И. Анненский.
Р. S. Я бросил псевдоним "Ник. Т-о" {6}.
Е. М. МУХИНОЙ
Се 27. Х 1906
Pscow {*}
Apres une nuit tres tourmentee, dans le desespoir d'une vilaine chambre d'hotel que bienfait, oh ma blanche consolatrice, que quelque pages de Vous en ceschers caracteres remains si... effaces... si lointains...
Toute la journee a ma triste besogne l'e ne pensais qu a vous ecrire. Il fait? deja sombre mais mon premier moment libre vous appartient.
Changeons de decor, voulez vous? Abolissons le miences abominables. lits d'auberge le tas de pommes sous ma table... et la moisissure de ce mur qui me barre la vue et qui m'enleve les yeux enrhumes de ce vieil ivrogne que les. grecs ont si delicatement surnomme Ouranos (Ciel). Abolissons meme le votre sfe elegant... Bast... Je brise ce cadre, si charmeur pourtant. Un'ya ni vous, ni moi... Il уa la mer... Noire pour etre d'azur et legerement duvetee d'ecume... Il уa le soleil si definitivement, si grossierement rond, fatigue, rougeatre, presque bronze tout pres de l'horizоn. La journee a ete tropicale... Voyes vous. encore se dessiner la haut ce pale substitut du souverain agonisant, cette lunesi jaune et si vaguement ronde - on dirait une tranche de melon sur une assiette devenue bleue pour etre trop abondamment lavee... Et encore ce tas debailments palais, masures, eglises et prisons - mais qui sont pour le moment tous cachots fraichement blanchis a la chaux, mornes et aveugles et dardant leurs prunelles etrangement dilatees vers Ie ciel mourant-spectre effraye par un autre...
Au balcon il уa un malade et il se laisse doucement bercer par la fralche harmonie du soir... oh... Il la voudrait... oui... se laisser bercer... Mais il уa un regret et il уa un reproche qui ne veulent pas de repos... Et ils n'obeissent pas, ces vilaines betes au rythme de tout ce qui meurt si splendidement et qui se tait en mourant. .. Mais ils font des grimaces et n'osant pas crier ils s'amusent a donner des piqures au coeur du convalescent... et il dit lui meme; pour ces vilaines betes... "Le reve n'a rien a evoquer... rien a evoquer..."
I. A.
{* 27.X 1906. Псков
После ночи, очень беспокойной, среди безнадежности гадкой гостиничной комнаты какое благодеяние, о моя светлая утешительница, - эти несколько страниц от Вас, с их милыми латинскими буквами, такими блеклыми... такими отдаленными...
Весь день, занимаясь моим скучным делом, я думал только о том, чтобы Вам написать. Уже стемнело, но моя первая свободная минута принадлежит Вам.
Переменим обстановку, хотите? Упраздним мою - эти отвратительные трактирные кровати, груду яблок под моим столом... и плесень стены, загораживающей мне вид, заслоняющей воспаленные глаза старого пьяницы, которого греки так деликатно назвали Ураном (Небом). Упраздним даже Вашу обстановку, столь элегантную... Довольно... Я ломаю эту раму, несмотря на всю ее прелесть. Нет ни Вас, ни меня... Только море... Черное в своей лазурности, в легком пуху пены. Солнце законченно, грубо круглое, утомленное, красноватое, почти бронзовое - у самого горизонта; день был тропический... Все ли еще Вы видите, как вырисовывается в вышине бледный заменитель агонизирующего владыки, луна, такая желтая и расплывчато круглая - будто ломоть дыни на тарелке, посиневшей от слишком усердного мытья... И еще эта груда строений - дворцы, лачуги, церкви э тюрьмы, - но сейчас это все темницы, свежевыбеленные известью, мрачные и слепые, вперившие свои странно расширенные зрачки в умирающее небо - призраки, испуганные другим призраком...
На балконе больной, он убаюкан прохладной гармонией вечера... О... он хотел бы... да... дать себя убаюкать... Но есть упрек и есть сожаления, которые не ищут покоя... И эти мерзкие звери не покоряются ритму того, что так торжественно умирает и, умирая, безмолвствует... Они кривляются и, не смея кричать, забавляются уколами в сердце выздоравливающего... И эти мерзкие звери говорят его устами: "Нет в прошлом ничего, что могла бы вернуть мечта... Ничего, что могла бы вернуть...".
И. А. (фр.).
E. M. МУХИНОЙ
14. XII 1906
Ц С
Дорогая Екатерина Максимовна,
Простите за каракули, и то запоздалые. Я тут прихворнул. Очень благодарю Вас за сведения о книгах. (эти легенды для детей) - самая подходящая книга, и я пошлю за ней к Циннер. Ведь там ее найдут, - не правда ли? Переплет? это не так уж важно, если нет в переплете или хотя бы картонаже.
Пожалуйста, не хворайте. Оставьте же и нам хоть какую-нибудь привилегию... Читаю лежа в постели Ибсена... Снежные люди... Снежные люди... Поющая руда... Недвижные, застывшие розовые зори... Женщины с кроличьими воротниками, молитвенником... и острый, убивающий воздух голых утесов... Зима... зима жизни... Ибсен?.. Какой это в жизни, должно быть, был тяжелый человек... Он пишет - точно хоронит... Оттого ли, что от героинь его пахнет елкой и можжевельником?..
Когда же Вы в Царское? Ваш И. Анненский.
Е. M. МУХИНОЙ
16. XII 1906
Ц С
Дорогая Екатерина Максимовна,
Милая, привезите легенды. Не знаю, когда я выберусь. Хотя я и ползаю, но только по комнатам. Едва ли выеду ранее 20-го, на каковое число отложил заседание Попеч Сов. Иначе - ранее конца месяца я бы и не рискнул даже. Ведь инфлуэнца c'est comme la femme: c'est trompeur {Как женщина; она обманчива (фр.).}. Сегодня целый день сижу за бумагами... Вышел Еврипид... {1} Вы любите Ибсена?.. Холодно... резко... до жестокости резко иногда. Сегодня вечером, когда кончу ненавистные дела, буду читать "Женщину с моря"... {2} Знаете? Чем более я думаю над Гамлетом, тем ничтожнее кажутся мне выводы мои из этой трагедии. Боюсь, что все мои заметки сведутся к тем словам, крые Эккерман приписывает Гете: "Пьеса, как "Гамлет", все-таки, что бы там ни говорили, лежит на душе, как беспросветный загадочный вопрос"... {3} Гамлет?.. Право, о нем уже были сказаны все слова: и звучные, и глубокие, и острые, и жгучие... и какие еще... Да и страшно говорить о нем после Гете, Гервинуса, Куно Фишера, Брандеса, Белинского {4}. Страшно, а в то же время влечет, как море, как бездна, как чуткое безмолвие... То, что было у меня написано, я отверг и уничтожил. Слава богу, отделался хоть от одного кошмара.
Ну, храни Вас бог. Желаю Арк Анду скорей поправиться. Жду Вас в Царское...
Весь Ваш И. Анненский.
А. В. БОРОДИНОЙ
12. I 1907
Ц С
Дорогая Анна Владимировна,
Дина все не поправляется: температура скачет - утром сегодня было 36,4, а к пяти часам 38. Слабость Дину донимает: пробовала она было написать записку сидя на постели - кончилось тем, что записки не написала, а вся в испарине улеглась опять. У Вали {1} температура все время была нормальная, но его мучили сильные боли, и поплакивал он, бедняжка, то и дело. Сегодня ему не больно, но он только очень смущен своим безобразием. Доктор надеется, что дело обойдется без осложнений, которые у мальчиков бывают иногда в этой болезни пренеприятные и требуют даже операции... Сегодня я видел Нину {2} (она была у меня на приеме) - не хочет знать ни о какой заразе и зовет к себе; впрочем, сегодня же я еще раз спрашивал доктора Карпова - свинка и в самом деле обыкновенно передается только от больного прямо... К Тане {3} я все-таки не поехал - да и к Нине, вероятно, не поеду...
Мне было очень приятно прочитать в Вашем милом письме, что Frostzauber {Морозное чудо (нем.).} заставил Вас подумать и обо мне. Знаете - смешно подумать иногда: отчего это не хочется порой возобновлять приятных впечатлений?.. Это было более 25 лет тому назад; зимой, в морозную, густо белозвездную ночь мы по дороге во Ржев заплутались на порубе... Если представить себе в июльский полдень эту же мшистую поляну, которая курится по бокам Вашей дороги, ее выкорчеванные пни, такие мшистопыльные, и этот дрожащий полуденный воздух, весь полный гари, белых бабочек, удушливой пыли, зноя и свежего дегтя, - и во что обратил иней все это тяжелое калечество! Если когда-нибудь в жизни я был не... счастлив... а блажен, то именно в эту ночь. Рядом со мной была женщина, которую я любил, но она была решительно ни при чем в этом т_а_инстве; я был поэтом, но мне и в голову не приходило подойти к этому завороженному _не-я_ с покровами слова, с назойливостью ритма, с попыткой какого бы то ни было ограничения...
Вы пишете - _стихотворение_.
А Вы знаете, что, когда сердце захвачено, то слово кажется иногда не только смешным, но почти святотатственным. Если бы вторая такая ночь - так иногда я думаю... И вдруг мне становится жалко той старой, невозвратимой, единственной. Да и не слишком ли много бы было на одно человеческое сердце две такие ночи: стенки бы, пожалуй, не выдержали... Посылаю Вам мое последнее стихотворение.
Невозможно {4}.
Есть слова. Их дыханье, - что цвет:
Так же нежно и бело-тревожно,
Но меж них ни печальнее нет,
Ни нежнее тебя, Н_е_в_о_з_м_о_ж_н_о.
Не познав, я в тебе уж любил
Эти в бархат ушедшие звуки:
Мне являлись мерцанья могил
И сквозь сумрак белевшие руки.
Но лишь в белом венце хризантем,
Перед первой угрозой забвенья,
Этих _ве_, этих _зэ_, этих _эм_
Различить я сумел дуновенья,
И, запомнив, невестой в саду
Как в апреле тебя разубрали,
. . . . . . . . . . . . . . .
У забитой калитки я жду,
Позвонить к сторожам не пора ли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Если слово за словом, - что цвет,
Упадает, белея тревожно,
Не печальных меж павшими нет,
Но люблю я одно - Н_е_в_о_з_м_о_ж_н_о.
Ваш И. Анненский.
С. А. СОКОЛОВУ
16. I 1907
Ц С,
дача Эбермана
Дорогой Сергей Алексеевич,
Жаль, что "Невозможно" не пойдет {1}. А впрочем, оно само виновато: nomen-omen {Здесь: в самом имени предзнаменование (лат.).}. Вы пишете прислать Вам стихов. Ей-богу, не знаю, как за это и приняться. Попробовал я пересмотреть ларец {2} и, кажется, кроме "Невозможно" в разных вариациях, там ничего и нет. _Я_ везде _я_, и если оно не интересно, то где же мне взять другого? Впрочем, чтобы показать Вам, насколько я ценю милую сердечность Вашего - пусть и огорчительного - письма, посылаю Вам несколько пьесок {3}.
Отчего так запоздает мой Гейне {4}?.. А я-то с ним горячку порол. Первый э "Перевала" мне больше понравился, чем второй. Еврипид высылается: я написал об этом редактору "Просвещения".
Весь Ваш И. Анненский.
Р. S. Я выбирал пьесы из разных отделов и, по возможности, менее субъективные.
Е. М. МУХИНОЙ
Le 22. II 1907
В Устюг
Je viens de recevoir votre lettre, ma douce amie, la veille de mon depart (possible!). C'etait un alinea charmant-tout poesie et violette-a mon epopee d Устюг le fastidieux, ou, du reste, je crois avoir mis le point resolu.
Vous me parlez de Lohengrin. Savez vous que j'ai pense a ce personnage mystique (plus tot que mysterioux), et peut-etre au moment meme que vous l l'applaudissiez. Pour toute ressource j'ai emporte avec moi de Царское un volume de Зелинский "Troisieme livre des idees". La partie concluante en est consacree a Merlin l'enchanteur d'lmmermann. Зелинский me donne l'impression d'en raffoler. D'apres son analyse - et par esprit de contradiction peut etre-je ne !e goute que mediocrement, ce monde de sygnes et de blondes charnues aux yeux couleur de mousse de biere. Pour Wagnerien, je le suis. je 1'etais toujours, et je me rejouis d'avance de la perspective de contempler le Ring en entier, d'autani plus que je puis compter sur votre commentaire... une parcelle de vous: vous qui Faimez bien, n'est ce pas, ce monde d'Allemagne legendaire?
Vous ne me dites rien, si Vous allez toujours bien et si Vous avez de bonnes nouvelles de ce pauvre Max. Que Dieu vous le garde, cherie! Vous qui etes la bonte et la compassion meme, Vous le soleil de tous ceux qui vous entourent et qui vous adorent meme pour la faible lueur qui leur parvient de vous.
La plume me glisse de la main. Au revoir, fee! Il est nuit, il fait noirl... Ah...
A vous de coeur
I. A.
{* 22.11 1907. В Устюг
Я получил Ваше письмо, мой милый друг, накануне моего отъезда (возможного!). Это было прелестным введением - сплошная поэзия и фиалки - к моей эпопее Устюга Усыпительного {1}, где, кстати, я полагаю, поставил решительную точку. Вы говорите мне о Лоэнгрине {2}. Знаете ли Вы, что я думал об этом персонаже (мистическом, в большей мере, чем таинственном) и, может быть, в тот самый момент, когда Вы ему аплодировали. В подспорье я захватил с собой из Царского том Зелинского - "Третья книга идей" {3}. Заключительная часть ее посвящена Мерлину-волшебнику Иммермана {4}. У меня впечатление, что Зелинский от него в безумном восторге. Судя по его анализу (и, быть может, из духа противоречия), мне не слишком нравится этот мир лебедей и упитанных блондинок с глазами цвета пивной пены. Вагнерианцем же я остаюсь, я им был всегда, и я заранее радуюсь перспективе увидеть "Кольцо" полностью {5}. Тем более, что я могу рассчитывать на Ваши пояснения... частицу Вас, Вас, которая так любит, не правда ли, этот мир Германии легенд?
Вы ничего мне не говорите о том, хорошо ли Вы себя чувствуете и имеете ли Вы добрые вести о бедном Максе {6}? Пусть бог сохранит Вам его, дорогая!? Вы, воплощенная доброта и сострадание, Вы, солнце всех, кто Вас окружает и обожает Вас даже за слабый свет, который Вы на них изливаете. Перо выскальзывает из моих рук...
До свидания, фея! Наступила ночь... Темно... Ах... Всем сердцем Ваш
И. А. (фр.).}
E. M. МУХИНОЙ
5. III 1907
Ц С
Дорогая Екатерина Максимовна,
Не откажите, пожалуйста, написать хоть несколько слов о Вашем здоровье, но только дайте точные сведения по следующим пунктам:
1. Как Ваше самочувствие?
2. Что сказал доктор? Неделя испытания окончилась сегодня, не правда ли?
3. Можно ли Вам разговаривать?
Я пишу обо всем этом, п ч меня очень беспокоит Ваше недомогание, а приехать узнать некогда. За мою поездку в Вел Уст накопилось так бесконечно много дел по Уч Ком и Окр, "что я начинаю немножко тяготиться процессом, который, по какому-то "едоразумению, принято называть жизнью, хотя, чем он отличается от простого и даже темного сгорания, я совершенно не знаю.
Прочитал на днях (в конце праздников) "Иосифа" и написал Павлу Павловичу на трех листах разбор этой очень замечательной книги {1}. Третьего дня наткнулся на "Шиповник" и занозил мозг "Жизнью человека" {2}. Вещь неумная, а главное, вымученная. Совершенно не понимаю, для чего было ее писать, а еще менее, зачем было тратить тысячи на ее постановку {3}? Если так нужен был этот лубочный дидактизм-то не проще ли было взять любую притчу или пролог. Разве не дадут они гораздо более глубоких контрастов (напр, богач и Лазарь {4}), - я уже не говорю о более трогательной поучительности и более чуткой морали. Вместо всех бесцветных старух, людей в сером и т. д. насколько символичнее было бы гноище Иова {5} и сиреневые крылья серафима с глубокими черными глазами и нежным овалом лица...
Зачем я пишу Вам все это? Все эти эстетические вопросы затушевались для Вас моралью. Мне жалко Вашей души. Нет, не думайте, что жалко из ревности, потому что она уходит от моей, - от нашей голубой шири. Мне грустно, потому что она обрывает свои крылья. А впрочем, м б, Вы правей меня и лучше видите, куда идти.
Не слушайте меня, милая... Идите, куда ведет Вас Ваша мысль. Право, иной раз мне страшно: уж не являюсь ли я, в сущности, истинным деспотом со всей моей хваленой эстетической свободой. Да еще если бы я сам точно в чем-нибудь был уверен.
И. А.
Е. M. МУХИНОЙ
18. III 1907
Ц С
Вчера, дорогая Екатерина Максимовна, привозил в заседание Совета Вам письмо, но Арк Андр не было, и сегодня письмо уже анахронизм.
Простите меня великодушно и нежно. Вы, добрая и милая, за то, что я не приехал по Вашему всегда для меня - Вы знаете - приятному зову. И на наступающей неделе - это последняя перед Петровским конкурсом - я не свободен ни одного дня. Постараюсь урваться в субботу - между завтраком и обедом. Вы меня напоите чаем, не правда ли?
Впечатление от музыки "Золота Рейна" {1} у меня большое, чудное, но от игры - расхолаживающее. Текст немецкий я изучил. Меня пленили символические аллитерации и это первое возникновение страстей - вначале столь же смешанных и хаотических, как и стихии. Лучше всего по музыке, несомненно, водная картина. Жалко только, что эти дуры с хвостами мешали работе фантазии {2}, крую разбудила музыка, и у меня по крайней мере повела по совсем другому пути. Хороша характеристика стелющегося пламени (Логе-Ершов){3} и чудный голос, меня завороживший, У Земли-Збруевой {4}.
Я слушал с таким вниманием, что у меня даже голова заболела. Понимаете Вы художественную концепцию Вотана {5}? Я никак не мог решить: кто он именно: Король пива Гамбринус или бухгалтер? Фрика-Славина - sa bourgeoise {Это мещанка (фр.).} - этим все сказано {6}. Ершов пел чудесно, но по временам забывал, что он не Мефистофель. Но Збруева... Збруева...
Вы знаете новость? Я написал третье Отражение - Бранда {7}, вещь, крую, кажется, никто от меня не услышит.
Ваш И. Анненский.
А. А. БЛОКУ
18. VI 1907
Ц С,
д. Эбермана
Дорогой Александр Александрович,
"Снежную маску" прочитал {1} и еще раз прочитал. Есть чудные строки, строфы и пьесы. Иных еще не разгадал и разгадаю ли, т. е. смогу ль понять возможность пережить? Непокорная ритмичность от меня ускользает. Пробую читать, вспоминая Ваше чтение, - и опускаю книгу на колени...
"Влюбленность" {2} - адски трудна, а
зеленый зайчик
В догоревшем хрустале {3}
чудный символ рассветного утомления.
Благодарю Вас, дорогой поэт. Ваш И. Анненский.
Посылаю письмо это поздно, задержал Ваш адрес. И. Анненск
А. Г. ГОРНФЕЛЬДУ
1. III 1908
Царское Село,
д. Эбермана
Многоуважаемый Аркадий Георгиевич.
Очень благодарю Вас за присылку Вашей интереснейшей книги {1}. Я прочел ее, стараясь поставить себя на ту точку зрения, которую Вы рекомендуете своему читателю. Мне кажется, что относительно Л. Андреева мне удалось проследить за некоторыми перебоями в Ваших отзвуках на его творчество {2}. Но, вообще, отчего Вы не дали дат? Дневник критика {3} - ведь это была бы настоящая находка. Особенно такого, как Вы: чуткого, самобытного и искусного. По-моему, у Вас есть одно большое преимущество перед другими нашими "критиками" (ох, это александрийское слово, как плохо оно выражает свою современную сущность! {4}). Вы умеете избежать того иронического парадокса, который в анализах наших так часто противополагается патетическому парадоксу поэта: Вы сумели не быть иронистом, даже говоря о Сологубе {5}, пафос которого я назвал бы поистине вызывающим.
Чрезвычайно симпатично мне в Вашем таланте и то, что вместо антитез у Вас часто находишь оттенки.
Как утомительны, напр, эти вечные контрасты Мережковского {6} и как хорошо то, что Вы сказали о _гневе_ и _злобе_ {7}. И это верно, Достоевский вовсе не гневен, - он именно злобен. И разве бы дал себе он, этот самоистязатель, обличье благородства?
Еще раз благодарю Вас за Вашу книгу. Часто буду в нее заглядывать. Искренно Вам преданный
И. Анненский
Е. М. МУХИНОЙ
2. III 1908
Царское Село,
д. Эбермана
Дорогая, Вы хотите, чтобы я Вам писал о творчестве. Как мало, по-моему, отъемлются от чуда его заповедные уголки, куда является со своими измерительными приборами физик или психолог, так и в вопросе о вдохновении и особой творческой деятельности поэта давно уже гнездится сомнение в полноценности заслуг того человека, который закрепляет своим именем невидную работу поколений и масс. Поэтика начала с сюжетов, позже возник вопрос о заимствованиях и реминисценциях. Определительная роль поэтической речи и власть слов только что начинают выясняться. Фантом творческой индивидуальности почти исчерпан. Но люди упорно, в виде дорогого им пережитка и в, может быть, законных целях самоуслаждения - толпе так же, как и отдельному человеку, нужен жир, а значит, и сахар, - люди упорно, говорю я, чествуют "гениев" не только монументами - куда ни шло - монументы для неоживших Елеазаров {1}, - но речами и даже обедами. Это не столько смешно по отношению к чествующим, которые забавляются, как умеют, как тем, которых чествуют...
Но я боюсь пускать в ход все те группы слов, которые уже поблескивают мне из моей чернильницы, - мне трудно бы было прервать их и - вместо письма - получилась бы целая статья, пожалуй... Нет, статьи бы не получилось, но ее проект, который, по теперешним моим планам, не должен появляться ранее, чем в августе. И потому позвольте мне не развивать мыслей о том, как центр чудесного должен быть перемещен из разоренных палат индивидуальной интуиции в чашу коллективного мыслестрадания, в коллизию слов с ее трагическими эпизодами и тайной. Когда-нибудь я покажу это на примере. Теперь боюсь и начинать. Вы спрашивали меня о романе Свенцицкого {2}. Он помечен 1908 г. это очень интересно. Но ведь здесь он говорит совсем не то, что теперь, хотя и называет себя оставленным при университете и "писателем-проповедником". Роман шаблонен и даже не вполне грамотен, но дело не в этом.
Он неискусно претенциозен. А надпись "Антихрист" прямо-таки вызывающая, рекламная, рассчитанная на витрину и психопатию читателей. Я удивляюсь, как люди, которым Свенцицкий нужен для легенды, не отговорили его от этой публичной эротомании.
Лично мне после ста страниц "Антихриста", которые я прочитал, Свенцицкий может быть интересен только отрицательно - как одна из жертв времени, а не как религиозный мыслитель и даже не как проповедник. Легенда его творится не для меня, и мне только грустно, что его соблазняют души, которые я полюбил свободными.
Ваш И. Анненский.
Е. М. МУХИНОЙ
3. VII 1908
Ц С.
д. Эбермана
Дорогая моя Екатерина Максимовна, как мне радостно получать Ваши солнечные открытки. Одно я прочел покуда Ваше закрытое письмо - с Босфора, но такое торопливое. Впрочем, при том усиленном притоке впечатлений, который теперь идет с Вами и за Вами, мне поспешность эта понятна и даже в ней есть для меня особенная тонкая красота. Я почти не отхожу от письменного стола, но рву больше, чем пишу, и бумаги, во всяком случае, извел много. Только с одним еще отчетом служебным покуда справился, зато написал огромную статью для Еврипида - "Маски Елены" и один тоже большой этюд о Достоевском {1}, который меня уже давно мучил. Давно уже Пав Павл {2} допытывался у меня, что за причина того особого, болезненного предпочтения, которое я отдаю "Преступлению и наказанию", и ревновал меня к этому роману, - зачем я изменил "Бесам". Я даю теперь объяснение этой причины. Оригинальность моей статьи заключается в том, что к ней приложен чертеж {3}, к которому иногда и следует прибегать, чтобы разобраться в ходе мыслей. Покуда я еще этого очерка не возненавидел, но уже запрятал его подальше. Чувствую себя неспособным сегодня писать, как я пишу в другие дни и как хотел бы Вам, дорогая, написать, так как, вероятно, переутомился. Весь жар мысли ушел на Достоевского... Но писать о нем теперь было бы прямо-таки неподсильным мне делом. Вы знаете, как тяжело мне повторяться.