Страница:
беспутного малого, Питера Белла, духовно преобразиться под воздействием
добродетельного примера собственного осла.
Выражением полного маразма, наступившего в сознании Вордсворта, были
"Церковные сонеты" (1822) - цикл, состоявший более чем из полутораста
названий; реакционный замысел поэта сводился к тому, чтобы изобразить
историю Англии в виде истории английской поповщины.
Позорному падению поэтов "Озерной школы", ставших прислужниками
Священного Союза и лордов-вешателей, противостоял подлинный расцвет великого
революционного искусства Байрона и Шелли, черпавших свою силу в борьбе
народных масс против европейской реакции.
Близилась пора утверждения критического реализма в английской
литературе. И все же в 20-30-е годы XIX века еще делались попытки поддержать
традицию лэйкистской реакционной эстетики, основанной на принципах
субъективного идеализма.
Учеником и последователем Кольриджа был Ч. Лэм (Charles Lamb,
1775-1834). Он происходил из семьи лондонского клерка и сам в течение долгих
лет состоял на конторской службе у крупных лондонских торговых компаний. В
середине 90-х годов XVIII века выступил как автор лирических стихотворений и
юмористических миниатюр.
В 1807 г. Лэм издал книгу своих пересказов из Шекспира, сделанных в
расчете на детского читателя, - "Рассказы из Шекспира" (Tales from
Shakespeare).
Буржуазные литературоведы до сих пор восхваляют эту книгу Лэма как
образец английской прозы и как мастерское изложение лучших пьес великого
английского драматурга.
В действительности, пересказывая гениальные творения Шекспира, Лэм
убивал в них народное начало, обеднял их общественное содержание, вытравлял
их реализм. В его изложении Шекспир - неподражаемый сказочник, не забывавший
включать в свои произведения проповедь смирения и покорности все тому же
"провидению", которое постоянно воспевали Кольридж и Вордсворт.
Эссеи Лэма стали появляться с 1820 г. в "Лондонском журнале" под
псевдонимом "Элия". В 1823 г. Лэм издал их отдельной книгой ("Elia"), через
десять лет вышли "Последние эссеи Элии" (The Last Essays of Elia).
"Эссеи Элии" были прежде всего книгой о себе самом. В их центре стоит
образ самого Лэма, отрывочно рассказывающего историю своей жизни. В подборе
фактов и лиц, упоминаемых Лэмом, обращает на себя внимание особый интерес
автора к чудачествам, к странностям, выделяющим героя эссеев из общества
обыкновенных смертных.
В очерке о 1-м апреле Лэм признается читателю, что питает к дуракам
особую родственную симпатию. В юродивости Лэм видит залог честности: "чем
смешнее те промахи, какие совершает человек в вашем обществе, тем больше
вероятия, что он не предаст и не обманет вас", - пишет Лэм. Он и сам не без
кокетства причисляет себя к людям "несовершенного интеллекта", которые "не
претендуют на особую точность и ясность своих идей или способов их
выражения".
Надо правильно понять эту насмешливую тираду Лэма: она, конечно, не
есть признание собственного несовершенства, - в ней выражено сомнение в
самой целесообразности "точности и ясности идей". Лэм сомневается в ней, так
как его лирические эссеи эгоцентрически утверждают глубоко субъективное,
иррациональное отношение к действительности. Сам Лэм убеждает читателя в
том, что "отныне никто не должен принимать рассказы Элии за правдивые
сообщения! Они, поистине, лишь тени фактов, - подобие правды".
Правда и вымысел переплетаются в эссеях Лэма соответственно его
идеалистическому, зыбкому представлению о действительности. Весь Лондон для
него - "пантомима и маскарад". Обстоятельно описав в одном из очерков,
казалось бы, вполне реальных лондонских конторщиков, Лэм вдруг сбивает с
толку читателей неожиданным вопросом: "Читатель, а что, если я все это время
дурачил тебя? - Быть может, даже самые имена, которые я приводил тебе,
вымышленны, бестелесны".
Одним росчерком пера превратив в фантазию прозаических лондонских
клерков, Лэм в другом случае окружает себя вымышленной родней, рассказывая в
эссее "Воображаемые дети" о потомстве, которого у него никогда не было.
Если похвальное слово юродивости сближает эссеи Лэма с аналогичными
стихотворениями Вордсворта, то "Воображаемые дети" прямо напоминают образ
девочки у Вордсворта, для которой ее покойные брат и сестра - реальность.
"Эссеи Элии" иногда ставили социальные вопросы, обнаруживали
критическое отношение к бессердечию и продажности, насаждаемым в старом
Лондоне торжествующей буржуазией. Так, например, в цикле очерков
"Распространенные заблуждения" Лэм обращается к печальной повести об участи
бедняков, чье подлинное положение весьма далеко от распространяемых
ханжеских уверений в благополучии народных масс, будто бы умеющих
"довольствоваться малым".
Голод, растлевающее воздействие преступного "дна", создаваемого
буржуазными отношениями, болезни, косящие бедняков, не имеющих средств
лечиться, развал и гибель целых семей, не выдержавших страшной повседневной
борьбы за жизнь, - таковы черты подлинной лондонской повседневности,
подмеченные в "Распространенных заблуждениях".
Но эта критика никогда не выходит за пределы этических соображений. Ее
сглаживают юмор, присущий Лэму, лирическая усмешка, парадокс, наконец,
нарочито ирреальный характер эссеев Лэма, в которых он стремится превратить
суровую и грязную лондонскую действительность в увлекательную сказку.
Ученику Вордсворта Джону Вильсону (John Wilson, 1789-1854),
выступившему в литературе под псевдонимом Кристофера Норса, так же как и его
учителю, присущи проповедь религиозного смирения, осуждение материального
начала и обращение к началу "духовному".
Вильсон - сын фабриканта, учился в Оксфордском университете, затем
переселился в Вестморленд, чтобы жить поблизости от Вордсворта, которого
считал своим учителем.
В первой поэме Вильсона "Остров пальм" (The Isle of Palms, 1812)
экзотический пейзаж островка, затерянного в безбрежных океанских просторах,
и образы людей, населяющих его, слиты в той гармонии искусственного покоя и
отчужденности от человеческого общества, которая была свойственна трактовке
природы у Вордсворта.
Более самостоятельными в художественном отношении были небольшие драмы
Вильсона, среди которых выделяется "Город чумы" (The City of Plague, 1816).
В этой пьесе Вильсон развивает болезненную пессимистическую идею: чума,
несущая смерть всему живому, с особой ясностью выражает, по мысли автора,
важнейший закон бытия - власть смерти над жизнью, бренность всего земного,
низменность и обреченность плотского, материального начала.
Персонажи пьесы Вильсона напоминают собеседников из "Прогулки"
Вордсворта. Люди, искренне любящие жизнь, изображены в его пьесе в виде
жалких бунтовщиков, ослепленных дешевыми соблазнами земного существования,
униженно цепляющихся за него; им противопоставлены отрекшиеся от всего
мирского смиренномудрые стоики, увидевшие в чуме приговор неба и спокойно
ждущие своей участи.
Характерно, что люди "из народа" у Вильсона изображены как толпа
богохульников, развратников и пьяниц, жадно старающихся упиться грубыми
наслаждениями хотя бы на пороге смерти.
Апология эгоистического эпикурейства, во что бы то ни стало
стремящегося к мимолетным радостям бытия даже среди смерти и отчаяния,
вложена в уста вольнодумца Уолсингема, жадного, ненасытного и
легкомысленного человека.
Ему противопоставлены в качестве положительных персонажей моряк
Франкфорт и его возлюбленная Магдалена, смиренно принимающие свой конец и
даже в нем находящие минуту горького счастья, объединяющего их в смерти.
Как известно, одна из трагедий Пушкина - "Пир во время чумы" - по
сюжету близка к "Городу чумы" Вильсона. Сам Пушкин назвал ее "отрывком из
вильсоновой трагедии". Но в принципиальном различии этих двух драматических
поэм раскрывается все безмерное превосходство великого русского поэта.
В "Пире во время чумы" нет сцен, исполненных религиозно-мистического
содержания. Пушкин опустил их. В то время как Вильсон старается всячески
снизить своих героев, бросающих вызов богу, у Пушкина они подняты и
возвеличены. Уолсингем Вильсона славит в своей песне чувственный эгоизм
человеческой плоти, боящейся уничтожения, Вальсингам Пушкина поет гимн
человеческому мужеству, не смущаемому близостью смерти. Уолсингем Вильсона
перечисляет в своей песне различные опасности, грозящие человеку, - сражения
на море и суше, пожар и т. д., - но пушкинский героический мотив "упоения в
бою" отсутствует у него совершенно. В песне пушкинского Вальсингама
непокорный судьбе человек прекрасен, он - трагический герой, напрягающий для
борьбы все свои силы, духовно торжествующий над смертельной опасностью.
Таким образом, "Пир во время чумы" утверждает мужественное мировоззрение,
полное подлинной человечности, дышащее протестом против трусливого
ханжества, против "авторитета" религии. Всем своим духом это произведение
Пушкина глубоко враждебно реакционному романтизму "Озерной школы".
Разорение заставило Вильсона искать заработка. Он становится постоянным
сотрудником эдинбургской торийской прессы, а в 30-х годах - одним из главных
сотрудников торийского "Журнала Блэквуда" (Blackwood's Magazine).
В сообществе с Локартом и шотландским поэтом фермером Хоггом, а затем
самостоятельно Вильсон с 1819 по 1835 г. печатает серию реакционных
политических фельетонов под названием "Амброзовы ночи" (Noctes Ambrosianae).
В 1822 г. Вильсон печатает очерки "Свет и тени шотландской жизни",
пропитанные духом шотландского национализма, а в 1823 г. - грубо
тенденциозный роман "Испытания Маргарет Линдсей" (The Trials of Margaret
Lindsay), направленный против республиканских и демократических идей.
Писатели из кружка Вильсона предавались скорби по поводу ломки устоев
старой поместно-фермерской Англии, восставали против парламентской реформы и
пытались выдвинуть в качестве надежнейшей опоры социального "порядка" в
Англии фигуру "фермера с библией в руках".
К этому кружку был близок и де Квинси (Thomas de Quinсеу, 1785-1859),
один из последних представителей реакционного английского романтизма первой
половины XIX века.
Де Квинси - сын манчестерского купца. В 1803 г. он поступил в
Оксфордский университет и уже здесь стал поклонником лэйкистов. Не закончив
университета, он обратился к профессии литератора. Де Квинси близко сошелся
с Вордсвортом и Вильсоном и долго жил по соседству с ними в Вестморленде,
где он редактировал местную торийскую газету и сотрудничал в консервативном
"Журнале Блэквуда".
Еще в молодости де Квинси пристрастился к опиуму, отвыкнуть от которого
уже не смог. Это заболевание и дало ему материал для "Исповеди английского
опиомана" (Confessions of an English Opium Eater), вышедшей в 1822 г. Книга
де Квинси - романтическая, крайне субъективистская автобиография.
"Исповедь" начинается воспоминаниями о юности де Квинси. Он
рассказывает о бегстве из школы, о скитальческой жизни в Уэльсе и Лондоне.
Нужда и лишения, расшатав здоровье де Квинси и подорвав его душевные силы,
способствовали, по его мнению, началу его болезни - опиомания. Затем
автобиографические воспоминания оттесняются наркотическими видениями и сами
порою приобретают фантастический оттенок.
Сквозь туман наркотических фантазий и болезненно-изменчивых настроений
в "Исповеди английского опиомана" иногда проступают реальные черты
английской жизни начала XIX века. В рассказе о своих странствиях по Уэльсу
ученик и ценитель Вордсворта идиллически описывает патриархальные нравы,
дружелюбие и гостеприимство валлийских поселян. Он заявляет о своем
преклонении перед "простой человеческой природой". Трагический контраст этой
идиллии образует создаваемый писателем образ Лондона - образ, который, по
словам де Квинси, навсегда выжжен в его памяти "яростным действием нищеты в
огромном горниле лондонской жизни". Даже улицы Лондона, - пишет де Квинси, -
улицы с каменными сердцами: они равнодушно слушают вздохи сирот и пьют слезы
детей.
"Строй общества в Лондоне, как и во всех больших столицах, неизбежно
суров, жесток и безжалостен", - утверждает де Квинси. В подтверждение своих
слов он рассказывает о лондонском дельце - ростовщике Брауне, отказавшемся
от своей совести для того, чтобы преуспевать в своей гнусной профессии.
Этому жестокому и подлому хищнику, которого де Квинси сравнивает с
голодными и алчными крысами, населяющими дом ростовщика, противостоят
печальные образы детей лондонской бедноты, об участи которых писатель
рассказывает с чувством искреннего сострадания. Таковы девочка-служанка из
дома Брауна и молоденькая проститутка Анна, сохраняющая подлинную
человечность и любовь к людям; таков и тот голодный, хворый, бездомный
юноша, каким изобразил самого себя де Квинси.
Но общественные контрасты, нищета и социальное бесправие, о которых
пишет де Квинси, рассматриваются им как явления неизбежные. Он пассивно
приемлет буржуазную цивилизацию при всех ее отталкивающих чертах, о которых
он сам повествует.
Зато рабочее движение встречает в де Квинси злобного противника. Его
торийские взгляды выразились позднее особенно резко в "Логике политической
экономии" (The Logic of Political Economy, 1844), написанной в разгар
чартизма в Англии и революционного рабочего движения на континенте накануне
1848 года.
Комментируя учение Рикардо о земельной ренте, прибыли и заработной
плате, де Квинси осуждает "неосторожность" маститого буржуазного ученого,
невольно оказавшего услугу своей теорией "угрюмому, дезорганизаторскому
якобинству", "властному политическому недовольству".
Атмосфера революционного брожения 40-х годов пугает де Квинси. "Во
Франции и в Германии, - пишет он, - так же, как и в Англии, образуется
страшный класс последовательных врагов собственности. Это антиобщественное
бешенство - дикий свирепый инстинкт, слепой, как циклоп, но одаренный силой
циклопа, - естественно, глубоко уходит своими корнями в настроения,
порождаемые безнадежной нищетой". Де Квинси пророчит стране неисчислимые
беды, если руководители этого класса - "социалисты", "якобинцы", "чартисты"
- придут к власти. Трудно сказать, что сделают они раньше - аннулируют ли
казначейские билеты или уничтожат государственные процентные бумаги" "Но
если наступит когда-нибудь тот роковой для Англии день, когда эти злодеи
наложат руку на ковчег нашего славного и священного дела, - и то и другое
будет сделано непременно", - пишет де Квинси. Так, в фантазере-опиомане де
Квинси начинает говорить испуганный обыватель. Провозглашаемое в "Исповеди
английского опиомана" отрицание этики во многом сродни позднейшему
аморальному эстетству декадентов. Особенно характерен, в связи с этим,
глубоко упадочный этюд де Квинси "Убийство как один из видов изящных
искусств" (On Murder Considered as one of the Fine Arts). Очерк этот написан
в пародийной форме доклада, якобы читанного в некоем фантастическом Обществе
ценителей убийств одним из его членов. Докладчик, как тонкий знаток,
разрабатывает и оценивает с чисто эстетической точки зрения различные виды и
способы убийств, выискивая классические, "художественно совершенные" образцы
этого "искусства". Де Квинси издевательски перевертывает общепринятую шкалу
моральных суждений, провозглашая с иронической серьезностью, что и к
убийству не следует относиться слишком легкомысленно: "Если человек начинает
злоупотреблять убийствами, то скоро и грабеж окажется нипочем - от грабежа
он перейдет к пьянству и нарушению дня субботнего; а отсюда - к невежливости
и неаккуратности. Стоит вам только вступить на этот скользкий путь - и
невозможно представить себе, до чего вы дойдете".
Романтическая ирония этого гротескного этюда имеет явно
антигуманистический, циничный смысл. Это произведение де Квинси как по
содержанию, так и по парадоксальной форме предвосхищает очерк Оскара Уайлда
"Кисть, перо и яд", посвященный столь же вызывающей эстетско-декадентской
"реабилитации" преступления.
В английской литературе, как и в других зарубежных литературах,
существовала прямая связь между явлениями реакционного романтизма и
буржуазного декаданса. В творчестве де Квинси эта связь проявилась особенно
ясно; в нем сказались с особой силой упадочные черты разлагающегося
реакционного романтизма. В его сочинениях, как в фокусе, соединились
реакционные тенденции, характерные для "Озерной школы" и ее литературного
окружения.
Де Квинси близок к Кольриджу с его бредовой фантастикой, создающей
умозрительный мир, противопоставленный "черному сну реальности"; с
Вордсвортом де Квинси сближает идеализация патриархального уклада; с Саути -
мистическая экзотика и черты поэтики "готического романа", обильно
представленные в "Исповеди опиомана". Все эти стороны реакционной эстетики
лэйкистов выступили в произведениях де Квинси в подчеркнутом, обостренном
виде.
Де Квинси относится к тем предшественникам буржуазного декаданса,
которые сначала шокировали породившую их буржуазию своим цинизмом, а потом
за это же и были ею особенно оценены.
Современное реакционное англо-американское литературоведение
превозносит консервативность и богобоязненность Вордсворта, возводит в
пророки Кольриджа. Но с особым почтением буржуазные критики изучают
полубезумные записи наркомана де Квинси, считая его одним из зачинателей
"новой", в их толковании, литературы - литературы буржуазного декаданса.
Болезненная, иррационалистическая эстетика де Квинси, основанная на
субъективном идеализме, вытаскивается теперь ими на свет как предмет
подражания и навязывается, в качестве "авторитетного" учения, современным
литераторам.
А. М. Горький, разоблачая в своей "Истории русской литературы"
антинародный характер реакционного романтизма, назвал де Квинси среди прочих
представителей того "пассивного направления" в романтизме, которое
характеризуется "болезненно повышенной чувствительностью, непомерно развитой
фантазией", стремлением "выразить смутную тревогу, а иногда - ужас перед
чем-то непонятным, что обнимает человека со всех сторон и душит его" {А. М.
Горький. История русской литературы. М., Гослитиздат, 1939, стр. 43.}.
В статье "Об анекдотах и еще кое о чем" А. М. Горький рассматривает
лэйкистов - Кольриджа, Вордсворта и Саути - как типичных представителей
"пассивного" романтизма, т. е. литературного направления, противостоящего
"активному романтизму", представителем которого в Англии начала XIX века он
считал Байрона.
В первой песне "Дон Жуана", бросая вызов лэйкистам, Байрон писал о них
("Посвящение", строфы б-7):
Да, все вы - дрянь народ, хоть и поэты, верно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пусть прикрывает лавр бесстыдство ваших лбов
Иль отблеск совести, что многим не по нраву;
Храните же венки, чьих листьев и плодов
Я не хочу вовек. А подлинную славу
(Какую захватить любой из вас готов)
Все, в ком горит огонь, себе возьмут - по праву,
(Перевод Г. Шенгели).
"Подлинная слава" досталась по праву Байрону и Шелли. Разоблачая и
громя реакционный романтизм лэйкистов, они создали поэзию революционной
борьбы и надежды на лучшее будущее, диаметрально противоположную упадочной
поэзии лэйкистов, враждебную царству капитализма, которое устанавливалось в
Англии 20-годов XIX века.
Глава 3
ТОМАС МУР, ВИЛЬЯМ ХЭЗЛИТТ, В. С. ЛЭНДОР и ЛИ ГЕНТ
Характеризуя 20-е годы XIX века, Маркс писал: "...классовая борьба
между трудом и капиталом была отодвинута на задний план: в политической
области ее заслоняла распря между феодалами и правительствами, сплотившимися
вокруг Священного союза, с одной стороны, и руководимыми буржуазией
народными массами - с другой" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVII, стр.
12.}.
Эти слова К. Маркса относятся и к Англии. Английские рабочие, еще не
организованные, еще не осознавшие себя классом, во многом еще связанные с
деревней, все же составляли наиболее значительный и наиболее деятельный
контингент народных масс, которые были подлинной активной силой борьбы
против аристократического землевладения и его диктатуры - торийской
олигархии.
Но у английских народных масс в то время не было настоящего
революционного руководства; "...во всех странах за период времени между 1815
и 1830 гг., - писал Энгельс, - демократические по существу движения рабочих
классов были более или менее подчинены либеральному движению буржуазии.
Рабочие, которые были хотя и более развиты, чем средний класс, не могли еще
видеть коренной разницы между либерализмом и демократией - эмансипацией
средних классов и эмансипацией трудящихся классов..." {Там же, т. V, стр.
20.}
До 1832 г. промышленные круги английской буржуазии еще вели борьбу
против торийской реакции, еще довершали дело буржуазных революций XVII и
XVIII веков. В те годы - до реформы 1832 года - контрреволюционная сущность
буржуазного либерализма не проявлялась еще так отчетливо, как после реформы,
когда, завершив "эмансипацию средних классов", английская буржуазия перешла
в решительное наступление против трудящихся масс Англии.
Сложность противоречий, характерная для английской общественной борьбы
начала XIX века, сильнейшим образом повлияла на развитие английской
литературы этого периода, нашла в ней яркое выражение.
Байрон и Шелли смогли отразить в своих произведениях устремления и
чаяния народных масс Англии, их растущий протест против правящих классов.
Освободительное движение народов Европы стало могучим фактором в развитии
этих великих английских поэтов. Оно оказало влияние и на других английских
писателей того же периода - на Томаса Мура, Вильяма Хэзлитта, В. С. Лэндора,
Ли Гента.
Творчество этих писателей в 1810-1820-х годах помогало борьбе против
феодально-торийской реакции и в этом смысле оно имело прогрессивное
значение. Их лучшие произведения отразили хотя бы отчасти обострение
социальных и национальных противоречий, характерное для английской историй
начала XIX века. Однако Мур, Хэзлитт, Лэндор и Гент, будучи противниками
торийской олигархии, жили буржуазными иллюзиями, наивно верили в силу
буржуазного прогресса, который должен был, с их точки зрения, способствовать
процветанию человечества, искоренению несправедливости и нищеты. Воздействие
"либерального движения" английской буржуазии, в то время руководившей
борьбой английских народных масс против реакции, в большей или меньшей
степени сказалось на творчестве Мура, Хэзлитта, Лэндора и Гента.
Вместе с тем их нельзя рассматривать как литературную группировку или
единое литературное направление. Между этими писателями есть немало
существенных различий.
"Ирландские мелодии" Томаса Мура, дышащие глубоким сочувствием к
порабощенному ирландскому народу, публицистика В. Хэзлитта, обличающая
лицемерную жестокость британской буржуазии и кровавую политику Священного
Союза, являются значительными произведениями английской литературы XIX века.
В них затронуты важные, острые вопросы английской общественной жизни. Мур и
Хэзлитт искренне негодовали по поводу произвола реакции в Англии и Европе
после 1815 г., по поводу преступлений правящих классов, бесчеловечно
подавлявших народные движения.
Произведения Лэндора и Гента не подымались до этого уровня. Их авторы
были, в гораздо большей степени подчинены влиянию либерального движения
английской буржуазии. Но до 30-х годов и в их творчестве звучал протест
против торийской олигархии, против аристократических кругов английского
общества.
В тридцатые годы, в период нового, еще невиданного по силе обострения
борьбы между трудом и капиталом, окончательно определились и политические
позиции этих писателей у и весь характер их дальнейшего творческого пути.
Хэзлитт к этому времени умер (в 1830 г.), но Мур, Лэндор и Гент оказались в
лагере буржуазно-апологетической литературы. Это отразилось на их
творчестве: все сколько-нибудь значительное было ими создано в дореформенный
период - до того времени, когда они стали писателями, в той или иной форме
поддерживающими победивший в 30-х годах английский капитализм. Произведения,
написанные ими после 1832 г., свидетельствуют о растущем упадке их
творчества.
Томас Мур (Thomas Moore, 1779-1852) - выдающийся английский поэт,
широко известный за пределами Англии прежде всего своими "Ирландскими
мелодиями".
Мур происходил из буржуазной дублинской семьи, относившейся к той части
ирландской буржуазии, которая примирилось с хозяйничаньем английских
колонизаторов в Ирландии и сама была в нем заинтересована. Учился Мур в
Дублинском университете, после чего служил в колониях (на Бермудских
островах). Вернувшись в Англию, он стал писателем-профессионалом.
Важнейшие произведения Мура: "Поэтические произведения покойного Томаса
Маленького", 1801; "Послания, оды и другие стихотворения", содержащие
сатирические выступления против буржуазной Америки, 1806; "Сатиры",
"Перехваченные письма", 1813; "Лалла-Рук", 1817; "Семейство Фэджей в
Париже", 1818; "Басни для Священного Союза", 1823. Особое места в наследии
добродетельного примера собственного осла.
Выражением полного маразма, наступившего в сознании Вордсворта, были
"Церковные сонеты" (1822) - цикл, состоявший более чем из полутораста
названий; реакционный замысел поэта сводился к тому, чтобы изобразить
историю Англии в виде истории английской поповщины.
Позорному падению поэтов "Озерной школы", ставших прислужниками
Священного Союза и лордов-вешателей, противостоял подлинный расцвет великого
революционного искусства Байрона и Шелли, черпавших свою силу в борьбе
народных масс против европейской реакции.
Близилась пора утверждения критического реализма в английской
литературе. И все же в 20-30-е годы XIX века еще делались попытки поддержать
традицию лэйкистской реакционной эстетики, основанной на принципах
субъективного идеализма.
Учеником и последователем Кольриджа был Ч. Лэм (Charles Lamb,
1775-1834). Он происходил из семьи лондонского клерка и сам в течение долгих
лет состоял на конторской службе у крупных лондонских торговых компаний. В
середине 90-х годов XVIII века выступил как автор лирических стихотворений и
юмористических миниатюр.
В 1807 г. Лэм издал книгу своих пересказов из Шекспира, сделанных в
расчете на детского читателя, - "Рассказы из Шекспира" (Tales from
Shakespeare).
Буржуазные литературоведы до сих пор восхваляют эту книгу Лэма как
образец английской прозы и как мастерское изложение лучших пьес великого
английского драматурга.
В действительности, пересказывая гениальные творения Шекспира, Лэм
убивал в них народное начало, обеднял их общественное содержание, вытравлял
их реализм. В его изложении Шекспир - неподражаемый сказочник, не забывавший
включать в свои произведения проповедь смирения и покорности все тому же
"провидению", которое постоянно воспевали Кольридж и Вордсворт.
Эссеи Лэма стали появляться с 1820 г. в "Лондонском журнале" под
псевдонимом "Элия". В 1823 г. Лэм издал их отдельной книгой ("Elia"), через
десять лет вышли "Последние эссеи Элии" (The Last Essays of Elia).
"Эссеи Элии" были прежде всего книгой о себе самом. В их центре стоит
образ самого Лэма, отрывочно рассказывающего историю своей жизни. В подборе
фактов и лиц, упоминаемых Лэмом, обращает на себя внимание особый интерес
автора к чудачествам, к странностям, выделяющим героя эссеев из общества
обыкновенных смертных.
В очерке о 1-м апреле Лэм признается читателю, что питает к дуракам
особую родственную симпатию. В юродивости Лэм видит залог честности: "чем
смешнее те промахи, какие совершает человек в вашем обществе, тем больше
вероятия, что он не предаст и не обманет вас", - пишет Лэм. Он и сам не без
кокетства причисляет себя к людям "несовершенного интеллекта", которые "не
претендуют на особую точность и ясность своих идей или способов их
выражения".
Надо правильно понять эту насмешливую тираду Лэма: она, конечно, не
есть признание собственного несовершенства, - в ней выражено сомнение в
самой целесообразности "точности и ясности идей". Лэм сомневается в ней, так
как его лирические эссеи эгоцентрически утверждают глубоко субъективное,
иррациональное отношение к действительности. Сам Лэм убеждает читателя в
том, что "отныне никто не должен принимать рассказы Элии за правдивые
сообщения! Они, поистине, лишь тени фактов, - подобие правды".
Правда и вымысел переплетаются в эссеях Лэма соответственно его
идеалистическому, зыбкому представлению о действительности. Весь Лондон для
него - "пантомима и маскарад". Обстоятельно описав в одном из очерков,
казалось бы, вполне реальных лондонских конторщиков, Лэм вдруг сбивает с
толку читателей неожиданным вопросом: "Читатель, а что, если я все это время
дурачил тебя? - Быть может, даже самые имена, которые я приводил тебе,
вымышленны, бестелесны".
Одним росчерком пера превратив в фантазию прозаических лондонских
клерков, Лэм в другом случае окружает себя вымышленной родней, рассказывая в
эссее "Воображаемые дети" о потомстве, которого у него никогда не было.
Если похвальное слово юродивости сближает эссеи Лэма с аналогичными
стихотворениями Вордсворта, то "Воображаемые дети" прямо напоминают образ
девочки у Вордсворта, для которой ее покойные брат и сестра - реальность.
"Эссеи Элии" иногда ставили социальные вопросы, обнаруживали
критическое отношение к бессердечию и продажности, насаждаемым в старом
Лондоне торжествующей буржуазией. Так, например, в цикле очерков
"Распространенные заблуждения" Лэм обращается к печальной повести об участи
бедняков, чье подлинное положение весьма далеко от распространяемых
ханжеских уверений в благополучии народных масс, будто бы умеющих
"довольствоваться малым".
Голод, растлевающее воздействие преступного "дна", создаваемого
буржуазными отношениями, болезни, косящие бедняков, не имеющих средств
лечиться, развал и гибель целых семей, не выдержавших страшной повседневной
борьбы за жизнь, - таковы черты подлинной лондонской повседневности,
подмеченные в "Распространенных заблуждениях".
Но эта критика никогда не выходит за пределы этических соображений. Ее
сглаживают юмор, присущий Лэму, лирическая усмешка, парадокс, наконец,
нарочито ирреальный характер эссеев Лэма, в которых он стремится превратить
суровую и грязную лондонскую действительность в увлекательную сказку.
Ученику Вордсворта Джону Вильсону (John Wilson, 1789-1854),
выступившему в литературе под псевдонимом Кристофера Норса, так же как и его
учителю, присущи проповедь религиозного смирения, осуждение материального
начала и обращение к началу "духовному".
Вильсон - сын фабриканта, учился в Оксфордском университете, затем
переселился в Вестморленд, чтобы жить поблизости от Вордсворта, которого
считал своим учителем.
В первой поэме Вильсона "Остров пальм" (The Isle of Palms, 1812)
экзотический пейзаж островка, затерянного в безбрежных океанских просторах,
и образы людей, населяющих его, слиты в той гармонии искусственного покоя и
отчужденности от человеческого общества, которая была свойственна трактовке
природы у Вордсворта.
Более самостоятельными в художественном отношении были небольшие драмы
Вильсона, среди которых выделяется "Город чумы" (The City of Plague, 1816).
В этой пьесе Вильсон развивает болезненную пессимистическую идею: чума,
несущая смерть всему живому, с особой ясностью выражает, по мысли автора,
важнейший закон бытия - власть смерти над жизнью, бренность всего земного,
низменность и обреченность плотского, материального начала.
Персонажи пьесы Вильсона напоминают собеседников из "Прогулки"
Вордсворта. Люди, искренне любящие жизнь, изображены в его пьесе в виде
жалких бунтовщиков, ослепленных дешевыми соблазнами земного существования,
униженно цепляющихся за него; им противопоставлены отрекшиеся от всего
мирского смиренномудрые стоики, увидевшие в чуме приговор неба и спокойно
ждущие своей участи.
Характерно, что люди "из народа" у Вильсона изображены как толпа
богохульников, развратников и пьяниц, жадно старающихся упиться грубыми
наслаждениями хотя бы на пороге смерти.
Апология эгоистического эпикурейства, во что бы то ни стало
стремящегося к мимолетным радостям бытия даже среди смерти и отчаяния,
вложена в уста вольнодумца Уолсингема, жадного, ненасытного и
легкомысленного человека.
Ему противопоставлены в качестве положительных персонажей моряк
Франкфорт и его возлюбленная Магдалена, смиренно принимающие свой конец и
даже в нем находящие минуту горького счастья, объединяющего их в смерти.
Как известно, одна из трагедий Пушкина - "Пир во время чумы" - по
сюжету близка к "Городу чумы" Вильсона. Сам Пушкин назвал ее "отрывком из
вильсоновой трагедии". Но в принципиальном различии этих двух драматических
поэм раскрывается все безмерное превосходство великого русского поэта.
В "Пире во время чумы" нет сцен, исполненных религиозно-мистического
содержания. Пушкин опустил их. В то время как Вильсон старается всячески
снизить своих героев, бросающих вызов богу, у Пушкина они подняты и
возвеличены. Уолсингем Вильсона славит в своей песне чувственный эгоизм
человеческой плоти, боящейся уничтожения, Вальсингам Пушкина поет гимн
человеческому мужеству, не смущаемому близостью смерти. Уолсингем Вильсона
перечисляет в своей песне различные опасности, грозящие человеку, - сражения
на море и суше, пожар и т. д., - но пушкинский героический мотив "упоения в
бою" отсутствует у него совершенно. В песне пушкинского Вальсингама
непокорный судьбе человек прекрасен, он - трагический герой, напрягающий для
борьбы все свои силы, духовно торжествующий над смертельной опасностью.
Таким образом, "Пир во время чумы" утверждает мужественное мировоззрение,
полное подлинной человечности, дышащее протестом против трусливого
ханжества, против "авторитета" религии. Всем своим духом это произведение
Пушкина глубоко враждебно реакционному романтизму "Озерной школы".
Разорение заставило Вильсона искать заработка. Он становится постоянным
сотрудником эдинбургской торийской прессы, а в 30-х годах - одним из главных
сотрудников торийского "Журнала Блэквуда" (Blackwood's Magazine).
В сообществе с Локартом и шотландским поэтом фермером Хоггом, а затем
самостоятельно Вильсон с 1819 по 1835 г. печатает серию реакционных
политических фельетонов под названием "Амброзовы ночи" (Noctes Ambrosianae).
В 1822 г. Вильсон печатает очерки "Свет и тени шотландской жизни",
пропитанные духом шотландского национализма, а в 1823 г. - грубо
тенденциозный роман "Испытания Маргарет Линдсей" (The Trials of Margaret
Lindsay), направленный против республиканских и демократических идей.
Писатели из кружка Вильсона предавались скорби по поводу ломки устоев
старой поместно-фермерской Англии, восставали против парламентской реформы и
пытались выдвинуть в качестве надежнейшей опоры социального "порядка" в
Англии фигуру "фермера с библией в руках".
К этому кружку был близок и де Квинси (Thomas de Quinсеу, 1785-1859),
один из последних представителей реакционного английского романтизма первой
половины XIX века.
Де Квинси - сын манчестерского купца. В 1803 г. он поступил в
Оксфордский университет и уже здесь стал поклонником лэйкистов. Не закончив
университета, он обратился к профессии литератора. Де Квинси близко сошелся
с Вордсвортом и Вильсоном и долго жил по соседству с ними в Вестморленде,
где он редактировал местную торийскую газету и сотрудничал в консервативном
"Журнале Блэквуда".
Еще в молодости де Квинси пристрастился к опиуму, отвыкнуть от которого
уже не смог. Это заболевание и дало ему материал для "Исповеди английского
опиомана" (Confessions of an English Opium Eater), вышедшей в 1822 г. Книга
де Квинси - романтическая, крайне субъективистская автобиография.
"Исповедь" начинается воспоминаниями о юности де Квинси. Он
рассказывает о бегстве из школы, о скитальческой жизни в Уэльсе и Лондоне.
Нужда и лишения, расшатав здоровье де Квинси и подорвав его душевные силы,
способствовали, по его мнению, началу его болезни - опиомания. Затем
автобиографические воспоминания оттесняются наркотическими видениями и сами
порою приобретают фантастический оттенок.
Сквозь туман наркотических фантазий и болезненно-изменчивых настроений
в "Исповеди английского опиомана" иногда проступают реальные черты
английской жизни начала XIX века. В рассказе о своих странствиях по Уэльсу
ученик и ценитель Вордсворта идиллически описывает патриархальные нравы,
дружелюбие и гостеприимство валлийских поселян. Он заявляет о своем
преклонении перед "простой человеческой природой". Трагический контраст этой
идиллии образует создаваемый писателем образ Лондона - образ, который, по
словам де Квинси, навсегда выжжен в его памяти "яростным действием нищеты в
огромном горниле лондонской жизни". Даже улицы Лондона, - пишет де Квинси, -
улицы с каменными сердцами: они равнодушно слушают вздохи сирот и пьют слезы
детей.
"Строй общества в Лондоне, как и во всех больших столицах, неизбежно
суров, жесток и безжалостен", - утверждает де Квинси. В подтверждение своих
слов он рассказывает о лондонском дельце - ростовщике Брауне, отказавшемся
от своей совести для того, чтобы преуспевать в своей гнусной профессии.
Этому жестокому и подлому хищнику, которого де Квинси сравнивает с
голодными и алчными крысами, населяющими дом ростовщика, противостоят
печальные образы детей лондонской бедноты, об участи которых писатель
рассказывает с чувством искреннего сострадания. Таковы девочка-служанка из
дома Брауна и молоденькая проститутка Анна, сохраняющая подлинную
человечность и любовь к людям; таков и тот голодный, хворый, бездомный
юноша, каким изобразил самого себя де Квинси.
Но общественные контрасты, нищета и социальное бесправие, о которых
пишет де Квинси, рассматриваются им как явления неизбежные. Он пассивно
приемлет буржуазную цивилизацию при всех ее отталкивающих чертах, о которых
он сам повествует.
Зато рабочее движение встречает в де Квинси злобного противника. Его
торийские взгляды выразились позднее особенно резко в "Логике политической
экономии" (The Logic of Political Economy, 1844), написанной в разгар
чартизма в Англии и революционного рабочего движения на континенте накануне
1848 года.
Комментируя учение Рикардо о земельной ренте, прибыли и заработной
плате, де Квинси осуждает "неосторожность" маститого буржуазного ученого,
невольно оказавшего услугу своей теорией "угрюмому, дезорганизаторскому
якобинству", "властному политическому недовольству".
Атмосфера революционного брожения 40-х годов пугает де Квинси. "Во
Франции и в Германии, - пишет он, - так же, как и в Англии, образуется
страшный класс последовательных врагов собственности. Это антиобщественное
бешенство - дикий свирепый инстинкт, слепой, как циклоп, но одаренный силой
циклопа, - естественно, глубоко уходит своими корнями в настроения,
порождаемые безнадежной нищетой". Де Квинси пророчит стране неисчислимые
беды, если руководители этого класса - "социалисты", "якобинцы", "чартисты"
- придут к власти. Трудно сказать, что сделают они раньше - аннулируют ли
казначейские билеты или уничтожат государственные процентные бумаги" "Но
если наступит когда-нибудь тот роковой для Англии день, когда эти злодеи
наложат руку на ковчег нашего славного и священного дела, - и то и другое
будет сделано непременно", - пишет де Квинси. Так, в фантазере-опиомане де
Квинси начинает говорить испуганный обыватель. Провозглашаемое в "Исповеди
английского опиомана" отрицание этики во многом сродни позднейшему
аморальному эстетству декадентов. Особенно характерен, в связи с этим,
глубоко упадочный этюд де Квинси "Убийство как один из видов изящных
искусств" (On Murder Considered as one of the Fine Arts). Очерк этот написан
в пародийной форме доклада, якобы читанного в некоем фантастическом Обществе
ценителей убийств одним из его членов. Докладчик, как тонкий знаток,
разрабатывает и оценивает с чисто эстетической точки зрения различные виды и
способы убийств, выискивая классические, "художественно совершенные" образцы
этого "искусства". Де Квинси издевательски перевертывает общепринятую шкалу
моральных суждений, провозглашая с иронической серьезностью, что и к
убийству не следует относиться слишком легкомысленно: "Если человек начинает
злоупотреблять убийствами, то скоро и грабеж окажется нипочем - от грабежа
он перейдет к пьянству и нарушению дня субботнего; а отсюда - к невежливости
и неаккуратности. Стоит вам только вступить на этот скользкий путь - и
невозможно представить себе, до чего вы дойдете".
Романтическая ирония этого гротескного этюда имеет явно
антигуманистический, циничный смысл. Это произведение де Квинси как по
содержанию, так и по парадоксальной форме предвосхищает очерк Оскара Уайлда
"Кисть, перо и яд", посвященный столь же вызывающей эстетско-декадентской
"реабилитации" преступления.
В английской литературе, как и в других зарубежных литературах,
существовала прямая связь между явлениями реакционного романтизма и
буржуазного декаданса. В творчестве де Квинси эта связь проявилась особенно
ясно; в нем сказались с особой силой упадочные черты разлагающегося
реакционного романтизма. В его сочинениях, как в фокусе, соединились
реакционные тенденции, характерные для "Озерной школы" и ее литературного
окружения.
Де Квинси близок к Кольриджу с его бредовой фантастикой, создающей
умозрительный мир, противопоставленный "черному сну реальности"; с
Вордсвортом де Квинси сближает идеализация патриархального уклада; с Саути -
мистическая экзотика и черты поэтики "готического романа", обильно
представленные в "Исповеди опиомана". Все эти стороны реакционной эстетики
лэйкистов выступили в произведениях де Квинси в подчеркнутом, обостренном
виде.
Де Квинси относится к тем предшественникам буржуазного декаданса,
которые сначала шокировали породившую их буржуазию своим цинизмом, а потом
за это же и были ею особенно оценены.
Современное реакционное англо-американское литературоведение
превозносит консервативность и богобоязненность Вордсворта, возводит в
пророки Кольриджа. Но с особым почтением буржуазные критики изучают
полубезумные записи наркомана де Квинси, считая его одним из зачинателей
"новой", в их толковании, литературы - литературы буржуазного декаданса.
Болезненная, иррационалистическая эстетика де Квинси, основанная на
субъективном идеализме, вытаскивается теперь ими на свет как предмет
подражания и навязывается, в качестве "авторитетного" учения, современным
литераторам.
А. М. Горький, разоблачая в своей "Истории русской литературы"
антинародный характер реакционного романтизма, назвал де Квинси среди прочих
представителей того "пассивного направления" в романтизме, которое
характеризуется "болезненно повышенной чувствительностью, непомерно развитой
фантазией", стремлением "выразить смутную тревогу, а иногда - ужас перед
чем-то непонятным, что обнимает человека со всех сторон и душит его" {А. М.
Горький. История русской литературы. М., Гослитиздат, 1939, стр. 43.}.
В статье "Об анекдотах и еще кое о чем" А. М. Горький рассматривает
лэйкистов - Кольриджа, Вордсворта и Саути - как типичных представителей
"пассивного" романтизма, т. е. литературного направления, противостоящего
"активному романтизму", представителем которого в Англии начала XIX века он
считал Байрона.
В первой песне "Дон Жуана", бросая вызов лэйкистам, Байрон писал о них
("Посвящение", строфы б-7):
Да, все вы - дрянь народ, хоть и поэты, верно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пусть прикрывает лавр бесстыдство ваших лбов
Иль отблеск совести, что многим не по нраву;
Храните же венки, чьих листьев и плодов
Я не хочу вовек. А подлинную славу
(Какую захватить любой из вас готов)
Все, в ком горит огонь, себе возьмут - по праву,
(Перевод Г. Шенгели).
"Подлинная слава" досталась по праву Байрону и Шелли. Разоблачая и
громя реакционный романтизм лэйкистов, они создали поэзию революционной
борьбы и надежды на лучшее будущее, диаметрально противоположную упадочной
поэзии лэйкистов, враждебную царству капитализма, которое устанавливалось в
Англии 20-годов XIX века.
Глава 3
ТОМАС МУР, ВИЛЬЯМ ХЭЗЛИТТ, В. С. ЛЭНДОР и ЛИ ГЕНТ
Характеризуя 20-е годы XIX века, Маркс писал: "...классовая борьба
между трудом и капиталом была отодвинута на задний план: в политической
области ее заслоняла распря между феодалами и правительствами, сплотившимися
вокруг Священного союза, с одной стороны, и руководимыми буржуазией
народными массами - с другой" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVII, стр.
12.}.
Эти слова К. Маркса относятся и к Англии. Английские рабочие, еще не
организованные, еще не осознавшие себя классом, во многом еще связанные с
деревней, все же составляли наиболее значительный и наиболее деятельный
контингент народных масс, которые были подлинной активной силой борьбы
против аристократического землевладения и его диктатуры - торийской
олигархии.
Но у английских народных масс в то время не было настоящего
революционного руководства; "...во всех странах за период времени между 1815
и 1830 гг., - писал Энгельс, - демократические по существу движения рабочих
классов были более или менее подчинены либеральному движению буржуазии.
Рабочие, которые были хотя и более развиты, чем средний класс, не могли еще
видеть коренной разницы между либерализмом и демократией - эмансипацией
средних классов и эмансипацией трудящихся классов..." {Там же, т. V, стр.
20.}
До 1832 г. промышленные круги английской буржуазии еще вели борьбу
против торийской реакции, еще довершали дело буржуазных революций XVII и
XVIII веков. В те годы - до реформы 1832 года - контрреволюционная сущность
буржуазного либерализма не проявлялась еще так отчетливо, как после реформы,
когда, завершив "эмансипацию средних классов", английская буржуазия перешла
в решительное наступление против трудящихся масс Англии.
Сложность противоречий, характерная для английской общественной борьбы
начала XIX века, сильнейшим образом повлияла на развитие английской
литературы этого периода, нашла в ней яркое выражение.
Байрон и Шелли смогли отразить в своих произведениях устремления и
чаяния народных масс Англии, их растущий протест против правящих классов.
Освободительное движение народов Европы стало могучим фактором в развитии
этих великих английских поэтов. Оно оказало влияние и на других английских
писателей того же периода - на Томаса Мура, Вильяма Хэзлитта, В. С. Лэндора,
Ли Гента.
Творчество этих писателей в 1810-1820-х годах помогало борьбе против
феодально-торийской реакции и в этом смысле оно имело прогрессивное
значение. Их лучшие произведения отразили хотя бы отчасти обострение
социальных и национальных противоречий, характерное для английской историй
начала XIX века. Однако Мур, Хэзлитт, Лэндор и Гент, будучи противниками
торийской олигархии, жили буржуазными иллюзиями, наивно верили в силу
буржуазного прогресса, который должен был, с их точки зрения, способствовать
процветанию человечества, искоренению несправедливости и нищеты. Воздействие
"либерального движения" английской буржуазии, в то время руководившей
борьбой английских народных масс против реакции, в большей или меньшей
степени сказалось на творчестве Мура, Хэзлитта, Лэндора и Гента.
Вместе с тем их нельзя рассматривать как литературную группировку или
единое литературное направление. Между этими писателями есть немало
существенных различий.
"Ирландские мелодии" Томаса Мура, дышащие глубоким сочувствием к
порабощенному ирландскому народу, публицистика В. Хэзлитта, обличающая
лицемерную жестокость британской буржуазии и кровавую политику Священного
Союза, являются значительными произведениями английской литературы XIX века.
В них затронуты важные, острые вопросы английской общественной жизни. Мур и
Хэзлитт искренне негодовали по поводу произвола реакции в Англии и Европе
после 1815 г., по поводу преступлений правящих классов, бесчеловечно
подавлявших народные движения.
Произведения Лэндора и Гента не подымались до этого уровня. Их авторы
были, в гораздо большей степени подчинены влиянию либерального движения
английской буржуазии. Но до 30-х годов и в их творчестве звучал протест
против торийской олигархии, против аристократических кругов английского
общества.
В тридцатые годы, в период нового, еще невиданного по силе обострения
борьбы между трудом и капиталом, окончательно определились и политические
позиции этих писателей у и весь характер их дальнейшего творческого пути.
Хэзлитт к этому времени умер (в 1830 г.), но Мур, Лэндор и Гент оказались в
лагере буржуазно-апологетической литературы. Это отразилось на их
творчестве: все сколько-нибудь значительное было ими создано в дореформенный
период - до того времени, когда они стали писателями, в той или иной форме
поддерживающими победивший в 30-х годах английский капитализм. Произведения,
написанные ими после 1832 г., свидетельствуют о растущем упадке их
творчества.
Томас Мур (Thomas Moore, 1779-1852) - выдающийся английский поэт,
широко известный за пределами Англии прежде всего своими "Ирландскими
мелодиями".
Мур происходил из буржуазной дублинской семьи, относившейся к той части
ирландской буржуазии, которая примирилось с хозяйничаньем английских
колонизаторов в Ирландии и сама была в нем заинтересована. Учился Мур в
Дублинском университете, после чего служил в колониях (на Бермудских
островах). Вернувшись в Англию, он стал писателем-профессионалом.
Важнейшие произведения Мура: "Поэтические произведения покойного Томаса
Маленького", 1801; "Послания, оды и другие стихотворения", содержащие
сатирические выступления против буржуазной Америки, 1806; "Сатиры",
"Перехваченные письма", 1813; "Лалла-Рук", 1817; "Семейство Фэджей в
Париже", 1818; "Басни для Священного Союза", 1823. Особое места в наследии