Страница:
Это важное событие свержения с престола, составляющее вместе с последовавшим за ним славным царствованием самую блестящую эпоху в русских летописях, состоялось 9 июля, а так как сенат и народ непременно хотели возобновления войны с Пруссией, то с этой целью были отданы соответствующие приказы. За ними последовал 16 июля манифест, в котором призывались к присяге новой императрице все подданные завоеванных прусских провинций. Больше всего способствовало этому всеобщему военному клику убеждение русских, будто Фридрих советовал свергнутому государю все его нововведения, возбудившие всеобщее неудовольствие. Даже Екатерина видела в прусском короле своего врага. Будучи уроженкой Померании{299} и питая любовь к своей столь жестоко опустошенной отчизне, она все же уступила общему течению и решила совершенно погубить злейшего врага России, как значилось в первом ее манифесте.
Таково было всеобщее настроение, война была решена, и манифест о присяге только что разослан, когда на следующий день стали просматривать бумаги скончавшегося императора. Письма Фридриха возбудили всеобщее удивление. Содержание их совершенно противоречило тому, что предполагали. То были мудрые советы правителю и самые энергичные увещевания новому королю умерить свои страсти. Все столь возмутившие народ нововведения были сильно порицаемы этим мнимым врагом России; Екатерине тоже не пришлось жаловаться на мнения, выраженные относительно ее. Фридрих умолял ее супруга обращаться с ней если не с нежностью, то по крайней мере с подобающим перед людьми уважением. Императрица была этим тронута до слез; присутствовавшие сенаторы умолкли, и ненависть тотчас же исчезла. Военные приказания были отменены, и мир подтвержден{300}.
Благодаря этому перевороту Дания избавилась от сильного и весьма основательного опасения потерять Гольштейн, завоевание которого составляло любимую мечту Петра; ни просьбы и представления его друзей, ни энергичные протесты прусского посла, барона Гольца, которого Петр очень уважал, ни многократные дружеские увещевания Фридриха не могли заставить его отказаться от этого намерения. Хотя требования, предъявляемые им Дании, касались только известных областей Гольштейна и Шлезвига, но он намеревался завоевать все, ссылаясь на то, что должен владеть землею своих предков, которая, по его словам, была ему дороже половины его государства. 60-тысячное русское войско было предназначено для этого завоевания, и к ним должны были еще присоединиться 6000 пруссаков. Сам император хотел вести эту армию, и русские войска в Померании и Пруссии уже выступали с этой целью в поход под предводительством Румянцева. Для содержания их были основаны большие магазины в Грейфенберге, Массове, Гольнове и Штеттине; 36 русских военных судов были снаряжены для операций у берегов Дании, к ним должны были присоединиться еще 16 шведских военных судов.
В Дании были сильно смущены, так как государство это совершенно не было приспособлено к войне. Флот его, лучший оплот островитян, хотя и был пригоден в полном своем комплекте к тому, чтобы достойно встретить обоих своих противников, тогда не очень еще опасных на море, был плохо вооружен, а быстрое снабжение его множеством недостающих принадлежностей казалось немыслимым. Особенно же армия была в самом жалком состоянии. Солдаты не привыкли к войне и плохо были содержимы; генералы никогда не участвовали в кампаниях и не имели никакого понятия ни о дисциплине, ни о тактике; не было годных к употреблению военных принадлежностей, ни запаса пороха, ни оружия, ни магазинов, ни денег. Так как последняя эта потребность была самой настоятельной, первой и последней надобностью в войне, по словам знаменитого Монтекукколи{301}{*18}, то датчане навестили город Гамбург. Они подошли под стены города и приготовились на случай к принудительным мерам, потребовав от имени своего государя 1 000 000 талеров в виде заема. Гамбургцы, ошеломленные в первую минуту, не соразмерив сил своего противника, его положения и обстоятельств, а принимая во внимание лишь грозящий торговле их застой и разорение садов, быстро согласились дать требуемое, после чего датчане удалились. Теперь у них были деньги и вождь в лице оставившего французскую службу графа Сен-Жермена, который, однако, при всем своем знании тактики, не был знаком со страной, ее обычаями и языком, преисполнен был французскими военными принципами, не применимыми в этом государстве, и невыполнимыми замыслами, и потому являлся беспомощным вождем плохо организованной армии, которая его возненавидела с самого начала и доверия которой ему никогда не удалось приобрести. Он намеревался расположиться в укрепленном лагере недалеко от Любека и здесь ожидать русских. Но исход этой войны для самых беспристрастных наций, даже для самих датчан, являлся несомненным. И все эти весьма основательные опасения прекратились после свержения с престола императора.
Фридрих как раз намеревался атаковать австрийцев на их укрепленных высотах, когда получил ужасное известие о свержении Петра. Чернышев сообщил ему это вместе с приказом от сената тотчас же оставить прусскую армию. Это важное происшествие разрушило весь план кампании, так как одновременно с этим получены были распоряжения из Пруссии и Померании для возобновления враждебных действий со стороны русских. При таком перевороте мнений в русском дворе королю следовало ожидать, что тот же корпус через несколько дней снова соединится с его врагами или же самостоятельно откроет действия против него. От него зависело обезоружить эти 20 000 человек; но он поступил как раз наоборот, отпустив русских со всеми доказательствами дружбы и уважения. На обратном пути во всех королевских областях они были снабжаемы всем необходимым, как будто продолжали еще быть прусским вспомогательным корпусом. Великодушное поведение короля было причиной, что русские генералы весьма неохотно покидали прусскую армию. Чернышев расставался с особенным сожалением с Фридрихом, который наградил его поистине царскими подарками.
Приказ об отступлении русских оставался тайной несколько дней, как для русских войск, так и для пруссаков; в австрийском лагере тоже ничего не подозревали. Для содержания столь большого корпуса необходимы были распоряжения, которых невозможно было исполнить в один день, и он должен был выступить в путь лишь через три дня. Этим драгоценным временем Фридрих мастерски воспользовался. Он решил безотлагательно атаковать австрийские укрепления на высотах у Букерсдорфа, причем имел за собой то преимущество, что русские все же займут свои позиции в боевом порядке и будут защищаться при атаке; затем он был убежден, что Даун противопоставит русским часть своих войск и тем ослабит себя. Одновременно с этим он хотел дать русским на прощанье наглядное доказательство мужества и военного искусства пруссаков. Чтобы рассеять внимание Дауна и обмануть его насчет неприятельской позиции на правом фланге, ему должны были грозить атакой многие небольшие корпуса под начальством принца Вюртембергского, генералов Мантейфеля, Габленца и Рамина. После того как приняты были все эти меры, 20 июля, с наступлением ночи, начали сооружать большую батарею в равнине, лежащей перед укрепленными горами.
Горы эти были высокие и крутые, окруженные частоколами и засеками; на вершинах их расположены были сводчатые редуты; некоторые высоты были отделены друг от друга ущельями, другие же соединены укреплениями. Всеми этими позициями командовал генерал О'Келли. Днем на равнине не было еще никакого следа прусского лагеря, ни даже сторожевых постов; в продолжение одной ночи образовалась тут целая боевая линия, стоявшая уже с рассветом в боевом порядке. Огромная батарея из 45 гаубиц и 12 больших орудий была уже сооружена и словно выросла в несколько часов из земли. Другая батарея из 30 тяжелых орудий была устроена на небольшом возвышении. Лишь только достаточно рассвело, пруссаки открыли ужасный огонь. Австрийская конница, расположенная в долинах между горами, была приведена в сильное замешательство градом гаубиц{302} и забилась далеко в горные овраги, причем по пути опрокинула и увлекла в своем бегстве стоявшую рядом с ней для защиты горных гарнизонов пехоту. Тогда пруссаки открыли сильный огонь по укреплениям и стали штурмовать их с тыла и с флангов. Некоторые лучшие прусские полки под предводительством генерала Меллендорфа были предназначены для этого опасного дела. Ни отвесные горы с нагроможденными на них окопами и волчьими ямами, ни засеки, ни орудия, превращавшие каждую гору в форт, не могли остановить наступления пруссаков, которые штурмовали везде, где только могли найти точку опоры под ногами. Генерал Меллендорф нашел менее затруднительный доступ к этим горам через лес; он тотчас же воспользовался им, а так как лошади не могли взобраться на крутизну, то солдаты из полка наследного принца потащили сами одно орудие на гору. Враги бежали отовсюду, и через 4 часа горы эти, укрепление которых стоило стольких трудов, были завоеваны, убито 1400 человек неприятелей и взято 2000 пленных. Кроме того, пруссаки захватили порядочное число орудий и погнали австрийцев по направлению к их главной армии. Столь важный для австрийцев проход при Лейтмансдорфе был тоже утерян ими во время этого сражения. Даун выслал в помощь атакованным генерала Брентано с корпусом, но было уже поздно, и корпус этот был увлечен в общем бегстве. Австрийцы пробовали также сделать вылазку из Швейдница, но скоро были отбиты.
Пока все это происходило, все русские и прусские войска, самые отдаленные от места сражения, стояли под ружьем и наблюдали за главной австрийской армией, которая, однако, спокойно осталась на месте. Но еще в тот же вечер Даун оставил свою позицию и ушел глубже в горы. Знатнейшие русские генералы находились в качестве зрителей при короле на местах сражений. Фридрих дал отъезжающим русским перед их отбытием необыкновенное военное зрелище на память о себе. Он был удовлетворен тем сознанием, что не пользовался услугами этих союзников в течение нескольких недель их пребывания. Кроме казаков, маршировавших в Богемию с генералом Нейвидом, русский корпус все время стоял спокойно в своих лагерях. Ни один русский не пролил крови за прусского короля, который теперь, как и до этого, сражался со своими врагами без посторонней помощи{303}.
На следующий день после этого большого сражения, 22 июля, русские покинули прусскую армию: вожди очень неохотно, так как не надеялись найти где-либо подобную военную школу, - рядовые же весьма охотно, так как они терпели большой недостаток в съестных припасах, кроме хлеба, который им раздавали аккуратно всякий день; получая весьма скудное жалованье, они не могли себе ничего купить другого, а в Силезии нельзя было теперь грабить. Два фунта хлеба ежедневно без всякой другой пищи было слишком мало для русского желудка. Голодные солдаты, завидя прусских офицеров, указывали на рот, пожимая плечами, а многие из них тайком бегали в прусский лагерь просить хлеба, и если им давал кто-нибудь из состраданья, то они бросались в ноги своим благодетелям, чтобы показать им свою благодарность, и скорее уходили со своей добычей.
Венский двор был теперь сильно озабочен тем, что кончился срок перемирия с Портой. Ввиду этого барон Пенклер, живший еще до этого долгое время в Константинополе и знакомый с турецким языком, был отправлен к султану в качестве посла с драгоценными подарками. Но король все же ожидал выступления турок в сентябре. Эту надежду и план, составленный им на случай неудачи, он высказал в тайной корреспонденции герцогу Бевернскому. Если бы ему не посчастливилось при атаке укрепленных высот, то он намеревался после ухода русских прикрыть лишь Нейсе и Козель, пока не появятся турки. С этой целью еще до Букерсдорфской битвы герцог Бевернский отправился со своим корпусом в Козель, а генерал Вернер - в Нейсе.
Благодаря неудачному сражению при Букерсдорфе Даун был отрезан от всякого сообщения со Швейдницем; дорога туда была теперь отовсюду открыта для короля, который стал делать последние распоряжения для осады этой крепости. Он вызвал обратно из Моравии герцога Бевернского, который совершил там вторжение и где командовавший под его начальством генерал Вернер добился немалых успехов; но все иные соображения должны были теперь уступить место завоеванию Швейдница. Войска эти эскортировали возвращавшиеся из Нейсе тяжелые орудия, недостаток которых был причиной оттяжки осады. Фридрих беспрестанно требовал ускорения марша, на что герцог отвечал: "Все, что могут вынести люди и лошади, будет и должно быть исполнено".
Приготовления к осаде были необыкновенны; одни только округа Нейштадтский и Леобшюцкий должны были поставить 365 погонщиков, 730 лошадей и 866 повозок, запряженных четверками. Среди этих приготовлений Даун ушел в высокие Совиные горы и, казалось, начинал отчаиваться в своих удачах; к довершению всего, один из лучших австрийских полководцев, генерал Драсковиц, попал в плен близ Нейсе. Но осада началась лишь 8 августа. Генерал Тауэнцин был отозван из Бреславля и получил командование над осадным корпусом, который состоял из 24 батальонов пехоты, нескольких полков конницы и очень многочисленной артиллерии. Осаждающих прикрывала армия под начальством короля и корпус под командованием герцога Бевернского. Осада эта, с военной точки зрения, была самой замечательной в этой войне, как по искусным атакам и оборонам, так и по длительности и разным побочным обстоятельствам. Из них следует заметить одно, никогда еще дотоле не замечавшееся. Два француза, старые друзья и бывшие товарищи брани, Грибоваль и Лефевр, командовали в качестве инженеров внутри и вне крепости. Первый состоял еще на французской службе, но был отослан Людовиком XV в австрийскую армию ввиду больших дарований, а Лефевр служил Фридриху. Оба были писателями. Оба в осадном искусстве выработали особые различные системы, которые защищали в своих литературных произведениях. Теперь для них настал редкий момент доказать перед глазами культивированных наций достоинства своих теорий, пуская их в ход друг против друга. Материалы для этих экспериментов, т. е. человеческая кровь, железо и порох, были предоставлены для их опытов. Лефевр хотел овладеть крепостью преимущественно посредством подкопов, притом весьма быстро. Но он крайне неудовлетворительно исполнил свое обещание и был принужден действовать в большинстве случаев по старым правилам.
На требование пруссаков о сдаче комендант отвечал, что постарается постоять за честь австрийского оружия и приобрести уважение Его Прусского Величества. Начался обстрел, который шел очень деятельно, не прекращаясь ни днем, ни ночью. Так же деятельна была и оборона. Крепостная артиллерия дельно работала, и почти всякую ночь совершались вылазки, успех которых был, однако, невелик.
Даун отдыхал на своих горах; решившись непременно освободить этот пункт, он через шесть дней совершил попытку, исход которой казался ему несомненным. Между австрийской армией и Швейдницем, у Рейхенбаха, вдали от королевской армии, стоял большой прусский корпус под начальстврм герцога Бевернского. Даун собирался атаковать этот корпус со всех сторон и уничтожить его, пока король не подоспел с помощью. Рассчитывая на превосходство своих сил, он надеялся повторить событие при Максене. Четыре корпуса, с Ласси, О'Доннелем, Беком и Брентано во главе, атаковали пруссаков одновременно с фронта, с обоих флангов и с тыла. Герцог поступил в этом случае как великий полководец. Враги атаковали прусский обоз, который был уже, по-видимому, для них потерян. Некоторые генералы хотели защищать его со своими бригадами, но главнокомандующий запретил им это, говоря: "Если мы будем разбиты, то вряд ли нам удастся спасти что-либо из обоза; если же победим, то мы его скоро отнимем". Следуя этому мудрому принципу, благодаря которому Фридрих выиграл в 1745 году сражение при Сооре{304}, пруссаки предоставили свой обоз на разграбление неприятелю и сражались нераздельно. Генерал Бек продолжал свою атаку очень искусно и энергично, так что приобрел некоторые преимущества, но Ласси и Брентано плохо поддерживали его. Между тем пруссаки везде стали во фронт, надеясь на энергию своего короля.
Эта надежда войск его оправдалась, так как при первых же пушечных выстрелах принц Вюртембергский вскочил на лошадь, поспешил во главе королевской конницы во весь опор на место битвы и ударил на корпус О'Доннеля, который был тотчас же опрокинут. За этой конницей следовала полной рысью так называемая конная артиллерия из королевской армии, а за ней сам Фридрих во главе гусарского полка, за которым должны были поспевать несколько пехотных бригад. Впрочем, еще до их прибытия неприятель был уже совершенно выбит из позиции. Потери его составляли 1200 убитых и раненых и 1500 пленных. Пруссаки насчитывали 1000 убитых и раненых и несколько сотен пленных. Обоз их, который неприятель стал было грабить, был вновь отбит с незначительным уроном.
Много высших и низших начальников обнаружили в этой битве большую храбрость, за которую герцог желал бы их наградить; но король не изъявил на это согласия, говоря: "Если за каждое исполнение долга будут выдаваться отличия, то они, в конце концов, станут весьма обыденными и перестанут быть отличиями". После этого Даун ушел в Глац и оставил Швейдниц на произвол судьбы.
Между тем осада, помимо полковой артиллерии, постоянно продолжалась при помощи 68 орудий и 32 мортир и гаубиц. Гарнизон крепости, хотя и лишенный всякой надежды на освобождение, все же не терял мужества. Съестные припасы имелись у него в изобилии, солдат мог их дешево покупать; кроме того, каждый утром получал стакан водки, а в полдень стакан вина. Вследствие тайной инструкции, данной фельдмаршалом Дауном тотчас же после Рейхенбахского сражения, комендант, генерал Гуаско, предложил капитуляцию. Он хотел иметь свободный пропуск, в чем получил отказ. Тауэнцин ссылался при этом на слова генерала Лаудона, который в переписке своей год тому назад с маркграфом Карлом Прусским по поводу договора о размене пленных положительно заявил, что двор его вовсе не считает себя обязанным ни сдерживать данное слово в вопросе обмена пленных, ни исполнять какое-либо иное обещание. Шесть дней спустя комендант возобновил предложение, предоставляя пруссакам все орудия, все магазины и кассы и обещая не воевать со своим гарнизоном против короля в течение года. И на такое предложение не обратили почти никакого внимания. Вскоре после этого одному императорскому офицеру удалось пройти мимо прусских форпостов и принести генералу Гуаско приказ не отступать от условия свободного пропуска вплоть до крайней нужды.
Однако искусные подкопы Лефевра требовали много времени и вначале мало приносили пользы. Это были так называемые нажимные пули - превосходное изобретение Белидорса, значительно расширившее науку о подкопах как в основах ее, так и в применении, и употребляемое здесь впервые надлежащим образом{305}. Разнообразная цель этих пуль состояла в том, чтобы на расстоянии от 30 до 40 футов разрушать галереи осажденных с помощью взрыва мин, бросать контрэскарпы в крепостные рвы, устроить новый обеспеченный пункт атаки и открыть без урона и без штурма путь, находящийся под прикрытием, и внешние укрепления; с помощью такого изобретения, применяемого против осаждающих, можно было, кроме разрушения их мин и ложементов, взрывать их батареи на брешах и приблизить собственные орудия к городу. В течение осады было изготовлено много таких нажимных пуль; их наполняли, зажигали, но некоторые из них не имели никакого действия. Были сделаны подземные слуховые ходы, чтобы выследить ходы и местонахождение неприятельских подкопов. Иногда минеры враждебных партий встречались под землей; пока их отделяли земляные стены, они употребляли вонючие пули, распространявшие с отвратительнейшим запахом дым и удушливые пары; завидя же друт друга, они сражались на пистолетах. На более далекие расстояния пользовались паропроводными подкопами, которые, при удачном действии, не только убивали неприятельских землекопов, но и разрушали их мины.
Императорские минеры по численности сильно превосходили прусских, вследствие чего многие попытки последних были неудачны. Это была в полном смысле слова подземная война, при которой враждебные стороны задирались на все лады, но которая принесла однако мало пользы пруссакам. Лефевр был в совершенном отчаянии, так как высокие и низкие начальники прусской армии относились к нему равнодушно, даже презрительно. Его военное честолюбие и слава изобретателя были затронуты самым чувствительным образом; он оплакивал свои несбывшиеся надежды быстрой осады и свою, им же самим признанную теорию, долженствовавшую увековечить его имя; он добивался теперь только смерти, потому ходил на самые рискованные предприятия. Король был до того тронут отчаянием этого офицера, что он, который редко прощал начальнику неудачу и никогда не прощал неспособности, забыл потерю стольких денег и крови, забыл столь долгую проволочку военных операций и сам стал утешать несчастного Лефевра.
Между тем надземная перестрелка свирепствовала беспрестанно с обеих сторон. Каждый час днем и ночью приносил дань смерти. Императорские войска в Швейднице больше всего страдали от этого ужасного положения. Добровольцы их, предпринимавшие до сих пор самые опасные работы, начинали уже тяготиться своим уделом. Вознаграждения, получаемые ими, были для них вернейшими залогами смерти. Тогда упразднили все их тяжелые предприятия, и число их с тех пор ежедневно, даже ежечасно стало уменьшаться. Все австрийские инженерные офицеры были либо убиты, либо ранены. Тяжелые орудия были без лафетов, а для легких орудий уже обнаруживался недостаток ядер.
Между тем тут совершен был не один подвиг. Императорский капитан Бради защищал шанец, с которого бежали все его солдаты; при нем осталось лишь 15 человек против нескольких сотен осаждающих пруссаков, которые наполовину уже взобрались на бруствер; схватив пилы, эта горсть австрийцев отпилила бруствер, и в ту минуту, когда силы их были совершенно истощены, они вдруг получили подкрепление и удержались на своем посту. Другой геройский поступок был совершен императорским поручиком Вальдгютером и его храбрым отрядом. Дело касалось весьма необходимой, но и весьма опасной вылазки в пропасть, чтобы уничтожить грозное действие трех почти законченных прусских подкопов. Вальдгютер предложил свои услуги для этого предприятия, выбрал себе в помощники 32 венгерца и с ними прыгнул в так называемую воронку, пропасть глубиною в 20 футов, где ожидавшие их пруссаки стояли на одном колене, держа вверх штыки. Те, кто не напоролся на них, так яростно стали рубить пруссаков саблями, что последние бежали с большим уроном.
Фридрих усердно посещал траншеи и был весьма недоволен неожиданным замедлением. Он сам делал соответствующие распоряжения, доказывавшие его знания осадного искусства, и велел соорудить брешь-батарею. И все же завоевание этого пункта многим казалось еще весьма сомнительным, и после двухмесячных кровавых трудов стало несомненным, что Швейдниц в скором времени должен быть взят, или же придется снять осаду.
Таково было всеобщее настроение, война была решена, и манифест о присяге только что разослан, когда на следующий день стали просматривать бумаги скончавшегося императора. Письма Фридриха возбудили всеобщее удивление. Содержание их совершенно противоречило тому, что предполагали. То были мудрые советы правителю и самые энергичные увещевания новому королю умерить свои страсти. Все столь возмутившие народ нововведения были сильно порицаемы этим мнимым врагом России; Екатерине тоже не пришлось жаловаться на мнения, выраженные относительно ее. Фридрих умолял ее супруга обращаться с ней если не с нежностью, то по крайней мере с подобающим перед людьми уважением. Императрица была этим тронута до слез; присутствовавшие сенаторы умолкли, и ненависть тотчас же исчезла. Военные приказания были отменены, и мир подтвержден{300}.
Благодаря этому перевороту Дания избавилась от сильного и весьма основательного опасения потерять Гольштейн, завоевание которого составляло любимую мечту Петра; ни просьбы и представления его друзей, ни энергичные протесты прусского посла, барона Гольца, которого Петр очень уважал, ни многократные дружеские увещевания Фридриха не могли заставить его отказаться от этого намерения. Хотя требования, предъявляемые им Дании, касались только известных областей Гольштейна и Шлезвига, но он намеревался завоевать все, ссылаясь на то, что должен владеть землею своих предков, которая, по его словам, была ему дороже половины его государства. 60-тысячное русское войско было предназначено для этого завоевания, и к ним должны были еще присоединиться 6000 пруссаков. Сам император хотел вести эту армию, и русские войска в Померании и Пруссии уже выступали с этой целью в поход под предводительством Румянцева. Для содержания их были основаны большие магазины в Грейфенберге, Массове, Гольнове и Штеттине; 36 русских военных судов были снаряжены для операций у берегов Дании, к ним должны были присоединиться еще 16 шведских военных судов.
В Дании были сильно смущены, так как государство это совершенно не было приспособлено к войне. Флот его, лучший оплот островитян, хотя и был пригоден в полном своем комплекте к тому, чтобы достойно встретить обоих своих противников, тогда не очень еще опасных на море, был плохо вооружен, а быстрое снабжение его множеством недостающих принадлежностей казалось немыслимым. Особенно же армия была в самом жалком состоянии. Солдаты не привыкли к войне и плохо были содержимы; генералы никогда не участвовали в кампаниях и не имели никакого понятия ни о дисциплине, ни о тактике; не было годных к употреблению военных принадлежностей, ни запаса пороха, ни оружия, ни магазинов, ни денег. Так как последняя эта потребность была самой настоятельной, первой и последней надобностью в войне, по словам знаменитого Монтекукколи{301}{*18}, то датчане навестили город Гамбург. Они подошли под стены города и приготовились на случай к принудительным мерам, потребовав от имени своего государя 1 000 000 талеров в виде заема. Гамбургцы, ошеломленные в первую минуту, не соразмерив сил своего противника, его положения и обстоятельств, а принимая во внимание лишь грозящий торговле их застой и разорение садов, быстро согласились дать требуемое, после чего датчане удалились. Теперь у них были деньги и вождь в лице оставившего французскую службу графа Сен-Жермена, который, однако, при всем своем знании тактики, не был знаком со страной, ее обычаями и языком, преисполнен был французскими военными принципами, не применимыми в этом государстве, и невыполнимыми замыслами, и потому являлся беспомощным вождем плохо организованной армии, которая его возненавидела с самого начала и доверия которой ему никогда не удалось приобрести. Он намеревался расположиться в укрепленном лагере недалеко от Любека и здесь ожидать русских. Но исход этой войны для самых беспристрастных наций, даже для самих датчан, являлся несомненным. И все эти весьма основательные опасения прекратились после свержения с престола императора.
Фридрих как раз намеревался атаковать австрийцев на их укрепленных высотах, когда получил ужасное известие о свержении Петра. Чернышев сообщил ему это вместе с приказом от сената тотчас же оставить прусскую армию. Это важное происшествие разрушило весь план кампании, так как одновременно с этим получены были распоряжения из Пруссии и Померании для возобновления враждебных действий со стороны русских. При таком перевороте мнений в русском дворе королю следовало ожидать, что тот же корпус через несколько дней снова соединится с его врагами или же самостоятельно откроет действия против него. От него зависело обезоружить эти 20 000 человек; но он поступил как раз наоборот, отпустив русских со всеми доказательствами дружбы и уважения. На обратном пути во всех королевских областях они были снабжаемы всем необходимым, как будто продолжали еще быть прусским вспомогательным корпусом. Великодушное поведение короля было причиной, что русские генералы весьма неохотно покидали прусскую армию. Чернышев расставался с особенным сожалением с Фридрихом, который наградил его поистине царскими подарками.
Приказ об отступлении русских оставался тайной несколько дней, как для русских войск, так и для пруссаков; в австрийском лагере тоже ничего не подозревали. Для содержания столь большого корпуса необходимы были распоряжения, которых невозможно было исполнить в один день, и он должен был выступить в путь лишь через три дня. Этим драгоценным временем Фридрих мастерски воспользовался. Он решил безотлагательно атаковать австрийские укрепления на высотах у Букерсдорфа, причем имел за собой то преимущество, что русские все же займут свои позиции в боевом порядке и будут защищаться при атаке; затем он был убежден, что Даун противопоставит русским часть своих войск и тем ослабит себя. Одновременно с этим он хотел дать русским на прощанье наглядное доказательство мужества и военного искусства пруссаков. Чтобы рассеять внимание Дауна и обмануть его насчет неприятельской позиции на правом фланге, ему должны были грозить атакой многие небольшие корпуса под начальством принца Вюртембергского, генералов Мантейфеля, Габленца и Рамина. После того как приняты были все эти меры, 20 июля, с наступлением ночи, начали сооружать большую батарею в равнине, лежащей перед укрепленными горами.
Горы эти были высокие и крутые, окруженные частоколами и засеками; на вершинах их расположены были сводчатые редуты; некоторые высоты были отделены друг от друга ущельями, другие же соединены укреплениями. Всеми этими позициями командовал генерал О'Келли. Днем на равнине не было еще никакого следа прусского лагеря, ни даже сторожевых постов; в продолжение одной ночи образовалась тут целая боевая линия, стоявшая уже с рассветом в боевом порядке. Огромная батарея из 45 гаубиц и 12 больших орудий была уже сооружена и словно выросла в несколько часов из земли. Другая батарея из 30 тяжелых орудий была устроена на небольшом возвышении. Лишь только достаточно рассвело, пруссаки открыли ужасный огонь. Австрийская конница, расположенная в долинах между горами, была приведена в сильное замешательство градом гаубиц{302} и забилась далеко в горные овраги, причем по пути опрокинула и увлекла в своем бегстве стоявшую рядом с ней для защиты горных гарнизонов пехоту. Тогда пруссаки открыли сильный огонь по укреплениям и стали штурмовать их с тыла и с флангов. Некоторые лучшие прусские полки под предводительством генерала Меллендорфа были предназначены для этого опасного дела. Ни отвесные горы с нагроможденными на них окопами и волчьими ямами, ни засеки, ни орудия, превращавшие каждую гору в форт, не могли остановить наступления пруссаков, которые штурмовали везде, где только могли найти точку опоры под ногами. Генерал Меллендорф нашел менее затруднительный доступ к этим горам через лес; он тотчас же воспользовался им, а так как лошади не могли взобраться на крутизну, то солдаты из полка наследного принца потащили сами одно орудие на гору. Враги бежали отовсюду, и через 4 часа горы эти, укрепление которых стоило стольких трудов, были завоеваны, убито 1400 человек неприятелей и взято 2000 пленных. Кроме того, пруссаки захватили порядочное число орудий и погнали австрийцев по направлению к их главной армии. Столь важный для австрийцев проход при Лейтмансдорфе был тоже утерян ими во время этого сражения. Даун выслал в помощь атакованным генерала Брентано с корпусом, но было уже поздно, и корпус этот был увлечен в общем бегстве. Австрийцы пробовали также сделать вылазку из Швейдница, но скоро были отбиты.
Пока все это происходило, все русские и прусские войска, самые отдаленные от места сражения, стояли под ружьем и наблюдали за главной австрийской армией, которая, однако, спокойно осталась на месте. Но еще в тот же вечер Даун оставил свою позицию и ушел глубже в горы. Знатнейшие русские генералы находились в качестве зрителей при короле на местах сражений. Фридрих дал отъезжающим русским перед их отбытием необыкновенное военное зрелище на память о себе. Он был удовлетворен тем сознанием, что не пользовался услугами этих союзников в течение нескольких недель их пребывания. Кроме казаков, маршировавших в Богемию с генералом Нейвидом, русский корпус все время стоял спокойно в своих лагерях. Ни один русский не пролил крови за прусского короля, который теперь, как и до этого, сражался со своими врагами без посторонней помощи{303}.
На следующий день после этого большого сражения, 22 июля, русские покинули прусскую армию: вожди очень неохотно, так как не надеялись найти где-либо подобную военную школу, - рядовые же весьма охотно, так как они терпели большой недостаток в съестных припасах, кроме хлеба, который им раздавали аккуратно всякий день; получая весьма скудное жалованье, они не могли себе ничего купить другого, а в Силезии нельзя было теперь грабить. Два фунта хлеба ежедневно без всякой другой пищи было слишком мало для русского желудка. Голодные солдаты, завидя прусских офицеров, указывали на рот, пожимая плечами, а многие из них тайком бегали в прусский лагерь просить хлеба, и если им давал кто-нибудь из состраданья, то они бросались в ноги своим благодетелям, чтобы показать им свою благодарность, и скорее уходили со своей добычей.
Венский двор был теперь сильно озабочен тем, что кончился срок перемирия с Портой. Ввиду этого барон Пенклер, живший еще до этого долгое время в Константинополе и знакомый с турецким языком, был отправлен к султану в качестве посла с драгоценными подарками. Но король все же ожидал выступления турок в сентябре. Эту надежду и план, составленный им на случай неудачи, он высказал в тайной корреспонденции герцогу Бевернскому. Если бы ему не посчастливилось при атаке укрепленных высот, то он намеревался после ухода русских прикрыть лишь Нейсе и Козель, пока не появятся турки. С этой целью еще до Букерсдорфской битвы герцог Бевернский отправился со своим корпусом в Козель, а генерал Вернер - в Нейсе.
Благодаря неудачному сражению при Букерсдорфе Даун был отрезан от всякого сообщения со Швейдницем; дорога туда была теперь отовсюду открыта для короля, который стал делать последние распоряжения для осады этой крепости. Он вызвал обратно из Моравии герцога Бевернского, который совершил там вторжение и где командовавший под его начальством генерал Вернер добился немалых успехов; но все иные соображения должны были теперь уступить место завоеванию Швейдница. Войска эти эскортировали возвращавшиеся из Нейсе тяжелые орудия, недостаток которых был причиной оттяжки осады. Фридрих беспрестанно требовал ускорения марша, на что герцог отвечал: "Все, что могут вынести люди и лошади, будет и должно быть исполнено".
Приготовления к осаде были необыкновенны; одни только округа Нейштадтский и Леобшюцкий должны были поставить 365 погонщиков, 730 лошадей и 866 повозок, запряженных четверками. Среди этих приготовлений Даун ушел в высокие Совиные горы и, казалось, начинал отчаиваться в своих удачах; к довершению всего, один из лучших австрийских полководцев, генерал Драсковиц, попал в плен близ Нейсе. Но осада началась лишь 8 августа. Генерал Тауэнцин был отозван из Бреславля и получил командование над осадным корпусом, который состоял из 24 батальонов пехоты, нескольких полков конницы и очень многочисленной артиллерии. Осаждающих прикрывала армия под начальством короля и корпус под командованием герцога Бевернского. Осада эта, с военной точки зрения, была самой замечательной в этой войне, как по искусным атакам и оборонам, так и по длительности и разным побочным обстоятельствам. Из них следует заметить одно, никогда еще дотоле не замечавшееся. Два француза, старые друзья и бывшие товарищи брани, Грибоваль и Лефевр, командовали в качестве инженеров внутри и вне крепости. Первый состоял еще на французской службе, но был отослан Людовиком XV в австрийскую армию ввиду больших дарований, а Лефевр служил Фридриху. Оба были писателями. Оба в осадном искусстве выработали особые различные системы, которые защищали в своих литературных произведениях. Теперь для них настал редкий момент доказать перед глазами культивированных наций достоинства своих теорий, пуская их в ход друг против друга. Материалы для этих экспериментов, т. е. человеческая кровь, железо и порох, были предоставлены для их опытов. Лефевр хотел овладеть крепостью преимущественно посредством подкопов, притом весьма быстро. Но он крайне неудовлетворительно исполнил свое обещание и был принужден действовать в большинстве случаев по старым правилам.
На требование пруссаков о сдаче комендант отвечал, что постарается постоять за честь австрийского оружия и приобрести уважение Его Прусского Величества. Начался обстрел, который шел очень деятельно, не прекращаясь ни днем, ни ночью. Так же деятельна была и оборона. Крепостная артиллерия дельно работала, и почти всякую ночь совершались вылазки, успех которых был, однако, невелик.
Даун отдыхал на своих горах; решившись непременно освободить этот пункт, он через шесть дней совершил попытку, исход которой казался ему несомненным. Между австрийской армией и Швейдницем, у Рейхенбаха, вдали от королевской армии, стоял большой прусский корпус под начальстврм герцога Бевернского. Даун собирался атаковать этот корпус со всех сторон и уничтожить его, пока король не подоспел с помощью. Рассчитывая на превосходство своих сил, он надеялся повторить событие при Максене. Четыре корпуса, с Ласси, О'Доннелем, Беком и Брентано во главе, атаковали пруссаков одновременно с фронта, с обоих флангов и с тыла. Герцог поступил в этом случае как великий полководец. Враги атаковали прусский обоз, который был уже, по-видимому, для них потерян. Некоторые генералы хотели защищать его со своими бригадами, но главнокомандующий запретил им это, говоря: "Если мы будем разбиты, то вряд ли нам удастся спасти что-либо из обоза; если же победим, то мы его скоро отнимем". Следуя этому мудрому принципу, благодаря которому Фридрих выиграл в 1745 году сражение при Сооре{304}, пруссаки предоставили свой обоз на разграбление неприятелю и сражались нераздельно. Генерал Бек продолжал свою атаку очень искусно и энергично, так что приобрел некоторые преимущества, но Ласси и Брентано плохо поддерживали его. Между тем пруссаки везде стали во фронт, надеясь на энергию своего короля.
Эта надежда войск его оправдалась, так как при первых же пушечных выстрелах принц Вюртембергский вскочил на лошадь, поспешил во главе королевской конницы во весь опор на место битвы и ударил на корпус О'Доннеля, который был тотчас же опрокинут. За этой конницей следовала полной рысью так называемая конная артиллерия из королевской армии, а за ней сам Фридрих во главе гусарского полка, за которым должны были поспевать несколько пехотных бригад. Впрочем, еще до их прибытия неприятель был уже совершенно выбит из позиции. Потери его составляли 1200 убитых и раненых и 1500 пленных. Пруссаки насчитывали 1000 убитых и раненых и несколько сотен пленных. Обоз их, который неприятель стал было грабить, был вновь отбит с незначительным уроном.
Много высших и низших начальников обнаружили в этой битве большую храбрость, за которую герцог желал бы их наградить; но король не изъявил на это согласия, говоря: "Если за каждое исполнение долга будут выдаваться отличия, то они, в конце концов, станут весьма обыденными и перестанут быть отличиями". После этого Даун ушел в Глац и оставил Швейдниц на произвол судьбы.
Между тем осада, помимо полковой артиллерии, постоянно продолжалась при помощи 68 орудий и 32 мортир и гаубиц. Гарнизон крепости, хотя и лишенный всякой надежды на освобождение, все же не терял мужества. Съестные припасы имелись у него в изобилии, солдат мог их дешево покупать; кроме того, каждый утром получал стакан водки, а в полдень стакан вина. Вследствие тайной инструкции, данной фельдмаршалом Дауном тотчас же после Рейхенбахского сражения, комендант, генерал Гуаско, предложил капитуляцию. Он хотел иметь свободный пропуск, в чем получил отказ. Тауэнцин ссылался при этом на слова генерала Лаудона, который в переписке своей год тому назад с маркграфом Карлом Прусским по поводу договора о размене пленных положительно заявил, что двор его вовсе не считает себя обязанным ни сдерживать данное слово в вопросе обмена пленных, ни исполнять какое-либо иное обещание. Шесть дней спустя комендант возобновил предложение, предоставляя пруссакам все орудия, все магазины и кассы и обещая не воевать со своим гарнизоном против короля в течение года. И на такое предложение не обратили почти никакого внимания. Вскоре после этого одному императорскому офицеру удалось пройти мимо прусских форпостов и принести генералу Гуаско приказ не отступать от условия свободного пропуска вплоть до крайней нужды.
Однако искусные подкопы Лефевра требовали много времени и вначале мало приносили пользы. Это были так называемые нажимные пули - превосходное изобретение Белидорса, значительно расширившее науку о подкопах как в основах ее, так и в применении, и употребляемое здесь впервые надлежащим образом{305}. Разнообразная цель этих пуль состояла в том, чтобы на расстоянии от 30 до 40 футов разрушать галереи осажденных с помощью взрыва мин, бросать контрэскарпы в крепостные рвы, устроить новый обеспеченный пункт атаки и открыть без урона и без штурма путь, находящийся под прикрытием, и внешние укрепления; с помощью такого изобретения, применяемого против осаждающих, можно было, кроме разрушения их мин и ложементов, взрывать их батареи на брешах и приблизить собственные орудия к городу. В течение осады было изготовлено много таких нажимных пуль; их наполняли, зажигали, но некоторые из них не имели никакого действия. Были сделаны подземные слуховые ходы, чтобы выследить ходы и местонахождение неприятельских подкопов. Иногда минеры враждебных партий встречались под землей; пока их отделяли земляные стены, они употребляли вонючие пули, распространявшие с отвратительнейшим запахом дым и удушливые пары; завидя же друт друга, они сражались на пистолетах. На более далекие расстояния пользовались паропроводными подкопами, которые, при удачном действии, не только убивали неприятельских землекопов, но и разрушали их мины.
Императорские минеры по численности сильно превосходили прусских, вследствие чего многие попытки последних были неудачны. Это была в полном смысле слова подземная война, при которой враждебные стороны задирались на все лады, но которая принесла однако мало пользы пруссакам. Лефевр был в совершенном отчаянии, так как высокие и низкие начальники прусской армии относились к нему равнодушно, даже презрительно. Его военное честолюбие и слава изобретателя были затронуты самым чувствительным образом; он оплакивал свои несбывшиеся надежды быстрой осады и свою, им же самим признанную теорию, долженствовавшую увековечить его имя; он добивался теперь только смерти, потому ходил на самые рискованные предприятия. Король был до того тронут отчаянием этого офицера, что он, который редко прощал начальнику неудачу и никогда не прощал неспособности, забыл потерю стольких денег и крови, забыл столь долгую проволочку военных операций и сам стал утешать несчастного Лефевра.
Между тем надземная перестрелка свирепствовала беспрестанно с обеих сторон. Каждый час днем и ночью приносил дань смерти. Императорские войска в Швейднице больше всего страдали от этого ужасного положения. Добровольцы их, предпринимавшие до сих пор самые опасные работы, начинали уже тяготиться своим уделом. Вознаграждения, получаемые ими, были для них вернейшими залогами смерти. Тогда упразднили все их тяжелые предприятия, и число их с тех пор ежедневно, даже ежечасно стало уменьшаться. Все австрийские инженерные офицеры были либо убиты, либо ранены. Тяжелые орудия были без лафетов, а для легких орудий уже обнаруживался недостаток ядер.
Между тем тут совершен был не один подвиг. Императорский капитан Бради защищал шанец, с которого бежали все его солдаты; при нем осталось лишь 15 человек против нескольких сотен осаждающих пруссаков, которые наполовину уже взобрались на бруствер; схватив пилы, эта горсть австрийцев отпилила бруствер, и в ту минуту, когда силы их были совершенно истощены, они вдруг получили подкрепление и удержались на своем посту. Другой геройский поступок был совершен императорским поручиком Вальдгютером и его храбрым отрядом. Дело касалось весьма необходимой, но и весьма опасной вылазки в пропасть, чтобы уничтожить грозное действие трех почти законченных прусских подкопов. Вальдгютер предложил свои услуги для этого предприятия, выбрал себе в помощники 32 венгерца и с ними прыгнул в так называемую воронку, пропасть глубиною в 20 футов, где ожидавшие их пруссаки стояли на одном колене, держа вверх штыки. Те, кто не напоролся на них, так яростно стали рубить пруссаков саблями, что последние бежали с большим уроном.
Фридрих усердно посещал траншеи и был весьма недоволен неожиданным замедлением. Он сам делал соответствующие распоряжения, доказывавшие его знания осадного искусства, и велел соорудить брешь-батарею. И все же завоевание этого пункта многим казалось еще весьма сомнительным, и после двухмесячных кровавых трудов стало несомненным, что Швейдниц в скором времени должен быть взят, или же придется снять осаду.