Страница:
Все германские народы, великие и малые, невзирая на то, на чьей стороне они сражались, на имперские декреты и свои же выгоды, остались весьма довольны победой, одержанной над французами, считая ее своим национальным торжеством. Не одна ненависть, существующая обыкновенно между этими соседними народами, благодаря различной форме правления, законам и нравам, бесчисленным особенностям, а главное, вследствие беспрестанных войн, была причиной такого взгляда, присущего в большей или меньшей мере всем без исключения европейским народам, даже далеким от Франции. Немцы же, помимо всех этих обстоятельств, имели еще больше причин к этой национальной ненависти. С одной стороны, присущее французам явное презрение к имени немцев, к заслугам их, к их гению и языку, а с другой, ослепление германских государей, великих и малых, невежественными французскими болтунами, толпившимися в их кабинетах, становившимися их советниками, а тем самым бичом их же страны, уже в течение нескольких поколений насаждали грозные семена ненависти, которая пустила глубокие корни даже в серд цах самых благородных и кротких людей. Отставка немецких сановников всякого звания для замещения их французскими авантюристами, не знакомыми с языком, была явлением совершенно заурядным; причем эти последние быстро сбрасывали свои лохмотья, обогащались и покидали Германию, издеваясь над немцами. Когда появлялись дельные и талантливые немецкие ученые и художники, предлагая плоды своей деятельности, то немецкие государи встречали их со сдержанной благодарностью, награждая медалью, а в большинстве случаев - ничем; между тем как менее достойные произведения такого рода французов встречали везде восторженный прием и награждались значительными денежными суммами; французские же комедианты получали за свое ломанье бриллианты. Скупые князья - и те были не в меру щедры в таких случаях. Даже в армиях германского народа, который уже целые тысячелетия побеждал без чужой помощи и один изо всех когда-либо существовавших великих наций земного шара никогда не был покорен, французы очень часто пользовались преимуществом. Немецкая чернь, не знакомая с за слугами французской нации, видела лишь это пристрастие своих государей, отличие французской нравственности от германской и слышала лишь жалобы всех германских областей. Отсюда естественно вытекала ненависть, соединенная с величайшим пренебрежением. Напротив, между интеллигентными немцами всех сословий, по степени их образования, такого пренебрежения вовсе не замечалось; наоборот, они уважали высокую культуру этой великой нации, и потому тем больнее было для них незаслуженное унижение со стороны французов; это-то и составляло главный источник их ненависти. Таков был взгляд всех немецких сословий, за исключением нескольких обезьянствующих царедворцев, которые сами же были главным предметом насмешек со стороны французских остряков. Это настроение народа обнаруживалось везде и часто подавляло всякие другие соображения. Вот замечательный пример этого даже на Росбахском поле битвы. Один прусский всадник намеревался взять в плен француза, как вдруг заметил за собой австрийского кирасира, который уже занес саблю над его головой: "Брат немец! - закричал ему пруссак. - Оставь мне этого француза". - "Бери его", - отвечал тот и ускакал.
Изо всех деяний человечества нет ничего серьезнее сражения, где люди умерщвляют друг друга тысячами; кроме того, все цивилизованные народы давно уже считают за правило не издеваться над военными неудачами даже враждебной стороны, так как от них не гарантируют ни превосходные вожди, ни храбрые воины. Однако поражение при Росбахе было принято врагами и друзьями как веселый фарс, причем сами французы были того же мнения, после того как все оправились немного, когда придворные забыли свой позор и все честные граждане выразили свое неудовольствие. Субиз, которого хотели оправдать даже в ущерб его войскам, получил от самого короля Людовика соболезнующее письмо, однако его публично осмеяли, а парижские забавники не переставали слагать насчет его и его солдат эпиграммы и уличные песни. Но иные события в этой жаждущей новинок столице Франции отвели глаза от пристыженного полководца, который мог наконец вздохнуть свободно. В Париже мало-помалу забыли о достойном смеха поражении, но в Германии оно долго было свежо в памяти, и много лет спустя слово Росбах произно силось всюду, от Балтийского моря вплоть до Альп, по отношению ко всем французам, как бранное выражение, невзирая на их сан и звание.
Особенное пристрастие Фридриха к французам, так явно обнаружившееся в этом случае, не могло сдержать этих издевательств. Несколько сотен французских офицеров были взяты в плен и отправлены на жительство в Берлин. Там им разрешили являться ко двору. Очень немногие из них видели вблизи версальский двор, поэтому королев ский дворец в Берлине был для них совершенно чужд. В их воображении он был в связи с каким-то бранденбургским маркизом, которому, по выражению изящных парижан, французы оказали честь, вступив с ним в нечто вроде войны (de faire une espиse de guerre). Поэтому французские офицеры, забыв Росбах и свой плен, вели себя так неприлично в столице, что власти принуждены были вывезти их в Магдебург.
Сюда относится следующий случай: некая статс-дама прусского двора, беседовавшая в покоях королевы с одним французским полковником, спросила, каково его мнение о Берлине. Француз ответил: "По-моему, он походит на большую деревню". Дама, оскорбленная столь неожиданной и грубой выходкой, не потеряла присутствия духа и нашла на это прекрасный ответ: "Вы правы, сударь; с тех пор как в Берлине появились французские мужики, он во многом стал походить на деревню. Впрочем, это весьма хороший город".
Другие французские офицеры, более воспитанные, страдали от подобных выходок своих соотечественников; их учтивое и благородное поведение не могло уже изгладить невыгодного впечатления. Но дельные французы все же получали должную дань уважения от пруссаков, и Фридрих сам подал пример, достойный подражания, навестив во время своего перехода через Лейпциг тяжело раненного французского генерала Кюстина; соболезнование его было так трогательно выражено, что полумертвый Кюстин привстал на постели и вскричал: "Ах, сир! вы более велики, чем Александр Великий; тот мучил своих пленных, а вы вливаете бальзам в их раны".
Известие о Росбахском сражении немало способствовало тому, чтобы довести до крайности горе польской королевы, в душе которой бушевали сильнейшие страсти. Оно разбило ее наболевшее сердце, и несколько дней спустя она найдена была в кровати мертвою. Здоровье ее уже давно было плохо, но совсем еще не предвещало скорой кончины. Накануне вечером она отпустила своих приближенных, испытывая сильную тоску; когда же они явились снова утром, ее уже не стало. В лице ее Фридрих избавился от непримиримейшего врага своего; руководясь своим фанатизмом, она способствовала войне, столь пагубной для ее же подданных.
В Саксонии и соседних с нею областях не осталось и следов разбитой французско-имперской армии, из которой тюрингенские крестьяне привели множество пленных. Войска разрушали за собой все мосты, чтобы избежать погони, а сами рассеялись до того, что многие отряды остановились только у Рейна. Они все воображали, что король преследует их. Но успехи австрийцев отозвали Фридриха в Силезию, куда он поспешил с 19 батальонами, сильно ослабевшими от стольких битв, и 28 эскадронами. Он оставил в пределах своих владений маршала Ришелье с его армией, надеясь на другую армию, которая стала неожиданно формироваться и которую он хотел противопоставить французам.
В это время в состав британского министерства вошел Питт{88}, один из необыкновеннейших людей, когда-либо державших в руках кормило правления. Благодаря своим всеобъемлющим способностям, он неограниченно властвовал и в министерстве, и в нижнем парламенте. Конвенцию при Севенском монастыре он считал позорным пятном для английской нации, непременно хотел его смыть и потому советовал королю Георгу в точности исполнить свои обязательства относительно немецких князей, выслать английскую армию в Германию, попросить у Фридриха полководца для нее и поддерживать короля прусского субсидиями. Все это было исполнено.
Французы сами подали королю Георгу II наилучший повод к расторжению этой знаменитой конвенции, которая к тому же не была утверждена ни Англией, ни Францией; а так как она была заключена помимо ведома и участия английского кабинета, то и не могла считаться государственным актом. От нее ожидали, что в Ганновере будут отныне соблюдать нечто вроде нейтралитета, но надежды эти были жестоко обмануты. Со страной поступали как с завоеванной областью, что, впрочем, и значилось во французских эдиктах. Помимо того, что Ришелье обложил ее огромными контрибуциями, разными поставками для войск и большими суммами денег для себя, но еще из Парижа был выслан сюда главный скупщик для введения по французскому образцу во всем курфюршестве откупов, с целью систематического грабежа. Откупщик должен был также ввести откупы во всех тех областях Германии, которые будут завоеваны впоследствии. Странный королевский французский эдикт от 18 октября 1757 года заключал в себе такое распоряжение, согласно которому француз-откупщик Готье учредил в Ганновере собственное правление. Все эти происшествия довели ганноверцев до полного отчаяния. Георг любил свое курфюршество больше, чем все свои королевства; великодушный британский парламент пришел ему на помощь, и были приняты решительные меры.
В Англии посчитали Севенскую конвенцию нарушенною, и Росбахская битва окончательно решила этот вопрос. Распущенные ганноверские войска были собраны вновь, и к ним присоединился колебавшийся некоторое время ландграф Гессенский, у которого имелось немало причин жаловаться на французов. Вначале он хотел исполнить условия Севенской конвенции и отозвал свои войска; маршрут их был уже намечен, но Ришелье вдруг потребовал, чтобы они были обезоружены, иначе он не соглашался дать им пропуск. Напрасно ссылался ландграф на то, что его солдаты свободны, вооружены, снабжены всем тем, что необходимо для войска самостоятельного, и не могут считаться военнопленными, у которых одних только можно произвольно отбирать оружие. Герцог Кумберлендский писал также по этому поводу к французскому полководцу, а датский посол, граф Линар, при посредстве которого была заключена конвенция, отправился сам в главную квартиру французов. Для успокоения французского двора он предложил отвести гессенским войскам Гольштинию, как нейтральную землю. Ландграф согласился на это, а Ришелье написал об этом в Версаль; но французские министры наотрез отказались от такого исхода и продолжали требовать разоружения.
Английский двор прекратил этот спор, объявив, что совершенно слагает с себя обязанность содержать впредь гессенские войска, если ландграф не предоставит их тотчас же в распоряжение короля великобританского. Французы положили конец всяким колебаниям, назвав отказ в требуемом разоружении гессенских войск нарушением конвенции; поэтому они обложили Гессен контрибуциями и составили опись всех принадлежащих ландграфу дворцов, строений, поместий, даже их обстановки; далее они потребовали отчета о всех земских доходах, причем командующий французскими войсками объявил, что отселе они не считают себя связанными никакими договорами и что для них действительно лишь право сильного. Этим правом французы давно уже здесь пользовались, но командовавший в Марбурге генерал граф Вобан до того перешел пределы издевательства, что в своей публикации от 22 августа выражался следующим образом: "Гессенцы довольны той снисходительностью, которую правительство изволило милостиво обнаружить в отношении к стране". Самые покорные представления со стороны правления до того озлобили генерала, что он пригрозил кассельским министрам названием бунтовщиков и даже в печати опубликовал, что считает их весьма достойными наказания, так как они в день Св. Людовика не выслали к нему депутатов с поздравлениями{89}.
Тогда ландграф не колебался более, предоставил своих 12 000 гессенцев Георгу и этим навлек на себя всю ярость французов. Из главной квартиры к нему был отправлен гонец, привезший самые страшные угрозы, которые должны были тотчас же исполниться, если он не отзовет своих войск. Там значилось: "Его дворец в Касселе будет взорван, город зажжен и вся страна до того будет опустошена огнем и мечом, что на целые столетия станет пустынею". Ландграф пренебрег этими угрозами и удалился; тогда начался страшный грабеж. Удивительнее всего было то обстоятельство, что в Кассель прибыл австрийский комиссар Христиани, чтобы разделить контрибуции с француз ским комиссариатом. Был даже отдан приказ, чтобы все жители в 24 часа представили все имевшееся у них монетами золото и серебро. Арсеналы были опустошены, а находившиеся в них знамена, литавры и другие победные трофеи, приобретенные храбрыми гессенцами в различных войнах, преданы пламени.
Итак, Севенская конвенция, длившаяся всего 10 недель, была объявлена несуществующей, между тем соединенная армия формировалась. К ганноверцам и гессенцам присо еди нились также брауншвейгцы. Так как конница по числен ности не соответствовала пехоте, то ее усилили несколькими полками прусской кавалерии. Фридрих не мог уделить этой армии много своих войск, зато он дал ей пред водителя, который один стоил целого войска, а именно - герцога Фердинанда Брауншвейгского{90}, принадлежащего к числу необыкновеннейших людей, составлявших украшение человечества, который в редкой степени был одарен талантами, мужеством и благородством души. В конце ноября он прибыл в Штаде; тут он во всем застал большой беспорядок; армия была невелика и нуждалась во многом; солдаты были в унынии, гессенцев рассеяли, брауншвейгцы уже собирались уйти и вступить во французскую службу. Таково было желание их герцога, который, опасаясь за свою страну, сначала согласился было на разоружение своих войск, а потом решил соединиться с французами. Таким образом, помощь герцога была сомнительна, так как войска его были положительно отозваны; но солдаты повиновались этому приказу неохотно, особенно же наследный принц, для которого одинаково бесчестно было покинуть поприще славы, как и сражаться за французов. Он извинился перед своим в высшей степени разгневанным отцом, который во что бы то ни стало требовал возвращения сына и своих войск. Генералы его, Имгоф и Бер, опасаясь немилости герцога, серьезно думали о возвращении брауншвейгских войск; но они были взяты под арест, а войска остались. Наконец герцог уступил, чему, впрочем, немало способствовали победы Фридриха; 7000 французов, находившихся в бранденбургских землях, поспешно удалились.
Внезапно воскреснувшая армия Фридриха была для французов большой неожиданностью; спокойствие, которым они до сих пор наслаждались, было нарушено. Напрасно Ришелье грозил превратить в груду пепла весь Ганновер и даже разорить королевские дворцы, если со стороны неприятеля начнутся малейшие враждебные действия. Фердинанд лаконически отвечал, что будет ожидать этого и во главе своей армии вступит с ним в дальнейшие объяснения. Вслед за тем союзники открыли неприятельские действия. Несколько французских корпусов были атакованы и обращены в бегство, Люнебург осажден, Гарбург взят после храброго сопротивления. Ришелье в бешенстве велел разграбить город Целле и сжечь предместья его. Напрасно умоляли его пощадить сиротский приют; он был превращен в груду пепла. Но наступившие холода заставили обе армии разойтись по зимним квартирам.
Между тем Фридрих устремился в Силезию. [Герцог] Бевернский старался защищать ее с 50-тысячным войском, но не мог устоять перед всеми австрийскими силами, соединившимися вновь для завоевания этой страны. Прусский корпус генерала Винтерфельда, поддерживавший сообщение между Саксонией и Силезией и расположенный под Герлицем, поблизости от Бевернской армии, после жаркого боя с гораздо более многочисленным корпусом генерала Надасди, должен был оставить свою позицию и отступить. Поводом к этому сражению послужило прибытие имперского государственного министра, графа Кауница, в главную австрийскую армию, расположенную при Ауссиге, с целью составить вместе с вождями ее, принцем Карлом Лотарингским и Дауном, планы дальнейших действий. Генерал Надасди, желая похвастаться своей деятельностью перед министром, воспользовался отсутствием Винтерфельда, находящегося на расстоянии полумили в Беверн ском лагере, и атаковал его корпус с несравненно более многочисленным войском. Винтерфельд поспешил на помощь пруссакам, отчаянно защищавшимся; несмотря на это, они должны были покинуть свою позицию, потеряв 1200 человек. Неудача эта была тем прискорбнее, что дельный вождь, любимец Фридриха, талантливый Винтерфельд был смертельно ранен. Незадолго до этого король, прощаясь с ним, соскочил с лошади, обнял своего любимого полководца и сказал: "Я чуть было не забыл дать вам инструкции. Но вам я только одно могу сказать: берегите себя для меня". Благородством своим Винтерфельд побеждал всех знатных завистников, которые не могли простить ему не обыкновенной привязанности короля. Его царственный друг, армия и вся прусская монархия - все скорбели о нем, считая смерть его национальной потерей. Это и было так на самом деле, особенно же в такую критическую минуту. Герцог Бевернский пришел в уныние, упускал самые подходящие позиции для прикрытия Силезии, ослабил свою армию на 15 000 человек, разместив их в различных пунк тах гарнизонами, и постоянно отступал, рискуя попасться неприятелю, который очень выгодно мог атаковать его. Однако он без урона подошел к Одеру, хотя австрийцы преследовали пруссаков по пятам со всеми своими войсками через Саксонию и Силезию вплоть до самых ворот Бреславля. Поблизости этого города прусский полководец разбил свой лагерь.
Генерал Надасди, присоединив к себе баварские и вюртембергские войска, служившие на жалованьи у Марии-Терезии, подступил к Швейдницу, ибо имперская армия могла устроиться на зимних квартирах в Силезии не иначе, как завладев предварительно крепостью. Швейдниц не был защищен войсками и не очень сопротивлялся, а герцог Бевернский не надеялся освободить его; вследствие этого Надасди овладел этой крепостью после 16-дневной осады, направив генеральный штурм одновременно против пяти укреплений, причем были взяты два редута; комендант крепости, генерал Зеерс, тотчас же капитулировал. Гарнизон в 5841 человек с 4 генералами был взят в плен; кроме того, имперцы завладели массой всевозможных воинских принадлежностей, амуницией, снарядами и полковой кассой, содержавшей 355 576 гульденов наличных денег. Завоевание этой крепости облегчило австрийцам коммуникации с Богемией; оставив здесь гарнизон в 8000 человек, Надасди присоединился к главной армии под Бреславлем.
Там находился лагерь пруссаков. Очевидно, австрий ские полководцы сочли необходимым совершить атаку до прибытия короля с его победоносной армией. Сражение произо шло 22 ноября. Укрепленный прусский лагерь был обстреливаем подобно крепости из тяжелых орудий, завоеванных в Швейднице; нападение производилось одновременно в нескольких пунктах. С обеих сторон дрались одинаково храбро, и с наступлением ночи победа еще не была решена{91}.
Однако со времени смерти Винтерфельда герцог действовал весьма нерешительно, делал ошибку за ошибкой; теперь он был особенно взволнован и отверг предложение атаковать неприятеля ночью врасплох, несмотря на то что счастливый исход такого предприятия был весьма вероятен из-за полнейшего беспорядка австрийцев, которые не смогли бы встретить пруссаков ночью в строю. Прусские же войска, понесшие потери, но не потерпевшие поражения, были в полном порядке и горячо желали возобновить бой. Герцог же был совершенно ошеломлен; он уступил, но не из трусости, а из осторожности. С наступлением утра он ждал новой атаки, за исход которой сильно боялся, так как неприятель значительно превосходил его численностью. Ночью он вышел из лагеря через Бреславль, усилив его гарнизон, и, таким образом, совершенно неожиданно уступил поле битвы принцу Карлу Лотарингскому, главнокомандующему австрийских войск, армия которого в этот день насчитывала более 80 000 человек, тогда как пруссаков было всего 25 000. Потери пруссаков состояли из 6200 убитыми и ранеными, потери австрийцев равнялись 1800 человек. 3600 пруссаков были взяты в плен, причем они лишились 80 орудий. Через два дня сам герцог Бевернский был взят в плен во время рекогносцировки; при нем не было даже конвоя, поэтому весьма возможно считать его пленение добровольным во избежание ответственности за все случившееся.
Между своими убитыми австрийцы более всех опла кивали полковника, барона Вельтеца, человека необыкновенно даровитого. Потеря эта обнаружила пример не обыкновенно редкого в военном мире благородства, характеризующего великую душу фельдмаршала Дауна. Узнав о смерти Вельтеца, он скорбно воскликнул: "Мы потеряли человека, который родился вождем армий; не краснея сознаюсь, что в день Коллинской битвы он был моим советником и счастливым орудием моей победы".
Генерал Цитен принял командование над пруссаками и повел остатки разбитой армии навстречу королю. Следствием этого отступления было взятие Бреславля. Комендант, генерал Лествиц, считая, что уже все потеряно, надеялся лишь на выгодную капитуляцию. Вследствие этого город сдался безо всякого сопротивления, и 3000 человек сильного прусского гарнизона получили свободный пропуск, причем большая часть из них тотчас же поступила на императорскую службу{92}. Фридрих был так недоволен поведением коменданта, который до этого отличался большой храбростью, что велел заключить его в крепость. Имперцы получили в Бреславле несметную добычу провианта, орудий, особенно же амуниции, так как арсеналы и магазины города были снабжены ими в избытке, а кратковременное пребывание бевернской армии не особенно истощило их.
Казалось, что Силезия была уже потеряна для прусского короля. За все время прусских кампаний удачи австрийцев никогда еще не достигали таких размеров; имперцы питали самые дерзновенные надежды, так как выиграли сражение, завладели двумя крепостями и столицей провинции; кроме того, они имели громадную армию, с помощью которой могли удержать свои завоевания, и потому могли быстро окончить войну на самых выгодных условиях. Таково было положение дел счастливых австрийцев к концу ноября. Наступившая зима должна была, по-видимому, положить предел всем дальнейшим операциям пруссаков, и неприятели уже собирались на зимние квартиры, как вдруг на театре военных действий произошел неожиданный для всей Европы переворот. Имперцы сочли поход Фридриха последней бессильной попыткой отчаяния, а его маленькую армию прозвали "Берлинским вахтпарадом". Силезцы, преданные Пруссии, отказались уже от всякой надежды, а приверженцы пруссаков предавались отчаянию.
Яркой иллюстрацией тогдашнего настроения нации служит поведение князя Шафгоча, епископа бреславльского. Фридрих даровал этому священнику княжеский титул, сан епископа и вообще осыпал его благодеяниями. В Потсдаме он часто бывал в обществе короля и получил даже орден Черного Орла, которым Фридрих чрезвычайно редко награждал от вступления своего на престол и до самой своей смерти. Считая своего благодетеля совершенно погибшим, неблагодарный забыл все это и стал заискивать благосклонности у его врагов, причем упустил из виду самые элементарные правила благоразумия и приличия. Он ругал короля, сорвал с себя орден Черного Орла и попрал его ногами; поступок этот возмутил даже императорских генералов, которые отнеслись к этому с презрительной укоризной. Вскоре после того он бежал в Богемские горы, чтобы скрыть там свой позор. Затем он отправился в Вену, где знать отнеслась к нему с пренебрежением; Мария-Терезия и император Франц сильно порицали его и не согласились даже дать ему аудиенцию. В Риме он тоже не встретил ни защиты, ни сострадания; там его давно уже ненавидели за излишне свободный образ жизни; протянув уныло остаток дней своих, он умер изгнанником в Богемии в 1795 году.
Изо всех деяний человечества нет ничего серьезнее сражения, где люди умерщвляют друг друга тысячами; кроме того, все цивилизованные народы давно уже считают за правило не издеваться над военными неудачами даже враждебной стороны, так как от них не гарантируют ни превосходные вожди, ни храбрые воины. Однако поражение при Росбахе было принято врагами и друзьями как веселый фарс, причем сами французы были того же мнения, после того как все оправились немного, когда придворные забыли свой позор и все честные граждане выразили свое неудовольствие. Субиз, которого хотели оправдать даже в ущерб его войскам, получил от самого короля Людовика соболезнующее письмо, однако его публично осмеяли, а парижские забавники не переставали слагать насчет его и его солдат эпиграммы и уличные песни. Но иные события в этой жаждущей новинок столице Франции отвели глаза от пристыженного полководца, который мог наконец вздохнуть свободно. В Париже мало-помалу забыли о достойном смеха поражении, но в Германии оно долго было свежо в памяти, и много лет спустя слово Росбах произно силось всюду, от Балтийского моря вплоть до Альп, по отношению ко всем французам, как бранное выражение, невзирая на их сан и звание.
Особенное пристрастие Фридриха к французам, так явно обнаружившееся в этом случае, не могло сдержать этих издевательств. Несколько сотен французских офицеров были взяты в плен и отправлены на жительство в Берлин. Там им разрешили являться ко двору. Очень немногие из них видели вблизи версальский двор, поэтому королев ский дворец в Берлине был для них совершенно чужд. В их воображении он был в связи с каким-то бранденбургским маркизом, которому, по выражению изящных парижан, французы оказали честь, вступив с ним в нечто вроде войны (de faire une espиse de guerre). Поэтому французские офицеры, забыв Росбах и свой плен, вели себя так неприлично в столице, что власти принуждены были вывезти их в Магдебург.
Сюда относится следующий случай: некая статс-дама прусского двора, беседовавшая в покоях королевы с одним французским полковником, спросила, каково его мнение о Берлине. Француз ответил: "По-моему, он походит на большую деревню". Дама, оскорбленная столь неожиданной и грубой выходкой, не потеряла присутствия духа и нашла на это прекрасный ответ: "Вы правы, сударь; с тех пор как в Берлине появились французские мужики, он во многом стал походить на деревню. Впрочем, это весьма хороший город".
Другие французские офицеры, более воспитанные, страдали от подобных выходок своих соотечественников; их учтивое и благородное поведение не могло уже изгладить невыгодного впечатления. Но дельные французы все же получали должную дань уважения от пруссаков, и Фридрих сам подал пример, достойный подражания, навестив во время своего перехода через Лейпциг тяжело раненного французского генерала Кюстина; соболезнование его было так трогательно выражено, что полумертвый Кюстин привстал на постели и вскричал: "Ах, сир! вы более велики, чем Александр Великий; тот мучил своих пленных, а вы вливаете бальзам в их раны".
Известие о Росбахском сражении немало способствовало тому, чтобы довести до крайности горе польской королевы, в душе которой бушевали сильнейшие страсти. Оно разбило ее наболевшее сердце, и несколько дней спустя она найдена была в кровати мертвою. Здоровье ее уже давно было плохо, но совсем еще не предвещало скорой кончины. Накануне вечером она отпустила своих приближенных, испытывая сильную тоску; когда же они явились снова утром, ее уже не стало. В лице ее Фридрих избавился от непримиримейшего врага своего; руководясь своим фанатизмом, она способствовала войне, столь пагубной для ее же подданных.
В Саксонии и соседних с нею областях не осталось и следов разбитой французско-имперской армии, из которой тюрингенские крестьяне привели множество пленных. Войска разрушали за собой все мосты, чтобы избежать погони, а сами рассеялись до того, что многие отряды остановились только у Рейна. Они все воображали, что король преследует их. Но успехи австрийцев отозвали Фридриха в Силезию, куда он поспешил с 19 батальонами, сильно ослабевшими от стольких битв, и 28 эскадронами. Он оставил в пределах своих владений маршала Ришелье с его армией, надеясь на другую армию, которая стала неожиданно формироваться и которую он хотел противопоставить французам.
В это время в состав британского министерства вошел Питт{88}, один из необыкновеннейших людей, когда-либо державших в руках кормило правления. Благодаря своим всеобъемлющим способностям, он неограниченно властвовал и в министерстве, и в нижнем парламенте. Конвенцию при Севенском монастыре он считал позорным пятном для английской нации, непременно хотел его смыть и потому советовал королю Георгу в точности исполнить свои обязательства относительно немецких князей, выслать английскую армию в Германию, попросить у Фридриха полководца для нее и поддерживать короля прусского субсидиями. Все это было исполнено.
Французы сами подали королю Георгу II наилучший повод к расторжению этой знаменитой конвенции, которая к тому же не была утверждена ни Англией, ни Францией; а так как она была заключена помимо ведома и участия английского кабинета, то и не могла считаться государственным актом. От нее ожидали, что в Ганновере будут отныне соблюдать нечто вроде нейтралитета, но надежды эти были жестоко обмануты. Со страной поступали как с завоеванной областью, что, впрочем, и значилось во французских эдиктах. Помимо того, что Ришелье обложил ее огромными контрибуциями, разными поставками для войск и большими суммами денег для себя, но еще из Парижа был выслан сюда главный скупщик для введения по французскому образцу во всем курфюршестве откупов, с целью систематического грабежа. Откупщик должен был также ввести откупы во всех тех областях Германии, которые будут завоеваны впоследствии. Странный королевский французский эдикт от 18 октября 1757 года заключал в себе такое распоряжение, согласно которому француз-откупщик Готье учредил в Ганновере собственное правление. Все эти происшествия довели ганноверцев до полного отчаяния. Георг любил свое курфюршество больше, чем все свои королевства; великодушный британский парламент пришел ему на помощь, и были приняты решительные меры.
В Англии посчитали Севенскую конвенцию нарушенною, и Росбахская битва окончательно решила этот вопрос. Распущенные ганноверские войска были собраны вновь, и к ним присоединился колебавшийся некоторое время ландграф Гессенский, у которого имелось немало причин жаловаться на французов. Вначале он хотел исполнить условия Севенской конвенции и отозвал свои войска; маршрут их был уже намечен, но Ришелье вдруг потребовал, чтобы они были обезоружены, иначе он не соглашался дать им пропуск. Напрасно ссылался ландграф на то, что его солдаты свободны, вооружены, снабжены всем тем, что необходимо для войска самостоятельного, и не могут считаться военнопленными, у которых одних только можно произвольно отбирать оружие. Герцог Кумберлендский писал также по этому поводу к французскому полководцу, а датский посол, граф Линар, при посредстве которого была заключена конвенция, отправился сам в главную квартиру французов. Для успокоения французского двора он предложил отвести гессенским войскам Гольштинию, как нейтральную землю. Ландграф согласился на это, а Ришелье написал об этом в Версаль; но французские министры наотрез отказались от такого исхода и продолжали требовать разоружения.
Английский двор прекратил этот спор, объявив, что совершенно слагает с себя обязанность содержать впредь гессенские войска, если ландграф не предоставит их тотчас же в распоряжение короля великобританского. Французы положили конец всяким колебаниям, назвав отказ в требуемом разоружении гессенских войск нарушением конвенции; поэтому они обложили Гессен контрибуциями и составили опись всех принадлежащих ландграфу дворцов, строений, поместий, даже их обстановки; далее они потребовали отчета о всех земских доходах, причем командующий французскими войсками объявил, что отселе они не считают себя связанными никакими договорами и что для них действительно лишь право сильного. Этим правом французы давно уже здесь пользовались, но командовавший в Марбурге генерал граф Вобан до того перешел пределы издевательства, что в своей публикации от 22 августа выражался следующим образом: "Гессенцы довольны той снисходительностью, которую правительство изволило милостиво обнаружить в отношении к стране". Самые покорные представления со стороны правления до того озлобили генерала, что он пригрозил кассельским министрам названием бунтовщиков и даже в печати опубликовал, что считает их весьма достойными наказания, так как они в день Св. Людовика не выслали к нему депутатов с поздравлениями{89}.
Тогда ландграф не колебался более, предоставил своих 12 000 гессенцев Георгу и этим навлек на себя всю ярость французов. Из главной квартиры к нему был отправлен гонец, привезший самые страшные угрозы, которые должны были тотчас же исполниться, если он не отзовет своих войск. Там значилось: "Его дворец в Касселе будет взорван, город зажжен и вся страна до того будет опустошена огнем и мечом, что на целые столетия станет пустынею". Ландграф пренебрег этими угрозами и удалился; тогда начался страшный грабеж. Удивительнее всего было то обстоятельство, что в Кассель прибыл австрийский комиссар Христиани, чтобы разделить контрибуции с француз ским комиссариатом. Был даже отдан приказ, чтобы все жители в 24 часа представили все имевшееся у них монетами золото и серебро. Арсеналы были опустошены, а находившиеся в них знамена, литавры и другие победные трофеи, приобретенные храбрыми гессенцами в различных войнах, преданы пламени.
Итак, Севенская конвенция, длившаяся всего 10 недель, была объявлена несуществующей, между тем соединенная армия формировалась. К ганноверцам и гессенцам присо еди нились также брауншвейгцы. Так как конница по числен ности не соответствовала пехоте, то ее усилили несколькими полками прусской кавалерии. Фридрих не мог уделить этой армии много своих войск, зато он дал ей пред водителя, который один стоил целого войска, а именно - герцога Фердинанда Брауншвейгского{90}, принадлежащего к числу необыкновеннейших людей, составлявших украшение человечества, который в редкой степени был одарен талантами, мужеством и благородством души. В конце ноября он прибыл в Штаде; тут он во всем застал большой беспорядок; армия была невелика и нуждалась во многом; солдаты были в унынии, гессенцев рассеяли, брауншвейгцы уже собирались уйти и вступить во французскую службу. Таково было желание их герцога, который, опасаясь за свою страну, сначала согласился было на разоружение своих войск, а потом решил соединиться с французами. Таким образом, помощь герцога была сомнительна, так как войска его были положительно отозваны; но солдаты повиновались этому приказу неохотно, особенно же наследный принц, для которого одинаково бесчестно было покинуть поприще славы, как и сражаться за французов. Он извинился перед своим в высшей степени разгневанным отцом, который во что бы то ни стало требовал возвращения сына и своих войск. Генералы его, Имгоф и Бер, опасаясь немилости герцога, серьезно думали о возвращении брауншвейгских войск; но они были взяты под арест, а войска остались. Наконец герцог уступил, чему, впрочем, немало способствовали победы Фридриха; 7000 французов, находившихся в бранденбургских землях, поспешно удалились.
Внезапно воскреснувшая армия Фридриха была для французов большой неожиданностью; спокойствие, которым они до сих пор наслаждались, было нарушено. Напрасно Ришелье грозил превратить в груду пепла весь Ганновер и даже разорить королевские дворцы, если со стороны неприятеля начнутся малейшие враждебные действия. Фердинанд лаконически отвечал, что будет ожидать этого и во главе своей армии вступит с ним в дальнейшие объяснения. Вслед за тем союзники открыли неприятельские действия. Несколько французских корпусов были атакованы и обращены в бегство, Люнебург осажден, Гарбург взят после храброго сопротивления. Ришелье в бешенстве велел разграбить город Целле и сжечь предместья его. Напрасно умоляли его пощадить сиротский приют; он был превращен в груду пепла. Но наступившие холода заставили обе армии разойтись по зимним квартирам.
Между тем Фридрих устремился в Силезию. [Герцог] Бевернский старался защищать ее с 50-тысячным войском, но не мог устоять перед всеми австрийскими силами, соединившимися вновь для завоевания этой страны. Прусский корпус генерала Винтерфельда, поддерживавший сообщение между Саксонией и Силезией и расположенный под Герлицем, поблизости от Бевернской армии, после жаркого боя с гораздо более многочисленным корпусом генерала Надасди, должен был оставить свою позицию и отступить. Поводом к этому сражению послужило прибытие имперского государственного министра, графа Кауница, в главную австрийскую армию, расположенную при Ауссиге, с целью составить вместе с вождями ее, принцем Карлом Лотарингским и Дауном, планы дальнейших действий. Генерал Надасди, желая похвастаться своей деятельностью перед министром, воспользовался отсутствием Винтерфельда, находящегося на расстоянии полумили в Беверн ском лагере, и атаковал его корпус с несравненно более многочисленным войском. Винтерфельд поспешил на помощь пруссакам, отчаянно защищавшимся; несмотря на это, они должны были покинуть свою позицию, потеряв 1200 человек. Неудача эта была тем прискорбнее, что дельный вождь, любимец Фридриха, талантливый Винтерфельд был смертельно ранен. Незадолго до этого король, прощаясь с ним, соскочил с лошади, обнял своего любимого полководца и сказал: "Я чуть было не забыл дать вам инструкции. Но вам я только одно могу сказать: берегите себя для меня". Благородством своим Винтерфельд побеждал всех знатных завистников, которые не могли простить ему не обыкновенной привязанности короля. Его царственный друг, армия и вся прусская монархия - все скорбели о нем, считая смерть его национальной потерей. Это и было так на самом деле, особенно же в такую критическую минуту. Герцог Бевернский пришел в уныние, упускал самые подходящие позиции для прикрытия Силезии, ослабил свою армию на 15 000 человек, разместив их в различных пунк тах гарнизонами, и постоянно отступал, рискуя попасться неприятелю, который очень выгодно мог атаковать его. Однако он без урона подошел к Одеру, хотя австрийцы преследовали пруссаков по пятам со всеми своими войсками через Саксонию и Силезию вплоть до самых ворот Бреславля. Поблизости этого города прусский полководец разбил свой лагерь.
Генерал Надасди, присоединив к себе баварские и вюртембергские войска, служившие на жалованьи у Марии-Терезии, подступил к Швейдницу, ибо имперская армия могла устроиться на зимних квартирах в Силезии не иначе, как завладев предварительно крепостью. Швейдниц не был защищен войсками и не очень сопротивлялся, а герцог Бевернский не надеялся освободить его; вследствие этого Надасди овладел этой крепостью после 16-дневной осады, направив генеральный штурм одновременно против пяти укреплений, причем были взяты два редута; комендант крепости, генерал Зеерс, тотчас же капитулировал. Гарнизон в 5841 человек с 4 генералами был взят в плен; кроме того, имперцы завладели массой всевозможных воинских принадлежностей, амуницией, снарядами и полковой кассой, содержавшей 355 576 гульденов наличных денег. Завоевание этой крепости облегчило австрийцам коммуникации с Богемией; оставив здесь гарнизон в 8000 человек, Надасди присоединился к главной армии под Бреславлем.
Там находился лагерь пруссаков. Очевидно, австрий ские полководцы сочли необходимым совершить атаку до прибытия короля с его победоносной армией. Сражение произо шло 22 ноября. Укрепленный прусский лагерь был обстреливаем подобно крепости из тяжелых орудий, завоеванных в Швейднице; нападение производилось одновременно в нескольких пунктах. С обеих сторон дрались одинаково храбро, и с наступлением ночи победа еще не была решена{91}.
Однако со времени смерти Винтерфельда герцог действовал весьма нерешительно, делал ошибку за ошибкой; теперь он был особенно взволнован и отверг предложение атаковать неприятеля ночью врасплох, несмотря на то что счастливый исход такого предприятия был весьма вероятен из-за полнейшего беспорядка австрийцев, которые не смогли бы встретить пруссаков ночью в строю. Прусские же войска, понесшие потери, но не потерпевшие поражения, были в полном порядке и горячо желали возобновить бой. Герцог же был совершенно ошеломлен; он уступил, но не из трусости, а из осторожности. С наступлением утра он ждал новой атаки, за исход которой сильно боялся, так как неприятель значительно превосходил его численностью. Ночью он вышел из лагеря через Бреславль, усилив его гарнизон, и, таким образом, совершенно неожиданно уступил поле битвы принцу Карлу Лотарингскому, главнокомандующему австрийских войск, армия которого в этот день насчитывала более 80 000 человек, тогда как пруссаков было всего 25 000. Потери пруссаков состояли из 6200 убитыми и ранеными, потери австрийцев равнялись 1800 человек. 3600 пруссаков были взяты в плен, причем они лишились 80 орудий. Через два дня сам герцог Бевернский был взят в плен во время рекогносцировки; при нем не было даже конвоя, поэтому весьма возможно считать его пленение добровольным во избежание ответственности за все случившееся.
Между своими убитыми австрийцы более всех опла кивали полковника, барона Вельтеца, человека необыкновенно даровитого. Потеря эта обнаружила пример не обыкновенно редкого в военном мире благородства, характеризующего великую душу фельдмаршала Дауна. Узнав о смерти Вельтеца, он скорбно воскликнул: "Мы потеряли человека, который родился вождем армий; не краснея сознаюсь, что в день Коллинской битвы он был моим советником и счастливым орудием моей победы".
Генерал Цитен принял командование над пруссаками и повел остатки разбитой армии навстречу королю. Следствием этого отступления было взятие Бреславля. Комендант, генерал Лествиц, считая, что уже все потеряно, надеялся лишь на выгодную капитуляцию. Вследствие этого город сдался безо всякого сопротивления, и 3000 человек сильного прусского гарнизона получили свободный пропуск, причем большая часть из них тотчас же поступила на императорскую службу{92}. Фридрих был так недоволен поведением коменданта, который до этого отличался большой храбростью, что велел заключить его в крепость. Имперцы получили в Бреславле несметную добычу провианта, орудий, особенно же амуниции, так как арсеналы и магазины города были снабжены ими в избытке, а кратковременное пребывание бевернской армии не особенно истощило их.
Казалось, что Силезия была уже потеряна для прусского короля. За все время прусских кампаний удачи австрийцев никогда еще не достигали таких размеров; имперцы питали самые дерзновенные надежды, так как выиграли сражение, завладели двумя крепостями и столицей провинции; кроме того, они имели громадную армию, с помощью которой могли удержать свои завоевания, и потому могли быстро окончить войну на самых выгодных условиях. Таково было положение дел счастливых австрийцев к концу ноября. Наступившая зима должна была, по-видимому, положить предел всем дальнейшим операциям пруссаков, и неприятели уже собирались на зимние квартиры, как вдруг на театре военных действий произошел неожиданный для всей Европы переворот. Имперцы сочли поход Фридриха последней бессильной попыткой отчаяния, а его маленькую армию прозвали "Берлинским вахтпарадом". Силезцы, преданные Пруссии, отказались уже от всякой надежды, а приверженцы пруссаков предавались отчаянию.
Яркой иллюстрацией тогдашнего настроения нации служит поведение князя Шафгоча, епископа бреславльского. Фридрих даровал этому священнику княжеский титул, сан епископа и вообще осыпал его благодеяниями. В Потсдаме он часто бывал в обществе короля и получил даже орден Черного Орла, которым Фридрих чрезвычайно редко награждал от вступления своего на престол и до самой своей смерти. Считая своего благодетеля совершенно погибшим, неблагодарный забыл все это и стал заискивать благосклонности у его врагов, причем упустил из виду самые элементарные правила благоразумия и приличия. Он ругал короля, сорвал с себя орден Черного Орла и попрал его ногами; поступок этот возмутил даже императорских генералов, которые отнеслись к этому с презрительной укоризной. Вскоре после того он бежал в Богемские горы, чтобы скрыть там свой позор. Затем он отправился в Вену, где знать отнеслась к нему с пренебрежением; Мария-Терезия и император Франц сильно порицали его и не согласились даже дать ему аудиенцию. В Риме он тоже не встретил ни защиты, ни сострадания; там его давно уже ненавидели за излишне свободный образ жизни; протянув уныло остаток дней своих, он умер изгнанником в Богемии в 1795 году.