Барикко Алессандро. CITY

   — А-а.
   — Виски?
   — Пожалуй, это мысль.
   — Значит, виски.
   Фил Уиттачер оперся на перила балкона.
   Карвер налил ему стакан виски.
   Фил Уиттачер стремился не думать. Но тем не менее думал.
   — Карвер…
   — Да?
   — В этом проклятом городе был кто-нибудь, кто ненавидел Арни Дольфина?
   — До его ухода?
   — Сейчас тут все хороши.
   — Ага.
   — Но до ухода?
   Карвер пожал плечами.
   — У кого в этом мире нет врагов?
   Фил Уиттачер допил виски. Поставил стакан на стол.
   — Карвер…
   — Да?
   — Матиас, брат Арни. Матиас ненавидел его?
   Карвер остановился. Поглядел на Уиттачера.
   — У тебя был когда-нибудь брат, он же — бог?
   — Нет.
   — Ну вот. Ты бы его ненавидел каждую секунду. Втайне. И так сильно, как только возможно.
   Над столом висели два снимка. Раньше они принадлежали Шатци. Один — Ева Браун. Другой — Уолт Дисней.

33

   Фил Уиттачер стоит на полуденном солнцепеке, прислонясь к стене салуна: шляпа надвинута на глаза, рот прикрыт от пыли шарфом. Уиттачер изучает циферблат Старика, стрелки и цифры, творение завзятого игрока в покер.
   Наконец трогается с места. Ему приятно ходить вот так, с ветром в спину: нет шума, и идешь быстрее.
   Он думает: это все россказни стариков, а я ни при чем. Я всего лишь часовщик, радостно повторяет он про себя. И громко: ухожу отсюда, пора уже. Очень жаль, но эта работа не для меня. Всем пока. Нет смысла, думает он, оставаться здесь и пытаться запустить эти часы. Затем останавливается. Смотрит вперед. Видит Мелиссу Дольфин. Та подметает улицу перед своим домом, всю в клубах пыли, подметает с непостижимым и ненужным старанием. Седые волосы развеваются точно в том направлении, которое придали им старческие руки сегодня утром перед зеркалом, как делают каждое утро. Она похожа на призрак. Гонимый, терпеливый, непобедимый и побежденный.
   Именно в этот момент, утверждала Шатци, Фил Уиттачер повернулся назад и сплюнул на землю. Из-за ветра плевок попал ему на брюки. После чего Фил Уиттачер послал всех в жопу.

34

   Фил Уиттачер пришел к судье. Полумрак. Вонь от сигар и дерьма. Повсюду кипы газет.
   Он взял стул, пододвинул к кровати и сел.
   — Вы всё полагаете, что лошадь рано или поздно придет напиться?
   — Могу побиться об заклад, парень.
   — Кажется, ей не слишком хочется пить.
   — Придет. Я не спешу.
   — А я спешу.
   — Ну и что?
   — Если она не хочет пить, можно заставить ее прийти.
   Фил Уиттачер протянул судье машинописный листок. Заголовок: Сегодня, восьмого июня, в 12.37, в торжественной обстановке, Фил Уиттачер из фирмы «Уиттачер и сыновья» заведет исторические часы Клозинтауна, самые большие на всем Западе. Угощение, напитки, сюрприз в конце торжества.
   Фил Уиттачер кивнул на стопки газет.
   — Я сделал так, чтобы он смог это прочесть. Уже тридцать четыре года он отправляет послания. Настало время ответить.
   Судья приподнялся с подушек, спустил ноги с кровати. Перечитал листок.
   — Не думай, что этот ублюдок настолько глуп, чтобы прийти.
   — Он придет.
   — Бред собачий.
   — Вы мне верите?
   Судья перевел на него взгляд, словно решая алгебраическую задачу.
   — Откуда ты знаешь, придурок? Может, ты забрался в голову Арни?
   — Я знаю, где он, что он делает сегодня и что будет делать завтра. Я знаю про него все.
   Судья расхохотался, выпустив смертельную струю газов. Несколько минут он заливался смехом. Бронхиальным, катаральным смехом. В середине его проскользнула одна серебряная нота. Внезапно судья посерьезнел.
   — Ладно, часовщик. Будь я проклят, если что-то понял. Но я тебе верю, о'кей.
   Он наклонился вперед, так, что лицо его вплотную приблизилось к лицу Уиттачера.
   — Ты же не станешь говорить, что и вправду запустил часы?
   — Это мое дело. Давайте о том, что будете делать вы.
   — Проще некуда. Как только этот ублюдок покажется в городе, я пущу ему пулю точно между глаз.
   — Любой в городе это может. Не тратьте силы попусту. Я приготовил для вас кое-что более изысканное.
   — Что же?
   — Не пускать ему пулю точно между глаз.
   — Ты совсем кретин или как?
   — Здесь этот человек — готовый мертвец. А мне он нужен живым. Только вы можете справиться с задачей.
   — Как понимать — живым?
   — Судья, я приведу его сюда. Найду способ усадить за стол рядом со мной. Ненадолго. Пусть расскажет пару историй. А потом делайте с ним все что угодно. Но я хочу видеть его напротив себя, за столом. Без свидетелей. И без пуль точно между глаз.
   — Непростое дело. Это не человек, а дикий зверь. Если ты дашь ему время, можешь считать себя конченым.
   — Я же сказал: вот достойная вас работа.
   — Это не развлекательная прогулка.
   — Да. Поэтому отыщите другую пару ботинок.
   Судья посмотрел на свои ноги.
   — А пошел бы ты на хрен, сопляк.
   — Нет времени. Мне надо идти к Берду.
   И он пошел к Берду.
   — Берд, ты знаешь, как стрелял Арни Дольфин?
   — Никогда не видел.
   — Это да, но тебе известно, что говорят?
   — Достает оружие не спеша. Целится дьявольски точно: кажется, наследственное. Когда-то сестры любили делать из этого целый спектакль.
   — История с червонным валетом?
   — Угу.
   — Как, черт возьми, ему это удавалось?
   — Не знаю. Но там, где замешаны карты, всегда обман. Только пистолет не врет.
   Вздор, подумал Фил Уиттачер.
   — Берд, смотри: один против шести, в чистом поле: есть шансы уйти живым?
   — В кольте шесть патронов. Значит, есть.
   — Хватит лирики, Берд. Он уходит живым или нет?
   Берд поразмыслил.
   — Да, если эти шестеро — слепые.
   Фил Уиттачер улыбнулся.
   — Это мы слепые, Берд. Видим лишь то, что рассчитываем увидеть.
   — Хватит философии, парень. Какого хрена ты ко мне привязался?
   — По-прежнему хочешь умереть?
   — Да. Поэтому скорей заканчивай чинить часы.
   — У тебя есть планы на восьмое июня?
   — Кроме того, что я буду ссать кровью и кидать камни в собак?
   — Кроме этого.
   — Дай подумать.
   Берд подумал.
   — Я бы сказал — нет.
   — Отлично. Ты мне будешь нужен.
   — Я или мои пистолеты?
   — Вы все еще работаете вместе?
   — По особым случаям.
   — Это — особый случай.
   — Как особый?
   — Мы починим эти долбаные часы.
   Берд прищурился, чтобы лучше видеть лицо Фила Уиттачера.
   — Ты мне мозги пудришь?
   — Я серьезен как никогда.
   Как это Берд сумел наставить пистолет на Фила Уиттачера? Мгновение назад тот лежал в кобуре.
   — Ты мне мозги пудришь?
   — Я серьезен как никогда.
   Как это Берд засунул пистолет в кобуру?
   — Давай обо мне, парень.
   — Понадобятся твои глаза, Берд.
   — Будет трудно.
   — Как они?
   — Зависит от освещения.
   — Что это за карта?
   Берд прищурил глаза на карту, выскользнувшую из рукава Фила Уиттачера.
   — Трефы?
   Фил Уиттачер взял ее двумя пальцами и подбросил в воздух.
   Пистолет, выхваченный из кобуры. Шесть пуль. Карта подскочила, словно ударившись о невидимый стеклянный стол. Затем спланировала на пол, как опавший лист.
   — А то же самое с тридцати метров?
   — Нет.
   — А если карта неподвижна?
   — С тридцати?
   — Да.
   — Немного везения, и дело в шляпе.
   — Мне нужно это от тебя, Берд.
   — А мне нужно немного везения.
   — Как насчет очков?
   — А пошел бы ты в жопу.
   — Нет времени. Мне надо идти к сестрам Дольфин.
   И он пошел к сестрам Дольфин.
   — Через две недели, в воскресенье, в двенадцать тридцать семь, Старик пойдет.
   Сестры Дольфин, недвижные, смотрели на него. Невероятно, но Филу Уиттачеру почудилось, будто в глазах Мелиссы Дольфин что-то блеснуло: слеза.
   — Я затрахаюсь, но сделаю это.
   Сестры Дольфин кивнули головой в знак одобрения.
   — Я с удовольствием узнал бы, что вы согласились остаться дома, пока все не закончится. Поскольку вы так не поступите, то лучше вам прийти и сыграть свою роль. Но давайте договоримся сразу: никаких импровизаций, все идет строго по плану.
   Сестры Дольфин вновь кивнули головой в знак одобрения.
   — О'кей. Я дам знать в нужный момент. Спокойной ночи, мисс Дольфин.
   Плащ, шляпа.
   — Мистер Уиттачер…
   — Да?
   — Мы хотели бы поставить вас в известность о том, что…
   — Да?
   — В общем-то, нелегко подобрать слова, но мы обязаны поставить вас в известность о том, что…
   — Да?
   Мелисса Дольфин сказала, уже не блестя слезой:
   — Ничего обидного. Просто ты выпустил птичку, парень.
   — Что-что?
   — Мы хотим сказать, что было бы разумно, если бы вы соизволили застегнуть пуговицу на брюках, прямо под ремнем, мистер Уиттачер.
   Фил Уиттачер поглядел на брюки. Застегнулся. Поднял глаза на сестер Дольфин.
   Что я им сделал? — задал он вопрос.
   Вот, кажется, последний кусок из вестерна, который прочла Шатци. Не знаю, было ли что-то еще, но если и было, Шатци унесла это с собой. Она ушла неожиданно. И это, по-моему, несправедливо с ее стороны, потому что каждый должен иметь возможность дотанцевать. Это право, или, по крайней мере, привилегия великих балерин. Я тоже терпеть не могла Шатци, и на то были причины. Но она умела танцевать, если понимаете, о чем я. Однажды вечером она ехала в машине с доктором: немного выпили или накурились, не помню точно. На полной скорости машина врезалась в опору виадука около Сан-Фернандеса. Он сидел за рулем и скончался тут же. Шатци еще дышала, когда ее вытащили из машины. Потом ее перевезли в больницу. Началась долгая и печальная история. Куча разных переломов, в том числе основание черепа. Так что она очутилась прикованной к постели: все парализовано навсегда, кроме головы. Мозг работал, она могла видеть, слышать, говорить. Но все остальное омертвело. Сердце кровью обливалось, когда я на нее смотрела. Однако Шатци — не из тех, кто сдается так просто. Девушка обладала настоящим талантом выжать хоть что-то из любых обстоятельств. На этот раз выжимать было почти нечего. Шатци целыми днями лежала неподвижно, не вымолвив ни слова. Однажды мой муж, Хэлли, навестил ее. Она ему сказала: Генерал, имейте жалость, я хочу покончить со всем этим. Так и сказала: имейте жалость. Трудно говорить, насколько мой муж был привязан к этой девушке, но она что-то для него значила. И он не мог позволить, чтобы дальше так оставалось, он не позволил бы. И нашел выход. Благодаря мужу Шатци перевели в военный госпиталь. Там на такие вещи смотрят проще. Можно сказать, что военные к ним привыкли. Довольно забавно: в госпитале лежали только мужчины, Шатци была единственной женщиной. Она даже шутила по этому поводу. Накануне перевода в госпиталь, когда я пришла прощаться, она попросила меня подойти поближе. Она хотела узнать, не могу ли я найти в больнице парня, который согласится уделить ей минутку. Обязательно симпатичного. Я попробовала выяснить, что такое симпатичный. С красивым ртом, больше ничего, ответила она. Я обошла больницу и привела парня с прекрасным лицом, черные волосы и прекрасное лицо, настоящий подарок. Звали его Сэмюэль. И Шатци сказала ему: поцелуешь меня? И он поцеловал ее, крепко, совсем как в фильмах. Бесконечный поцелуй. Днем позже врачи сделали свое дело. Если не ошибаюсь, инъекция. Но точно не знаю. Она умерла мгновенно.
   Дома у меня куча кассет, где записан ее вестерн. А еще я запомнила две вещи, которые Шатци мне сказала про Гульда. Но их никто никогда не узнает.
   Похоронили ее здесь, в Топеке. Она сама выбрала надпись. Без даты. Только лишь: Шатци Шелл, ничего общего с бензоколонкой.
   Да будет земля тебе пухом, малышка.

35

   Ветер гулял под солнцем ягуара, клозинтаунская улица клубится пылью, словно выжжена вся земля.
   Повсюду пустыня.
   Пришедшая извне, проникшая в мельчайшую жилочку города.
   Ни звука, ни слова, ни движения.
   Покинутый город.
   Вокруг летают остатки от ничего, безмолвные собаки рыщут в поисках тени, где успокоились бы их кости и жалобы.
   Восьмое июля, воскресенье. Солнце в зените.
   Из восточных краев, из облака пыли, из прошлого, появляются двенадцать всадников, бок о бок, длинные волосы свешиваются на глаза, рот закрыт шарфом. Пистолеты на поясе, ружье под мышкой.
   Продвигаются медленно, против ветра, шагом.
   Вот они поравнялись с первым в Клозинтауне домом. Теперь можно различить их фигуры.
   У одиннадцати желтые плащи. У одного черный.
   Продвигаются медленно, одной рукой держат поводья, другая — на ружье.
   Не упускают из виду ни один камешек, ни один кирпичик. Но не видят ничего.
   Одиннадцать не разговаривают. Продвигаются шеренгой, бок о бок, заполняя улицу во всю ее ширину. Словно гребенка. Словно борона.
   Минуты, минуты.
   Затем тот, что в черном, останавливается.
   Останавливаются все.
   Справа от них салун. Слева — Старик.
   Стрелки застыли на 12.37.
   Тишина.
   Дверь салуна открывается.
   Оттуда выходит старуха. Облако седых волос развевается при малейшем порыве ветра.
   Одиннадцать ружей нацеливаются на нее.
   Она закрывает глаза от солнца ладонью, проходит под навесом, спускается по ступеням, подходит к двенадцати. Приближается к тому, что в черном. Одиннадцать неотступно держат ее под прицелом.
   — Привет, Арни, — здоровается Мелисса Дольфин.
   Человек в черном не отвечает.
   — На месте твоих людей я бы подтянулся и не шевелил пальцем. На них сейчас направлено больше ружей, чем отпечаталось годов на моем лице. Мы сосчитали: сто тридцать восемь. Не годов, ружей.
   Тот поднимает глаза. Изо всех мыслимых щелей торчат ружейные стволы. Взгляд его прикован к ним.
   — Ты знаешь, что оставил по себе не очень-то добрую память в этих местах.
   Одиннадцать тревожно озираются по сторонам, опустив ружья.
   Мелисса Дольфин поворачивается и неспешно возвращается в салун, поднимается по ступеням, пытается пригладить волосы, открывает дверь, исчезает внутри.
   Сто тридцать восемь ружей по-прежнему нацелены на всадников. Не стреляют и никуда не деваются.
   Тишина.
   Человек в черном делает знак остальным. Он спрыгивает с коня, придерживает его за уздцы, идет упругим шагом к коновязи близ салуна. Обматывает поводья вокруг деревянной балки. Приторачивает ружье к седлу. Срывает с лица шарф. Густая белая борода. Поворачивает голову. Окидывает взглядом сто тридцать восемь стволов. Ни один не направлен на него. Только на его спутников. Он пересекает веранду, кладет одну руку на дверную ручку, другую — на рукоять пистолета. Открывает дверь. Входит.
   Первое, что он замечает, — сидящий на земле старый индеец. Изваяние.
   Второе, что он замечает, — пустой салун.
   Третье — человек, сидящий за дальним столом, в самом углу.
   Он пересекает зал и направляется к человеку. Снимает шляпу. Кладет ее на стол. Присаживается.
   — Ты часовщик?
   — Да, — отвечает Фил Уиттачер.
   — С таким детским лицом?
   — А что?
   Человек в черном сплевывает на пол.
   — Какое тебе дело до этих часов?
   — Это не часы, а сейф.
   Человек в черном улыбается.
   — Доверху набитый, — уточняет Фил Уиттачер.
   Человек в черном щелкает языком.
   — Бинго.
   — Просто великолепно. Открываешь кран в цистерне, вода бежит, приводит в действие механизм, а тот вращает стрелки. Только ничего не работает. Знаешь почему?
   — Скажи сам.
   — Потому что все наоборот. Ты вращаешь стрелки, они приводят в действие механизм, тот пускает воду, вода бежит, открывает три клапана, и начинает работать насос, который качает из-под земли другую воду: насыщенную золотом. Золотом, похороненным под землей тридцать четыре года, три месяца и одиннадцать дней назад. На вид часы как часы. А на самом деле — сейф. Великолепно.
   — Поздравляю. Ты знаешь чертовски много.
   — Больше, чем ты думаешь, Матиас.
   Удар током. Человек в черном мгновенно вскакивает, выхватывает два пистолета, готовясь выстрелить. Через миг он слышит крик:
   — Стой!
   Еще через миг он неподвижен. Еще через миг — усаживается обратно. Еще через миг — медленно оборачивается, положив руки на стол.
   На судье — сверкающие сапоги: разноцветные звезды, пряжки и прочее. Волосы набриолинены, и сверх того, он свежевыбрит. Он стоит в другом углу зала, направив ружье на человека в черном.
   — Разговор еще не закончен, — поясняет он.
   Человек в черном снова разглядывает Фила Уиттачера.
   — Чего ты от меня хочешь?
   — Хочу рассказать одну историю, Матиас.
   — Тогда поторопись.
   — Есть срочные дела?
   — Прикончить того толстого и унести ноги из этого уродского города.
   — Он терпеливый. Он подождет.
   — Поторопись, я говорю.
   — О'кей. Тридцать четыре года, три месяца и одиннадцать дней назад. Ночь. Ты предлагаешь Арни сбежать, прихватив с собой пять твоих дружков и все золото. Он отказывается. Понимает, что все кончено. Что дальше — гнусная драка из-за золота. И он делает одну вещь, смысл которой понимаешь только ты: дарит тебе свои серебряные часы. Потом накидывает плащ и скрывается в ночи. Это невыносимо — такое прямодушие со стороны брата, не правда ли, Матиас? Ни разу не оступиться. Он бог. Как ты жил в его тени, год за годом? Можно было свихнуться. Но ты не свихнулся. Напротив. Ты ждал. В ту ночь настал твой час. Я вижу все как наяву, Матиас. Ты идешь к часам, открываешь сейф, полный доверху, уносишь столько золота, сколько способна увезти лошадь. А наутро выбегаешь из дома, вопишь, что Арни сбежал с золотом, берешь пятерых дружков и пускаешься за ним в погоню. Ты настигаешь его в пустыне. Арни один против шести. Скольких он уложил, прежде чем умереть, Матиас? Двух? Трех?
   — …
   — Неважно. Об уцелевших позаботился ты. Они не ждали от тебя такого, ведь ты был их другом. Пара-другая выстрелов в спину, пока они отрезали голову твоему брату, так, Матиас? Ты их тоже обезглавил, выжег всем глаза. Привязал головы к седлам. А к седлу своей лошади — голову Арни. Ловко придумано. Лошади вернулись в Клозинтаун вечером. Почти совсем стемнело. Головы обезображены. А последней шла твоя лошадь. И кроме того, люди видят то, что им хочется видеть. Брат, который всю жизнь уступал, — почему он должен одержать верх на этот раз? Они хотели видеть тебя убитым и увидели убитым. Даже если бы это повторилось сто раз, они сто раз увидели бы твою голову, привязанную к седлу. Но то была голова Арни.
   Человек в черном не делает ни малейшего движения.
   Фил Уиттачер смотрит в окно. Снаружи — одиннадцать всадников в желтых плащах и сто тридцать восемь ружей, что нацелены на них.
   — Все прочее — месть длиной в тридцать четыре года, три месяца и одиннадцать дней. Полжизни притворяться Арни Дольфином и ежедневно наслаждаться мыслью, что его ненавидит целый город. Наконец-то! Бог, предавший этот город. Вор. Убийца своего невинного брата Матиаса. Обманщик, только и думавший, как обдурить всех жителей. Ублюдок, тратящий время на покер и часы, пока они медленно умирают на ветру. Великолепно, Матиас. Ты вынужден был отказаться от золота. Но зато получил месть, которую искал. Конец истории.
   У Матиаса Дольфина тихий, глубокий голос.
   — Кто знает об этом, не считая тебя?
   — Никто. Но если хочешь расправиться со мной, то лучше не стоит. Толстяк там, в углу, мастер своего дела. Пятьдесят кило назад он был отличным стрелком. С первого раза перебивал позвоночник.
   Матиас Дольфин сжимает кулаки.
   — О'кей. Что тебе нужно в обмен на молчание?
   — Твои серебряные часы, Матиас.
   Матиас Дольфин невольно переводит взгляд на свой черный кожаный жилет. Затем вновь смотрит в упор на Фила Уиттачера.
   — Раз ты так уверен в себе, часовщик, почему бы попросту не открыть сейф?
   — Сейф меня не интересует. Меня интересует Старик. Чтобы запустить его, не поломав, я придумал этот план.
   — Дурак.
   — Нет. Я часовщик.
   Матиас Дольфин опускает голову. На губах его появляется улыбка. Он медленно отгибает полу плаща, достает часы из внутреннего кармана и резким движением разрывает цепочку, прикрепляющую их к жилету. Кладет часы на стол.
   Фил Уиттачер берет их. Приподнимает крышку.
   — Они стоят, Матиас.
   — Я не часовщик.
   — Ну да.
   Фил Уиттачер подносит часы к глазам. Читает надпись на внутренней стороне крышки. Кладет часы на стол, не закрыв ее.
   — Четыре дамы и король бубен.
   — Теперь можешь завести часы, если ты такой непростой.
   — Теперь-то да.
   — И впрямь, все изумятся до крайности, когда ты это сделаешь. Но меня там не будет. А сейчас прикажи толстому убрать ружье, мне надо идти.
   Фил Уиттачер делает знак судье. Судья опускает ружье. Медленно. Матиас Дольфин встает.
   — Прощай, часовщик.
   Говорит он. Оборачивается. Смотрит судье в глаза.
   — Я что-то путаю или мы уже виделись?
   — Может быть.
   — Тот юнец, который вечно опаздывал, на самую каплю. Это ты?
   — Может быть.
   — Занятно. Люди всю жизнь совершают одни и те же ошибки.
   — Как так?
   — Ты вечно опаздываешь на самую каплю.
   Он выхватывает пистолет и стреляет. Судья едва успевает вскинуть ружье. Пуля входит ему в грудь. Он падает на пол у самой стены. Звук выстрела словно обрушивает снаружи лавину. Матиас набрасывается на Фила Уиттачера и, повалив его, приставляет пистолет к его виску.
   — О'кей, часовщик, этот ход ты пропускаешь.
   Снаружи — адская буря. Матиас поднимается, таща за собой, будто тряпку, Фила Уиттачера. Пересекает зал, держась прямо, стараясь остаться незамеченным снаружи. Оказывается перед судьей, распростертым на полу: грудь окровавлена, пальцы все еще сжимают ружье. Говорить ему трудно, но он говорит:
   — Я предупреждал тебя, парень. Нельзя было давать ему ни секунды.
   Матиас приканчивает его выстрелом в лицо.
   — Падаль, — бросает Фил Уиттачер.
   — Тихо. Веди себя тихо. Иди со мной. Спокойно.
   Они приближаются к двери. Проходят мимо старого индейца, сидящего на земле. Матиас даже не глядит на него. Индеец пребывает в своем укрытии, возле дверного косяка.
   Перестрелка затихает почти моментально, словно канув в пустоту.
   Еще два— три одиноких выстрела.
   Потом тишина.
   Тишина.
   Матиас проталкивает вперед Фила Уиттачера, уткнув пистолетное дуло ему в спину.
   — Открой дверь, часовщик.
   Фил Уиттачер открывает.
   Главная улица Клозинтауна сейчас — кладбище лошадей и желтых плащей.
   Только ветер, пыль и трупы. И десятки людей с оружием в руках, притаившиеся на крышах. В тишине.
   Напряженно следящие.
   — О'кей, часовщик, посмотрим, желают ли тебе добра в этих краях.
   Он толкает его на улицу и выходит вслед за ним.
   Солнце. Ветер. Пыль.
   Все следят.
   Матиас толкает Фила Уиттачера через ступеньки на улицу. Видит свою лошадь на прежнем месте. Единственная лошадь, которая все еще на ногах. Матиас озирается по сторонам. Все следят за ним. Не опуская ружей.
   — Что за муха их укусила, часовщик? Не прошла охота убивать?
   — Они считают, что ты — Арни.
   — Что за хрень ты несешь?
   — Они не убьют Арни.
   — Что за хрень ты несешь?
   — Они хотели бы, но не убьют. Предпочтут, чтобы это сделал вон тот.
   Фил Уиттачер показывает рукой. Матиас наблюдает за тем, другим. Черные блестящие волосы, светлый плащ до самых пят, начищенные сапоги, два пистолета с серебряными рукоятками на поясе. Он двигается вперед, скрестив руки, дотрагиваясь кончиками пальцев до пистолетов. То ли узник, то ли полоумный. Птица, сложившая крылья.
   — Что это за хрень?
   — Человек, стреляющий быстрее тебя.
   — Скажи, чтобы он остановился, а не то я вышибу ему мозги.
   — Он не послушает.
   — Скажи!
   Фил Уиттачер думает: какой он замечательный, Берд. Затем кричит:
   — БЕРД!
   Берд медленно продвигается. Позади него Старик следит за сценой своими глазами из игральных карт.
   — БЕРД, ПОСТОЙ. БЕРД!
   Берд не останавливается.
   Матиас приставляет дуло к затылку Фила Уиттачера.
   — Еще три шага, парень, и я стреляю.
   Берд делает три шага и останавливается. Он в двадцати метрах от тех двоих. Стоит неподвижно.
   Фил Уиттачер думает: вот так история. Затем пытается заглушить ветер:
   — Берд, оставь. Партия проиграна. Лучшие карты у него.
   Пауза.
   — Четыре дамы и король.
   Берд расправляет крылья. Поворачивается вокруг себя, плащ распахивается на ветру.
   Четыре молниеносных выстрела в лицо Старика.
   Дама.
   Дама.
   Дама.
   Дама.
   Матиас целится в Берда и стреляет.
   Две пули, прямо в позвоночник.
   Берд падает, но продолжает стрелять.
   Пятый выстрел.
   Король.
   ТИК— ТАК, -отзывается Старик.
   В окне салуна Джулия Дольфин совмещает глаз, мушку и человека. Прощай, брат, — произносит она и нажимает на курок.
   Голова Матиаса превращается в месиво из крови и мозгов.
   Индеец в салуне тихо напевает что-то, разжимая кулак, из которого струится золотой песок.
   Серебряные часы на столе принимаются тикать.
   Стрелки Старика дрожат и трогаются с места.
   12.38.
   Фил Уиттачер стоит, забрызганный кровью.
   Ей— богу, до чего же он устал.
   Среди тишины Старик содрогается и что-то бурчит голосом, похожим на гром в центре земли.
   Весь Клозинтаун наблюдает за ним.
   Вперед, Старик, — подбадривает Фил Уиттачер.
   Тишина.
   Потом подобие взрыва.
   Старик просыпается.
   Поток воды ударяет в небо.
   Она блестит под солнцем полудня и больше не прекращает изливаться, — светоносная река, пронзающая воздух.
   Вода вместе с золотом.