Страница:
Семь лет провел царевич Ислам в польском плену. Мог бы просидеть и поменьше, да наверное не больно-то хотел видеть Ислама на свободе его старший брат Мухаммед, сидевший в Бахчисарае на троне Гиреев.
Польский король Владислав, смекнув, что на воле Ислам будет более опасным для крымского хана, чем в захолустном замке в Мазовии, отпустил Ислама на волю.
Царевич уехал в Истанбул, упал к ногам султана, но недолго пришлось жить ему в столице блистательной Порты, на берегу Дарданелл, у подножия трона.
Интригами старшего брата, опасавшегося немилости султана более всего на свете, Ислам был выслан на остров Родос - пустой, малолюдный, сонный.
Надев простой халат, бродил царевич Ислам по пыльным улочкам единственного города, носившего такое же, как и остров, название. На руинах языческих храмов, построенных тысячи лет назад ромеями и греками, росли чахлые деревца, обглоданные худыми грязными козами.
В заброшенных полутёмных церквах, где некогда молились византийцы и проклятые аллахом разбойники-крестоносцы, кричали ишаки и верблюды. По осыпающимся камням старых крепостных стен еле бродили сонные, разморенные жарой стражники.
На тихом базаре ленивые толстые торговцы спали в тени рваных палаток и скособочившихся деревянных лавчонок...
Царевич уходил на берег моря и, забравшись под скалу - в тишину и прохладу - глядел на далекую балую полосну турецкого берега. Только оттуда - из Турции, от великого султана, повелителя правоверных, грязного шакала, капризной бабы, источника милости, средоточия несчастий - мог он, безвинный страдалец, ждать грозы и ласки. И он, то смиренно молил аллаха вызволить его из этой грязной родосской дыры, обещая построить мечеть и до конца дней верно служить благодетелю-султану, забыв все обиды, то изрыгал хулу на владетеля империи османов, призывая на его голову мор и несчастья.
И аллах услышал молитвы гонимого: султан блистательной Порты, источник справедливости, средоточие правды, дарователь милостей - вернул Ислама в Бахчисарай - на трон его предков Гиреев, а неверную собаку Мухаммеда велел привезти на остров Родос - в пыль, в навоз, в сонное царство мертвых ромеев, греков и крестоносцев.
Хан Ислам-Гирей, ещё не добравшись до Бахчисарая, покаялся пророку Мухаммеду, аллаху и - самое главное - самому себе, что отныне не будет у султана османов более верного слуги, чем он, Ислам. И поэтому, очутившись в Бахчисарае, хан Ислам более всего следил за тем, что так или иначе угрожало интересам султана и тем самым - его собственным.
Узнав о том, что совсем рядом - в Чуфут-Кале - объявился русский царевич, Ислам-Гирей велел привезти его к себе, ибо на собственном опыте убедился, что любой претендент на любой из престолов - человек опасный и ценный. И лучше держать его возле себя, чем доверять его охрану кому бы то ни было. Так в Чуфут-Кале появился ханский гонец.
Глава четырнадцатая. Дела турецкие
12 июля 1645 года, в день святого угодника Михаила Малеина, Михаил Федорович, Великий государь всея Великия и Малый и Белый России, великий князь Московский и Владимирский, царь Казанский, царь Астраханский и прочая, и прочая, и прочая, опираясь на плечи двух отроков, и с трудом переставляя отекшие ноги, вошел в Благовещенский собор к ранней заутрене. Отроки провели государя к царскому месту, с великим бережением усадили под островерхий шатёр, на обитую бархатом скамью, однако и сидеть благодетель не смог - заваливался на бок из-за великой слабости.
По случаю царских именин заутреню служил сам святейший патриарх Иосиф. Исполняя чин, читая молитвы, кладя земные поклоны, уходя в алтарь и снова возвращаясь к молящимся,. Иосиф не сводил глаз с царя, и когда отроки задолго до конца службы повели Михаила Федоровича обратно, подумал: "Последние именины ныне у государя".
Едва Михаил Федорович сошел с царского места, как случился с ним припадок. Он сполз на каменные плиты собора и смертельно побледневшие отроки застыли немо, не зная, что же им теперь делать. Их оттерли ближние государевы люди - бояре, окольничьи, стольники. Положив больного на руки, понесли в палаты, как сосуд со святой водой, боясь расплескать хоть каплю.
* * *
Царь лежал, утонув в подушках. Нос его заострился, глаза помутнели. Три лекаря из немецких земель - Венделин Сибелиста, Иоган Белоу, Артман Граман - тихо шушукались, Виновато отводя глаза в сторону, Сибелиста, подняв к очкам скляницу, глядел на свет урину - жидкость, кою выделял мочевой пузырь занедужившего государя. Урина была бледна - от многого сидения, от холодных напитков и от меланхолии, сиречъ кручины. Белоу и Граман, понимающе глядя на скляницу, сокрушенно кивали головами.
Михаил Федорович велел позвать царицу Евдокию Лукьяновну, царевича Алексея и царевен - Ирину, Анну и Татьяну. Царица и царевны, сбившись у Михаила в ногах, тихо плакали. Шестнадцатилетний царевич, нескладный, узкоплечий, красноносый - плакал, уткнувшись в плечо дядьки - Бориса Ивановича Морозова.
Государь тяжко дышал и оттого тело его, тучное и обессилевшее, слабо колыхалось под легким платом, коим прикрыли умирающего из-за великой жары и духоты. Михаил Федорович хотел сказать собравшимся нечто важное, но мысли разбегались в разные стороны и оставалось только одно - жалость к себе, что ровно года не дожил до пятидесяти, а вот батюшка - Федор Никитич скончался семидесяти годов, да и матушка - Ксения Ивановна преставилась всего не то семь, не то восемь лет назад. А вот ему, рабу божьему Михаилу, не дал господь долгого века - по грехам его....
А кроме жалости мучила царя тревога: на кого оставляет царство? На этого младеня, что плакал безудержно, содрогаясь рыхлым, не по летам тучным телом?
И глядя на единственного сына, коему оставлял он все города и веси, леса и поля, реки и озёра, бояр и дворян, купчишек и мужиков великого и славного Российского царства, что раскинулось на полсвета от чухонских болот до Пендинского моря и земли Камчатки, и от Студёного окияна до Кизилбашских гор, подумал царь: "Очаруют, изведут, а паче того явится новый Гришка Отрепьев и отымет у Алёши всё, что оставляю". Ибо с малых лет - как помнил себя - боялся Михаил Федорович дурного глаза, волшебного слова, наговоров да чародейства. Еще маленьким слышал он, как мягко ворочался под полом дедушко-домовой, слышал, как шушукались в темных углах дворцовых комнат серые бабы-кикиморы. Уже юношей - на соколиной охоте - сам видел лешего - зелёного, обросшего рыжей бородой. Мелькнул леший на краю чащобы, захохотал филином и сгинул с глаз. Кинулись за лесным чудом ловчие, загонщики, сокольничъи, да и остановились на опушке, у буреломов - кони всхрапывали, гончие псы визжали и прижимались к ногам лошадей, но в лес за лешакам не шли. На божьих тварей глядя, покричали да посвистели охотники, проехали у края леса да и повернули восвояси. А уж сколько ведьм стащили по его приказу в пыточную избу - того и не счесть...
Однако более колдовства боялся Михаил Федорович подыменщиков - воров, кои подыскивали под ним московский трон, на котором сидел он сам-первой. Не был сей трон для него наследственным, прародительским и потому всякий боярин ли, князь ли, который хоть как-то к прежним царским родам прикасался, был для Михаила Федоровича ох, как опасен.
А ещё более было воровских шпыней-мужиков, казачишек, гультяев без роду и племени, что нагло влыгались в чужое имя и объявляли себя Рюриковичами.
Немногие годы прошли, как изловили и казнили псковского вора Сидорку, объявившего себя новым - третьим уже - царевичем Дмитрием Ивановичем. Поймали двух воров в Астрахани, выдававших себя за внуков царя Ивана Васильевича, якобы происходивших от старшего сына Грозного - Ивана. И многие людишки в то крепко уверовали, хотя всему народу было известно, что царевича Ивана Грозный убил железным посохом и никаких детей у убиенного не осталось.
А от царя Федора Ивановича - хилого и немощного недоумка - осталась скитаться по степным юртам добрая дюжина смутьянов, вводивших в сумление царским своим происхождением доверчивых казаков и инородцев.
И уж совсем недавно в Самборе, у Карпатских гор, объявился ещё один подыменщик - сын царя Василия Шуйского - Семен. Как после всего этого оставить младеня Алёшу на престоле? Одна надежа - собинный друг - Борис Иванович Морозов, муж в государственных делах велемудрый и рукою твердый.
Михаил Федорович, уже как сквозь пелену, поглядел на Бориса Ивановича. Морозов стоял прямо, глядел сурово. "Слава тебе, господи, подумал умирающий, - хоть один человек возле меня оказался, на кого могу и жену с детьми и державу оставить",
Собрав последние силы, сложил государь персты, благословляя сына Алёшу на царство. Деревянными, стылыми губами прошептал:
- Борис Иванович, тебе сына приказываю, служи ему, как мне служил.
Борис Иванович пал на колени, ткнулся носом в бессильно упавшую руку государя.
Патриарх Иосиф, неслышно ступая, подошел к постели исповедать и причастить умирающего.
* * *
Новый царь тотчас же разослал во все государства гонцов и послов, чтобы известить о кончине отца и о собственном благополучном восшествии на престол.
И вомчались послы и гонцы: в Швецию - к королеве Христине, в Польшу к королю Владиславу, в Англию - к королю Карлу, во Францию - к Людовику, в Молдавскую землю - к господарю Василию, в Турцию - к султану Ибрагиму.
К турскому царю Ибрагиму велено было ехать стольнику Степану Телепнёву да дьяку Алферию Кузовлеву.
* * *
Телепнёв и Кузовлев третью неделю сидели на худом подворье в крымском городе Кафе, не зная толком; кто они - послы или пленники? Татары никого к ним не пускали и со двора ни им самим, ни их слугам ходить не велели. Корм послам давали скудный, вина и вовсе не давали. От таких дел, от бескормицы и умаления чести большой государев посол Степан Васильевич Телепнёв почернел лицом и лишился голоса. Страшила неизвестность, посоветоваться было не с кем. Дьяк Алферий, до того три года просидевший в Поместном приказе, в бусурманской земле отродясь не бывал и посольских обычаев совсем не знал.
Да и вообще с самого начала все было худо в этом треклятом посольстве. В Бахчисарае - не только хана, визиря не видели. Продержали послов для укора, без всякой надобности возле ханской ставки два месяца. Бесчестили и пугали, обделяли всем, чем можно, даже воды и той вдоволь не давали. Телепнёв понимал, что пока крымский хан не снесется с султаном дороги послам не будет. Так оно и вышло. Через два месяца вывели татары послов во двор, посадили на коней и, окружив, будто полонянников, погнали на юг - в Кафу. В Кафе снова поместили на худом дворе и велели ждать фелюгу, какая пошла бы через Русское море в Царьград.
Послы томились, не зная, что будет дальше. Хотели одного - скорее добраться до места. Ехали они к султану не только с вестью о кончине Михаила Федоровича, но и с жалобой на Магомет-Гирея - крымского хана, султанского подручника, коий в минувшие 6152-й и в 153-й от сотворения мира годы, а по магометанскому счету в 1024-й и 1025-й, набегал из своего крымского улуса на украины Московского государства и, поруша шерть, сиречь договоры, воевал грады и веси многими людьми безо всякие пощады.
Надо бы было ехать к султану иным путем, да иного пути не было позаседали всюду султанские недруги и в Царьград никого не пускали. А татары знали, с чем едут московские послы, и то им было не в честь, что едут московиты хотя и не него на самого, а на его старшего брата, но все же мимо хана султанскому величеству челом бить и оттого ярились ещё более, однако совсем послов не пустить не могли - ходили у султанов под началом без малого два века.
За долгую дорогу, да за докучливое двухмесячное сидение в Бахчисарае, обо всем послы друг с другом переговорили - и жили в Кафе, как в дурном сне - маялись пуще прежнего.
Однажды - близко к полуночи - стукнули в дверь тайным, условным стуком: сперва один раз, потом быстро два и чуть пождав, снова - один.
За день послы высыпались до помутнения разума, и потому ночами ворочались без сна, ожидая невесть чего. И потому и здесь оба враз встрепенулись, и Кузовлев спросил;
- Чул?
Большой государев посол засипел безгласно - слышал-де.
Кузовлев на цыпочках подошел к двери - замер. За дверью сопел неведомый ночной гость. Мелко перекрестясь, дьяк Алферий спросил тихо:
- Во имя отца и сына и святого духа, с добром ли? Из-за двери ответствовали шепотом:
- С советом и делом.
Кузовлев без страха распахнул дверь - свои. В сенях стоял высокий худой старец в черной рясе до полу с капюшоном на глазах.
Кузовлев показал рукой - проходи. Гость шагнул через порог навстречу Телепнёву, стоявшему посреди горницы с зажженной свечой. Войдя в круг света, старец спустил капюшон на плечи.
- Отче Иоаким! - радостно просипел Телепнёв. Старец протянул послам руку, и те истово поцеловали её. Сев за стол, старец сказал Кузовлеву:
- Аз есмь смиренный инок Иоаким, не по достоинству носящий чин архимайдрита святогорского Спасского монастыря в Цареграде. Телепнёв молча закивал головой: так-де, истинно - архимандрит. Иоаким взмахнул широкими черными рукавами, послы подвинулись ближе, склонили головы к плечам пастыря.
- То дело тайное, послы, дело великое.
Послы затаили дыхание.
- Шесть недель назад прислал крымский хан в Царьград вора. Влыгается вор в царское имя - называет себя сыном Дмитрия Ивановича.
- Ах, пёс! - воскликнул Кузовлев. Телепнёв ударил кулаком по столу просипел нечто непотребное. Иоаким проговорил смиренно:
- На всяку беду, честные господа, страху не напасешься: ведомо мне, кто сей вор.
У государевых послов засверкали глаза: ай да старец, ай да мудрец! Придвинулись ещё ближе, ушами касаясь усов архимандрита.
- Имя ему Иван, прозвищем Вергунёнок, родом он не то из Лубен, не то из Полтавы...
* * *
Иоаким ушел до рассвета, подробно рассказав историю Вергунёнка. А утром загрузили послов на фелюгу, и те, набираясь смертного страха, пошли к Царьграду, падая с волны в пучину и взлетая из пучины на новую волну. И так, то умирая, то воскресая, тонули и возносились Кузовлев и Телепнёв три дня и три ночи, пока бежала к турецкому берегу краснопарусная мухаммеданская ладья.
Сошли они на берег совсем без сил, потому что не вкушали ни воды, ни хлеба все трое суток, хотя бусурмане и предлагали им какие-то травы, и рыбу, и ещё что-то, но не только есть - видеть поганской пищи послы не могли - вконец измотало их проклятое морское качание.
И оказавшись на земле, пошли Телепнёв, да Кузовлев, как пьяные - все ещё качало их окаянное море, как малых детей в зыбке. И видеть совсем никого не желали - об одном молили: оставить их в покое да дать отлежаться. Однако не было им покоя и в Константинополе - только легли они навзничь на ковры и подушки, что принесли для их потребы в посольскую избу султановы служилые люди, как оказались возле них двое незнакомых людей. Видели послы тех людей как сквозь туман - один был грузен и ростом высок, второй тоже высок, но тощ. На грузном была черная ряса и скуфья, на тощем - полосатый халат и чалма. Дородный склонился к послам низко и проговорил:
- Во имя отца и сына и святого духа, с добром ли?
Телепнёв ничего не ответил, только на горло рукой показал - не могу-де говорить. А Кузовлев, из-за усталости и хвори забыв условные слова - "С советом и делом", - бухнул вдруг:
- Аминь.
Гости на момент смешались, однако черноризец быстро догадался, в чем дело, и снова повторил:
- Во имя отца и сына и святого духа, с добром ли?
Тогда Телепнёв выдавил из себя из последних сил:
- С советом и делом.
Черноризец стал на колени, склонившись к Телепнёву, ска-зал:
- Аз есмь недостойный пастырь архимандрит Амфилохий. А сей человек он плавно повел полной рукой в сторону стоящего рядом татарина - толмач, почтенный Зелфукар-ага.
Татарин поклонился. Телепнёв сел на подушки. В ушах у него стоял звон, в глазах - туман, посольская изба все ещё плыла по морю, качаясь то вправо, то - влево. Глядя на Телепнёва, сед, привалясь к стене, и Кузовлев. Амфилохий наклонился к самому уху Телепнёва. Кузовлев подполз, и также сколь мог приблизился к архимандриту.
- Вор и супостат у турского царя, честные господа, - тихо проговорил Амфилохий, подъяв указующий перст и страшно округлив глаза.
- Знаем, - вяло отмахнулся Кузовлев, - довели нам о сем воре верные люди ещё в Кафе.
- Не могло такого быть, - вдруг проговорил Зелфукар-ага, - вор толька неделя в Истанбул. И не из Кафа вор ехал - из Молдавская земля.
- Как звать вора? - просипел Телепнёв, нутром чуя нечто скверное.
Амфилохий произнес со значением:
- Иван Васильевич Шуйский.
Государевы послы, отпав на подушки, лежали недвижно. Посольская изба перестала качаться. Свет за её окнами померк, уличный шум затих. Изба медленно погружалась в морскую пучину.
* * *
Зелфукар-ага, сложив руки на животе, внимательно слушал разноглазого уруса, стоявшего перед великим визирем Азем-Салихом-пашой.
Великий визирь - везир - и азам - невысокий, желтолицый, сморщенный сидел на высоких подушках, перебирая янтарные чётки. Глаза его были, закрыты. Однако везир и азам не спал. Он слушал монотонную речь толмача Зелфукара-аги и думал: кто такой на самом деле этот разноглазый русский бек, прибежавший в Истанбул в поисках милостей султана?
А между тем Зелфукар-ага переводил:
- И после того, как литовский король не дал мне ни войск, ни денег, я ушел с верным человеком из его земли. И, претерпев великие лишения, оказался, наконец, в славном городе Истанбуле, желая найти поддержку и покровительство могущественнейшего монарха вселенной, его султанского величества Ибрагима.
Чуть приоткрыв глаза, Азем-Салих паша спросил:
- Когда урус-бек Иван ушел от литовского короля?
Спросил для того, чтобы урус подумал, что ему - великому визирю ничего о нем не известно. Хотя задолго до того, как московский царевич был допущен для встречи с ним, Азем-Салих паша знал многое из того, что произошло с беглецом, но лучше, полагал визирь, если беседующий с тобой считает тебя неосведомленным и, рассказывая, не опасается острия знания, спрятанного под одеждой неведения.
Зелфукар-ага, выслушав Анкудинова, ответил:
- Позапрошлым летом, господин...
- Спроси уруса, где он бегал два года?
- Он говорит, что после того, как люди молдавского господаря отобрали у него все имущество и едва его не убили, он ушел в Румелийское бейлербейство, которое урусы называют Булгарией, и жил там в христианском медресе у своих единоверцев-болгар, читая книги пророка Исы из Назарета, и обучаясь у лекарей и звездочетов. Оттуда он ушел в Истанбул, оставив в Румелии своего человека.
- Обучен ли урус ратному деду?
- Урус говорит, что умеет биться на саблях, стрелять из самопала и пистолета.
Везир и азам снова закрыл глаза. Тимоша молчал. Молчал и Зелфукар-ага.
- Спроси его, чего он хочет от его величества султана, повелителя правоверных, опоры ислама, владыки великой империи османов да продлит аллах до бесконечности его годы?
- Бей говорит, что если повелитель правоверных даст ему сорок тысяч сипахов, хумбараджей и силяхтаров* (* Сипахи, хумбараджи и силяхтары всадники, артиллеристы и оруженосцы турецкой армии.) он поведет их на Москву и привезет царя Урусов в Истанбул в железной клетке.
Азем-Салих паша замер. От верных людей он знал, что московский царевич не захотел вести польские полки на Москву, когда ближний человек короля Владислава - Кисель-ага - предлагал ему это. Почему же теперь царевич Иван сам просит у султана войско?
* * *
...Синие орлы висели в белом небе над выжженной зноем степью. Даже суслики попрятались в норы, и только змеи недвижно лежали в пожухлых коричневых травах.
Тимоша и Костя ехали на полдень. Солнце уже медленно скатывалось книзу, но до заката было ещё долго и земля ещё не остывала, а принимая солнечный жар, смешивала с ним свое тепло на самой грани почвы и воздуха. И от этого над камнями и травами степи зыбкой туманной завесой стелилось сиреневое марево - будто стояли ночью бесчисленные казацкие курени и ушли, оставив в степи дотлевать сухие травы, кизяки и солому. Тимоша и Костя ехали молча, устав от зноя, тишины и жажды. Вдруг кони их враз всхрапнули и, запрядав ушами, заметно прибавили шаг. Остроглазый Костя проговорил быстро:
- Вроде мазар впереди* (* Мазар - могила мусульманского святого, чаще всего в виде мавзолея или склепа.)
Тимоша, ничего не видя, подтвердил:
- Вроде мазар.
И помолчав, добавил: - А где мазар - там и колодец.
Глинобитный мазар вынырнул как-то сразу. И тут же путники заметили невысокую каменную кладку колодца.
Солнце - красное, большое - висело над степью, и по всему выходило ночевать нужно было в мазаре.
Напоили лошадей, напились сами. Разулись, положили сёдла под голову и, оставив кафтаны в ногах - ночью сгодятся - ночь не день, тепла и в помине нет - легли спать.
Среди ночи - охнуть не успели - повязали их некие лихие. люди и, забрав всё до нитки, выгнали из мазара. Ночь стояла светлая, видно все было, как днем. Связанных одной веревкой, привязали их к луке седла последнего всадника и неспешно двинулись на поддень - туда, куда Тимоша. и Костя поехали бы и сами, если б довелось им утром проснуться свободными.
После того, как первое потрясение прошло, и Тимоша и Костя поняли, что пленившие их люди - не разбойная ватажка и не татарский разъезд. Всадники - все до одного - сидели на сытых красивых конях, кафтаны на всадниках были одного цвета и фасона, одинаковыми были и сапоги и шапки. И даже лицом напоминали они друг друга - были, как на подбор, - смуглые, усатые, кареглазые.
Ждать разгадки пришлось недолго. В двух верстах от места их последнего ночлега, на берегу речки, увидели они шатры, палатки, повозки, услышали песни, звуки бубнов, учуяли залах дыма и жареного мяса.
Их провели по шумному, веселому табору сквозь ряды телег и палаток к большому белому шатру. У входа в шатер торчал бунчук, стояло знамя, обвисшее чуть не до земли, и опираясь на пики, толпились здоровенные усатые гайдуки, одетые - а точно такие же кафтаны, сапоги и шапки, какие были и на тех людях, которые час назад повязали Тимошу и Костю.
"Свита какого-то потентата", - смекнул Тимоша. - Как рынды, или же стрельцы из государева стремяного полка - все в одинаковой одёже. Только чьи же они? На татар не похожи, на турок тоже".
Слабый ветерок колыхнул знамя. Из складок глянул на Тимофея грозный зрак Иисуса. "Волохи! - обрадовался Тимоша. - Все ж таки православные христиане, не турки, не татарва".
Из шатра вышел некто грузный, пьяный. Зло и тупо поглядел на гайдуков, на пленников. Гайдуки опасливо на него взглянули, встали прямо. Толстяк подошел к Тимоше и, что-то крикнув, ткнул пальцем себе под ноги. Тимоша молчал, не шевелясь. Гайдуки подскочили, один ударил под колени, второй, обхватив за шею, дернул книзу. Тимоша упал на колени. Толстяк крикнул ещё что-то. Гайдуки бросили на колени Костю и, не дав распрямиться, обоих потащили на веревке в шатер.
Все вокруг были по нехорошему тяжело пьяны и потому ни Тимоша, ни Костя не могли угадать, что с ними будет через мгновение. Под ноги Тимоше кинулись шуты и карлы - безумные, страшные, визжащие, лающие, мяукающие. Важный толстяк сунул грязный сапог под нос Тимоше, и кто-то из окружавших крикнул по-русски: "Целуй!" Тимоша, вздернул подбородок и почувствовал на затылке холодное острие клинка...
* * *
Из табора их вывезли на арбе, в которой прежде перевозили навоз. Вывезли голых, связанных одной веревкой. Сбросили у дороги, избитых, измазанных кровью и грязью. Они лежали ничком, содрогаясь и скрипя зубами от воспоминаний минувшей ночи, в которую на их долю выпало столько унижений и издевательств, сколько не выдало за всю их прежнюю жизнь, даже если бы все гадкое и постыдное, случившееся с ними до этой ночи, увеличили во сто крат.
Дотемна они прятались в кустах у реки, а с темнотой, отмыв кровь и грязь и оплетя чресла ветвями и листьями, двинулись на полдень. К утру они набрели на юрту бедного буджакского татарина и с грехом пополам объяснили, что их ограбили лихие люди. Татарин сказал печально и тихо:
- Башибузук - нет. Большой бей, хан, коназ сымает бедыный человек всё. - Он дал Тимоше и Косте рваные портищи и старый мешок, из которого они соорудили ещё одни штаны. Он дал им одну рубаху на двоих и пол-круга сыра.
Прощаясь, татарин сказал:
- Ходит, ходит батыр. Собирает силу на хана, на коназа, на бея. Силу надо. Тьму батыров надо - больших беев побивать...
* * *
Тимоша повторил хрипло:
- Скажи ему, Зелфукар-ага, - побусурманюсь, если даст мне сорок тысяч конных. Нужна мне тьма батыров, чтобы силой поломать царскую силу.
Великий визирь встал, медленно подошел к Тимоше. Уставясь в глаза ему немигающими желтыми, как у тигра, зрачками, сказал тихо:
- Переведи ему, Ззлфукар-ага: сначала он отречется от учения пророка Исы и станет правоверным суннитом, а потом мы подумаем - давать ли урусу бунчук и доверить ли Алем - зеленое знамя правоверных.
Тимоша выслушал толмача, покраснел от гнева, задышал тяжко, раздувая ноздри. Выдавливая слова, произнес хрипло:
- Даст сорок тысяч конных - побусурманюсь.
Визирь сощурил глаза, поджал губы.
- Скажи беку - будет ему отныне таим* (* Таим - содержание.) с моего стола. А ты, Зелфукар-ага, подбери князю грамотного ходжу, который мог бы объяснить ему, сколь прекрасно и истинно учение пророка Магомета, внушенное ему самим аллахом.
Польский король Владислав, смекнув, что на воле Ислам будет более опасным для крымского хана, чем в захолустном замке в Мазовии, отпустил Ислама на волю.
Царевич уехал в Истанбул, упал к ногам султана, но недолго пришлось жить ему в столице блистательной Порты, на берегу Дарданелл, у подножия трона.
Интригами старшего брата, опасавшегося немилости султана более всего на свете, Ислам был выслан на остров Родос - пустой, малолюдный, сонный.
Надев простой халат, бродил царевич Ислам по пыльным улочкам единственного города, носившего такое же, как и остров, название. На руинах языческих храмов, построенных тысячи лет назад ромеями и греками, росли чахлые деревца, обглоданные худыми грязными козами.
В заброшенных полутёмных церквах, где некогда молились византийцы и проклятые аллахом разбойники-крестоносцы, кричали ишаки и верблюды. По осыпающимся камням старых крепостных стен еле бродили сонные, разморенные жарой стражники.
На тихом базаре ленивые толстые торговцы спали в тени рваных палаток и скособочившихся деревянных лавчонок...
Царевич уходил на берег моря и, забравшись под скалу - в тишину и прохладу - глядел на далекую балую полосну турецкого берега. Только оттуда - из Турции, от великого султана, повелителя правоверных, грязного шакала, капризной бабы, источника милости, средоточия несчастий - мог он, безвинный страдалец, ждать грозы и ласки. И он, то смиренно молил аллаха вызволить его из этой грязной родосской дыры, обещая построить мечеть и до конца дней верно служить благодетелю-султану, забыв все обиды, то изрыгал хулу на владетеля империи османов, призывая на его голову мор и несчастья.
И аллах услышал молитвы гонимого: султан блистательной Порты, источник справедливости, средоточие правды, дарователь милостей - вернул Ислама в Бахчисарай - на трон его предков Гиреев, а неверную собаку Мухаммеда велел привезти на остров Родос - в пыль, в навоз, в сонное царство мертвых ромеев, греков и крестоносцев.
Хан Ислам-Гирей, ещё не добравшись до Бахчисарая, покаялся пророку Мухаммеду, аллаху и - самое главное - самому себе, что отныне не будет у султана османов более верного слуги, чем он, Ислам. И поэтому, очутившись в Бахчисарае, хан Ислам более всего следил за тем, что так или иначе угрожало интересам султана и тем самым - его собственным.
Узнав о том, что совсем рядом - в Чуфут-Кале - объявился русский царевич, Ислам-Гирей велел привезти его к себе, ибо на собственном опыте убедился, что любой претендент на любой из престолов - человек опасный и ценный. И лучше держать его возле себя, чем доверять его охрану кому бы то ни было. Так в Чуфут-Кале появился ханский гонец.
Глава четырнадцатая. Дела турецкие
12 июля 1645 года, в день святого угодника Михаила Малеина, Михаил Федорович, Великий государь всея Великия и Малый и Белый России, великий князь Московский и Владимирский, царь Казанский, царь Астраханский и прочая, и прочая, и прочая, опираясь на плечи двух отроков, и с трудом переставляя отекшие ноги, вошел в Благовещенский собор к ранней заутрене. Отроки провели государя к царскому месту, с великим бережением усадили под островерхий шатёр, на обитую бархатом скамью, однако и сидеть благодетель не смог - заваливался на бок из-за великой слабости.
По случаю царских именин заутреню служил сам святейший патриарх Иосиф. Исполняя чин, читая молитвы, кладя земные поклоны, уходя в алтарь и снова возвращаясь к молящимся,. Иосиф не сводил глаз с царя, и когда отроки задолго до конца службы повели Михаила Федоровича обратно, подумал: "Последние именины ныне у государя".
Едва Михаил Федорович сошел с царского места, как случился с ним припадок. Он сполз на каменные плиты собора и смертельно побледневшие отроки застыли немо, не зная, что же им теперь делать. Их оттерли ближние государевы люди - бояре, окольничьи, стольники. Положив больного на руки, понесли в палаты, как сосуд со святой водой, боясь расплескать хоть каплю.
* * *
Царь лежал, утонув в подушках. Нос его заострился, глаза помутнели. Три лекаря из немецких земель - Венделин Сибелиста, Иоган Белоу, Артман Граман - тихо шушукались, Виновато отводя глаза в сторону, Сибелиста, подняв к очкам скляницу, глядел на свет урину - жидкость, кою выделял мочевой пузырь занедужившего государя. Урина была бледна - от многого сидения, от холодных напитков и от меланхолии, сиречъ кручины. Белоу и Граман, понимающе глядя на скляницу, сокрушенно кивали головами.
Михаил Федорович велел позвать царицу Евдокию Лукьяновну, царевича Алексея и царевен - Ирину, Анну и Татьяну. Царица и царевны, сбившись у Михаила в ногах, тихо плакали. Шестнадцатилетний царевич, нескладный, узкоплечий, красноносый - плакал, уткнувшись в плечо дядьки - Бориса Ивановича Морозова.
Государь тяжко дышал и оттого тело его, тучное и обессилевшее, слабо колыхалось под легким платом, коим прикрыли умирающего из-за великой жары и духоты. Михаил Федорович хотел сказать собравшимся нечто важное, но мысли разбегались в разные стороны и оставалось только одно - жалость к себе, что ровно года не дожил до пятидесяти, а вот батюшка - Федор Никитич скончался семидесяти годов, да и матушка - Ксения Ивановна преставилась всего не то семь, не то восемь лет назад. А вот ему, рабу божьему Михаилу, не дал господь долгого века - по грехам его....
А кроме жалости мучила царя тревога: на кого оставляет царство? На этого младеня, что плакал безудержно, содрогаясь рыхлым, не по летам тучным телом?
И глядя на единственного сына, коему оставлял он все города и веси, леса и поля, реки и озёра, бояр и дворян, купчишек и мужиков великого и славного Российского царства, что раскинулось на полсвета от чухонских болот до Пендинского моря и земли Камчатки, и от Студёного окияна до Кизилбашских гор, подумал царь: "Очаруют, изведут, а паче того явится новый Гришка Отрепьев и отымет у Алёши всё, что оставляю". Ибо с малых лет - как помнил себя - боялся Михаил Федорович дурного глаза, волшебного слова, наговоров да чародейства. Еще маленьким слышал он, как мягко ворочался под полом дедушко-домовой, слышал, как шушукались в темных углах дворцовых комнат серые бабы-кикиморы. Уже юношей - на соколиной охоте - сам видел лешего - зелёного, обросшего рыжей бородой. Мелькнул леший на краю чащобы, захохотал филином и сгинул с глаз. Кинулись за лесным чудом ловчие, загонщики, сокольничъи, да и остановились на опушке, у буреломов - кони всхрапывали, гончие псы визжали и прижимались к ногам лошадей, но в лес за лешакам не шли. На божьих тварей глядя, покричали да посвистели охотники, проехали у края леса да и повернули восвояси. А уж сколько ведьм стащили по его приказу в пыточную избу - того и не счесть...
Однако более колдовства боялся Михаил Федорович подыменщиков - воров, кои подыскивали под ним московский трон, на котором сидел он сам-первой. Не был сей трон для него наследственным, прародительским и потому всякий боярин ли, князь ли, который хоть как-то к прежним царским родам прикасался, был для Михаила Федоровича ох, как опасен.
А ещё более было воровских шпыней-мужиков, казачишек, гультяев без роду и племени, что нагло влыгались в чужое имя и объявляли себя Рюриковичами.
Немногие годы прошли, как изловили и казнили псковского вора Сидорку, объявившего себя новым - третьим уже - царевичем Дмитрием Ивановичем. Поймали двух воров в Астрахани, выдававших себя за внуков царя Ивана Васильевича, якобы происходивших от старшего сына Грозного - Ивана. И многие людишки в то крепко уверовали, хотя всему народу было известно, что царевича Ивана Грозный убил железным посохом и никаких детей у убиенного не осталось.
А от царя Федора Ивановича - хилого и немощного недоумка - осталась скитаться по степным юртам добрая дюжина смутьянов, вводивших в сумление царским своим происхождением доверчивых казаков и инородцев.
И уж совсем недавно в Самборе, у Карпатских гор, объявился ещё один подыменщик - сын царя Василия Шуйского - Семен. Как после всего этого оставить младеня Алёшу на престоле? Одна надежа - собинный друг - Борис Иванович Морозов, муж в государственных делах велемудрый и рукою твердый.
Михаил Федорович, уже как сквозь пелену, поглядел на Бориса Ивановича. Морозов стоял прямо, глядел сурово. "Слава тебе, господи, подумал умирающий, - хоть один человек возле меня оказался, на кого могу и жену с детьми и державу оставить",
Собрав последние силы, сложил государь персты, благословляя сына Алёшу на царство. Деревянными, стылыми губами прошептал:
- Борис Иванович, тебе сына приказываю, служи ему, как мне служил.
Борис Иванович пал на колени, ткнулся носом в бессильно упавшую руку государя.
Патриарх Иосиф, неслышно ступая, подошел к постели исповедать и причастить умирающего.
* * *
Новый царь тотчас же разослал во все государства гонцов и послов, чтобы известить о кончине отца и о собственном благополучном восшествии на престол.
И вомчались послы и гонцы: в Швецию - к королеве Христине, в Польшу к королю Владиславу, в Англию - к королю Карлу, во Францию - к Людовику, в Молдавскую землю - к господарю Василию, в Турцию - к султану Ибрагиму.
К турскому царю Ибрагиму велено было ехать стольнику Степану Телепнёву да дьяку Алферию Кузовлеву.
* * *
Телепнёв и Кузовлев третью неделю сидели на худом подворье в крымском городе Кафе, не зная толком; кто они - послы или пленники? Татары никого к ним не пускали и со двора ни им самим, ни их слугам ходить не велели. Корм послам давали скудный, вина и вовсе не давали. От таких дел, от бескормицы и умаления чести большой государев посол Степан Васильевич Телепнёв почернел лицом и лишился голоса. Страшила неизвестность, посоветоваться было не с кем. Дьяк Алферий, до того три года просидевший в Поместном приказе, в бусурманской земле отродясь не бывал и посольских обычаев совсем не знал.
Да и вообще с самого начала все было худо в этом треклятом посольстве. В Бахчисарае - не только хана, визиря не видели. Продержали послов для укора, без всякой надобности возле ханской ставки два месяца. Бесчестили и пугали, обделяли всем, чем можно, даже воды и той вдоволь не давали. Телепнёв понимал, что пока крымский хан не снесется с султаном дороги послам не будет. Так оно и вышло. Через два месяца вывели татары послов во двор, посадили на коней и, окружив, будто полонянников, погнали на юг - в Кафу. В Кафе снова поместили на худом дворе и велели ждать фелюгу, какая пошла бы через Русское море в Царьград.
Послы томились, не зная, что будет дальше. Хотели одного - скорее добраться до места. Ехали они к султану не только с вестью о кончине Михаила Федоровича, но и с жалобой на Магомет-Гирея - крымского хана, султанского подручника, коий в минувшие 6152-й и в 153-й от сотворения мира годы, а по магометанскому счету в 1024-й и 1025-й, набегал из своего крымского улуса на украины Московского государства и, поруша шерть, сиречь договоры, воевал грады и веси многими людьми безо всякие пощады.
Надо бы было ехать к султану иным путем, да иного пути не было позаседали всюду султанские недруги и в Царьград никого не пускали. А татары знали, с чем едут московские послы, и то им было не в честь, что едут московиты хотя и не него на самого, а на его старшего брата, но все же мимо хана султанскому величеству челом бить и оттого ярились ещё более, однако совсем послов не пустить не могли - ходили у султанов под началом без малого два века.
За долгую дорогу, да за докучливое двухмесячное сидение в Бахчисарае, обо всем послы друг с другом переговорили - и жили в Кафе, как в дурном сне - маялись пуще прежнего.
Однажды - близко к полуночи - стукнули в дверь тайным, условным стуком: сперва один раз, потом быстро два и чуть пождав, снова - один.
За день послы высыпались до помутнения разума, и потому ночами ворочались без сна, ожидая невесть чего. И потому и здесь оба враз встрепенулись, и Кузовлев спросил;
- Чул?
Большой государев посол засипел безгласно - слышал-де.
Кузовлев на цыпочках подошел к двери - замер. За дверью сопел неведомый ночной гость. Мелко перекрестясь, дьяк Алферий спросил тихо:
- Во имя отца и сына и святого духа, с добром ли? Из-за двери ответствовали шепотом:
- С советом и делом.
Кузовлев без страха распахнул дверь - свои. В сенях стоял высокий худой старец в черной рясе до полу с капюшоном на глазах.
Кузовлев показал рукой - проходи. Гость шагнул через порог навстречу Телепнёву, стоявшему посреди горницы с зажженной свечой. Войдя в круг света, старец спустил капюшон на плечи.
- Отче Иоаким! - радостно просипел Телепнёв. Старец протянул послам руку, и те истово поцеловали её. Сев за стол, старец сказал Кузовлеву:
- Аз есмь смиренный инок Иоаким, не по достоинству носящий чин архимайдрита святогорского Спасского монастыря в Цареграде. Телепнёв молча закивал головой: так-де, истинно - архимандрит. Иоаким взмахнул широкими черными рукавами, послы подвинулись ближе, склонили головы к плечам пастыря.
- То дело тайное, послы, дело великое.
Послы затаили дыхание.
- Шесть недель назад прислал крымский хан в Царьград вора. Влыгается вор в царское имя - называет себя сыном Дмитрия Ивановича.
- Ах, пёс! - воскликнул Кузовлев. Телепнёв ударил кулаком по столу просипел нечто непотребное. Иоаким проговорил смиренно:
- На всяку беду, честные господа, страху не напасешься: ведомо мне, кто сей вор.
У государевых послов засверкали глаза: ай да старец, ай да мудрец! Придвинулись ещё ближе, ушами касаясь усов архимандрита.
- Имя ему Иван, прозвищем Вергунёнок, родом он не то из Лубен, не то из Полтавы...
* * *
Иоаким ушел до рассвета, подробно рассказав историю Вергунёнка. А утром загрузили послов на фелюгу, и те, набираясь смертного страха, пошли к Царьграду, падая с волны в пучину и взлетая из пучины на новую волну. И так, то умирая, то воскресая, тонули и возносились Кузовлев и Телепнёв три дня и три ночи, пока бежала к турецкому берегу краснопарусная мухаммеданская ладья.
Сошли они на берег совсем без сил, потому что не вкушали ни воды, ни хлеба все трое суток, хотя бусурмане и предлагали им какие-то травы, и рыбу, и ещё что-то, но не только есть - видеть поганской пищи послы не могли - вконец измотало их проклятое морское качание.
И оказавшись на земле, пошли Телепнёв, да Кузовлев, как пьяные - все ещё качало их окаянное море, как малых детей в зыбке. И видеть совсем никого не желали - об одном молили: оставить их в покое да дать отлежаться. Однако не было им покоя и в Константинополе - только легли они навзничь на ковры и подушки, что принесли для их потребы в посольскую избу султановы служилые люди, как оказались возле них двое незнакомых людей. Видели послы тех людей как сквозь туман - один был грузен и ростом высок, второй тоже высок, но тощ. На грузном была черная ряса и скуфья, на тощем - полосатый халат и чалма. Дородный склонился к послам низко и проговорил:
- Во имя отца и сына и святого духа, с добром ли?
Телепнёв ничего не ответил, только на горло рукой показал - не могу-де говорить. А Кузовлев, из-за усталости и хвори забыв условные слова - "С советом и делом", - бухнул вдруг:
- Аминь.
Гости на момент смешались, однако черноризец быстро догадался, в чем дело, и снова повторил:
- Во имя отца и сына и святого духа, с добром ли?
Тогда Телепнёв выдавил из себя из последних сил:
- С советом и делом.
Черноризец стал на колени, склонившись к Телепнёву, ска-зал:
- Аз есмь недостойный пастырь архимандрит Амфилохий. А сей человек он плавно повел полной рукой в сторону стоящего рядом татарина - толмач, почтенный Зелфукар-ага.
Татарин поклонился. Телепнёв сел на подушки. В ушах у него стоял звон, в глазах - туман, посольская изба все ещё плыла по морю, качаясь то вправо, то - влево. Глядя на Телепнёва, сед, привалясь к стене, и Кузовлев. Амфилохий наклонился к самому уху Телепнёва. Кузовлев подполз, и также сколь мог приблизился к архимандриту.
- Вор и супостат у турского царя, честные господа, - тихо проговорил Амфилохий, подъяв указующий перст и страшно округлив глаза.
- Знаем, - вяло отмахнулся Кузовлев, - довели нам о сем воре верные люди ещё в Кафе.
- Не могло такого быть, - вдруг проговорил Зелфукар-ага, - вор толька неделя в Истанбул. И не из Кафа вор ехал - из Молдавская земля.
- Как звать вора? - просипел Телепнёв, нутром чуя нечто скверное.
Амфилохий произнес со значением:
- Иван Васильевич Шуйский.
Государевы послы, отпав на подушки, лежали недвижно. Посольская изба перестала качаться. Свет за её окнами померк, уличный шум затих. Изба медленно погружалась в морскую пучину.
* * *
Зелфукар-ага, сложив руки на животе, внимательно слушал разноглазого уруса, стоявшего перед великим визирем Азем-Салихом-пашой.
Великий визирь - везир - и азам - невысокий, желтолицый, сморщенный сидел на высоких подушках, перебирая янтарные чётки. Глаза его были, закрыты. Однако везир и азам не спал. Он слушал монотонную речь толмача Зелфукара-аги и думал: кто такой на самом деле этот разноглазый русский бек, прибежавший в Истанбул в поисках милостей султана?
А между тем Зелфукар-ага переводил:
- И после того, как литовский король не дал мне ни войск, ни денег, я ушел с верным человеком из его земли. И, претерпев великие лишения, оказался, наконец, в славном городе Истанбуле, желая найти поддержку и покровительство могущественнейшего монарха вселенной, его султанского величества Ибрагима.
Чуть приоткрыв глаза, Азем-Салих паша спросил:
- Когда урус-бек Иван ушел от литовского короля?
Спросил для того, чтобы урус подумал, что ему - великому визирю ничего о нем не известно. Хотя задолго до того, как московский царевич был допущен для встречи с ним, Азем-Салих паша знал многое из того, что произошло с беглецом, но лучше, полагал визирь, если беседующий с тобой считает тебя неосведомленным и, рассказывая, не опасается острия знания, спрятанного под одеждой неведения.
Зелфукар-ага, выслушав Анкудинова, ответил:
- Позапрошлым летом, господин...
- Спроси уруса, где он бегал два года?
- Он говорит, что после того, как люди молдавского господаря отобрали у него все имущество и едва его не убили, он ушел в Румелийское бейлербейство, которое урусы называют Булгарией, и жил там в христианском медресе у своих единоверцев-болгар, читая книги пророка Исы из Назарета, и обучаясь у лекарей и звездочетов. Оттуда он ушел в Истанбул, оставив в Румелии своего человека.
- Обучен ли урус ратному деду?
- Урус говорит, что умеет биться на саблях, стрелять из самопала и пистолета.
Везир и азам снова закрыл глаза. Тимоша молчал. Молчал и Зелфукар-ага.
- Спроси его, чего он хочет от его величества султана, повелителя правоверных, опоры ислама, владыки великой империи османов да продлит аллах до бесконечности его годы?
- Бей говорит, что если повелитель правоверных даст ему сорок тысяч сипахов, хумбараджей и силяхтаров* (* Сипахи, хумбараджи и силяхтары всадники, артиллеристы и оруженосцы турецкой армии.) он поведет их на Москву и привезет царя Урусов в Истанбул в железной клетке.
Азем-Салих паша замер. От верных людей он знал, что московский царевич не захотел вести польские полки на Москву, когда ближний человек короля Владислава - Кисель-ага - предлагал ему это. Почему же теперь царевич Иван сам просит у султана войско?
* * *
...Синие орлы висели в белом небе над выжженной зноем степью. Даже суслики попрятались в норы, и только змеи недвижно лежали в пожухлых коричневых травах.
Тимоша и Костя ехали на полдень. Солнце уже медленно скатывалось книзу, но до заката было ещё долго и земля ещё не остывала, а принимая солнечный жар, смешивала с ним свое тепло на самой грани почвы и воздуха. И от этого над камнями и травами степи зыбкой туманной завесой стелилось сиреневое марево - будто стояли ночью бесчисленные казацкие курени и ушли, оставив в степи дотлевать сухие травы, кизяки и солому. Тимоша и Костя ехали молча, устав от зноя, тишины и жажды. Вдруг кони их враз всхрапнули и, запрядав ушами, заметно прибавили шаг. Остроглазый Костя проговорил быстро:
- Вроде мазар впереди* (* Мазар - могила мусульманского святого, чаще всего в виде мавзолея или склепа.)
Тимоша, ничего не видя, подтвердил:
- Вроде мазар.
И помолчав, добавил: - А где мазар - там и колодец.
Глинобитный мазар вынырнул как-то сразу. И тут же путники заметили невысокую каменную кладку колодца.
Солнце - красное, большое - висело над степью, и по всему выходило ночевать нужно было в мазаре.
Напоили лошадей, напились сами. Разулись, положили сёдла под голову и, оставив кафтаны в ногах - ночью сгодятся - ночь не день, тепла и в помине нет - легли спать.
Среди ночи - охнуть не успели - повязали их некие лихие. люди и, забрав всё до нитки, выгнали из мазара. Ночь стояла светлая, видно все было, как днем. Связанных одной веревкой, привязали их к луке седла последнего всадника и неспешно двинулись на поддень - туда, куда Тимоша. и Костя поехали бы и сами, если б довелось им утром проснуться свободными.
После того, как первое потрясение прошло, и Тимоша и Костя поняли, что пленившие их люди - не разбойная ватажка и не татарский разъезд. Всадники - все до одного - сидели на сытых красивых конях, кафтаны на всадниках были одного цвета и фасона, одинаковыми были и сапоги и шапки. И даже лицом напоминали они друг друга - были, как на подбор, - смуглые, усатые, кареглазые.
Ждать разгадки пришлось недолго. В двух верстах от места их последнего ночлега, на берегу речки, увидели они шатры, палатки, повозки, услышали песни, звуки бубнов, учуяли залах дыма и жареного мяса.
Их провели по шумному, веселому табору сквозь ряды телег и палаток к большому белому шатру. У входа в шатер торчал бунчук, стояло знамя, обвисшее чуть не до земли, и опираясь на пики, толпились здоровенные усатые гайдуки, одетые - а точно такие же кафтаны, сапоги и шапки, какие были и на тех людях, которые час назад повязали Тимошу и Костю.
"Свита какого-то потентата", - смекнул Тимоша. - Как рынды, или же стрельцы из государева стремяного полка - все в одинаковой одёже. Только чьи же они? На татар не похожи, на турок тоже".
Слабый ветерок колыхнул знамя. Из складок глянул на Тимофея грозный зрак Иисуса. "Волохи! - обрадовался Тимоша. - Все ж таки православные христиане, не турки, не татарва".
Из шатра вышел некто грузный, пьяный. Зло и тупо поглядел на гайдуков, на пленников. Гайдуки опасливо на него взглянули, встали прямо. Толстяк подошел к Тимоше и, что-то крикнув, ткнул пальцем себе под ноги. Тимоша молчал, не шевелясь. Гайдуки подскочили, один ударил под колени, второй, обхватив за шею, дернул книзу. Тимоша упал на колени. Толстяк крикнул ещё что-то. Гайдуки бросили на колени Костю и, не дав распрямиться, обоих потащили на веревке в шатер.
Все вокруг были по нехорошему тяжело пьяны и потому ни Тимоша, ни Костя не могли угадать, что с ними будет через мгновение. Под ноги Тимоше кинулись шуты и карлы - безумные, страшные, визжащие, лающие, мяукающие. Важный толстяк сунул грязный сапог под нос Тимоше, и кто-то из окружавших крикнул по-русски: "Целуй!" Тимоша, вздернул подбородок и почувствовал на затылке холодное острие клинка...
* * *
Из табора их вывезли на арбе, в которой прежде перевозили навоз. Вывезли голых, связанных одной веревкой. Сбросили у дороги, избитых, измазанных кровью и грязью. Они лежали ничком, содрогаясь и скрипя зубами от воспоминаний минувшей ночи, в которую на их долю выпало столько унижений и издевательств, сколько не выдало за всю их прежнюю жизнь, даже если бы все гадкое и постыдное, случившееся с ними до этой ночи, увеличили во сто крат.
Дотемна они прятались в кустах у реки, а с темнотой, отмыв кровь и грязь и оплетя чресла ветвями и листьями, двинулись на полдень. К утру они набрели на юрту бедного буджакского татарина и с грехом пополам объяснили, что их ограбили лихие люди. Татарин сказал печально и тихо:
- Башибузук - нет. Большой бей, хан, коназ сымает бедыный человек всё. - Он дал Тимоше и Косте рваные портищи и старый мешок, из которого они соорудили ещё одни штаны. Он дал им одну рубаху на двоих и пол-круга сыра.
Прощаясь, татарин сказал:
- Ходит, ходит батыр. Собирает силу на хана, на коназа, на бея. Силу надо. Тьму батыров надо - больших беев побивать...
* * *
Тимоша повторил хрипло:
- Скажи ему, Зелфукар-ага, - побусурманюсь, если даст мне сорок тысяч конных. Нужна мне тьма батыров, чтобы силой поломать царскую силу.
Великий визирь встал, медленно подошел к Тимоше. Уставясь в глаза ему немигающими желтыми, как у тигра, зрачками, сказал тихо:
- Переведи ему, Ззлфукар-ага: сначала он отречется от учения пророка Исы и станет правоверным суннитом, а потом мы подумаем - давать ли урусу бунчук и доверить ли Алем - зеленое знамя правоверных.
Тимоша выслушал толмача, покраснел от гнева, задышал тяжко, раздувая ноздри. Выдавливая слова, произнес хрипло:
- Даст сорок тысяч конных - побусурманюсь.
Визирь сощурил глаза, поджал губы.
- Скажи беку - будет ему отныне таим* (* Таим - содержание.) с моего стола. А ты, Зелфукар-ага, подбери князю грамотного ходжу, который мог бы объяснить ему, сколь прекрасно и истинно учение пророка Магомета, внушенное ему самим аллахом.