Барикко Алессандро. CITY

   — Дай нам умереть в назначенный час, парень, и чтобы пыль не лезла в глаза.
   Фил Уиттачер улыбнулся.
   Он подумал: сколько в мире повернутых.
   Он подумал о человеке в черном и почему-то представлял его пьяным: опершись на стойку бара, тот выслушивает всякую хрень.
   Он подумал о Старике: правда ли это самые большие часы на Западе.
   Он подумал о трех своих великолепных часах, показывающих время Лондона, Сан-Франциско и Бостона. О часах, которые не ходят.
   Он взглянул на двух старух, держащих дом в идеальном порядке, дрейфующих в не своем времени.
   Голос его прояснился.
   — Хорошо.
   И еще:
   — Что нужно сделать?
   Джулия Дольфин улыбнулась.
   — Завести те часы.
   — Какие часы?
   — Старика.
   — Почему именно его?
   — Если он пойдет, то все остальные тоже.
   — Это всего лишь часы. Они не изменят ничего.
   — Ваша задача — завести их. А дальше произойдет то, что должно произойти.
   Фил Уиттачер задумался.
   Фил Уиттачер помотал головой.
   — Бред какой-то.
   — Что, наложил в штаны, приятель?
   — Моя сестра спрашивает, не питаете ли вы, случаем, чрезмерного доверия к своим способностям…
   — Не наложил. Я только говорю, что это бред.
   — Вы и вправду считаете, что за такие деньги вам должны предложить нормальную работу?
   — Моя сестра говорит, что мы платим тебе не за рассуждения о том, бред это или нет. Заведи часы, больше от тебя ничего не требуется.
   Фил Уиттачер встал.
   — По-моему, это полный идиотизм, но я все сделаю.
   Джулия улыбнулась.
   — Мы были уверены в этом, мистер Уиттачер. И мы вправду вам благодарны.
   Мелисса улыбнулась.
   — Поимей в зад этого ублюдка. И без церемоний.
   Фил Уиттачер поглядел на нее.
   — Это не поединок.
   — Конечно же, поединок.
   Музыка.

30

   Старик был велик настолько, что входили в него, словно в дом. Открываешь дверь, взбираешься по ступенькам и оказываешься внутри корпуса. В некотором роде — блоха, пробравшаяся в карманную луковицу. Фил Уиттачер стоял в изумлении перед чудесным механизмом. Только дерево, кожаные ремни и воск. Заводились часы благодаря цистерне с водой, расположенной наверху. Железными были только стрелки. На покрытом лаком деревянном циферблате виднелись цифры, выполненные в цвете. Но цифры необычные. В виде игральных карт, и все бубны. От туза до королевы, обозначавшей двенадцать. Король помещался в центре, там, где принято изображать знак фирмы.
   Страна дураков, подумал Фил Уиттачер.
   Он поднимался и спускался, окруженный сцепленными шестеренками, колеями, крюками, канатами, весами, рычажками.
   Все обездвижено.
   Если бы только ветер не свистел между щитками в виде тузов, подумал Фил Уиттачер.
   Он провел внутри часов три дня, подвешивая во всех уголках фонари, делая множество рисунков. Потом заперся в своей комнате, изучая их. А однажды вечером спустился к сестрам Дольфин.
   — Чем занимался ваш брат?
   — Тебе платят не за вопросы, парень, — отрезала Мелисса.
   — Вы хотите сказать — до того, как приехал на Запад? — спросила Джулия.
   — До того, как соорудил Старика.
   — Шлялся с ворюгами, — откликнулась Мелисса.
   — Конструировал несгораемые шкафы, — откликнулась Джулия.
   — Ах вот как.
   Затем Фил Уиттачер вернулся в свою комнату на втором этаже. И снова принялся изучать рисунки.
   Однажды вечером в дверь постучали. Он открыл и увидел какого-то старика разбойничьего вида. С бандитскими принадлежностями. Два пистолета в кобуре, болтавшейся сзади, причем рукоятями вперед.
   — Ты часовых дел мастер? — вопросил Берд.
   — Ага.
   — Я войду?
   — Прошу.
   Берд вошел. Рисунки там и сям.
   — Присаживайтесь, — предложил Фил Уиттачер.
   — Мне мало что есть тебе сказать, и я могу сказать это стоя.
   — Я слушаю.
   — Я писаю кровью, болезнь крадет мои ночи, я опротивел даже шлюхам, на свой хер я давно не гляжу. Давай-ка скорее чини часы. Я хочу умереть.
   Фил Уиттачер закатил глаза к небу.
   — Неужели вы верите в эти россказни…
   — А во что здесь еще верить?
   — Тогда садитесь в любую повозку, двигайтесь куда-нибудь, пока не стихнет ветер, и ждите. Если вы и вправду об этом мечтаете, подождите немного, и кто-нибудь вас прикончит.
   Как это Берд сумел наставить на него пистолеты? Мгновение назад они лежали в кобуре.
   — Полегче, парень. На таком расстоянии мне видеть не обязательно.
   Фил Уиттачер поднял руки.
   Как это Берд засунул пистолеты в кобуру? Мгновение назад они были нацелены в него.
   — Опусти руки, кретин. Если я хочу умереть, как я могу тебя прикончить?
   Фил Уиттачер рухнул в кресло. Берд достал из кармана пачку долларов.
   — Вот все мои деньги. Я копил их на марьячи, но года шли, и ничего не вышло. Нет больше поэзии в мире. Почини часы, и деньги твои.
   Берд положил деньги обратно.
   — Я не желаю денег, не нужны мне деньги, я сглупил, согласившись на эту работу, но теперь ладно, я ее доделаю, только оставьте меня в покое, я хочу покинуть как можно скорее эту страну дураков, даже знаете что? Мне кажется, я сюда и не приезжал, вот именно, так какого хрена я все еще здесь?
   — Очень просто: поединок не останавливают на середине.
   — Это не поединок.
   — Конечно же, поединок.
   Так говорил Берд. Потом коснулся двумя пальцами полей шляпы, повернулся и пошел к двери. Перед уходом остановился. И снова приблизился к Филу Уиттачеру.
   — Парень, ты знаешь, как держать пистолеты при поединке?
   — Я не бандит.
   — А я бандит. Стреляют всегда в глаза противника. В глаза, парень.
   Берд кивнул головой в сторону рисунков, загромождавших стол и всю комнату.
   — Целиться бесполезно. Пока что-нибудь увидишь, уже будет поздно.
   Фил Уиттачер повернулся к своим рисункам. До него донеслись последние слова Берда:
   — Кто хочет победить, стреляет в глаза, парень.
   Шатци поведала, что на следующий день Фил Уиттачер велел убрать два туза, прикрепленные к циферблату Старика. Стрелки были поставлены на 12 и 37. Сестры Дольфин говорили правду: часы напоминали старого слепца с лицом, обращенным на тебя. Со всеми тринадцатью бубновыми картами. Уиттачер стал часами наблюдать за ним из своей комнаты. Он придвинул стол поближе к окну: погружался в рисунки, временами поднимал взгляд и пристально смотрел на Старика. Иногда он выходил на улицу, пересекал ее и оказывался внутри механизма. Что-то наблюдал, измерял. Возвращаясь в комнату, усаживался за стол и вновь припадал к рисункам. Через порывы ветра пристально смотрел в ослепшие глаза Старика. На четвертый день утром встал рано на заре. Разлепил веки и сказал себе:
   — Вот кретин.
   Оделся, отправился к Карверу и спросил: кто самый старый житель города. Карвер показал на метиса, спавшего сидя, прямо на земле, в руке — полупустая бутылка водки.
   — Есть тут хоть один, кто не выпил свои мозги вместе с водкой?
   — Сестры Дольфин.
   — Кроме них.
   — Тогда судья.
   — Где его найти?
   — В собственной кровати. Дом за складом Паттерсона.
   — А почему в кровати?
   — Он говорит, что мир ему омерзителен.
   — Ну и?
   — Он заявил это десять лет назад. С тех пор встает только ссать и срать. Говорит, что остальное не стоит труда.
   — Спасибо.
   Фил Уиттачер вышел из салуна, добрался до судейского дома, постучал в дверь, отворил ее, оказался в полумраке, увидел большую кровать и на ней — громадного полуголого человека.
   — Я Фил Уиттачер.
   — Иди в жопу.
   — Я чиню Старика.
   — Удачи.
   Уиттачер взял стул, пододвинул к кровати, сел.
   — Кто его построил?
   — Что ты хочешь узнать?
   — Всё.
   — Зачем?
   — Я должен посмотреть ему в глаза.

31

   Сперва Шатци оставалась ненадолго: посидит и уйдет. Могло пройти несколько дней, прежде чем она опять появлялась. В то время я лежала в больнице. Бог знает что со мной происходило. Так могло пройти несколько дней, прежде чем она опять появлялась. Не знаю, как случилось, но она стала задерживаться у нас, и наконец объявила, что ее взяли на работу. Не знаю, так ли это. Думаю, что нет. Просто ей нужно было работать. Медсестрой без образования ее не приняли, но она делала то же, что медсестры. Проводила время с больными. Не всех она любила одинаково, нет-нет, кое-кого она не выносила. А один раз я застала ее сидящей в углу, она плакала и не говорила отчего. Может быть, неприятности из-за всех этих идиотов. Может быть, неприятности из-за всех нас.
   Вонь от сигар и дерьма, полузадернутые шторы на окнах, комната завалена газетами, старыми газетами, горы старых газет. А посредине — большая железная кровать, и на ней валяется громадный судья: брюки расстегнуты, башмаки не как у людей, волосы напомажены и старательно зачесаны вперед, борода выкрашена хной. Порой он нагибается, берет с пола тазик, выплевывает туда коричневатую жидкость, ставит тазик на пол. В остальное время судья говорит. Фил Уиттачер слушает.
   — Арни Дольфин. Как хочешь, но он умел говорить. Дай ему несколько минут, он докажет тебе, что ты лошадь. Ты смеешься, но при первом удобном случае глядишься в зеркало: так, проверить. Как сейчас помню: в городе он всем плешь проел своими байками о Западе. У него была карта, а на карте — долина близ Монти Сохонеса. Настоящий рай, по его словам. Он повел за собой шестнадцать семей. Семнадцать вместе с его собственной: две сестры и брат Матиас. Даже в газетах писали про караван «Арни Дольфина». Странствовали полгода и забрались туда, куда никто еще не забирался. Но, оказавшись в тех краях, они блуждали неделями. Ничего там не было. Одни индейцы вокруг каньона, спрятанные в невидимых деревнях. Арни Дольфин остановил свой караван посреди ночи. Не знаю, куда он хотел направиться на следующий день. Как бы там ни было, дальше они не двинулись. Утром кто-то вернулся с реки. Вода блестит, сказал он. Золото. Искали леса, чернозем, пастбища. А нашли золото. Арни Дольфин решил хранить это в тайне. И предложил главам семейств сделку. Пять лет жить и работать в полной изоляции от мира. Потом каждый выберет свою дорогу и унесет свое золото. Сделка состоялась. Возник Клозинтаун: город, не указанный ни на одной карте.
   Трудиться пришлось много. Арни Дольфин даже сумел договориться с индейцами. Непонятно как, но постепенно он убедил их работать на него. Арни был от них в восторге. Он освоил язык индейцев, изучал их тайны. Индейцы стали его страстью. Целыми часами он расспрашивал их, выслушивал какие-то рассказы, заставлял проделывать странные обряды. Те относились к нему с почтением: дали индейское имя и назвали своим братом. Индейцы, покер и часы: он помешался на трех вещах. Послушать его, так это было одно и то же, только в трех проявлениях. Наверное, так. Индейцы, покер и часы. На женщин он почти не смотрел, пить не пил, к золоту едва прикасался. Он считал себя отцом этого места. Он положил начало всему. Этого ему хватало. Пожалуй, он считал себя кем-то вроде бога. Неплохое ощущение.
   Время от времени в городе появлялись беглецы, фермеры на повозках, бросившие свою землю. Арни Дольфин привечал их, рассказывал о золоте, объяснял им законы города, а при нарушении убивал. О судебных процедурах не было и речи. Арни Дольфин не вершил правосудие: он был правосудием. Бывало, кто-то из вновь прибывших пытался сбежать, поведать миру о городе. Тогда он со своим братом Матиасом пускался на поиски. Через несколько дней они возвращались, к седлу лошади была привязана голова несчастного. Кроме того, ему выжигали глаза, чтобы урок для остальных был нагляднее. Вот вам Арни: добродушный, веселый и жестокий.
   Неизвестно, насколько он внушал страх другим. Но он в этом не нуждался. Он создал свой мир и жил в нем. Его любили и лишь потом боялись. Жители города были ему обязаны всем. Он мигом понимал, чего каждый из них хочет добиться. Те слепо верили в него, безгранично ему доверяли, если хотите. Вот пример. Все золото, которое находили, отдавали ему. Серьезно. Он прятал золото в надежном месте. Только они с братом знали где. Это было хитро придумано: иначе кому-нибудь взбрело бы в голову уйти из города раньше времени, а там и остальные… Кроме того, сокровище было укрыто от случайных бандитов. Золото прямо-таки сделалось невидимым. В Клозинтауне его было больше, чем во всех бостонских банках, но если приехать в город и ни о чем не знать, то нельзя было найти ничего, ни грамма, ни крупинки. Дележка через пять лет, по общему соглашению. Никто и не хотел знать, где золото. До истечения срока. Знают Дольфин и его брат Матиас. Этого достаточно. Клозинтаун был не городом, а сейфом.
   Через три — три с половиной года река перестала приносить крупинки золота. Решили немного подождать. Но ничего не случилось. Тогда Арни послал своего брата и одного индейца к истокам реки. Думали найти в горах жилу или что-то вроде того. Через месяц те двое вернулись, не найдя ничего. Ночью в доме Дольфинов вспыхнула ссора. Спор между братьями, и, видимо, больше чем спор. Наутро Арни исчез. Матиас отправился к месту, где хранилось золото, и обнаружил пустоту. Люди не хотели верить. Матиас с пятерыми спутниками, без лишних слов, галопом поскакали в пустыню. Несколько дней спустя лошади вернулись в город. К седлам были привязаны головы всех пятерых, с выжженными глазами. Последней была лошадь Матиаса. Последней головой — голова Матиаса. Вот, парень, и вся история. Если поспрашиваешь местных, тебе расскажут ее на любой лад. Каждый по-разному объясняет, как Арни удалось скрыться с золотом. На самом деле этого не знает никто. Арни был великим человеком. По-своему великим. Больше его не видели. И ничего не происходило с того дня, как он ушел. Это город призраков. В тот день он умер. Аминь.
   Фил Уиттачер подождал несколько мгновений.
   Тишина.
   — Когда это случилось?
   — Тридцать четыре года, два месяца и двадцать дней назад.
   Фил Уиттачер замолк и принялся размышлять.
   — Почему не искали Арни?
   — Искали. Собрали все деньги, какие могли, дали лучшему стрелку и послали его на поиски Арни.
   — И что же?
   — Это продолжалось двадцать лет. Тысячу раз я видел свежие следы Арни. Но ни разу — его самого.
   — Вы?
   — Я.
   — Но вы же судья.
   — Судьи — это ищейки на покое.
   — Значит, Арни не найдут.
   — Ошибаешься, парень. Если у тебя сбежала лошадь, есть два выхода. Можно пуститься за ней следом, А можно остановиться у воды и ждать, пока ей не захочется пить. В моем возрасте бегают плохо. Остается ждать.
   — Ждать здесь? Почему он должен вернуться?
   — Жажда, парень.
   — Жажда?
   — Я знаю Арни лучше, чем своих птичек. Он вернется.
   — Но ведь он, может быть, мертв. И уже много лет в земле.
   Судья покачал головой и улыбнулся. Кивнул в сторону газет и писем, пропитывавших словами воздух в комнате.
   — Индейцы, покер и часы. Арни может сменить местожительство, имя, облик, но его нетрудно будет узнать. Он всегда останется собой. Любитель грандиозного: добродушный, веселый и жестокий. И ему нелегко скрываться. Исчезать — да, исчезать он мастер, но скрываться… это не для него. Внимательно читать газеты — все равно что сидеть в седле у него за спиной.
   Фил Уиттачер поглядел на судью. Руки, заплывшие жиром. Длинные грязные ногти. Пальцы в чернилах. Прекрасные, детски-голубые глаза. Они скользили туда-сюда, следя за парящими трясогузками. Фил Уиттачер следил за ними, пока птицы не слетелись к нему и не замерли в ожидании. Тогда он сказал:
   — Спасибо, -
   и поднялся. Поставил стул на место. Направился к двери. На стене в рамке — фото: девушка притворяется, будто читает книгу. Волосы заколоты на затылке; тонкая, необычайно изящная шея. Она еще и пишет что-то синими чернилами. Уиттачер попробовал прочесть, но язык был ему незнаком. Он вспомнил Берда. Как тот годами заучивал наизусть французский словарь, от A до Z. Неглупо, произнес Уиттачер про себя, разглядывая тонкую, необычайно изящную шею. Уже взявшись за дверную ручку, он остановился и повернулся к судье:
   — А часы?
   — Какие часы?
   — Старик.
   Судья пожал плечами.
   — В этом весь Дольфин. Хотел построить самые большие часы на Западе, и построил. Заставил работать индейцев. И построил.
   Судья наклонился и сплюнул. И снова откинулся на подушки.
   — Хочешь знать правду? Я в жизни не видел, чтобы они ходили.
   — Ага.
   — Ты понял, что там сломалось?
   — Часы не сломались. Они остановились.
   — А есть разница?
   Фил Уиттачер взялся за ручку. Услышал щелчок.
   — Да, — ответил он, уходя.
   Открыв дверь, Уиттачер окунулся в свет, что вместе с летучей пылью празднично вспенивал полуденный воздух, заставляя мысли летать, словно влюбленные акробаты на выжженной солнцем земле. Так говорила Шатци, вернее, почти пела, как распевают балладу. И смеялась. Это я помню хорошо: смеялась. А когда я стала приходить домой два раза в неделю, то продолжала видеться с ней. И слушать ее рассказы, когда она была в настроении. Она всегда носила с собой диктофон, и если приходила какая-то мысль, то Шатци наговаривала ее на пленку. Ведь это могла быть хорошая мысль. А еще диктофон помогал ей наводить порядок в голове. Временами мне тоже хотелось иметь диктофон. Если я сумею все ясно понять: что случилось, а что не случилось. А он окажется рядом. Тогда я спрошу саму себя, как обстоит дело. Странные мысли приходят иногда в голову.
   Однажды Шатци сообщила, что была знакома с моим сыном.
   О ней ходили всякие слухи, там, в больнице. Что она была с докторами. То есть в постели. Не знаю, так ли это. Но не вижу в этом ничего плохого. Замужем — не замужем, в конце концов, какое всем дело? Мой муж Хэлли говорил, что она хорошая девушка. Не знаю, оставался ли он верен мне, когда в голове у меня встало вверх дном и я едва узнавала его. Было бы очень трогательно, если так. Есть над чем смеяться годами.
   — Мы вас не торопим, мистер Уиттачер. Но вам действительно кажется, что вы на правильном пути? Что вы поняли, где поломка у Старика? — спросила Джулия Дольфин.
   — Поломки нет.
   — Вы мне лапшу на уши хотите повесить?
   — Часы не сломались. Они остановились.
   — А есть разница?
   Фил Уиттачер взял в руки шляпу.
   — Да, — сказал он про себя.
   Моего сына звали Гульд.

32

   Фил Уиттачер провел этот жаркий, ветреный день внутри Старика. Водяные часы, сказал он про себя, открывая вентили. Вода потекла вниз по трубам сложного механизма. Уиттачер повторял операцию десятки раз. Но не мог понять ничего. Он устало присел. Задумался. Встал. Направился по известному только ему кружному пути, обегавшему все внутренности Старика: от шестеренки к шестеренке, и так до матового циферблата с тринадцатью великолепными картами. Вперил в него взгляд и долго не отрывал.
   Пора.
   Затем он все понял.
   Наконец— то он все понял.
   — Сукин сын. Гениальный сукин сын.
   Уиттачер вышел из Старика с головой, совершенно пустой от усталости. В пустоте вертелись вопросы, множество вопросов. Каждый начинался со слова: почему?
   Уиттачер пошел не к себе в номер, а прямо к сестрам Дольфин. Запах деревьев и листвы, два ружья на стене.
   — Что произошло той ночью между Арни и Матиасом?
   Сестры хранили молчание.
   — Я спрашиваю, что произошло.
   Джулия посмотрела на свои руки, лежащие на коленях.
   — Был спор.
   — Что за спор?
   — Вы чините часы. И ни к чему задавать вопросы.
   — Это не простые часы.
   Джулия вновь посмотрела на свои руки, лежащие на коленях.
   — Что за спор? — настаивал Уиттачер.
   Мелисса подняла голову.
   — Река не приносила больше золота. В горах ничего не нашли. У Матиаса родилась мысль. Он договорился с пятью главами семейств. Идея была такая: забрать все золото и скрыться тайком, ночью.
   — Сбежать с золотом?
   — Да.
   — А потом?
   — Матиас спросил у Арни, остается тот или нет.
   — А что Арни?
   — Сказал, что и слышать об этом не желает. Что Матиас — дерьмо, и остальные пять тоже, и весь мир. Выглядело это вполне искренне. Когда нужно, Арни становился хорошим актером. Он заявил, что не будет присутствовать на похоронах Клозинтауна. Что для него все кончено сейчас, в этот момент. Помню, он взял свои часы, серебряные карманные часы, отдал Матиасу и сказал: теперь город твой. Затем накинул плащ и ушел. Со словами, что больше не вернется. И не вернулся. Фил Уиттачер задумался.
   — А Матиас?
   — Матиас как будто опьянел. Начал крушить все вокруг. Потом вышел и где-то бродил. Под утро возвратился домой. Он отправился к тайнику с золотом, но тайник оказался пуст. Матиас понял, что Арни все унес. И вместе с остальными пятью пустился галопом по следам Арни.
   — Все те же главы семейств?
   — Они были его друзьями.
   — А потом?
   — Четыре дня спустя в город вернулись их лошади. К седлам были приторочены отрубленные головы всех пяти. С выжженными глазами.
   Фил Уиттачер задумался.
   — В котором часу вернулись лошади?
   — Глупый вопрос.
   Фил Уиттачер вскинул голову.
   — О'кей, Это случилось когда: ночью, днем?
   — Вечером.
   — Вечером?
   — Да.
   Фил Уиттачер встал. Подошел к окну. Взглянул на улицу, на пыль, бьющую по стеклам.
   Ему стоило большого труда спросить, но все-таки он спросил об этом:
   — Это Арни убил время?
   Сестры Дольфин молчали.
   — Это он?
   Сестры Арни сидели, опустив головы, положив руки на колени. И вдруг ответили в два голоса:
   — Да. Он унес с собой все время.
   Фил Уиттачер взял свой плащ и шляпу. Сестры Дольфин сидели в той же позе. Словно у фотографа.
   — А те часы… серебряные часы, неизвестно, что с ними?
   — Нет.
   — Их не нашли привязанными к седлу? Или у Матиаса в кармане?
   — Нет.
   Фил Уиттачер тихо произнес: ну вот.
   Потом громко:
   — Спокойной ночи.
   И вышел. Дойдя до салуна, он уже собирался подняться к себе в комнату, когда увидел самого обыкновенного индейца, старого и пьяного. Индеец сидел на земле, прислонившись к стене. Уиттачер остановился. Повернулся к индейцу и замер, присев перед ним на корточки.
   Потом спросил:
   — Тебе что-нибудь говорит имя Арни Дольфин?
   Глаза индейца напоминали два камня, вставленных в морщинистую маску.
   — Ты слышишь меня? Арни Дольфин. Ваш друг Арни. Великий Арни Дольфин…
   Глаза индейца не шелохнулись.
   — Я говорю с тобой… Арни Дольфин, этот грязный дерьмовый ублюдок Арни, сукин сын Арни.
   И шепотом:
   — Убийца времени.
   Глаза индейца не шелохнулись.
   Фил Уиттачер улыбнулся.
   — Ты вспомнишь об этом, когда будет нужно.
   Индеец прикрыл на мгновение веки.
   — Он сумел завести часы? — спрашивали у Шатци, спрашивали почти все. Шатци смеялась. Возможно, она и сама не знала. Интересно, как делаются эти вестерны. Наверное, если сочинил начало, то конец выдумываешь не сразу, а по ходу дела. Получился бы у меня вестерн или нет? Один раз у меня получился ребенок. Но это запутанная история. Я тоже не знала, чем все кончится. Доктор говорит мне: когда вылечитесь, то наберетесь терпения и все мне расскажете. Интересно, когда это будет. Помню, что его звали Гульд. Помню и другие вещи. Иногда просто замечательные, но все равно больно их вспоминать. Да, вот единственное, что я ненавидела в Шатци. Она говорила о мальчике, моем мальчике, как ни в чем не бывало. Этого я не выносила. Мне не хотелось, чтобы она о нем говорила. Не понимаю, как они могли подружиться, ведь Шатци лет на пятнадцать старше. И я не хочу знать, что было между ними, не хочу знать, уберите эту девчонку, не хочу больше ее видеть, доктор, оставьте меня в покое, что делает здесь эта девчонка? уберите эту девчонку, ненавижу ее, уберите, или я ее прикончу.
   Гульду больше ничто не нужно. Гульду больше никто не нужен. Так она говорила.
   Она провела здесь шесть лет. В какой-то момент уехала в Лас-Крусес. По ее словам, там нашлась работа в супермаркете. Но через несколько месяцев ее опять видели здесь. Оказалось, ей не нравились спецпредложения. Приходилось все время убеждать людей купить то, что им не нужно. Полный идиотизм. Так что она вернулась в больницу. И правда, здесь редко после двух истерических припадков тебе предлагают третий плюс возможность выиграть бесплатный сеанс электрошока. В этом смысле я не могу ее ни в чем упрекнуть. Жила одна в пристройке. Я часто советовала ей выйти замуж. А она отвечала: уже. Но я не вспоминаю ничего из ее жизни до нашего знакомства. Ясно, что у нее никого не было. Как ни странно, у девушки никого не было. Вот этого я в ней не понимала: как можно оставаться, скажем прямо, совсем одной. Здесь, в госпитале, все у нее пошло вкривь и вкось из-за этой истории с кражей. Говорили, что она ворует деньги из аптечной кассы. Что она занималась этим несколько месяцев подряд, что ее предупреждали, но все продолжалось. Я думаю, это неправда. Просто кое-кто терпеть ее не мог, здесь, в больнице, и на нее рады были настучать. Такое рассказывали, что я не верила, считала сплошными наговорами. Она ничего не сказала. Взяла свои вещи и ушла. Хэлли, мой муж, подыскал ей место секретарши в Ассоциации вдов солдат и офицеров. Трудно поверить, но это оказалось забавным. Вдовы солдат и офицеров вытворяют такое, что и представить невозможно. Иногда мы виделись там. Ей выделили стол. Работа легкая. И куча времени, чтобы сочинять вестерн.
   Фил Уиттачер встал, окинул взглядом старого индейца и вошел в салун.
   — Это все равно, что выжимать сок из булыжника. Вот уже много лет никто не слышит от него ни слова, — заметил Карвер, вытирая энный по счету стакан.