Страница:
А. Макензена замкнул кольцо вокруг окруженной части 2-й русской армии
генерала А.В. Самсонова.
No 37
Singapore 16. III.1918 г.
Милая, бесконечно дорогая, обожаемая моя
Анна Васильевна,
Пишу Вам из Singapore, где я оказался неисповедимой судьбой в
совершенно новом и неожиданном положении. Прибыв на "Dunera", которую я ждал
в Shanghai около месяца, я был встречен весьма торжественно командующим
местными войсками генералом Ridaud, передавшим мне служебный пакет "On His
Majesty's Servis" ["На службе Его Величества" (англ.).] с распоряжением
английского правительства вернуться немедленно в Китай для работы в
Маньчжурии и Сибири. Английское правительство после последних событий,
выразившихся в полном разгроме России Германией1, нашло, что меня
необходимо использовать в Сибири в видах Союзников и России предпочтительно
перед Месопотамией, где обстановка изменилась, по-видимому, в довольно
безнадежном направлении2. И вот я со своими офицерами оставил
"Dunera", перебрался в "Hotel de l'Europe" и жду первого парохода, чтобы
ехать обратно в Shanghai и оттуда в Пекин, где я имею получить инструкции и
информации от союзных посольств. Моя миссия является секретной, и хотя я
догадываюсь о ее задачах и целях, но пока не буду говорить о ней до прибытия
в Пекин3.
Милая моя Анна Васильевна, Вы знаете и понимаете, как это все тяжело,
какие нервы надо иметь, чтобы переживать это время, это восьмимесячное
передвижение по всему земному шару...
Не знаю, я сам удивляюсь своему спокойствию, с каким встречаю сюрпризы
судьбы, меняющие внезапно все намерения, решения и цели... Я почти
успокоился, отправляясь на Месопотамский фронт, на который смотрел почти как
на место отдыха... кажется, странное представление об отдыхе, но и этого мне
не суждено, но только бы кончилось это ужасное скитание, ожидание, ожидание,
которое способно привести в состояние невменяемости любого Бога... Это время
было для меня временем величайшего страдания, которое я когда-либо
испытывал, кончится ли оно когда-нибудь...
Вы, милая, обожаемая Анна Васильевна, так далеки от меня, что иногда
представляетесь мне каким-то странным сном. Разве не сон воспоминания о Вас
в той обстановке, где я теперь нахожусь; на веранде экзотического
английского отеля в жаркую тропическую ночь в атмосфере какого-то парника, в
совершенно чуждом и совершенно ненужном для меня городе - я сижу перед Вашим
портретом и пишу Вам эти листки, не зная, попадут ли они когда-нибудь в Ваши
ручки.
Даже звезды, на которые я всегда смотрел, думая о Вас, здесь чужие;
Южный Крест, нелепый Скорпион, Центавр, Арго с Канопусом - все это чужое,
невидимое для Вас, и только низко стоящая на севере Большая Медведица и
Орион напоминают мне Вас; может быть, Вы иногда смотрите на них и
вспоминаете Вашу химеру, действительно заслуживающую одним последним
периодом своей жизни это <наименование> нелепой фантазии.
д. 1, лл. 111-112 об.
___________
1 16 февраля 1918 г. германское верховное командование заявило о
прекращении перемирия с Советской республикой к полудню 18 февраля. Выполняя
операцию под кодовым названием "Фаустшлаг" ("Удар кулаком"), 18 февраля
войска Германии и Австро-Венгрии под общим командованием
генерал-фельдмаршала принца Леопольда Баварского перешли в наступление на
Восточном фронте; сопротивление было встречено лишь на отдельных его
участках. 23-24 февраля СНК и ВЦИК приняли германские условия мира, 3 марта
в Брест-Литовске подписан мирный договор. К 16 марта 1918 г. (дата
комментируемого письма) наступление продолжалось на всех трех направлениях -
петроградском, центральном и южном; к этому времени пали, в частности,
Ревель, Нарва, Псков, Минск, Гомель, Киев, Чернигов, Одесса.
2 Военно-политическая обстановка на Месопотамском театре к весне 1918
г. ухудшилась в связи с событиями в России. Начавшееся в 1917 г. разложение
русских войск после заключения перемирия на Кавказском фронте (18/31 декабря
1917) перешло в их массовый уход. Наступление турецких войск началось 30
января (12 февраля) 1918 г., им противостояли грузинский и армянский
корпуса, первый из которых отступал почти без боя. Турецкая армия быстро
вернула себе Западную Армению и другие потерянные территории. В этих
условиях англичане перенесли основные свои действия против Турции на другие,
более отдаленные от Кавказа военные театры.
3 Из Сингапура Колчак выехал с первым пароходом в Шанхай, а оттуда по
железной дороге в Пекин для переговоров с русским посланником в Китае кн.
Н.А. Кудашевым, который информировал его о сложившейся обстановке и направил
в Харбин для организации русских вооруженных сил в полосе отчуждения КВЖД.
Была поставлена задача: не дать китайцам отобрать КВЖД, а насчет
образовавшихся русских вооруженных отрядов - "постараться этот хаос привести
в порядок".
No 38
Харбин 29 апреля 1918 г.
Дорогая, милая, обожаемая Анна Васильевна.
Сегодня получил письмо Ваше от 20 апреля. У меня нет слов, нет умения
ответить Вам; менее всего я мог предполагать, что Вы на Востоке1,
так близко от меня. Получив письмо Ваше, я прочел Ваше местопребывание и
отложил письмо на несколько часов, не имея решимости его прочесть. Несколько
раз я брал письмо в руки и у меня не хватало сил начать его читать. Что это,
сон или одно из тех странных явлений, которыми дарила меня судьба. Ведь это
ответ на мои фантастические мечтания о Вас - мне делается почти страшно,
когда я вспоминаю последние. Анна Васильевна, правда ли это или я, право, не
уверен, существует ли оно в действительности или мне только так кажется.
Ведь с прошлого июля я жил Вами, если только это выражение отвечает
понятию думать, вспоминать и мечтать о Вас, и только о Вас [Далее
зачеркнуто: Я посылаю Вам небольшую сумму, зная, что Вам трудно жить, и если
Вы не захотите прийти ко мне, то примите ее для своих личных нужд. Письмо
написано на обороте листа с воззванием А.В. Колчака "Сербские войны".].
д. 4, лл. 1-2 об.
___________
1 А.В. Тимирева выехала с мужем из Ревеля во Владивосток в апреле 1918
г. По поводу этого письма см. также ФВ (с. 84 наст. изд.).
ПИСЬМА А.В. ТИМИРЕВОЙ К А.В. КОЛЧАКУ
(1916-1919)
Из большого количества писем к А.В. Колчаку, писанных А.В. Тимиревой в
1916-1919 гг. и дошедших до него, в госархивах сохранились, видимо, лишь
публикуемые восемь. Шесть находятся в Гос. архиве Российской Федерации в так
называемой "Личной папке Колчака". Публикуются впервые. Два письма из РГА
ВМФ публикуются повторно.
Принципы публикации - те же, что и в предыдущем разделе книги (при
публикации писем Колчака).
Датировка писем - авторская. В ряде примечаний дана отсылка к
"Фрагментам воспоминаний" Анны Васильевны (ФВ).
No 1
[Перепечатано из: Русское прошлое. Историко-документальный альманах.
Кн. 5. СПб., 1994, с. 68-70.]
13 октября 1916 г.
Дорогой, милый Александр Васильевич, отправила сегодня утром Вам
письмо, а вечером мне сообщили упорно ходящий по городу слух о гибели
"Императрицы Марии"1. Я не смею верить этому, это был бы такой
ужас, такое громадное для всех нас горе. Единственно, что меня утешает, -
это совершенно темные подробности, которым странно было бы верить. Вероятно,
все-таки есть какие-нибудь основания к этому, ну, авария какая-нибудь,
пожар, но не гибель же, в самом деле, лучшего из наших кораблей, не
что-нибудь такое совсем непоправимое. С этим кораблем, которого я никогда не
видела, я сроднилась душой за то время, что Вы в Черном море, больше, может
быть, чем с любым из наших, близких мне и милых привычных кораблей здесь. Я
привыкла представлять его на ходу во время операций, моя постоянная мысль о
Вас так часто была с ним связана, что я не могу без ужаса и тоски подумать,
что, может быть, все это правда и его больше нет совсем. Если же все-таки
это так, то я понимаю, как это особенно должно быть тяжело для Вас, дорогой
Александр Васильевич. В эти, такие черные минуты, которые Вы должны
переживать тогда, что я могу, Александр Васильевич, - только писать Вам о
своей тоске и тревоге и бесконечной нежности и молиться Господу, чтобы он
помог Вам, сохранил Вас и дал Вам силу и возможность отомстить за нашу
горькую потерю. Где-то Вы сейчас, милый, далекий Александр Васильевич. Хоть
что-нибудь узнать о Вас, чего бы я не дала за это сейчас. И так у нас на
фронтах нехорошо, а тут, в Петрограде, все время слышишь только разговоры о
повсеместном предательстве, о том, что при таких обстоятельствах все равно
напрасны все жертвы и все усилия наших войск, все слухи один другого хуже и
ужаснее, - прямо места себе не находишь от всего этого. Да и без всяких
слухов довольно и того, что подтверждается официальными донесениями, чтобы
не быть в очень розовом состоянии духа. Но слух о "Марии" положительно не
укладывается у меня в уме, я хочу себе представить, что это правда, и не
могу. Постараюсь завтра узнать от Романова2, есть ли какие-нибудь
основания, сейчас же бросаю писать, т.к. все равно ни о чем больше писать не
могу, а об этом говорить никакого смысла не имеет. Если б только завтра
оказалось, что это дежурная городская сплетня, и больше ничего. До свидания,
Александр Васильевич, да хранит Вас Господь.
Анна Тимирева
14 октября
Сейчас получила от Романова Ваше письмо, Александр Васильевич, отнявшее
у меня последнюю надежду, очень слабую надежду на то, что гибель
"Императрицы Марии" только слух. Что мне сказать Вам, какие слова найти,
чтобы говорить с Вами о таком громадном горе. Как ни тяжело, как ни горько
мне, я понимаю, что мне даже представить трудно Ваше душевное состояние в
эти дни. Дорогой Александр Васильевич, Вы пишете: "Пожалейте меня, мне
тяжело". Не знаю, жалость ли у меня в душе, но видит Бог, что если бы я
могла взять на себя хоть часть Вашего великого горя, облегчить его любой
ценой, - я не стала бы долго думать над этим. Сегодня до получения Вашего
письма я зашла в пустую церковь и молилась за Вас долго именно этими
словами. Если я радовалась каждому Вашему успеху и каждой удаче, то
последнее несчастье также большое горе для меня. За всю войну я помню только
три события, которые так были бы ужасны для меня, - Сольдау3,
оставление Варшавы4 и день, когда был убит мой брат5.
Вы говорите о расплате за счастье - эта очень тяжелая расплата не
соответствует тому, за что приходится платить. Будем думать, Александр
Васильевич, что это жертва судьбе надолго вперед и что вслед за этим ужасом
и горем более светлые дни. Вы говорите, что жалеете о том, что пережили
гибель "Марии", если бы Вы знали, сколько на Вас надежд, сколько веры в Вас
приходится подчас мне видеть, Вы не говорили бы этого даже в такие тяжелые
минуты. Милый Александр Васильевич, что бы я дала за то, чтобы повидать Вас,
побыть с Вами, может быть, я сумела бы лучше говорить с Вами, чем сейчас,
писать так трудно - лучше передать мое безграничное участие к Вашему горю.
Если это что-нибудь значит для Вас, то знайте, дорогой Александр Васильевич,
что в эти мрачные и тяжелые для Вас дни я неотступно думаю о Вас с глубокой
нежностью и печалью, молюсь о Вас так горячо, как только могу, и все-таки
верю, что за этим испытанием Господь опять пошлет Вам счастье, поможет и
сохранит Вас для светлого будущего.
До свидания, милый далекий друг мой, Александр Васильевич, еще раз - да
хранит Вас Господь.
Анна Тимирева
P.S. Это письмо я пошлю через Генеральный штаб, т[ак] к[ак] иначе они
идут очень долго; Вы же, Александр Васильевич, милый, если соберетесь
написать мне, пишите на Шпалерную, 32, кв. Плеске, - я здесь живу и вряд ли
еще скоро уеду.
Анна Т.
____________
1 См. примеч. 51 к ФВ.
2 См. примеч. 49 к ФВ.
3 Имеется в виду окружение немцами в районе Сольдау в Восточной Пруссии
15-16 августа 1914 г. двух корпусов 2-й армии генерала А.В. Самсонова,
застрелившегося в ночь на 17 августа.
4 Варшава была взята немцами после долгих и кровопролитных боев 23 июля
1915 г.
5 Имеется в виду Сергей Васильевич Сафонов (1889-1915).
No 2
[Перепечатано из: Русское прошлое. Историко-документальный альманах.
Кн. 5, с. 71-72.]
Петроград 20 октября 1916 г.
Дорогой Александр Васильевич, сегодня получила письмо Ваше от 17-го. С
большой печалью я прочитала его, мне тяжело и больно видеть Ваше душевное
состояние, даже почерк у Вас совсем изменился. Что мне сказать Вам, милый,
бедный друг мой, Александр Васильевич. Мне очень горько, что я совершенно
бессильна сколько-нибудь помочь Вам, когда Вам так трудно, хоть как-нибудь
облегчить Ваше тяжелое горе. Вы пишете о том, что Ваше несчастье должно
возбуждать что-то вроде презрения, почему, я не понимаю. Кроме самого
нежного участия, самого глубокого сострадания, я ничего не нахожу в своем
сердце. Кто это сказал, что женское сострадание не идет сверху вниз? - Ведь
это правда, Александр Васильевич. Какую же вину передо мной Вы можете
чувствовать? Кроме ласки, внимания и радости, я никогда ничего не видела от
Вас, милый Александр Васильевич; неужели же правда Вы считаете меня
настолько бессердечной, чтобы я была в состоянии отвернуться от самого
дорогого моего друга только потому, что на его долю выпало большое
несчастье? Оттого что Вы страдаете, Вы не стали ни на йоту меньше дороги для
меня, Александр Васильевич, - напротив, может быть.
Вы говорите, что старались не думать обо мне все это время, но я думаю
о Вас по-прежнему, где бы и с кем я ни была. Впрочем, я мало кого вижу,
т[ак] к[ак] избегаю бывать где бы то ни было, чтобы не слышать всевозможных
нелепых слухов и сплетен, которыми город кишит. Но совершенно уйти от них
трудно, т[ак] к[ак] у моей тети1 все-таки кое-кто бывает и всякий
с азартом хочет рассказать свое, ну да Бог с ними. Вечерами сижу дома, днем
без конца хожу пешком куда глаза глядят, одна по дождю и морозу и думаю,
думаю о Вас без конца. Вы говорите о своем личном горе от потери "Марии", я
понимаю, что корабль можно любить как человека, больше, может быть, даже,
что потерять его безмерно тяжело, и не буду говорить Вам никаких ненужных
утешений по этому поводу. Но этот пусть самый дорогой и любимый корабль у
Вас не единственный, и если Вы, утратив его, потеряли большую силу, то тем
больше силы понадобится Вам лично, чтобы с меньшими средствами
господствовать над морем. На Вас надежда многих, Вы не забывайте этого,
Александр Васильевич, милый. Я знаю, что все это легко говорить и бесконечно
трудно пересилить свое горе и бодро смотреть вперед, но Вы это можете,
Александр Васильевич, я верю в это, или совсем не знаю Вас. Вы пишeте, что
Вам хотелось когда-нибудь увидеть меня на палубе "Марии", сколько раз я сама
думала об этом, но если этому не суждено было быть, то я все-таки надеюсь
встретиться с Вами когда-нибудь, для встречи у нас остался еще весь Божий
мир, и, где бы это ни было, я увижу Вас с такой же глубокой радостью, как и
всегда. И мне хочется думать, что эти ужасные дни пройдут, пройдет первая
острая боль утраты и я снова увижу Вас таким, каким знаю и привыкла
представлять себе. Ведь это будет так, Александр Васильевич, милый?..
Где-то Вы сейчас, что делаете, что думаете, Александр Васильевич. Я бы
хотела думать, что хоть немного отлегло у Вас от сердца. Уж очень поздно,
четвертый час и пора спать давно. До свидания пока, Александр Васильевич,
мой друг, да хранит Вас Господь, да пошлет Вам утешение и мир душевный; я же
могу только молиться за Вас - и молюсь.
Анна Тимирева
________________
1 Имеется в виду М.И. Плеске. См. примеч. 3 и 70 к ФВ.
No 3
П[етрогра]д 7 марта 1918 г.
Фурштадтская, 37
Милый Александр Васильевич, далекая любовь моя. Сегодня яркий солнечный
день, сильная, совсем весенняя оттепель - все имеет какой-то веселый, точно
праздничный вид, совсем не соответствующий обстоятельствам. Просыпаемся с
мыслью - что немцы?1 И весь день она составляет фон для всего
остального. Эти дни - агония, хоть бы скорее конец, но какой конец,
Александр Васильевич, милый, как жить после всего этого? Я думаю о Вас все
время, как всегда, друг мой, Александр Васильевич, и в тысячный раз после
Вашего отъезда благодарю Бога, что Он не допустил Вас быть ни невольным
попустителем, ни благородным и пассивным свидетелем совершающегося
гибельного позора. Я так часто и сильно скучаю без Вас, без Ваших писем, без
ласки Ваших слов, без улыбки моей безмерно дорогой химеры. У меня тревога на
душе за Вас, Вашу жизнь и судьбу - но видеть Вас сейчас, при том, что
делается, я не хочу. Я не хочу Вас видеть в городе, занятом немецкими
солдатами, в положении полувоенно-пленного, только не это, слишком больно.
Когда-нибудь потом, когда пройдет первая горечь поражения и что-нибудь можно
будет начать на развалинах нашей Родины, - как я буду ждать Вашего
возвращения, минуты, когда опять буду с Вами, снова увижу Вас, как в
последние наши встречи.
8 марта
Мой дорогой, милый Александр Васильевич, мне хочется говорить с Вами -
на душе так нехорошо. Сегодня пришло из Кисловодска письмо на имя прислуги
Сафоновых. Отец мой2 очень болен, я боюсь, что хуже, чем болен.
Письмо от 9-го, а 5-го февр[аля] (ст. ст.) был у него удар и потом очень
плохо. Пишет кухарка - sans menagement [Неосторожно, без пощады (фр.)].
С тех пор прошло 2 недели, что там теперь? Почты фактически нет,
телеграфа тоже. Мне страшно горько подумать об этой утрате, отец мне очень
дорог, даром что не было, кажется, дня без столкновений, когда мы жили
вместе. Но ведь это же вздор, у него характер крутой, а я тоже не отличаюсь
кротостью. Мы же любили, и жалели, и понимали друг друга лучше и больше, чем
привыкли показывать. Уж очень тяжело дался ему этот последний год, да и с
тех пор, как брат мой был убит 2 года тому назад3, его точно
сломило. Если бы Вы знали, как больно было видеть это, как человек огромной
воли и характера как ребенок плакал от радости, от волнения, от жалости. И я
его так давно не видала - почти год, с тех пор, как Вы были здесь в апреле.
Милый мой Александр Васильевич, может быть, мне не надо вовсе так писать
Вам, но мне очень горько и, видит Бог, нет никого более близкого и дорогого,
чем Вы, к кому я могу обратиться со своим горем. Вы ведь не поставите мне в
вину, что я пишу Вам такие невеселые вещи, друг мой. И еще - совсем больна
тетя Маша Плеске4, ей очень нехорошо. Если с ней что-нибудь
случится, для меня это будет большой удар. Во многие дурные и хорошие дни
она умела быть больше чем другом мне, и у меня всегда было к ней чувство
исключительной нежности и близости душевной. Господи, хоть бы что-нибудь
знать. Простите меня, моя любимая химера, мне весь вечер пришлось сидеть с
посторонними людьми и делать любезный вид, слава Богу, я одна сейчас и могу
говорить с Вами одним не о беде, погоде и политике, а о том, что тяжелым
камнем лежит у меня на сердце. В эти горькие минуты чего бы я не дала, чтоб
побыть с Вами, заглянуть в Ваши милые темные глаза - мне было бы все легче с
Вами.
10 марта
Дорогой Александр Васильевич!
Сегодня я получила письмо из Кисловодска - отец мой умер 14-го - 27
февр[аля], не приходя в сознание. Как странно терять человека, не видя его,
- все точно по-старому, комната, где он жил, его рояли, его вещи, а я
никогда его больше не увижу5.
Мы все, дети, в сущности, не много видели отца - всегда он был в
разъездах; дома много работал. Но с его смертью точно душу вынули из нашей
семьи. Мы все на него были похожи и лицом и характером, его семья была для
нас несравненно ближе, чем все остальные родные. Александр Васильевич,
милый, у меня неспокойно на душе за Вас эти дни. Где Вы, мой дорогой, что с
Вами? Так страшно жить, и самое страшное так просто приходит, и "несчастья
храбры - они идут и наступают и никогда не кажут тыла". Только бы Господь
Вас хранил, радость моя, Александр Васильевич. Где-то далеко гудят фабричные
гудки - какая-то тревога. Но не все ли равно. К этому и ночной стрельбе мы
так уже привыкли...
Правительство сегодня выехало в Москву6, и сейчас же в
городе начинается брожение. Рыщут броневые автомобили - как будто белой
гвардии, действующей в контакте с немцами; по крайней мере красная гвардия
тщится с ними сражаться. Но ее очень мало, и надо полагать, что не
сегодня-завтра П[етрогра]д будет в руках белой гвардии, состав кот[орой] для
меня несколько загадочен. Откровенно говоря, все это меня мало интересует.
Ясно, что революция на излете, а детали мерзки, как всегда. Я и газет не
читаю, заставляя С.Н.7 излагать мне самое существенное.
Володя Р.8 все еще в тюрьме, и неизвестно, когда его
выпустят, т[ак] к[ак] следствия по его делу еще не было (2 недели). Е.А.
Беренс9 играет довольно жалкую роль большевистск[ого] техника по
морским делам, осмысленность которой трудно объяснить, т[ак] к[ак] флота
фактически нет уже довольно давно - вся команда разбежалась. Господи, когда
же будет хоть какое-нибудь разумное дело у нас - ну пусть немцы, пусть кто
угодно, но только не этот отвратительный застой во всем. Я писала Вам, что,
может быть, поеду во Владивосток; из этого ничего не выходит, по крайней
мере скоро, да, верно, и вовсе не выйдет. Что я буду делать - не знаю. Может
быть, поеду к своим в Кисловодск, вернее, что останусь здесь. Это не важно,
все равно Ваших писем я не жду - где же их получить, а остальное мне все
равно.
До свиданья, пока - спокойной ночи, дорогой мой Александр Васильевич.
Да хранит Вас Бог.
[Не ранее 13 марта 1918 г.] [Датируется по времени публикации
цитируемого некролога Сафонова (см. примеч. 12, 13).]
Милый мой Александр Васильевич, о ком ни начнешь думать, все так плохо:
и моя мать10 со своим огромным горем, которой я ничем не могу
помочь из-за этого проклятого сообщения, и несчастное семейство
Плеске11, и Володя Р. в одиночке, и Вы, моя любимая химера,
неизвестно где, от которой я отрезана на такое неопределенное время. Как ни
странно, я мало думаю о смерти отца; мне кажется, я просто ей не верю -
часто, когда мне надо говорить о ней, я должна бороться с чувством, что на
самом деле это только так, а он жив. Нельзя поверить этому, верно, если не
видишь сама. Я все вспоминаю его живого, точно он в отъезде и вернется;
странно, не правда ли?
Появилось в газетах несколько некрологов12, написанных в том
газетно-пошловатом стиле, кот[орый] отец глубоко презирал. Но в
одном13 рецензент, вряд ли очень даже доброжелательно, обмолвился
довольно замечательной характеристикой: "это был полководец, ведущий
оркестровое войско к победе, в нем был какой-то империализм, что-то
автократическое исходило из его управления" и "его деятельность не всегда
отличалась вниманием к коллегиальному началу"... Впрочем, таково резюме,
можно до некоторой степени "извинить" его необыкновенное упорство, служившее
высоким целям и приводившее обычно к блестящим результатам, несмотря на явно
контрреволюционный образ действий (это не говорится, а подразумевается,
отдавая дань духу времени, конечно).
Да, если был контрреволюционер - до глубины души, то это был мой отец.
Если революция разрушение, то вся его жизнь была созиданием, если революция
есть торжество демократического принципа и диктатура черни, то он был
аристократом духа и привык властвовать [над] людьми и на эстраде, и в жизни.
Оттого он так и страдал, видя все, что делалось кругом, презирая
демократическую бездарность как высокоодаренный человек, слишком многое
предвидя и понимая с первых дней революции.
Простите, Александр Васильевич, милый, что я все возвращаюсь к тому же,
невольно выходит так.
Сегодня я была в "Крестах"14, отнесла пакет с едой Володе
Р., но его не видела. Хочу получить свидание, но для этого надо ехать в
Военно-революционный трибунал за пропуском; т[ак] к[ак] никаких родственных
отношений у меня к нему нет, то я просила его сестру сказать ему, чтобы он
не слишком удивлялся, если к нему явится его гражданская жена: теперь ведь
это просто, достаточно записи на блокноте или телефонной книжке для
заключения брака, а повод, согласитесь, самый основательный для получения
пропуска.
2 раза в неделю minimum назначается день для входа в П[етрогра]д,
виновата, в вольный торговый город П[етро-град]15 или
П[етроград]скую красную-крестьянско-рабочую полосатую коммуну16 -
кажется, полный титул. Но т[ак] к[ак] никто не знает дня и часа, то всего
вернее, что просто в один очень скверный день мы увидим на каждом углу по
доброму шуцману и все пройдет незаметно17. Как далеки Вы ото
всего этого, Александр Васильевич, милый, и слава Богу, как далеки Вы от
меня сейчас - вот это уже гораздо хуже, даже вовсе плохо, милая, дорогая
химера.
А Развозов выбран опять командующим "флотом"18, если можно
так назвать эту коллекцию плавающих предметов; вот Вам торжество
коллегиального принципа в последнюю минуту. Господи, до чего это все
бездарно. Во главе обороны П[етрогра]да стоит ген[ерал] Шварц19:
Вы его знаете, артурский, про кот[орого] говорят, что он собирается наводить
порядки и едва ли не член имеющего родиться правительства.
Но все это теперь так неинтересно. Нельзя же повесить человека за ребро
на год и потом ожидать от него сколько-нибудь живого отношения к событиям.
Поневоле придешь к философско-исторической точке зрения, которую я, несмотря
на это, все-таки презираю всей душой, - грош цена тому, что является
результатом усталости душевной.
13 марта
Вчера П[етрогра]д "праздновал" годовщину революции20:
генерала А.В. Самсонова.
No 37
Singapore 16. III.1918 г.
Милая, бесконечно дорогая, обожаемая моя
Анна Васильевна,
Пишу Вам из Singapore, где я оказался неисповедимой судьбой в
совершенно новом и неожиданном положении. Прибыв на "Dunera", которую я ждал
в Shanghai около месяца, я был встречен весьма торжественно командующим
местными войсками генералом Ridaud, передавшим мне служебный пакет "On His
Majesty's Servis" ["На службе Его Величества" (англ.).] с распоряжением
английского правительства вернуться немедленно в Китай для работы в
Маньчжурии и Сибири. Английское правительство после последних событий,
выразившихся в полном разгроме России Германией1, нашло, что меня
необходимо использовать в Сибири в видах Союзников и России предпочтительно
перед Месопотамией, где обстановка изменилась, по-видимому, в довольно
безнадежном направлении2. И вот я со своими офицерами оставил
"Dunera", перебрался в "Hotel de l'Europe" и жду первого парохода, чтобы
ехать обратно в Shanghai и оттуда в Пекин, где я имею получить инструкции и
информации от союзных посольств. Моя миссия является секретной, и хотя я
догадываюсь о ее задачах и целях, но пока не буду говорить о ней до прибытия
в Пекин3.
Милая моя Анна Васильевна, Вы знаете и понимаете, как это все тяжело,
какие нервы надо иметь, чтобы переживать это время, это восьмимесячное
передвижение по всему земному шару...
Не знаю, я сам удивляюсь своему спокойствию, с каким встречаю сюрпризы
судьбы, меняющие внезапно все намерения, решения и цели... Я почти
успокоился, отправляясь на Месопотамский фронт, на который смотрел почти как
на место отдыха... кажется, странное представление об отдыхе, но и этого мне
не суждено, но только бы кончилось это ужасное скитание, ожидание, ожидание,
которое способно привести в состояние невменяемости любого Бога... Это время
было для меня временем величайшего страдания, которое я когда-либо
испытывал, кончится ли оно когда-нибудь...
Вы, милая, обожаемая Анна Васильевна, так далеки от меня, что иногда
представляетесь мне каким-то странным сном. Разве не сон воспоминания о Вас
в той обстановке, где я теперь нахожусь; на веранде экзотического
английского отеля в жаркую тропическую ночь в атмосфере какого-то парника, в
совершенно чуждом и совершенно ненужном для меня городе - я сижу перед Вашим
портретом и пишу Вам эти листки, не зная, попадут ли они когда-нибудь в Ваши
ручки.
Даже звезды, на которые я всегда смотрел, думая о Вас, здесь чужие;
Южный Крест, нелепый Скорпион, Центавр, Арго с Канопусом - все это чужое,
невидимое для Вас, и только низко стоящая на севере Большая Медведица и
Орион напоминают мне Вас; может быть, Вы иногда смотрите на них и
вспоминаете Вашу химеру, действительно заслуживающую одним последним
периодом своей жизни это <наименование> нелепой фантазии.
д. 1, лл. 111-112 об.
___________
1 16 февраля 1918 г. германское верховное командование заявило о
прекращении перемирия с Советской республикой к полудню 18 февраля. Выполняя
операцию под кодовым названием "Фаустшлаг" ("Удар кулаком"), 18 февраля
войска Германии и Австро-Венгрии под общим командованием
генерал-фельдмаршала принца Леопольда Баварского перешли в наступление на
Восточном фронте; сопротивление было встречено лишь на отдельных его
участках. 23-24 февраля СНК и ВЦИК приняли германские условия мира, 3 марта
в Брест-Литовске подписан мирный договор. К 16 марта 1918 г. (дата
комментируемого письма) наступление продолжалось на всех трех направлениях -
петроградском, центральном и южном; к этому времени пали, в частности,
Ревель, Нарва, Псков, Минск, Гомель, Киев, Чернигов, Одесса.
2 Военно-политическая обстановка на Месопотамском театре к весне 1918
г. ухудшилась в связи с событиями в России. Начавшееся в 1917 г. разложение
русских войск после заключения перемирия на Кавказском фронте (18/31 декабря
1917) перешло в их массовый уход. Наступление турецких войск началось 30
января (12 февраля) 1918 г., им противостояли грузинский и армянский
корпуса, первый из которых отступал почти без боя. Турецкая армия быстро
вернула себе Западную Армению и другие потерянные территории. В этих
условиях англичане перенесли основные свои действия против Турции на другие,
более отдаленные от Кавказа военные театры.
3 Из Сингапура Колчак выехал с первым пароходом в Шанхай, а оттуда по
железной дороге в Пекин для переговоров с русским посланником в Китае кн.
Н.А. Кудашевым, который информировал его о сложившейся обстановке и направил
в Харбин для организации русских вооруженных сил в полосе отчуждения КВЖД.
Была поставлена задача: не дать китайцам отобрать КВЖД, а насчет
образовавшихся русских вооруженных отрядов - "постараться этот хаос привести
в порядок".
No 38
Харбин 29 апреля 1918 г.
Дорогая, милая, обожаемая Анна Васильевна.
Сегодня получил письмо Ваше от 20 апреля. У меня нет слов, нет умения
ответить Вам; менее всего я мог предполагать, что Вы на Востоке1,
так близко от меня. Получив письмо Ваше, я прочел Ваше местопребывание и
отложил письмо на несколько часов, не имея решимости его прочесть. Несколько
раз я брал письмо в руки и у меня не хватало сил начать его читать. Что это,
сон или одно из тех странных явлений, которыми дарила меня судьба. Ведь это
ответ на мои фантастические мечтания о Вас - мне делается почти страшно,
когда я вспоминаю последние. Анна Васильевна, правда ли это или я, право, не
уверен, существует ли оно в действительности или мне только так кажется.
Ведь с прошлого июля я жил Вами, если только это выражение отвечает
понятию думать, вспоминать и мечтать о Вас, и только о Вас [Далее
зачеркнуто: Я посылаю Вам небольшую сумму, зная, что Вам трудно жить, и если
Вы не захотите прийти ко мне, то примите ее для своих личных нужд. Письмо
написано на обороте листа с воззванием А.В. Колчака "Сербские войны".].
д. 4, лл. 1-2 об.
___________
1 А.В. Тимирева выехала с мужем из Ревеля во Владивосток в апреле 1918
г. По поводу этого письма см. также ФВ (с. 84 наст. изд.).
ПИСЬМА А.В. ТИМИРЕВОЙ К А.В. КОЛЧАКУ
(1916-1919)
Из большого количества писем к А.В. Колчаку, писанных А.В. Тимиревой в
1916-1919 гг. и дошедших до него, в госархивах сохранились, видимо, лишь
публикуемые восемь. Шесть находятся в Гос. архиве Российской Федерации в так
называемой "Личной папке Колчака". Публикуются впервые. Два письма из РГА
ВМФ публикуются повторно.
Принципы публикации - те же, что и в предыдущем разделе книги (при
публикации писем Колчака).
Датировка писем - авторская. В ряде примечаний дана отсылка к
"Фрагментам воспоминаний" Анны Васильевны (ФВ).
No 1
[Перепечатано из: Русское прошлое. Историко-документальный альманах.
Кн. 5. СПб., 1994, с. 68-70.]
13 октября 1916 г.
Дорогой, милый Александр Васильевич, отправила сегодня утром Вам
письмо, а вечером мне сообщили упорно ходящий по городу слух о гибели
"Императрицы Марии"1. Я не смею верить этому, это был бы такой
ужас, такое громадное для всех нас горе. Единственно, что меня утешает, -
это совершенно темные подробности, которым странно было бы верить. Вероятно,
все-таки есть какие-нибудь основания к этому, ну, авария какая-нибудь,
пожар, но не гибель же, в самом деле, лучшего из наших кораблей, не
что-нибудь такое совсем непоправимое. С этим кораблем, которого я никогда не
видела, я сроднилась душой за то время, что Вы в Черном море, больше, может
быть, чем с любым из наших, близких мне и милых привычных кораблей здесь. Я
привыкла представлять его на ходу во время операций, моя постоянная мысль о
Вас так часто была с ним связана, что я не могу без ужаса и тоски подумать,
что, может быть, все это правда и его больше нет совсем. Если же все-таки
это так, то я понимаю, как это особенно должно быть тяжело для Вас, дорогой
Александр Васильевич. В эти, такие черные минуты, которые Вы должны
переживать тогда, что я могу, Александр Васильевич, - только писать Вам о
своей тоске и тревоге и бесконечной нежности и молиться Господу, чтобы он
помог Вам, сохранил Вас и дал Вам силу и возможность отомстить за нашу
горькую потерю. Где-то Вы сейчас, милый, далекий Александр Васильевич. Хоть
что-нибудь узнать о Вас, чего бы я не дала за это сейчас. И так у нас на
фронтах нехорошо, а тут, в Петрограде, все время слышишь только разговоры о
повсеместном предательстве, о том, что при таких обстоятельствах все равно
напрасны все жертвы и все усилия наших войск, все слухи один другого хуже и
ужаснее, - прямо места себе не находишь от всего этого. Да и без всяких
слухов довольно и того, что подтверждается официальными донесениями, чтобы
не быть в очень розовом состоянии духа. Но слух о "Марии" положительно не
укладывается у меня в уме, я хочу себе представить, что это правда, и не
могу. Постараюсь завтра узнать от Романова2, есть ли какие-нибудь
основания, сейчас же бросаю писать, т.к. все равно ни о чем больше писать не
могу, а об этом говорить никакого смысла не имеет. Если б только завтра
оказалось, что это дежурная городская сплетня, и больше ничего. До свидания,
Александр Васильевич, да хранит Вас Господь.
Анна Тимирева
14 октября
Сейчас получила от Романова Ваше письмо, Александр Васильевич, отнявшее
у меня последнюю надежду, очень слабую надежду на то, что гибель
"Императрицы Марии" только слух. Что мне сказать Вам, какие слова найти,
чтобы говорить с Вами о таком громадном горе. Как ни тяжело, как ни горько
мне, я понимаю, что мне даже представить трудно Ваше душевное состояние в
эти дни. Дорогой Александр Васильевич, Вы пишете: "Пожалейте меня, мне
тяжело". Не знаю, жалость ли у меня в душе, но видит Бог, что если бы я
могла взять на себя хоть часть Вашего великого горя, облегчить его любой
ценой, - я не стала бы долго думать над этим. Сегодня до получения Вашего
письма я зашла в пустую церковь и молилась за Вас долго именно этими
словами. Если я радовалась каждому Вашему успеху и каждой удаче, то
последнее несчастье также большое горе для меня. За всю войну я помню только
три события, которые так были бы ужасны для меня, - Сольдау3,
оставление Варшавы4 и день, когда был убит мой брат5.
Вы говорите о расплате за счастье - эта очень тяжелая расплата не
соответствует тому, за что приходится платить. Будем думать, Александр
Васильевич, что это жертва судьбе надолго вперед и что вслед за этим ужасом
и горем более светлые дни. Вы говорите, что жалеете о том, что пережили
гибель "Марии", если бы Вы знали, сколько на Вас надежд, сколько веры в Вас
приходится подчас мне видеть, Вы не говорили бы этого даже в такие тяжелые
минуты. Милый Александр Васильевич, что бы я дала за то, чтобы повидать Вас,
побыть с Вами, может быть, я сумела бы лучше говорить с Вами, чем сейчас,
писать так трудно - лучше передать мое безграничное участие к Вашему горю.
Если это что-нибудь значит для Вас, то знайте, дорогой Александр Васильевич,
что в эти мрачные и тяжелые для Вас дни я неотступно думаю о Вас с глубокой
нежностью и печалью, молюсь о Вас так горячо, как только могу, и все-таки
верю, что за этим испытанием Господь опять пошлет Вам счастье, поможет и
сохранит Вас для светлого будущего.
До свидания, милый далекий друг мой, Александр Васильевич, еще раз - да
хранит Вас Господь.
Анна Тимирева
P.S. Это письмо я пошлю через Генеральный штаб, т[ак] к[ак] иначе они
идут очень долго; Вы же, Александр Васильевич, милый, если соберетесь
написать мне, пишите на Шпалерную, 32, кв. Плеске, - я здесь живу и вряд ли
еще скоро уеду.
Анна Т.
____________
1 См. примеч. 51 к ФВ.
2 См. примеч. 49 к ФВ.
3 Имеется в виду окружение немцами в районе Сольдау в Восточной Пруссии
15-16 августа 1914 г. двух корпусов 2-й армии генерала А.В. Самсонова,
застрелившегося в ночь на 17 августа.
4 Варшава была взята немцами после долгих и кровопролитных боев 23 июля
1915 г.
5 Имеется в виду Сергей Васильевич Сафонов (1889-1915).
No 2
[Перепечатано из: Русское прошлое. Историко-документальный альманах.
Кн. 5, с. 71-72.]
Петроград 20 октября 1916 г.
Дорогой Александр Васильевич, сегодня получила письмо Ваше от 17-го. С
большой печалью я прочитала его, мне тяжело и больно видеть Ваше душевное
состояние, даже почерк у Вас совсем изменился. Что мне сказать Вам, милый,
бедный друг мой, Александр Васильевич. Мне очень горько, что я совершенно
бессильна сколько-нибудь помочь Вам, когда Вам так трудно, хоть как-нибудь
облегчить Ваше тяжелое горе. Вы пишете о том, что Ваше несчастье должно
возбуждать что-то вроде презрения, почему, я не понимаю. Кроме самого
нежного участия, самого глубокого сострадания, я ничего не нахожу в своем
сердце. Кто это сказал, что женское сострадание не идет сверху вниз? - Ведь
это правда, Александр Васильевич. Какую же вину передо мной Вы можете
чувствовать? Кроме ласки, внимания и радости, я никогда ничего не видела от
Вас, милый Александр Васильевич; неужели же правда Вы считаете меня
настолько бессердечной, чтобы я была в состоянии отвернуться от самого
дорогого моего друга только потому, что на его долю выпало большое
несчастье? Оттого что Вы страдаете, Вы не стали ни на йоту меньше дороги для
меня, Александр Васильевич, - напротив, может быть.
Вы говорите, что старались не думать обо мне все это время, но я думаю
о Вас по-прежнему, где бы и с кем я ни была. Впрочем, я мало кого вижу,
т[ак] к[ак] избегаю бывать где бы то ни было, чтобы не слышать всевозможных
нелепых слухов и сплетен, которыми город кишит. Но совершенно уйти от них
трудно, т[ак] к[ак] у моей тети1 все-таки кое-кто бывает и всякий
с азартом хочет рассказать свое, ну да Бог с ними. Вечерами сижу дома, днем
без конца хожу пешком куда глаза глядят, одна по дождю и морозу и думаю,
думаю о Вас без конца. Вы говорите о своем личном горе от потери "Марии", я
понимаю, что корабль можно любить как человека, больше, может быть, даже,
что потерять его безмерно тяжело, и не буду говорить Вам никаких ненужных
утешений по этому поводу. Но этот пусть самый дорогой и любимый корабль у
Вас не единственный, и если Вы, утратив его, потеряли большую силу, то тем
больше силы понадобится Вам лично, чтобы с меньшими средствами
господствовать над морем. На Вас надежда многих, Вы не забывайте этого,
Александр Васильевич, милый. Я знаю, что все это легко говорить и бесконечно
трудно пересилить свое горе и бодро смотреть вперед, но Вы это можете,
Александр Васильевич, я верю в это, или совсем не знаю Вас. Вы пишeте, что
Вам хотелось когда-нибудь увидеть меня на палубе "Марии", сколько раз я сама
думала об этом, но если этому не суждено было быть, то я все-таки надеюсь
встретиться с Вами когда-нибудь, для встречи у нас остался еще весь Божий
мир, и, где бы это ни было, я увижу Вас с такой же глубокой радостью, как и
всегда. И мне хочется думать, что эти ужасные дни пройдут, пройдет первая
острая боль утраты и я снова увижу Вас таким, каким знаю и привыкла
представлять себе. Ведь это будет так, Александр Васильевич, милый?..
Где-то Вы сейчас, что делаете, что думаете, Александр Васильевич. Я бы
хотела думать, что хоть немного отлегло у Вас от сердца. Уж очень поздно,
четвертый час и пора спать давно. До свидания пока, Александр Васильевич,
мой друг, да хранит Вас Господь, да пошлет Вам утешение и мир душевный; я же
могу только молиться за Вас - и молюсь.
Анна Тимирева
________________
1 Имеется в виду М.И. Плеске. См. примеч. 3 и 70 к ФВ.
No 3
П[етрогра]д 7 марта 1918 г.
Фурштадтская, 37
Милый Александр Васильевич, далекая любовь моя. Сегодня яркий солнечный
день, сильная, совсем весенняя оттепель - все имеет какой-то веселый, точно
праздничный вид, совсем не соответствующий обстоятельствам. Просыпаемся с
мыслью - что немцы?1 И весь день она составляет фон для всего
остального. Эти дни - агония, хоть бы скорее конец, но какой конец,
Александр Васильевич, милый, как жить после всего этого? Я думаю о Вас все
время, как всегда, друг мой, Александр Васильевич, и в тысячный раз после
Вашего отъезда благодарю Бога, что Он не допустил Вас быть ни невольным
попустителем, ни благородным и пассивным свидетелем совершающегося
гибельного позора. Я так часто и сильно скучаю без Вас, без Ваших писем, без
ласки Ваших слов, без улыбки моей безмерно дорогой химеры. У меня тревога на
душе за Вас, Вашу жизнь и судьбу - но видеть Вас сейчас, при том, что
делается, я не хочу. Я не хочу Вас видеть в городе, занятом немецкими
солдатами, в положении полувоенно-пленного, только не это, слишком больно.
Когда-нибудь потом, когда пройдет первая горечь поражения и что-нибудь можно
будет начать на развалинах нашей Родины, - как я буду ждать Вашего
возвращения, минуты, когда опять буду с Вами, снова увижу Вас, как в
последние наши встречи.
8 марта
Мой дорогой, милый Александр Васильевич, мне хочется говорить с Вами -
на душе так нехорошо. Сегодня пришло из Кисловодска письмо на имя прислуги
Сафоновых. Отец мой2 очень болен, я боюсь, что хуже, чем болен.
Письмо от 9-го, а 5-го февр[аля] (ст. ст.) был у него удар и потом очень
плохо. Пишет кухарка - sans menagement [Неосторожно, без пощады (фр.)].
С тех пор прошло 2 недели, что там теперь? Почты фактически нет,
телеграфа тоже. Мне страшно горько подумать об этой утрате, отец мне очень
дорог, даром что не было, кажется, дня без столкновений, когда мы жили
вместе. Но ведь это же вздор, у него характер крутой, а я тоже не отличаюсь
кротостью. Мы же любили, и жалели, и понимали друг друга лучше и больше, чем
привыкли показывать. Уж очень тяжело дался ему этот последний год, да и с
тех пор, как брат мой был убит 2 года тому назад3, его точно
сломило. Если бы Вы знали, как больно было видеть это, как человек огромной
воли и характера как ребенок плакал от радости, от волнения, от жалости. И я
его так давно не видала - почти год, с тех пор, как Вы были здесь в апреле.
Милый мой Александр Васильевич, может быть, мне не надо вовсе так писать
Вам, но мне очень горько и, видит Бог, нет никого более близкого и дорогого,
чем Вы, к кому я могу обратиться со своим горем. Вы ведь не поставите мне в
вину, что я пишу Вам такие невеселые вещи, друг мой. И еще - совсем больна
тетя Маша Плеске4, ей очень нехорошо. Если с ней что-нибудь
случится, для меня это будет большой удар. Во многие дурные и хорошие дни
она умела быть больше чем другом мне, и у меня всегда было к ней чувство
исключительной нежности и близости душевной. Господи, хоть бы что-нибудь
знать. Простите меня, моя любимая химера, мне весь вечер пришлось сидеть с
посторонними людьми и делать любезный вид, слава Богу, я одна сейчас и могу
говорить с Вами одним не о беде, погоде и политике, а о том, что тяжелым
камнем лежит у меня на сердце. В эти горькие минуты чего бы я не дала, чтоб
побыть с Вами, заглянуть в Ваши милые темные глаза - мне было бы все легче с
Вами.
10 марта
Дорогой Александр Васильевич!
Сегодня я получила письмо из Кисловодска - отец мой умер 14-го - 27
февр[аля], не приходя в сознание. Как странно терять человека, не видя его,
- все точно по-старому, комната, где он жил, его рояли, его вещи, а я
никогда его больше не увижу5.
Мы все, дети, в сущности, не много видели отца - всегда он был в
разъездах; дома много работал. Но с его смертью точно душу вынули из нашей
семьи. Мы все на него были похожи и лицом и характером, его семья была для
нас несравненно ближе, чем все остальные родные. Александр Васильевич,
милый, у меня неспокойно на душе за Вас эти дни. Где Вы, мой дорогой, что с
Вами? Так страшно жить, и самое страшное так просто приходит, и "несчастья
храбры - они идут и наступают и никогда не кажут тыла". Только бы Господь
Вас хранил, радость моя, Александр Васильевич. Где-то далеко гудят фабричные
гудки - какая-то тревога. Но не все ли равно. К этому и ночной стрельбе мы
так уже привыкли...
Правительство сегодня выехало в Москву6, и сейчас же в
городе начинается брожение. Рыщут броневые автомобили - как будто белой
гвардии, действующей в контакте с немцами; по крайней мере красная гвардия
тщится с ними сражаться. Но ее очень мало, и надо полагать, что не
сегодня-завтра П[етрогра]д будет в руках белой гвардии, состав кот[орой] для
меня несколько загадочен. Откровенно говоря, все это меня мало интересует.
Ясно, что революция на излете, а детали мерзки, как всегда. Я и газет не
читаю, заставляя С.Н.7 излагать мне самое существенное.
Володя Р.8 все еще в тюрьме, и неизвестно, когда его
выпустят, т[ак] к[ак] следствия по его делу еще не было (2 недели). Е.А.
Беренс9 играет довольно жалкую роль большевистск[ого] техника по
морским делам, осмысленность которой трудно объяснить, т[ак] к[ак] флота
фактически нет уже довольно давно - вся команда разбежалась. Господи, когда
же будет хоть какое-нибудь разумное дело у нас - ну пусть немцы, пусть кто
угодно, но только не этот отвратительный застой во всем. Я писала Вам, что,
может быть, поеду во Владивосток; из этого ничего не выходит, по крайней
мере скоро, да, верно, и вовсе не выйдет. Что я буду делать - не знаю. Может
быть, поеду к своим в Кисловодск, вернее, что останусь здесь. Это не важно,
все равно Ваших писем я не жду - где же их получить, а остальное мне все
равно.
До свиданья, пока - спокойной ночи, дорогой мой Александр Васильевич.
Да хранит Вас Бог.
[Не ранее 13 марта 1918 г.] [Датируется по времени публикации
цитируемого некролога Сафонова (см. примеч. 12, 13).]
Милый мой Александр Васильевич, о ком ни начнешь думать, все так плохо:
и моя мать10 со своим огромным горем, которой я ничем не могу
помочь из-за этого проклятого сообщения, и несчастное семейство
Плеске11, и Володя Р. в одиночке, и Вы, моя любимая химера,
неизвестно где, от которой я отрезана на такое неопределенное время. Как ни
странно, я мало думаю о смерти отца; мне кажется, я просто ей не верю -
часто, когда мне надо говорить о ней, я должна бороться с чувством, что на
самом деле это только так, а он жив. Нельзя поверить этому, верно, если не
видишь сама. Я все вспоминаю его живого, точно он в отъезде и вернется;
странно, не правда ли?
Появилось в газетах несколько некрологов12, написанных в том
газетно-пошловатом стиле, кот[орый] отец глубоко презирал. Но в
одном13 рецензент, вряд ли очень даже доброжелательно, обмолвился
довольно замечательной характеристикой: "это был полководец, ведущий
оркестровое войско к победе, в нем был какой-то империализм, что-то
автократическое исходило из его управления" и "его деятельность не всегда
отличалась вниманием к коллегиальному началу"... Впрочем, таково резюме,
можно до некоторой степени "извинить" его необыкновенное упорство, служившее
высоким целям и приводившее обычно к блестящим результатам, несмотря на явно
контрреволюционный образ действий (это не говорится, а подразумевается,
отдавая дань духу времени, конечно).
Да, если был контрреволюционер - до глубины души, то это был мой отец.
Если революция разрушение, то вся его жизнь была созиданием, если революция
есть торжество демократического принципа и диктатура черни, то он был
аристократом духа и привык властвовать [над] людьми и на эстраде, и в жизни.
Оттого он так и страдал, видя все, что делалось кругом, презирая
демократическую бездарность как высокоодаренный человек, слишком многое
предвидя и понимая с первых дней революции.
Простите, Александр Васильевич, милый, что я все возвращаюсь к тому же,
невольно выходит так.
Сегодня я была в "Крестах"14, отнесла пакет с едой Володе
Р., но его не видела. Хочу получить свидание, но для этого надо ехать в
Военно-революционный трибунал за пропуском; т[ак] к[ак] никаких родственных
отношений у меня к нему нет, то я просила его сестру сказать ему, чтобы он
не слишком удивлялся, если к нему явится его гражданская жена: теперь ведь
это просто, достаточно записи на блокноте или телефонной книжке для
заключения брака, а повод, согласитесь, самый основательный для получения
пропуска.
2 раза в неделю minimum назначается день для входа в П[етрогра]д,
виновата, в вольный торговый город П[етро-град]15 или
П[етроград]скую красную-крестьянско-рабочую полосатую коммуну16 -
кажется, полный титул. Но т[ак] к[ак] никто не знает дня и часа, то всего
вернее, что просто в один очень скверный день мы увидим на каждом углу по
доброму шуцману и все пройдет незаметно17. Как далеки Вы ото
всего этого, Александр Васильевич, милый, и слава Богу, как далеки Вы от
меня сейчас - вот это уже гораздо хуже, даже вовсе плохо, милая, дорогая
химера.
А Развозов выбран опять командующим "флотом"18, если можно
так назвать эту коллекцию плавающих предметов; вот Вам торжество
коллегиального принципа в последнюю минуту. Господи, до чего это все
бездарно. Во главе обороны П[етрогра]да стоит ген[ерал] Шварц19:
Вы его знаете, артурский, про кот[орого] говорят, что он собирается наводить
порядки и едва ли не член имеющего родиться правительства.
Но все это теперь так неинтересно. Нельзя же повесить человека за ребро
на год и потом ожидать от него сколько-нибудь живого отношения к событиям.
Поневоле придешь к философско-исторической точке зрения, которую я, несмотря
на это, все-таки презираю всей душой, - грош цена тому, что является
результатом усталости душевной.
13 марта
Вчера П[етрогра]д "праздновал" годовщину революции20: