— Серёга, она же исхудала, видишь!?
— Жрёт плохо. — Рискин махнул рукой. — Посмотришь — каша целая. Кость вроде бы обглодает, а на кашу ноль внимания, не силой же её заставлять, покусает.
И он засмеялся — беззаботно и довольный своей «шуткой».
Линда понимала, что речь о ней, слышала своё имя, переводила взгляд с Рискина на Олега, и тот в глазах её читал, как в раскрытой книге: да как же я буду есть эту кашу, если хозяина нет рядом?! Если уехал и пропал, не возвращается, не даёт о себе знать! Какой кусок в горло полезет?!
Она осторожно, деликатно обнюхала ноги Олега, укрытые сейчас клетчатым пледом. Что за странные, резкие запахи?! Плед пахнет нехорошо, лекарствами. Она немного знает эти запахи: их ветеринар на питомнике и вся его маленькая комната пахнут именно так. Некоторое время назад и от Гарсона исходил этот дух ветеринара. Гарсон подрался с Альфонсом на прогулке из-за неё, Линды. Альфонс всё пристраивался к ней сзади, нюхал и работал обрубком хвоста, а Гарсону это не понравилось — он зарычал на Альфонса и пытался его отогнать. Тогда тот и тяпнул его, не раздумывая, за ляжку, прокусил ее. От Рискина досталось обоим, но Гарсона пришлось лечить: ветеринар мазал ранку йодом и сделал укол. Гарсон орал там, в домике ветеринара, было больно и мешал намордник (хотелось ветеринару отомстить за боль). Все собаки в своих вольерах слышали голос Гарсона, помогали ему лаем.
Но хозяин ведь не дрался ни с кем — она, Линда, этого не видела. Почему же от него пахнет лекарством и он сидит, не поднимается?
И это беспокойство Олег легко прочитал в глазах Линды, и снова ласково гладил её, играл шёлковыми ушами.
— Так получилось, — сказал он непонятно для людей, но она почувствовала его виноватую интонацию, простила: значит, так надо, чтобы пахло.
Легонько потянула с него плед — вставай, хозяин, пойдём побегаем, поиграем, я так соскучилась!
У Нины Алексеевны, наблюдавшей за ними и тоже хорошо понимавшей собаку, навернулись на глаза слёзы. Ах ты, божья тварь! Иной человек так не переживает!
Спросила Рискина:
— Серёжа, нельзя ли Линду оставить на денёк-другой? Видишь, она ну, прямо на седьмом небе от счастья! Да и Олег…
— Не знаю. Не положено. — Рискин с тотчас появившимся на лице начальственным выражением дёрнул своим лейтенантским погоном. — Надо разрешения у Шайкина спрашивать.
— Вон телефон, позвони, пожалуйста. Попроси.
Рискин встал, вышел в прихожую, набрал номер.
— Товарищ, майор? Это Рискин. Ну, я сейчас у Александровых, дома. Просят собаку оставить… Как объясняют? Соскучилась сильно, хвостом виляет… И я тоже говорю: не положено. А если срочный, вызов, а собаки нет… Я понял, товарищ майор! Есть!
Вернулся на диван, доложил сухо:
— Вот, начальство не разрешает. Я бы что — я бы оставил. То её надо на питомник везти, а то бы я сразу домой уехал.
— Ладно, что ж… — Олег был явно расстроен.
Мама тоже расстроилась, вздохнула, ушла на кухню. Вернулась с чашками и печеньем.
— Так, ребята, — чаю. Или что покрепче, Серёжа? Олегу ещё нельзя, слаб.
— Не откажусь, Нина Алексеевна. Я же не на машине, у меня что-то движок забарахлил. Мы с Линдой на автобусе прикатили.
Пока мужчины чаёвничали и о чём-то беседовали, Нина Алексеевна на кухне угощала Линду.
— Ешь, ешь, — ласково говорила она. — И правда, исхудала. Уезжала в Чечню такая справная была, толстенькая. А теперь, вон, смотри, рёбрушки, видно.
Рискин, слегка захмелев, расслабившись, доверительно спрашивал:
— Ну, Олег, я так понимаю, пенсию будешь оформлять, инвалидность?
— Не знаю ещё. Вряд ли… Чего дома сидеть?
— На работу, что ли, собираешься выходить?! — удивлению Рискина не было предела. — Не разрешат, ведь! Как ты будешь управляться-то с одной ногой?
— Серёга, я пока окончательно не решил. Но без дела сидеть не собираюсь.
Рискин налил себе ещё стопочку.
— Чудак ты, Олег. Да если бы я оказался в твоей ситуации!… М-м-м! Пожизненная пенсия! Зимой сидел бы дома, а летом — дача, река, рыбалка, свежий, воздух!… Ты поразмышляй. За Линду не беспокойся: собака справная, выученная. Я её под своё крыло возьму, переговорю с Шайкиным. Он не будет против, знаю. Я и сейчас за ней приглядываю. Но чувствуется, что она тебя ждёт, не очень-то контачит… Думай!
— Я думаю.
Олег отвечал теперь односложно, сделал вид, что устал, и Рискин понял намек, засобирался уходить.
Линда, подкрепившись колбаской, заметно повеселела, снова ластилась к хозяину, улеглась у его странного кресла на колёсах.
На прощание Олег прижал её к груди здоровой левой рукой, а она лизнула его больную руку — поправляйся, хозяин.
В лифте они спускались вниз, Нина Алексеевна выбирала во дворе место поудобнее, где меньше было машин и людей, ставила кресло-каталку в сторону, говорила:
— Ну, сынуля, вставай.
Олег за последнее это время малость окреп, по квартире уже передвигался один, опираясь на палочку и цепляясь за мебель и стены, а здесь на улице, хвататься было не за что, разве только за худенькие мамины плечи.
Протез, который ему выдали в местной ортопедической мастерской, был ужасным: ремень через плечо удерживал на культе тяжелую грубую конструкцию, даже отдаленно не напоминающую ногу, просто это была алюминиевая труба с башмаком, ходить на этой трубе было неудобно, больно, и Олег отдыхал через каждые пять минут. Нина Алексеевна видела его страдающие глаза, сама страдала не меньше, но каждый раз просила:
— Ходи, сынуля, ходи! Папа хлопочет насчет другого протеза, да и в управлении твоём обещали помочь.
И он ходил, сцепив зубы, вытирая лицо полотенцем, морщась от боли. При этом старался улыбаться, и те, кто видел взмокшего парня, шкандыбающего с палочкой по тротуару, с трудом могли бы поверить, что он когда-либо научится нормально, не качаясь и не подпрыгивая, ходить, преодолеет в себе страх перед искусственной этой «ногой», не упадёт, чтобы больше не подниматься.
Отдыхая на скамейке, Олег менял мокрые от пота майки, вытирал лицо, говорил матери:
— А я сегодня вон до того газетного киоска и назад дошел без отдыха, видела?
Как же она не видела!? Он шёл, а Нина Алексеевна смотрела ему в спину, мысленно посылая слова поддержки: «Так, сынуля, осторожней, не спеши. Ещё несколько шагов, вон до того газетного киоска. Молодец! Теперь постой, отдохни. А, ты без отдыха!? Совсем хорошо!…»
Он шёл назад, к ней, матери, и она, глядя на рослого и недавно крепкого молодого мужчину, вспоминала его маленького, годовалого, когда он делал до квартире первые в жизни шаги, падал и поднимался, а они с Михаилом Яковлевичем помогали ему — протягивали руки, поддерживали и радостно смеялись вместе с ним: ведь так важно научиться ходить по земле, уверенно стоять на ней обеими маленькими ножками.
Иди, сын! Мама и сейчас не даст тебе упасть.
Глава четырнадцатая
Глава пятнадцатая
Глава шестнадцатая
— Жрёт плохо. — Рискин махнул рукой. — Посмотришь — каша целая. Кость вроде бы обглодает, а на кашу ноль внимания, не силой же её заставлять, покусает.
И он засмеялся — беззаботно и довольный своей «шуткой».
Линда понимала, что речь о ней, слышала своё имя, переводила взгляд с Рискина на Олега, и тот в глазах её читал, как в раскрытой книге: да как же я буду есть эту кашу, если хозяина нет рядом?! Если уехал и пропал, не возвращается, не даёт о себе знать! Какой кусок в горло полезет?!
Она осторожно, деликатно обнюхала ноги Олега, укрытые сейчас клетчатым пледом. Что за странные, резкие запахи?! Плед пахнет нехорошо, лекарствами. Она немного знает эти запахи: их ветеринар на питомнике и вся его маленькая комната пахнут именно так. Некоторое время назад и от Гарсона исходил этот дух ветеринара. Гарсон подрался с Альфонсом на прогулке из-за неё, Линды. Альфонс всё пристраивался к ней сзади, нюхал и работал обрубком хвоста, а Гарсону это не понравилось — он зарычал на Альфонса и пытался его отогнать. Тогда тот и тяпнул его, не раздумывая, за ляжку, прокусил ее. От Рискина досталось обоим, но Гарсона пришлось лечить: ветеринар мазал ранку йодом и сделал укол. Гарсон орал там, в домике ветеринара, было больно и мешал намордник (хотелось ветеринару отомстить за боль). Все собаки в своих вольерах слышали голос Гарсона, помогали ему лаем.
Но хозяин ведь не дрался ни с кем — она, Линда, этого не видела. Почему же от него пахнет лекарством и он сидит, не поднимается?
И это беспокойство Олег легко прочитал в глазах Линды, и снова ласково гладил её, играл шёлковыми ушами.
— Так получилось, — сказал он непонятно для людей, но она почувствовала его виноватую интонацию, простила: значит, так надо, чтобы пахло.
Легонько потянула с него плед — вставай, хозяин, пойдём побегаем, поиграем, я так соскучилась!
У Нины Алексеевны, наблюдавшей за ними и тоже хорошо понимавшей собаку, навернулись на глаза слёзы. Ах ты, божья тварь! Иной человек так не переживает!
Спросила Рискина:
— Серёжа, нельзя ли Линду оставить на денёк-другой? Видишь, она ну, прямо на седьмом небе от счастья! Да и Олег…
— Не знаю. Не положено. — Рискин с тотчас появившимся на лице начальственным выражением дёрнул своим лейтенантским погоном. — Надо разрешения у Шайкина спрашивать.
— Вон телефон, позвони, пожалуйста. Попроси.
Рискин встал, вышел в прихожую, набрал номер.
— Товарищ, майор? Это Рискин. Ну, я сейчас у Александровых, дома. Просят собаку оставить… Как объясняют? Соскучилась сильно, хвостом виляет… И я тоже говорю: не положено. А если срочный, вызов, а собаки нет… Я понял, товарищ майор! Есть!
Вернулся на диван, доложил сухо:
— Вот, начальство не разрешает. Я бы что — я бы оставил. То её надо на питомник везти, а то бы я сразу домой уехал.
— Ладно, что ж… — Олег был явно расстроен.
Мама тоже расстроилась, вздохнула, ушла на кухню. Вернулась с чашками и печеньем.
— Так, ребята, — чаю. Или что покрепче, Серёжа? Олегу ещё нельзя, слаб.
— Не откажусь, Нина Алексеевна. Я же не на машине, у меня что-то движок забарахлил. Мы с Линдой на автобусе прикатили.
Пока мужчины чаёвничали и о чём-то беседовали, Нина Алексеевна на кухне угощала Линду.
— Ешь, ешь, — ласково говорила она. — И правда, исхудала. Уезжала в Чечню такая справная была, толстенькая. А теперь, вон, смотри, рёбрушки, видно.
Рискин, слегка захмелев, расслабившись, доверительно спрашивал:
— Ну, Олег, я так понимаю, пенсию будешь оформлять, инвалидность?
— Не знаю ещё. Вряд ли… Чего дома сидеть?
— На работу, что ли, собираешься выходить?! — удивлению Рискина не было предела. — Не разрешат, ведь! Как ты будешь управляться-то с одной ногой?
— Серёга, я пока окончательно не решил. Но без дела сидеть не собираюсь.
Рискин налил себе ещё стопочку.
— Чудак ты, Олег. Да если бы я оказался в твоей ситуации!… М-м-м! Пожизненная пенсия! Зимой сидел бы дома, а летом — дача, река, рыбалка, свежий, воздух!… Ты поразмышляй. За Линду не беспокойся: собака справная, выученная. Я её под своё крыло возьму, переговорю с Шайкиным. Он не будет против, знаю. Я и сейчас за ней приглядываю. Но чувствуется, что она тебя ждёт, не очень-то контачит… Думай!
— Я думаю.
Олег отвечал теперь односложно, сделал вид, что устал, и Рискин понял намек, засобирался уходить.
Линда, подкрепившись колбаской, заметно повеселела, снова ластилась к хозяину, улеглась у его странного кресла на колёсах.
На прощание Олег прижал её к груди здоровой левой рукой, а она лизнула его больную руку — поправляйся, хозяин.
* * *
Едва потеплело и апрельское солнце высушило двор, мама повезла Олега на прогулки.В лифте они спускались вниз, Нина Алексеевна выбирала во дворе место поудобнее, где меньше было машин и людей, ставила кресло-каталку в сторону, говорила:
— Ну, сынуля, вставай.
Олег за последнее это время малость окреп, по квартире уже передвигался один, опираясь на палочку и цепляясь за мебель и стены, а здесь на улице, хвататься было не за что, разве только за худенькие мамины плечи.
Протез, который ему выдали в местной ортопедической мастерской, был ужасным: ремень через плечо удерживал на культе тяжелую грубую конструкцию, даже отдаленно не напоминающую ногу, просто это была алюминиевая труба с башмаком, ходить на этой трубе было неудобно, больно, и Олег отдыхал через каждые пять минут. Нина Алексеевна видела его страдающие глаза, сама страдала не меньше, но каждый раз просила:
— Ходи, сынуля, ходи! Папа хлопочет насчет другого протеза, да и в управлении твоём обещали помочь.
И он ходил, сцепив зубы, вытирая лицо полотенцем, морщась от боли. При этом старался улыбаться, и те, кто видел взмокшего парня, шкандыбающего с палочкой по тротуару, с трудом могли бы поверить, что он когда-либо научится нормально, не качаясь и не подпрыгивая, ходить, преодолеет в себе страх перед искусственной этой «ногой», не упадёт, чтобы больше не подниматься.
Отдыхая на скамейке, Олег менял мокрые от пота майки, вытирал лицо, говорил матери:
— А я сегодня вон до того газетного киоска и назад дошел без отдыха, видела?
Как же она не видела!? Он шёл, а Нина Алексеевна смотрела ему в спину, мысленно посылая слова поддержки: «Так, сынуля, осторожней, не спеши. Ещё несколько шагов, вон до того газетного киоска. Молодец! Теперь постой, отдохни. А, ты без отдыха!? Совсем хорошо!…»
Он шёл назад, к ней, матери, и она, глядя на рослого и недавно крепкого молодого мужчину, вспоминала его маленького, годовалого, когда он делал до квартире первые в жизни шаги, падал и поднимался, а они с Михаилом Яковлевичем помогали ему — протягивали руки, поддерживали и радостно смеялись вместе с ним: ведь так важно научиться ходить по земле, уверенно стоять на ней обеими маленькими ножками.
Иди, сын! Мама и сейчас не даст тебе упасть.
Глава четырнадцатая
Марина вернулась из Чечни в конце апреля. Олег узнал об этом от Сереги Рискина — тот сам позвонил, сказал, мол, Проскурина наша в трауре, погиб Гарсон, глаза её теперь не высыхают.
— Сама-то она как? Не ранена?
— Нет, всё в порядке. Но переживает страшно.
Олег сейчас же набрал домашний телефон Проскуриной.
— Мариша, это Олег, здравствуй!
— Здравствуй, узнала. А я сама собиралась тебе позвонить. Как ты?
— Нормально. Бегаю уже.
— В самом деле?! Ой, ты молодец. Мне Серёга рассказывал, что ты уже протез освоил, ходишь.
— Я же тебе говорю — бегаю. — Олег засмеялся. Потом признался: — А, вообще, протез такое дерьмо!… В Москву надо ехать, доставать приличный… Марин, что с Гарсоном случилось?
— Бой был… Олег, я зайду к тебе завтра, ладно? И всё расскажу. Отосплюсь малость.
— Жду, жду, жду.
Он почувствовал, что она улыбается на том конце провода, чмокнул трубку. На душе было хорошо. Марина вернулась живой и здоровой — разве это не повод для радости!?
Гарсона жалко — тот ещё был сыскарь! Как же Марина не уберегла его?!
В ожидании встречи Олег провёл беспокойную ночь: Чечня навалилась на него воспоминаниями и нехорошим сном. Будто бы они с Лёшей Рыжковым скакали на черных диких конях, кричали и стреляли неведомо в кого, а потом вдруг оказалось, что это вовсе и не кони, а громадные чёрные волки, и тот, на котором, сидел он, Олег, всё время скалил зубы, оборачивался на бегу и грыз его колено…
Разбуженный испуганной мамой, он потом долго не мог уснуть: отчего это приснились ему чёрные волки? Таких же не бывает. Разве только полукровки, от смешанных вязок. И тут он вспомнил, что в одном из уральских питомников таких вот чёрных псов и выращивают: обличье собачье, а натура волчья… И выносливы, и умны, и бесстрашны.
Но в Чечне-то они откуда взялись? И как они с Лёхой верхом на них оказались?
Непонятный, загадочный, нехороший сон.
Олег не спал почти до рассвета. Понемногу успокоился, стал думать о предстоящей встрече с Мариной, решил, что говорить с ней будет сегодня прямо и серьёзно. Он должен понять её.
… Она пришла часа в четыре пополудни — нарядная, отдохнувшая, с искусным макияжем на лице, с гладкой, непривычной для его глаза прической. Она вся как-то изменилась — и взгляд у Марины был другой, более взрослый, что ли, и движения стали заметно резкими, и даже голос несколько изменился, появился в нём красивый низкий тембр. А в целом она по-прежнему выглядела красавицей — благоухала, светилась здоровьем и молодостью.
Олег шагнул ей навстречу — приодетый в праздничное, чисто выбритый, пахнущий дорогим парфюмом. Они обнялись, он стал жарко, торопливо целовать её, Марина, смеясь, только приговаривала: «Ну что ты, что ты!», всё пыталась увернуться от его губ, подставляя щёки, а Олег, возбужденно лаская её, только крепче прижимал к себе, распалённо чувствуя мягкое податливое тело Марины.
— Как я рад тебя видеть, Мариша! — говорил он, сияя, подводя к дивану и садясь рядом. — Милая ты моя! Солнышко! И какая ты красивая сегодня!
— А раньше, что ли, не была? — спрашивала она кокетливо, поправляя на груди блузку с пышным бантом, призывно заглядывая ему в глаза.
— И раньше, и всегда — первая красавица в городе. Всегда для меня будешь самая красивая и желанная.
— Ой-ой-ой! — она провела ладонью по его гладко выбритому лицу. — Мужчина истосковался по женской ласке. Ждал?
— Ждал, думал, готовился! — Олег едва сдерживал дрожь во всём теле. — Люблю тебя, Мариша!… Скажи ты. Скажи!
Она мягко убрала его руку со своих бёдер.
— Ладно, Олежек, успокойся. Чего ты завёлся? Давай поговорим о тебе. Правая рука — как?
— Чувствуешь — тёплая? Пальцы, вот, шевелятся.
— Чувствую. Работаешь кистью?
— Да, всё время что-нибудь этой рукой делаю. Мучаю ее… Слушай, Марин, давай о другом, а? Болезни эти, а!… Надоело. Не хочу инвалидом быть, не желаю!… Выпьем по граммульке за встречу, ну? Я тебя буду расспрашивать… Мама там, на кухне, приготовила, она знала, что ты придешь.
— Хорошо, я сама принесу, ты сиди.
Марина легко поднялась, принесла из кухни тарелки, еду, а Олег тоже мало-помалу помогал ей в хлопотах, восхищёнными глазами следил за её ловкими движениями, за тем как Марина ходила, переставляла посуду, управлялась с приборами.
— Давай Гарсона помянем, — сказала она грустно, приподняв рюмку. — Замечательный был мальчик!
Олег с этим и не думал спорить, Гарсон действительно был первоклассной служебной собакой, за него надо выпить и вспомнить его добрым словом… И всё же её предложение знакомо царапнуло душу Олега — лучше бы им с Мариной выпить за самих себя.
— Как это случилось, расскажи, — попросил он.
В глазах Марины стояли слезы.
— Да как!… Нас с Гарсоном… С Гарсончиком моим дорогим, в комендатуру вызвали там, в Грозном. Спецоперация проводилась на двух улицах, Щорса и Чернореченской. Народу нашего там много было: омоновцы из Рыбинска, фээсбэ, вэвэшники… Мне говорят: давай, Проскурина, с собакой своей обследуй… и подвал показали, там, по наводке, тротил мог быть. Ну, дом нежилой, ничего такого подозрительного не наблюдалось. Я поводок с Гарсончика сняла, даю ему команду, он кинулся вперёд, а я — за ним. И тут сбоку, из подсобного какого-то помещения, — автоматная очередь. Гарсончика сразу наповал, он только взвизгнуть успел. Мы назад, бой начался. Боевик один был, но с большим запасом патронов, и укрытие у него хорошее, сразу не возьмешь. Минут сорок мы с ним воевали. Гранатой взяли, не копнулся. Некий Абасов, на улице Кабардинская проживал… Я все его данные хорошо запомнила, он моего Гарсона убил… Шакал!
Марина помолчала.
— Гарсон не только мне жизнь спас. Пошли бы мы в подвал этот сразу… А у чечена нервы не выдержали, когда собаку увидел.
— Конечно, — согласился Олег, ярко, до деталей, представив и этот злосчастный дом в Грозном на улице Щорса, и заросшего черной бородой боевика, прячущегося в надежном укрытии, и даже последние мгновения жизни Гарсона — красавца-овчарки, вышколенного сыщика и боевого друга. Они снова приподняли рюмки.
— За друзей, Марина! За тебя, моя дорогая!
— За, друзей! — Она кивнула, прикрыла глаза. — За тебя, Олег. Выздоравливай.
— Спасибо.
Он пошёл провожать Марину до лифта, она сама настояла на этом: «Дальше не надо, Олег. Ты ещё слаб, упадёшь, не дай Бог!»
Пока ждали кабинку, он сказал:
— Марина, я собираюсь покупать обручальные кольца. Для нас с тобой.
Она глянула на него, опустила голову. Молчала. Кабинка приехала. Створки двери лифта раскрылись, ждали.
Ждал ответа и Олег. Секунды казались вечностью. Он снова ощутил дрожь в теле — нервничал.
Марина шагнула в лифт. Уронила глухо, в пол:
— Не надо, Олег. Ты хороший парень, но… Я даже не знаю, как тебе объяснить.
Лифт закрылся, она уехала.
Олег вернулся в квартиру, налил полный стакан водки, выпил залпом.
Долго сидел, оглушённый отказом и алкоголем, смотрел в одну точку перед собой.
Почему он не оказался на месте Гарсона?
Марина хоть бы поплакала по нему.
9 мая, в День Победы, приехали к Александровым Тропинин с Савушкиным и кадровиком-полковником УВД.
Генерал был торжественным, при полном параде, с наградами на кителе. Лицо его — сам праздник.
— Дорогой Олег, уважаемые Нина Алексеевна и Михаил Яковлевич! — заметно волнуясь, говорил Тропинин, стоя у накрытого стола (позвонили же, предупредили Александровых!). — Сегодня праздничный день не только в вашей семье, но и у нас, руководителей милиции Придонской области, уж поверьте на слово! Потому что Олег — наш боевой товарищ, офицер, которым коллеги будут гордиться всегда. И эта награда, этот орден — награда высочайшая! Это президентская честь, руководителя государства!… Позвольте мне зачитать Указ Бориса Николаевича.
Генерал открыл отливающую красным папку, стал читать:
Поздравило начальство и родителей Олега. Нина Алексеевна всплакнула при этом, подумала: «Лучше бы Олег был таким, каким он уезжал в командировку». А Михаил Яковлевич сказал суховато: «Спасибо, мы тронуты вниманием Президента». Радости на его лице тоже не было.
Орден малость обмыли, не без этого. Традиция. Опустили крест в горькую водку. Горькую, как материнские слёзы.
— Сама-то она как? Не ранена?
— Нет, всё в порядке. Но переживает страшно.
Олег сейчас же набрал домашний телефон Проскуриной.
— Мариша, это Олег, здравствуй!
— Здравствуй, узнала. А я сама собиралась тебе позвонить. Как ты?
— Нормально. Бегаю уже.
— В самом деле?! Ой, ты молодец. Мне Серёга рассказывал, что ты уже протез освоил, ходишь.
— Я же тебе говорю — бегаю. — Олег засмеялся. Потом признался: — А, вообще, протез такое дерьмо!… В Москву надо ехать, доставать приличный… Марин, что с Гарсоном случилось?
— Бой был… Олег, я зайду к тебе завтра, ладно? И всё расскажу. Отосплюсь малость.
— Жду, жду, жду.
Он почувствовал, что она улыбается на том конце провода, чмокнул трубку. На душе было хорошо. Марина вернулась живой и здоровой — разве это не повод для радости!?
Гарсона жалко — тот ещё был сыскарь! Как же Марина не уберегла его?!
В ожидании встречи Олег провёл беспокойную ночь: Чечня навалилась на него воспоминаниями и нехорошим сном. Будто бы они с Лёшей Рыжковым скакали на черных диких конях, кричали и стреляли неведомо в кого, а потом вдруг оказалось, что это вовсе и не кони, а громадные чёрные волки, и тот, на котором, сидел он, Олег, всё время скалил зубы, оборачивался на бегу и грыз его колено…
Разбуженный испуганной мамой, он потом долго не мог уснуть: отчего это приснились ему чёрные волки? Таких же не бывает. Разве только полукровки, от смешанных вязок. И тут он вспомнил, что в одном из уральских питомников таких вот чёрных псов и выращивают: обличье собачье, а натура волчья… И выносливы, и умны, и бесстрашны.
Но в Чечне-то они откуда взялись? И как они с Лёхой верхом на них оказались?
Непонятный, загадочный, нехороший сон.
Олег не спал почти до рассвета. Понемногу успокоился, стал думать о предстоящей встрече с Мариной, решил, что говорить с ней будет сегодня прямо и серьёзно. Он должен понять её.
… Она пришла часа в четыре пополудни — нарядная, отдохнувшая, с искусным макияжем на лице, с гладкой, непривычной для его глаза прической. Она вся как-то изменилась — и взгляд у Марины был другой, более взрослый, что ли, и движения стали заметно резкими, и даже голос несколько изменился, появился в нём красивый низкий тембр. А в целом она по-прежнему выглядела красавицей — благоухала, светилась здоровьем и молодостью.
Олег шагнул ей навстречу — приодетый в праздничное, чисто выбритый, пахнущий дорогим парфюмом. Они обнялись, он стал жарко, торопливо целовать её, Марина, смеясь, только приговаривала: «Ну что ты, что ты!», всё пыталась увернуться от его губ, подставляя щёки, а Олег, возбужденно лаская её, только крепче прижимал к себе, распалённо чувствуя мягкое податливое тело Марины.
— Как я рад тебя видеть, Мариша! — говорил он, сияя, подводя к дивану и садясь рядом. — Милая ты моя! Солнышко! И какая ты красивая сегодня!
— А раньше, что ли, не была? — спрашивала она кокетливо, поправляя на груди блузку с пышным бантом, призывно заглядывая ему в глаза.
— И раньше, и всегда — первая красавица в городе. Всегда для меня будешь самая красивая и желанная.
— Ой-ой-ой! — она провела ладонью по его гладко выбритому лицу. — Мужчина истосковался по женской ласке. Ждал?
— Ждал, думал, готовился! — Олег едва сдерживал дрожь во всём теле. — Люблю тебя, Мариша!… Скажи ты. Скажи!
Она мягко убрала его руку со своих бёдер.
— Ладно, Олежек, успокойся. Чего ты завёлся? Давай поговорим о тебе. Правая рука — как?
— Чувствуешь — тёплая? Пальцы, вот, шевелятся.
— Чувствую. Работаешь кистью?
— Да, всё время что-нибудь этой рукой делаю. Мучаю ее… Слушай, Марин, давай о другом, а? Болезни эти, а!… Надоело. Не хочу инвалидом быть, не желаю!… Выпьем по граммульке за встречу, ну? Я тебя буду расспрашивать… Мама там, на кухне, приготовила, она знала, что ты придешь.
— Хорошо, я сама принесу, ты сиди.
Марина легко поднялась, принесла из кухни тарелки, еду, а Олег тоже мало-помалу помогал ей в хлопотах, восхищёнными глазами следил за её ловкими движениями, за тем как Марина ходила, переставляла посуду, управлялась с приборами.
— Давай Гарсона помянем, — сказала она грустно, приподняв рюмку. — Замечательный был мальчик!
Олег с этим и не думал спорить, Гарсон действительно был первоклассной служебной собакой, за него надо выпить и вспомнить его добрым словом… И всё же её предложение знакомо царапнуло душу Олега — лучше бы им с Мариной выпить за самих себя.
— Как это случилось, расскажи, — попросил он.
В глазах Марины стояли слезы.
— Да как!… Нас с Гарсоном… С Гарсончиком моим дорогим, в комендатуру вызвали там, в Грозном. Спецоперация проводилась на двух улицах, Щорса и Чернореченской. Народу нашего там много было: омоновцы из Рыбинска, фээсбэ, вэвэшники… Мне говорят: давай, Проскурина, с собакой своей обследуй… и подвал показали, там, по наводке, тротил мог быть. Ну, дом нежилой, ничего такого подозрительного не наблюдалось. Я поводок с Гарсончика сняла, даю ему команду, он кинулся вперёд, а я — за ним. И тут сбоку, из подсобного какого-то помещения, — автоматная очередь. Гарсончика сразу наповал, он только взвизгнуть успел. Мы назад, бой начался. Боевик один был, но с большим запасом патронов, и укрытие у него хорошее, сразу не возьмешь. Минут сорок мы с ним воевали. Гранатой взяли, не копнулся. Некий Абасов, на улице Кабардинская проживал… Я все его данные хорошо запомнила, он моего Гарсона убил… Шакал!
Марина помолчала.
— Гарсон не только мне жизнь спас. Пошли бы мы в подвал этот сразу… А у чечена нервы не выдержали, когда собаку увидел.
— Конечно, — согласился Олег, ярко, до деталей, представив и этот злосчастный дом в Грозном на улице Щорса, и заросшего черной бородой боевика, прячущегося в надежном укрытии, и даже последние мгновения жизни Гарсона — красавца-овчарки, вышколенного сыщика и боевого друга. Они снова приподняли рюмки.
— За друзей, Марина! За тебя, моя дорогая!
— За, друзей! — Она кивнула, прикрыла глаза. — За тебя, Олег. Выздоравливай.
— Спасибо.
Он пошёл провожать Марину до лифта, она сама настояла на этом: «Дальше не надо, Олег. Ты ещё слаб, упадёшь, не дай Бог!»
Пока ждали кабинку, он сказал:
— Марина, я собираюсь покупать обручальные кольца. Для нас с тобой.
Она глянула на него, опустила голову. Молчала. Кабинка приехала. Створки двери лифта раскрылись, ждали.
Ждал ответа и Олег. Секунды казались вечностью. Он снова ощутил дрожь в теле — нервничал.
Марина шагнула в лифт. Уронила глухо, в пол:
— Не надо, Олег. Ты хороший парень, но… Я даже не знаю, как тебе объяснить.
Лифт закрылся, она уехала.
Олег вернулся в квартиру, налил полный стакан водки, выпил залпом.
Долго сидел, оглушённый отказом и алкоголем, смотрел в одну точку перед собой.
Почему он не оказался на месте Гарсона?
Марина хоть бы поплакала по нему.
* * *
А жизнь — и правда полосатая!9 мая, в День Победы, приехали к Александровым Тропинин с Савушкиным и кадровиком-полковником УВД.
Генерал был торжественным, при полном параде, с наградами на кителе. Лицо его — сам праздник.
— Дорогой Олег, уважаемые Нина Алексеевна и Михаил Яковлевич! — заметно волнуясь, говорил Тропинин, стоя у накрытого стола (позвонили же, предупредили Александровых!). — Сегодня праздничный день не только в вашей семье, но и у нас, руководителей милиции Придонской области, уж поверьте на слово! Потому что Олег — наш боевой товарищ, офицер, которым коллеги будут гордиться всегда. И эта награда, этот орден — награда высочайшая! Это президентская честь, руководителя государства!… Позвольте мне зачитать Указ Бориса Николаевича.
Генерал открыл отливающую красным папку, стал читать:
«… За самоотверженный поступок и отвагу, проявленную при исполнении служебного долга в условиях, сопряженных с риском для жизни, при выполнении возложенных задач по обеспечению государственной безопасности и территориальной целостности Российской Федерации… наградить младшего лейтенанта милиции Александрова Олега Михайловича орденом Мужества.Тропинин обнял Олега, самолично прицепил на его рубашку поданный кадровиком-полковником орден. Обнял Олега и Савушкин, а кадровик осмелился лишь пожать ему руку. Может, он не разделял пафоса процедуры, или знал то, чего не знали другие.
Президент Российской Федерации
ЕЛЬЦИН
Москва. Кремль.
18 апреля 1996 года.»
Поздравило начальство и родителей Олега. Нина Алексеевна всплакнула при этом, подумала: «Лучше бы Олег был таким, каким он уезжал в командировку». А Михаил Яковлевич сказал суховато: «Спасибо, мы тронуты вниманием Президента». Радости на его лице тоже не было.
Орден малость обмыли, не без этого. Традиция. Опустили крест в горькую водку. Горькую, как материнские слёзы.
Глава пятнадцатая
В начале августа Олег, чувствуя, что силы практически вернулись, а новый удобный протез давал ему возможность ходить без палочки, попросился на приём к Савушкину. Понимал, что начальник управления уголовного розыска вряд ли решит такой важный вопрос, но Юрия Николаевича он знал теперь как отзывчивого человека, который… ну, хотя бы посоветует что делать.
— Товарищ полковник, это Александров. Можно к вам зайти? — спросил он Савушкина с домашнего своего телефона.
Тот живо и радушно откликнулся:
— Конечно, Олег! Что за вопрос?! На пятнадцать ноль-ноль устроит? У меня вроде бы ничего срочного…
— Да, устроит.
Точно в назначенное время Олег постучал в дверь знакомого кабинета. Бывал здесь раз или два, давно, ещё до поездки в Чечню, привозил по поручению Шайкина документы.
Савушкин — в голубой, с коротким рукавом рубашке и чуть приспущенным галстуком, с внимательным, цепким взглядом серых глаз — встал из-за стола, шагнул навстречу лейтенанту, смотрел, как тот шел по кабинету, подал ему руку. Улыбнулся:
— Вижу, вижу, — молодцом!… Ну, садись, рассказывай. Как самочувствие?
Савушкин вернулся за стол, ответил кому-то по телефону, вторую трезвонившую трубку брать не стал, махнул рукой — подождите, мол, занят.
— Всё хорошо, Юрий Николаевич. Нога к протезу привыкает, инвалидом себя не чувствую.
— Так-так, хорошо. — Полковник проявил чисто человеческое любопытство: — Как протез-то держится? На ремне?
— Нет, это другая конструкция, немецкая. На вакуумной присоске.
— А-а… Мой дед, Олег, на деревяшке прыгал. Вернулся с фронта, в сорок третьем, также вот, без ноги. Правда, фриц ему культю пониже колена оставил, ступню деду миной оторвало. Ну вот, сначала на костылях вышагивал, вроде как на трех ногах, а неудобно, конечно, руки-то всё время заняты! Ну, деду надоело так скакать. Он мастеровой у нас был, столярным делом до войны занимался. Короче, надоело ему с костылями маяться, он себе деревянную ногу сделал, протез. Такой, знаешь, на бутылку похож, только вниз горлышком перевёрнута. Ремнём его к поясу пристегнул и — вперёд!… Я маленький ещё был, а помню: дед доволен был, что руки у него теперь свободны. Правда, натирал культю, я ему помогал перебинтовывать…
Снова зазвонили, Савушкин выслушал кого-то с серьезным лицом, сказал: «Хорошо, я не возражаю. Пусть занимается».
Вернулся к разговору:
— У тебя какие проблемы, Олег? Ты, ведь, на больничном ещё?
— Да, на больничном. Но самочувствие вполне уже, Юрий Николаевич. Работать хочу, на питомник вернуться.
Савушкин озадаченно смотрел на лейтенанта.
— Олег, одно дело мой дед: село, частный дом, верстак с рубанком. Постругал доску, отдохнул-перекурил, курам зерна сыпанул, по двору прошелся… Но — розыск! Твоё желание продолжать службу я по-человечески приветствую, но сам понимаешь: бегать с собакой по вызовам?… Не представляю.
— Я выдержу, товарищ полковник!
— Гм.
Савушкин задумался. Барабанил пальцами по крышке стола, смотрел за окно. Олег смотрел на его руку — как хорошо, послушно работали пальцы! А его правая рука ещё не того, не совсем…
Олег спрятал её под приставной столик, у которого сидел перед Савушкиным. Впрочем, полковник всё знает, читал же, наверное, заключение врачей — перебиты нервы, рука пока что полностью не восстановилась, но Юрий Николаевич — не чванливый чинуша, равнодушный к горестям других людей. Стал бы он про деда своего, прыгающего на деревянном протезе рассказывать, если бы не сочувствовал ему, Олегу?!
Савушкин спросил:
— А как там, на питомнике? Знают о твоём желании вернуться на службу?
— Знают.
— Ну и?…
— Шайкин против.
— Вот, видишь. Значит, будут проблемы.
— Я жаловаться не приду, товарищ полковник.
— Да я знаю, ты не из жалобщиков. Но, может, о чём другом будем с кадровиками говорить, Олег? В милиции много разных служб и кабинетов. Ты институт окончил?
— Нет пока, четвертый курс.
— Давай я тебя в управление к себе возьму. Компьютер знаешь?
— Знаю. У меня дома есть.
— Ну вот. Статистикой будешь заниматься, ходить никуда не надо.
— Я кинолог, Юрий Николаевич. Меня Линда ждет. И вообще…
— Собака, что ли? — Савушкин совсем по-детски рассмеялся.
— Ага. Мы с ней в Чечне вместе были. Боевой друг, можно сказать.
— Ну хорошо, про друга не забывай, можешь её время от времени проведывать. Дома можно пса завести.
— Я хочу служить по своей специальности, Юрий Николаевич! Прошу меня понять. Я же к вам не просто так пришёл!
Савушкин крутнул головой. ещё раз внимательно глянул на Олега, взялся за телефон.
— Виктор Михайлович, приветствую тебя… Знаешь, кто у меня сейчас сидит? Лейтенант Александров. Да, тот самый, кому ты орден с Тропининым вручал… Вот тебе и «А-а…» Он на работу выходить собирается, по старому месту службы… Я ему то же самое говорю: как будешь с собакой на протезе бегать? А он заверяет — сумею… От инвалидности отказывается, да. Поблажек не просит… Хорошо, я понял.
Полковник положил трубку.
— В общем так, товарищ лейтенант. Барьеров тебе много придется преодолеть. Милиция — та же армия, бюрократов пруд пруди. Прежде всего, конечно, медики. Никто из них в восторг от твоей просьбы не придёт, знаю. Уголовный розыск и офицер без ноги. Нонсенс!
— Маресьев без обеих ног на боевом самолёте летал и немцев бил, Юрий Николаевич! — дрожащим голосом, отвечал Олег. — И дедушка ваш, фронтовик, без дела не сидел, сами рассказывали. А если бы с Вами такое случилось — Вы бы в инвалидную коляску пересели? Или по вагонам электрички с шапкой ходили: пода-а-айте пострадавшему в чеченской войне-е… Так, что ли?
— Ну, ты загнул! — Савушкин снова засмеялся. — Утрируешь, Олег. Я же не против, сразу тебе сказал… Давай вот как решим: ты пишешь рапорт с просьбой оставить тебя на службе…
— Вот он. — Олег выхватил из куртки вчетверо сложенный лист бумаги, подал.
— Хорошо. Моё принципиальное согласие ты получил, с Черняевым я сейчас говорил, ты слышал. Тропинин, думаю, поддержит твою просьбу… Словом, проходи комиссию, убеждай врачей. Они будут тебе палки в колеса ставить. И министерство. Там, на самом верху. Надо кого-то в Москве подключать.
… Познакомились они летом девяносто четвертого года в Петербурге. Олег с Линдой в составе сводного отряда кинологов МВД обеспечивали безопасность Игр Доброй Воли. Там, на трибунах спортивного комплекса, в куче мусора, Линда и обнаружила фальшфейер в пачке из-под сока.
Заложили его, как потом выяснилось, московские чекисты: решили проверить работу служебных собак.
Отличилась Линда.
Олега, тогда ещё сержанта милиции, наградили знаком «За отличную службу в МВД», а начальник кинологической службы министерства, полковник Колчин, «положил на него глаз», понравился ему этот серьезный, парень, воспитавший такую классную собаку.
Потом они встретились в Москве, когда отряд кинологов летел под началом подполковника Даурова в Чечню.
Потом был Гудермес, шоссе, «Урал»…
С бьющимся сердцем Олег набирал сейчас московский номер. Как ещё отнесётся Колчин к его просьбе?
Тот о ранении Олега знал.
Полковник выслушал просьбу о помощи, сурово спросил:
— Олег, ты твёрдо решил остаться на службе?
— Я бы не звонил, Сергей Викторович.
— Ладно… Я попробую тебе помочь. Придется идти к министру, ниже никто такой вопрос решать не будет. Собирай документы — ходатайство вашего УВД, заключение врачебной комиссии, характеристики. И присылай всё это мне.
Начались для лейтенанта Александрова новые, нервные хлопоты.
Сколько он кабинетов прошагал на своем протезе, сколько видел удивлённых глаз — зачем тебе это нужно, парень? Жил бы себе спокойно, пенсию получал…
Нужные бумаги постепенно, одна к одной, ложились в заветную папку.
Теперь у него были на руках:
— заключение кадровиков: «Об оставлении на службе лейтенанта милиции Александрова О.М.»;
— заключение военно-врачебной комиссии;
— ходатайство главного управления уголовного розыска;
— ходатайство генерала Тропинина;
— ходатайство губернатора Придонской области;
— заключение ГУОШ МВД «О результатах проверки факта гибели и ранения сотрудников органов внутренних дел в районе г. Аргун Чеченской республики»;
— личный рапорт.
На сбор всех этих жизненно важных для Олега бумаг ушло почти два месяца.
Бюрократическая машина потом ещё столько же времени приглядывалась к этим бумагам. Может быть, этим бы всё и закончилось — случай был из ряда вон, требовалось высочайшее разрешение, кому-то надо было взять на себя ответственность.
Полковник Колчин лично пошёл к министру.
Судьбу Олега Александрова решил В.И. Колесников, в то время исполнявший обязанности министра. Размашисто написал на официальной бумаге: «Просьбу удовлетворить».
В декабре 1996 года, ровно через год после ранения, Олег вышел на работу.
— Товарищ полковник, это Александров. Можно к вам зайти? — спросил он Савушкина с домашнего своего телефона.
Тот живо и радушно откликнулся:
— Конечно, Олег! Что за вопрос?! На пятнадцать ноль-ноль устроит? У меня вроде бы ничего срочного…
— Да, устроит.
Точно в назначенное время Олег постучал в дверь знакомого кабинета. Бывал здесь раз или два, давно, ещё до поездки в Чечню, привозил по поручению Шайкина документы.
Савушкин — в голубой, с коротким рукавом рубашке и чуть приспущенным галстуком, с внимательным, цепким взглядом серых глаз — встал из-за стола, шагнул навстречу лейтенанту, смотрел, как тот шел по кабинету, подал ему руку. Улыбнулся:
— Вижу, вижу, — молодцом!… Ну, садись, рассказывай. Как самочувствие?
Савушкин вернулся за стол, ответил кому-то по телефону, вторую трезвонившую трубку брать не стал, махнул рукой — подождите, мол, занят.
— Всё хорошо, Юрий Николаевич. Нога к протезу привыкает, инвалидом себя не чувствую.
— Так-так, хорошо. — Полковник проявил чисто человеческое любопытство: — Как протез-то держится? На ремне?
— Нет, это другая конструкция, немецкая. На вакуумной присоске.
— А-а… Мой дед, Олег, на деревяшке прыгал. Вернулся с фронта, в сорок третьем, также вот, без ноги. Правда, фриц ему культю пониже колена оставил, ступню деду миной оторвало. Ну вот, сначала на костылях вышагивал, вроде как на трех ногах, а неудобно, конечно, руки-то всё время заняты! Ну, деду надоело так скакать. Он мастеровой у нас был, столярным делом до войны занимался. Короче, надоело ему с костылями маяться, он себе деревянную ногу сделал, протез. Такой, знаешь, на бутылку похож, только вниз горлышком перевёрнута. Ремнём его к поясу пристегнул и — вперёд!… Я маленький ещё был, а помню: дед доволен был, что руки у него теперь свободны. Правда, натирал культю, я ему помогал перебинтовывать…
Снова зазвонили, Савушкин выслушал кого-то с серьезным лицом, сказал: «Хорошо, я не возражаю. Пусть занимается».
Вернулся к разговору:
— У тебя какие проблемы, Олег? Ты, ведь, на больничном ещё?
— Да, на больничном. Но самочувствие вполне уже, Юрий Николаевич. Работать хочу, на питомник вернуться.
Савушкин озадаченно смотрел на лейтенанта.
— Олег, одно дело мой дед: село, частный дом, верстак с рубанком. Постругал доску, отдохнул-перекурил, курам зерна сыпанул, по двору прошелся… Но — розыск! Твоё желание продолжать службу я по-человечески приветствую, но сам понимаешь: бегать с собакой по вызовам?… Не представляю.
— Я выдержу, товарищ полковник!
— Гм.
Савушкин задумался. Барабанил пальцами по крышке стола, смотрел за окно. Олег смотрел на его руку — как хорошо, послушно работали пальцы! А его правая рука ещё не того, не совсем…
Олег спрятал её под приставной столик, у которого сидел перед Савушкиным. Впрочем, полковник всё знает, читал же, наверное, заключение врачей — перебиты нервы, рука пока что полностью не восстановилась, но Юрий Николаевич — не чванливый чинуша, равнодушный к горестям других людей. Стал бы он про деда своего, прыгающего на деревянном протезе рассказывать, если бы не сочувствовал ему, Олегу?!
Савушкин спросил:
— А как там, на питомнике? Знают о твоём желании вернуться на службу?
— Знают.
— Ну и?…
— Шайкин против.
— Вот, видишь. Значит, будут проблемы.
— Я жаловаться не приду, товарищ полковник.
— Да я знаю, ты не из жалобщиков. Но, может, о чём другом будем с кадровиками говорить, Олег? В милиции много разных служб и кабинетов. Ты институт окончил?
— Нет пока, четвертый курс.
— Давай я тебя в управление к себе возьму. Компьютер знаешь?
— Знаю. У меня дома есть.
— Ну вот. Статистикой будешь заниматься, ходить никуда не надо.
— Я кинолог, Юрий Николаевич. Меня Линда ждет. И вообще…
— Собака, что ли? — Савушкин совсем по-детски рассмеялся.
— Ага. Мы с ней в Чечне вместе были. Боевой друг, можно сказать.
— Ну хорошо, про друга не забывай, можешь её время от времени проведывать. Дома можно пса завести.
— Я хочу служить по своей специальности, Юрий Николаевич! Прошу меня понять. Я же к вам не просто так пришёл!
Савушкин крутнул головой. ещё раз внимательно глянул на Олега, взялся за телефон.
— Виктор Михайлович, приветствую тебя… Знаешь, кто у меня сейчас сидит? Лейтенант Александров. Да, тот самый, кому ты орден с Тропининым вручал… Вот тебе и «А-а…» Он на работу выходить собирается, по старому месту службы… Я ему то же самое говорю: как будешь с собакой на протезе бегать? А он заверяет — сумею… От инвалидности отказывается, да. Поблажек не просит… Хорошо, я понял.
Полковник положил трубку.
— В общем так, товарищ лейтенант. Барьеров тебе много придется преодолеть. Милиция — та же армия, бюрократов пруд пруди. Прежде всего, конечно, медики. Никто из них в восторг от твоей просьбы не придёт, знаю. Уголовный розыск и офицер без ноги. Нонсенс!
— Маресьев без обеих ног на боевом самолёте летал и немцев бил, Юрий Николаевич! — дрожащим голосом, отвечал Олег. — И дедушка ваш, фронтовик, без дела не сидел, сами рассказывали. А если бы с Вами такое случилось — Вы бы в инвалидную коляску пересели? Или по вагонам электрички с шапкой ходили: пода-а-айте пострадавшему в чеченской войне-е… Так, что ли?
— Ну, ты загнул! — Савушкин снова засмеялся. — Утрируешь, Олег. Я же не против, сразу тебе сказал… Давай вот как решим: ты пишешь рапорт с просьбой оставить тебя на службе…
— Вот он. — Олег выхватил из куртки вчетверо сложенный лист бумаги, подал.
— Хорошо. Моё принципиальное согласие ты получил, с Черняевым я сейчас говорил, ты слышал. Тропинин, думаю, поддержит твою просьбу… Словом, проходи комиссию, убеждай врачей. Они будут тебе палки в колеса ставить. И министерство. Там, на самом верху. Надо кого-то в Москве подключать.
* * *
Олег знал, кого именно: Колчина, начальника кинологической службы МВД. От него многое зависело.… Познакомились они летом девяносто четвертого года в Петербурге. Олег с Линдой в составе сводного отряда кинологов МВД обеспечивали безопасность Игр Доброй Воли. Там, на трибунах спортивного комплекса, в куче мусора, Линда и обнаружила фальшфейер в пачке из-под сока.
Заложили его, как потом выяснилось, московские чекисты: решили проверить работу служебных собак.
Отличилась Линда.
Олега, тогда ещё сержанта милиции, наградили знаком «За отличную службу в МВД», а начальник кинологической службы министерства, полковник Колчин, «положил на него глаз», понравился ему этот серьезный, парень, воспитавший такую классную собаку.
Потом они встретились в Москве, когда отряд кинологов летел под началом подполковника Даурова в Чечню.
Потом был Гудермес, шоссе, «Урал»…
С бьющимся сердцем Олег набирал сейчас московский номер. Как ещё отнесётся Колчин к его просьбе?
Тот о ранении Олега знал.
Полковник выслушал просьбу о помощи, сурово спросил:
— Олег, ты твёрдо решил остаться на службе?
— Я бы не звонил, Сергей Викторович.
— Ладно… Я попробую тебе помочь. Придется идти к министру, ниже никто такой вопрос решать не будет. Собирай документы — ходатайство вашего УВД, заключение врачебной комиссии, характеристики. И присылай всё это мне.
Начались для лейтенанта Александрова новые, нервные хлопоты.
Сколько он кабинетов прошагал на своем протезе, сколько видел удивлённых глаз — зачем тебе это нужно, парень? Жил бы себе спокойно, пенсию получал…
Нужные бумаги постепенно, одна к одной, ложились в заветную папку.
Теперь у него были на руках:
— заключение кадровиков: «Об оставлении на службе лейтенанта милиции Александрова О.М.»;
— заключение военно-врачебной комиссии;
— ходатайство главного управления уголовного розыска;
— ходатайство генерала Тропинина;
— ходатайство губернатора Придонской области;
— заключение ГУОШ МВД «О результатах проверки факта гибели и ранения сотрудников органов внутренних дел в районе г. Аргун Чеченской республики»;
— личный рапорт.
На сбор всех этих жизненно важных для Олега бумаг ушло почти два месяца.
Бюрократическая машина потом ещё столько же времени приглядывалась к этим бумагам. Может быть, этим бы всё и закончилось — случай был из ряда вон, требовалось высочайшее разрешение, кому-то надо было взять на себя ответственность.
Полковник Колчин лично пошёл к министру.
Судьбу Олега Александрова решил В.И. Колесников, в то время исполнявший обязанности министра. Размашисто написал на официальной бумаге: «Просьбу удовлетворить».
В декабре 1996 года, ровно через год после ранения, Олег вышел на работу.
Глава шестнадцатая
Питомник служебного собаководства Придонского УВД — на краю города. В своё время место для беспокойного этого, лающего по любому поводу хозяйства из сорока почти псов выбрали вдали от центра и жилых домов. Но со временем дома и некие производственные предприятия сами разместились поблизости, город разрастался, свободного места становилось всё меньше, теперь питомник, а официально «Центр служебного собаководства», — в окружении мебельного цеха, небольшого заводика, где разливали «левую» водку, автомастерской и нескольких магазинчиков с самыми разными товарами и напитками.