Страница:
В разрушении Плата Трансполис и убийства ста тридцати миллионов жителей этого огромного города обвинялся «Король-мясник Тайпея» и прославлялся ответный удар, в результате которого сровняли с лицом земли Хонсю Трансполис. Даже теперь, когда после описываемых в песне событий миновали сотни лет, я слушал ее, и у меня мурашки бежали по коже и кровь стыла в жилах. Я подумал о том, что надо будет напомнить Торвальду, как свойственна людям жажда драки.
Первые песни публика прослушала терпеливо и сдержанно. Настоящий успел возымела песня на стихи Анны К. Тервиллигер. Это было одно из тех стихотворений, в котором я почти не уловил смысла, но публика встретила песню яростными аплодисментами. Валери положила стихи Анны, как я понял, на инструментальную пьесу обязательного репертуара конкурсантов.
Стоило ей взять первые аккорды, как многие зааплодировали и вскочили со своих мест, а остальные вынуждены были встать, чтобы видеть Валери. Большинство фраз звучало на рациональном языке. И в тот вечер, и потом я мало что понял в тексте, но мне показалось, что Анна изложила в стихотворной форме нечто вроде теоремы Геделя на тему местных богословских догматов. Суть теоремы сводилась к тому, что если догматы верны, то должны существовать истины, которые догматами описаны быть не могут, — а это была ересь. Мало того: Валери положила этот текст на мелодию некоего гимна, исполнявшегося во время фрагмента службы, в котором прославлялась «продажность жизни». Сама же песня при этом называлась «Ты не всегда можешь получить то, что хочешь».
В общем, о чем шла речь в этой песне, я так до сих пор и не понял и не думаю, что для некаледонца это возможно. Главным было то, что в тексте шла речь о наиважнейших религиозных ритуалах, заложенных легендарными основателями каледонской веры во времена Индустриального Века, а Валери… играла мелодию в ритме регтайма!
Короче говоря, между злобными словами и развеселой музыкой проскальзывал горький сарказм, нацеленный в самую сердцевину мировоззрения каледонцев. Страсти, разгоревшиеся на фоне исполнения песни, скорее всего были вызваны тем, что публика по идее должна была отреагировать на такой демарш со стороны исполнительницы более чем сдержанно.
Повсюду вокруг меня люди начали кричать и ругаться друг с другом, закипели жаркие споры, некоторые даже стали толкать друг дружку. «Какое счастье, — подумал я, — что я еще не научил их технике ударов!» Одна бледная девушка взобралась на стул и стала громко кричать на всех сразу. Я видел, как шевелятся ее губы, но, хотя от меня до нее было всего-то метров шесть, я не слышал ни слова.
Я обернулся к Аймерику, но его на месте не оказалось.
Там сидел какой-то рыжеволосый мальчишка — я не сразу узнал Прескотта. Тот что-то кричал Маргарет, сидевшей по другую сторону от меня. Он сжал пыльцы в кулак, словно намеревался ударить Маргарет. Я схватил его за ногу и швырнул на ковер, надеясь, что это охладит его пыл и убережет от беды. Я заметил, что Пол и Торвальд заняли позиции около сцены, от чего стали похожими на вышибал в каком-нибудь баре во время потасовки, и не без удовольствия отметил, что они стали более решительными и крепкими за время занятий боевыми искусствами. Похоже, связываться с ними никто не хотел. А через мгновение к ним присоединились Аймерик и Брюс. Я начал пробираться к сцене сквозь толпу зрителей.
Неожиданно свет погас совсем, а потом, судя по всему, сработали какие-то глушилки. Все окружающие звуки стали не слышны. Я понял: это дело рук полиции. Это, конечно, было плохо, но тишина меня настолько порадовала, что на какое-то мгновение мне стало все равно.
И тут из динамиков послышался плоский, лишенный каких бы то ни было эмоций компьютерный голос:
— В данном месте отмечается значительная иррациональность. Мы требуем, чтобы Торвальд Спендерс и Пол Партон назвали себя.
— Мы здесь, — одновременно отозвались Пол и Торвальд.
В зале было тихо. Действие глушителей мало-помалу пошло на убыль, только в ушах у меня жутко звенело — так всегда бывает после отключения глушителей.
— Пожалуйста, каким-нибудь способом усмирите это сборище. В противном случае оно и ему подобные сборища будут объявлены опасными для рациональности.
Зажегся свет — на полную мощность, отчего все стали подслеповато моргать. Я увидел, что Торвальд пытается отчаянно сообразить, как быть. Ответил компьютеру Пол:
— Мы готовы вернуть всем, кто пожелает сейчас уйти, полную стоимость билета на сегодняшнее представление, а также, если возникнет такое желание, — контрамарки на все будущие концерты.
Последовала тягостная пауза, а за ней — жиденькие аплодисменты. С чего было аплодировать — непонятно, ведь это было самое простое и очевидное…
— Возражение, — вмешался компьютер. — С вашей стороны нерационально так поступать. Эти люди уже успели потребить половину запланированной вами продукции.
Пол заговорил медленно и очень внятно:
— Я это понимаю. Но еще я понимаю, что многие из них весьма разочарованы, поскольку увидели не совсем то, что надеялись увидеть. Поэтому в том случае, если состоятся еще какие-нибудь представления, для этих людей будет вполне рационально посетить их из финансового интереса: а вдруг им там понравится.
— Возражение. Тем самым они обретут возможность вас обанкротить.
— Да, но если мы будем заботиться о качестве представлений, они пожелают присутствовать на них до конца и тогда не смогут востребовать обратно деньги, уплаченные за вход.
— Возражения снимаются. Продолжайте мероприятие.
За несколько минут Пол и Торвальд раздали деньги примерно двадцати зрителям, пожелавшим покинуть зал. Я тем временем подошел к Валери — отчасти для того, чтобы поздравить ее с успешным выступлением и подбодрить, но в основном для того, чтобы еще немного пофлиртовать с ней.
Настроение у нее оказалось на удивление приподнятое.
Она была удивлена тем, что ее не испугало такое большое скопление народа, и кроме того, она радовалась тому, что ее песня вызвала такое быстрое и полное понимание.
— В общем, — сказала она, — теперь я знаю, что если пойду этим путем, меня хотя бы будут понимать. Может быть, меня возненавидят, но понимать будут. А знание того, что тебя понимают, чего-то да стоит.
— Но… но ведь ты подвергаешь себя такому риску…
Она улыбнулась и покачала головой.
— Какому риску? Я буду играть то, что пожелаю. Никто не имеет права заставить меня прекратить делать это. Я могу сочинять песни и зависеть от того, как их примут зрители, а не от какого-то бездушного компьютера, который решает, как должна звучать моя музыка. Даже если мне потом придется отказаться от песен, их все равно будут петь.
— Но для тебя это может закончиться тем, что тебе придется выгребать навоз из коровников!
Она печально покачала головой.
— Разве вы не знаете о том, что многие великие барды двух последних тысячелетий занимались физическим трудом? Я не умру от этого, и это не такая уж высокая плата за свободу.
Я понимал, что если сейчас скажу, что в мысли о том, чтобы девушка с прекрасным голосом и ангельским лицом занималась черной работой, есть что-то извращенное и в корне не правильное, то меня бы хорошо понял аквитанец, но никак не каледонка. Поэтому я утешился тем, что решил написать длинное страстное письмо Маркабру, как только приду домой.
Тут к нам подошел Торвальд и сообщил, что скоро прерванный концерт возобновится.
— Маргарет говорит, Валь, что ты, пожалуй, выгребла у публики все утили, так что больше антрактов точно не будет.
Валери рассмеялась и кивнула, а затем предложила мне сыграть вместе с ней несколько аквитанских пьес.
— Может быть, нам удастся немного утихомирить публику. Пожалуй, эксцессов на сегодня хватит, как вы думаете?
Меня изумило то, что, как только речь зашла о музыке, Валери сразу перестала смущаться.
— О конечно, если тебе так хочется, — ответил я. — Надеюсь, зрители не будут разочарованы.
— О разочаровании сегодня не может быть и речи, — заявил подошедший Пол и сел рядом с Валери. — Мистер Леонес…
— «Жиро», пожалуйста, — попросил я. — Я давно собирался сказать вам, что предпочитаю, когда меня называют по имени и на «ты».
— Ну хорошо. Жиро, ты, наверное, даже не представляешь, что все это значит для нас.
Я вздохнул.
— Наверное, я не в состоянии этого представить.
Свет замигал. Интересно, откуда каледонцам было знать об этом традиционном сигнале к началу представления? Пол кивнул мне и поднялся на сцену, а Торвальд принес футляр с моей лютней.
— Мы привезли ее из Центра, когда Валери сказала нам, что вы согласны играть с ней. Надеюсь, вы не в обиде?
— Это вы отлично придумали, — улыбнулся я. — Всегда предпочитаю играть на собственном инструменте.
Меня охватило обычное волнение перед выходом на сцену, но оно улеглось за те пять минут, пока я настраивался, а Торвальд отпускал со сцены слегка завуалированные шуточки насчет полиции.
— Что за вечер, друзья, — сказал он. — Наш первый концерт, наш первый поэт, наш первый мятеж.
Зрители притихли.
Да будет мне позволена нескромность, но я скажу, что мы с Валери составили превосходный дуэт. Она прекрасно импровизировала и в ансамблевых, и в сольных фрагментах. Мы безукоризненно сыграли вдвоем с десяток аквитанских стандартов.
И все же… хотя публика принимала нас весьма тепло и дружелюбно и хотя я точно знал, что качество и стиль той музыки, которую мы исполняли, намного превосходили все, что прозвучало раньше… чувство у меня было странное. Зрители аплодировали красоте, и так и должно было быть, но почему-то эта красота трогала их меньше, чем дерзкий (а для меня просто непонятный) гимн Валери или жуткие вирши Анны, и даже (в чем мне было ненавистно признаться самому себе) заплесневелые шуточки Тэни Питерборо.
Я встал и отошел назад, чтобы дать возможность Валери поклониться публике, и сам поаплодировал ей. Она по праву заслужила эти аплодисменты. Я обнаружил, что немного завидую ей, и мне стало ужасно стыдно. Из-за этой мелочной зависти по моей enseingnamen словно бы расплывалось грязное пятно. Я вспомнил кое о чем из того, о чем мне раньше говорила Биерис, и понял, каким глупым могло казаться мое позерство и ей, и моим ученикам из Центра.
Когда зрители наконец отпустили нас и мы сели на свои места, на сцену поспешно вышел Торвальд — похоже, побоялся упустить момент. Он явно волновался сильнее, чем раньше. Почему — это стало ясно сразу же, — Последним номером нашей программы будет небольшая пьеса. Она написана настолько талантливым драматургом и является настоящим шедевром не только для него, но и для всей каледонской культуры, что я могу сказать единственное… эту пьесу сочинил я.
Зал взорвался хохотом. Торвальд явно испытал облегчение. Я понял, что он и не догадывался о том, как стара эта шутка. Deu, он, похоже, и вправду считал, что сам ее придумал.
— Позвольте объяснить вам… Пьеса будет представлена впервые, и общепринятого исполнения ролей пока не существует, поэтому наши актеры будут играть, как им заблагорассудится.
Послышались разрозненные аплодисменты — вероятно, хлопали доброжелательные приятели актеров.
— Это означает, что если что-то будет не так, в том нет моей вины. Уверяю вас, написана пьеса блестяще.
Публика и эту шутку встретила дружным хохотом. Торвальд обернулся, взглянул за кулисы и сказал:
— Ну что ж, начнем. Если у вас возникнут какие-то вопросы, меня вы найдете в фойе, где я буду либо грызть ногти от досады, либо прыгать от радости.
Несколько человек в темной одежде вытащили на сцену два стола и четыре стула.
— Ах да, — Смущенно проговорил Торвальд, снова выйдя на сцену, — совсем забыл: пьеса называется «Работа Крейтона».
На этот раз он сошел со сцены еще более неуклюже, чем раньше.
Актеры, спотыкаясь в темноте, заняли свои места, но когда свет зажегся, оказалось, что все-таки не все сели туда, куда полагалось сесть. Пока они пересаживались, я обратил внимание на то, что все они — с суфлерскими наушниками. Это меня порадовало — значит, не придется ждать, пока они будут вспоминать слова.
Насколько я сумел понять, действие пьесы происходило в глубинке Каледонии, за Гоморрской котловиной, вблизи от ледяных просторов юга, и потому актеры говорили с жутким акцентом. Главным героем был Крейтон, чьи родители мечтали о том, чтобы он получил хорошую работу, и всяческими способами (в частности, при помощи школьной доски возле обеденного стола) доказывали ему, что он сам этого очень хочет. Затем Крейтону предстояла беседа с чиновником. Его все время играл один и тот же человек — то ли так и было задумано ради смеха, то ли просто актеров не хватало. В итоге после некоего смешного и, судя по всему, дерзкого диалога на рациональном языке работу получил отец Крейтона.
Затем работу получила его мать, а потом — сам чиновник, потом чиновник наказал Крейтона за то, что тот вздумал наниматься на работу, — уволил его отца и женился на его матери. У меня было такое впечатление, что в пьесу заложен юмор, но жутко устаревший, какой-то расплывчатый. Во всяком случае, мне смешно не было.
Шла сцена свадьбы. Отец Крейтона играл роль священника, а сам Крейтон — то роль шафера, то подружки невесты, то хора, то девочки, несущей букет. И тут вдруг резко погас свет.
Все время, пока шла пьеса, публика сопровождала реплики актеров бурными возгласами. Маргарет так разволновалась, что, вскочив с места, потом чуть было не села ко мне на колени. А когда свет погас, все сразу умолкли и стали терпеливо ждать, полагая, что дело в какой-то технической неисправности. Я было подумал, не стоит ли затопать и засвистеть — так было принято реагировать на подобные ситуации в Аквитании. Но представление было настолько самодеятельным и неловким, что пауза показалась мне очень даже уместной.
А потом свет снова зажегся и послышался голос из динамиков:
— Пасторат Социальных Проектов определил, что данное мероприятие и в целом, и в частности является совершенно иррациональным. Кроме того, принято решение задним числом отменить разрешение на проведение данного мероприятия.
Полицейские чиновники, давшие таковое разрешение и не осуществившие подавления имевших место ранее беспорядков, будут преданы суду в самое ближайшее время. Все присутствующие должны будут дать показания по этому делу и ряду других, вытекающих из него. Желающие могут ознакомиться с протоколом обвинения в иррациональности. Всем присутствующим рекомендуется в течение тридцати минут покинуть помещение и избегать дальнейших проявлений иррациональности. В противном случае им будет грозить допрос.
В зале наступила гнетущая тишина. Никто не смотрел по сторонам — кроме, пожалуй, меня. Я заметил, что по щекам Маргарет текут слезы и что губы ее дрожат.
Торвальд поднялся. Вид у него был такой, словно ему заехали ногой в пах.
— Ну вот, — проговорил он. — Вы все слышали. Похоже, мы ухитрились навлечь беду на полицию. Так давайте не будем вынуждать их выволакивать нас отсюда. Я делаю официальное заявление для подслушивающих устройств: мы будем жаловаться на предпринятые по отношению к нам действия на всех возможных основаниях. — Несколько человек встали и зааплодировали. Остальные сидели, не решаясь поднять глаз. — Но сейчас всем нам лучше как можно быстрее уйти отсюда. — Торвальд обвел взглядом зал. Он явно пытался придумать, что еще сказать. — Все, кто пожелает выразить рациональный протест по поводу действий ПСП, могут принять участие в уборке зала. Тем самым они могут выразить свое неодобрение.
Аймерик присвистнул и прошептал мне на ухо:
— Блестяще. Они думали, что им удастся повесить эту работу на каких-нибудь агентов по трудоустройству и работодателей, а потом еще и наказать их за то, что они недостаточно быстро с ней справились. А теперь Торвальд вполне легально и весьма рационально оставляет желающих добровольно потрудиться. Никто не сможет никого наказать за неоплаченный труд.
Все было сделано быстро, без лишней суеты.
— В Нупето все бы только возмутились, — сказал я Биерис, когда мы с ней тащили по несколько стульев к дальней стене. Я заметил, что она несла больше стульев, чем я, и поздравил себя с тем, что не сморозил никакой глупости по этому поводу.
— Вот-вот. И вряд ли бы кто-то вообще остался, чтобы помочь.
— Что ж, — проговорил Аймерик, остановившийся возле нас с коробкой аудиоаппаратуры, — это будет записано в их пользу, если их обвинят в иррациональности.
— Ерунда, — возразила Биерис. — Скажут, что они уговорили помочь своих друзей. У этих ребят — завидная храбрость, Аймерик.
Он промолчал, я тоже. Мне-то сегодня никто не понравился, кроме Валери. И все же я не жалел о том, что пришел.
Всегда приятно было оказаться на стороне тех, кто прав.
Маргарет нужно было помочь сложить то, что осталось от импровизированного буфета, и я присоединился к ней.
Когда мы выносили из зала непочатый бочонок с пивом, я сказал ей:
— Никак не возьму в толк, почему давать людям то, чего они хотят, — это иррационально, тем более когда они доказывают свое желание тем, что платят деньги.
Она вздохнула.
— Если представить себе, как могла бы пойти беседа, я вижу, каковы могли бы быть аргументы «псипов». Они не верят в то, что позволительны противоречия в области культуры. Поэтому и считают, что ради нашего же блага нельзя разрешать, чтобы вся эта свобода, процветание и счастье грозили источнику всей свободы, процветания и счастья. Доказательство таково: поскольку рациональные рынки делают людей счастливыми…
— Это злоба, только злоба, и больше ничего, — прозвучал чей-то голос позади нас. Обернувшись, мы увидели Прескотта Дилидженса и Тэни Питерборо, которые вдвоем несли стол. — Но на этот раз «псипы» здорово переборщили, — сказал Прескотт. — Можно не сомневаться: они пытаются подкопаться под весь Билль о Реформах, принятый двадцать лет назад. Завтра у нас собрание, посвященное возрождению Либеральной Ассоциации. Если хочешь, приходи, Маргарет.
— Хорошо, приду, — холодно отозвалась Маргарет — видимо, не забыла, что Прескотт пытался пристыдить ее за излишнюю эмоциональность на занятиях.
— Власти не знают о том, что именно произошло, и нужно как можно скорее привлечь к этому их внимание, — добавил Тэни, а Прескотт энергично кивнул.
Мы убрали бочонок во временную кладовую и отошли в сторону, чтобы дать проход остальным.
— Ну все, кажется, — заключил Торвальд. — Посмотрите, не забыли ли вы в зале что-нибудь из своих вещей. Благодарю всех вас за то, что вы рационально отстаивали свои права.
Все заторопились по домам. Я предложил Торвальду доехать вместе со мной на такси до Центра, но у него, как выяснилось, есть еще какие-то неотложные дела, поэтому я поехал один. Окна я закрывать не стал — хотелось еще немного посмотреть на город. Сегодня ярко светила луна, поэтому видимость была отличной. Как ни странно, на улицах было довольно много пешеходов. Лица их были не видны, поскольку все они были в куртках с капюшонами и лицевыми пластинами. Трудно было понять, кто это такие и куда направляются.
Через какое-то время машина проехала сквозь длинную вереницу людей, бежавших по шоссе. Я не сумел их толком разглядеть, поскольку бежали они в ту же сторону, куда я ехал.
Когда я проехал еще один квартал, я наткнулся еще на одну шеренгу людей на проезжей части. Эти шли мне навстречу и расступились, чтобы дать мне дорогу.
Выйдя из машины, я бегом добежал до Центра и сразу поднялся наверх, чтобы переодеться в пижаму. Мною владело страстное желание надеть на себя что-нибудь легкое и удобное. Переодеваясь, я включил пульт, связался с кухней и заказал две теплые сладкие булочки и чашку горячего шоколада. Буквально через мгновение, когда я застегивал пижаму, послышался мелодичный звон, известивший меня о прибытии почты. Наверное, то было письмо от Маркабру или от отца, в любом случае какие-то вести с родины — оттуда, где не было таких дикостей, где художником можно было восхищаться за его талант, стиль и мастерство, а не за такие глупости, как храбрость и принципиальность. Мой дом… Куда я скоро вернусь…
Я торопливо спустился в кухню, где меня ожидала заказанная еда, устроился с булочками и шоколадом возле монитора и открыл последнее сообщение.
Судя по обратному адресу, письмо было от Маркабру. Давненько я от него не получал вестей, и потому стал с жадностью читать, как только письмо появилось на экране.
Дорогой Жиро.
У меня все в порядке, но я ужасно зол на тебя и думаю, ты этого намеренно добивался, потому что тот Жиро, которого я знал, иначе, как намеренно, просто не смог бы нанести такой обиды. Неужели тебе не приходило в голову мысли о том, что твоя репутация при Дворе зависит от меня, от того, что я храню память о тебе после того, как ты столь глупо удрал в эту промерзшую пустыню, от того, что я публично зачитываю твои письма?
Тем не менее в последних четырех письмах ты не написал ничего такого, что помогло бы мне публично восхвалять тебя. Кажется, ты только на то и способен, чтобы сплетничать о своих полоумных каледонских знакомых. При этом ты еще и пишешь о них без подобающей язвительности. Тебя, похоже, совершенно не интересуют те нововведения в моде, которые происходят благодаря мне, принцу-консорту. Подумал бы хотя бы о том, что мне, принцу-консорту, не так-то просто выкроить время для того, чтобы писать тебе личные письма обо всех этих важных делах!
Что происходит с твоей настоящей работой, спрашивается? Ты не присылаешь новых записей, не пишешь ни слова ни о finamor, ни о enseingnamen. Пишешь только о своем драгоценном Центре, как какой-нибудь трудоголик, для которого ничего на свете не существует, кроме работы. Ты стал таким же безликим и холодным, как этот ком снега, на который ты по-дурацки удрал, а та серьезность, с которой ты относишься к этим несчастным дикарям, только подтверждает то, каким ты стал хладнокровным, серьезным занудой — совсем как они.
Думаю, ты должен понять, в каком я положении, Жиро.
Я старался изо всех сил, порой сильно рискуя тем, что меня обвинят в сентиментальности, пытаясь сохранить твою репутацию, до которой тебе, похоже, нет никакого дела, поскольку ты никак не помогаешь мне поддерживать ее. В твоих письмах не было ни единого слова, какое помогло бы мне защитить мое высокое мнение о тебе. Неужели в тебе и вправду не осталось ничего аквитанского и ты уже не помнишь о том, что репутацию надо отстаивать постоянно? Или тебе это уже совсем безразлично?
Короче говоря, я больше не в состоянии воевать за твою репутацию, притом что люди не без причин отзываются о тебе как о зануде и даже хуже. Тебе отлично известно — хотя ты делаешь вид, что забыл об этом, — что своим поведением ты поставил меня в такое положение, когда enseingnamen вынуждает меня не драться, а устыдиться, поскольку высказываемые обвинения справедливы.
А они справедливы, Жиро.
Можешь считать, что для меня ты умер.
Маркабру.
Я медленно и внимательно перечитал письмо, механически пережевывая булки и запивая их шоколадом, поскольку понимал, что поесть надо. Я понимал, что Маркабру прав, но не мог представить, как я мог повести себя иначе. Да, я все делал именно так, как говорил Маркабру, и, безусловно, речь шла о серьезном оскорблении. Теперь мы могли бы с ним сразиться на дуэли, но о дружбе можно было забыть навсегда.
Мой лучший друг стал моим заклятым врагом, И все же…
Я доел булки и допил шоколад, не почувствовав вкуса, бросил посуду в регенератор и поспешил наверх, чтобы поскорее лечь в постель.
На лестнице я столкнулся с Торвальдом.
— Похоже, новости у тебя неважные, — заключил он по моему виду.
— Как и у тебя, — заметил я. — Торвальд, скажи откровенно: это я во всем виноват? Получается, что я вас подбил на все это? Если это так, то я готов принять всю вину на себя. Пусть меня депортируют.
— А тебе что, так хочется уехать?
— Нет, но… что ж, скажу честно: сейчас я очень затосковал по дому. Но я не поэтому так говорю. Просто мне неловко из-за того, что так получается. Стоило мне здесь появиться, и у вас сразу куча неприятностей, которых бы без меня и без Центра не было бы.
— Смотря что иметь в виду под неприятностями, — вздохнул Торвальд.
— Сальтини тебя уже допрашивал?
— А ты уже мыслишь как истинный каледонец. Нет, еще не допрашивал. Надо сказать, я удивлен, потому что по идее ему уже следовало бы это сделать. А с тобой он еще не побеседовал?
Я покачал головой.
— Наверное, с минуты на минуту позвонит, раз еще не звонил.
Торвальд кивнул и вдруг проговорил:
— Можно задать тебе личный вопрос?
— Я могу на него не ответить.
— Не ответишь — не обижусь. Скажи, ты только что получил очень неприятное письмо от своего друга Маркабру?
Я кивнул.
— Я потому спросил, — пояснил Торвальд, — что всякий раз, когда ты получаешь от него письмо, ты потом целый день грустный и злой, а сейчас вид у тебя такой, будто тебе на самом деле очень больно.
Меня настолько изумила его забота, что я выразил самую первую мысль, которая у меня мелькнула: не срывал ли я свои чувства на Торвальде или ком-то из его друзей.
Первые песни публика прослушала терпеливо и сдержанно. Настоящий успел возымела песня на стихи Анны К. Тервиллигер. Это было одно из тех стихотворений, в котором я почти не уловил смысла, но публика встретила песню яростными аплодисментами. Валери положила стихи Анны, как я понял, на инструментальную пьесу обязательного репертуара конкурсантов.
Стоило ей взять первые аккорды, как многие зааплодировали и вскочили со своих мест, а остальные вынуждены были встать, чтобы видеть Валери. Большинство фраз звучало на рациональном языке. И в тот вечер, и потом я мало что понял в тексте, но мне показалось, что Анна изложила в стихотворной форме нечто вроде теоремы Геделя на тему местных богословских догматов. Суть теоремы сводилась к тому, что если догматы верны, то должны существовать истины, которые догматами описаны быть не могут, — а это была ересь. Мало того: Валери положила этот текст на мелодию некоего гимна, исполнявшегося во время фрагмента службы, в котором прославлялась «продажность жизни». Сама же песня при этом называлась «Ты не всегда можешь получить то, что хочешь».
В общем, о чем шла речь в этой песне, я так до сих пор и не понял и не думаю, что для некаледонца это возможно. Главным было то, что в тексте шла речь о наиважнейших религиозных ритуалах, заложенных легендарными основателями каледонской веры во времена Индустриального Века, а Валери… играла мелодию в ритме регтайма!
Короче говоря, между злобными словами и развеселой музыкой проскальзывал горький сарказм, нацеленный в самую сердцевину мировоззрения каледонцев. Страсти, разгоревшиеся на фоне исполнения песни, скорее всего были вызваны тем, что публика по идее должна была отреагировать на такой демарш со стороны исполнительницы более чем сдержанно.
Повсюду вокруг меня люди начали кричать и ругаться друг с другом, закипели жаркие споры, некоторые даже стали толкать друг дружку. «Какое счастье, — подумал я, — что я еще не научил их технике ударов!» Одна бледная девушка взобралась на стул и стала громко кричать на всех сразу. Я видел, как шевелятся ее губы, но, хотя от меня до нее было всего-то метров шесть, я не слышал ни слова.
Я обернулся к Аймерику, но его на месте не оказалось.
Там сидел какой-то рыжеволосый мальчишка — я не сразу узнал Прескотта. Тот что-то кричал Маргарет, сидевшей по другую сторону от меня. Он сжал пыльцы в кулак, словно намеревался ударить Маргарет. Я схватил его за ногу и швырнул на ковер, надеясь, что это охладит его пыл и убережет от беды. Я заметил, что Пол и Торвальд заняли позиции около сцены, от чего стали похожими на вышибал в каком-нибудь баре во время потасовки, и не без удовольствия отметил, что они стали более решительными и крепкими за время занятий боевыми искусствами. Похоже, связываться с ними никто не хотел. А через мгновение к ним присоединились Аймерик и Брюс. Я начал пробираться к сцене сквозь толпу зрителей.
Неожиданно свет погас совсем, а потом, судя по всему, сработали какие-то глушилки. Все окружающие звуки стали не слышны. Я понял: это дело рук полиции. Это, конечно, было плохо, но тишина меня настолько порадовала, что на какое-то мгновение мне стало все равно.
И тут из динамиков послышался плоский, лишенный каких бы то ни было эмоций компьютерный голос:
— В данном месте отмечается значительная иррациональность. Мы требуем, чтобы Торвальд Спендерс и Пол Партон назвали себя.
— Мы здесь, — одновременно отозвались Пол и Торвальд.
В зале было тихо. Действие глушителей мало-помалу пошло на убыль, только в ушах у меня жутко звенело — так всегда бывает после отключения глушителей.
— Пожалуйста, каким-нибудь способом усмирите это сборище. В противном случае оно и ему подобные сборища будут объявлены опасными для рациональности.
Зажегся свет — на полную мощность, отчего все стали подслеповато моргать. Я увидел, что Торвальд пытается отчаянно сообразить, как быть. Ответил компьютеру Пол:
— Мы готовы вернуть всем, кто пожелает сейчас уйти, полную стоимость билета на сегодняшнее представление, а также, если возникнет такое желание, — контрамарки на все будущие концерты.
Последовала тягостная пауза, а за ней — жиденькие аплодисменты. С чего было аплодировать — непонятно, ведь это было самое простое и очевидное…
— Возражение, — вмешался компьютер. — С вашей стороны нерационально так поступать. Эти люди уже успели потребить половину запланированной вами продукции.
Пол заговорил медленно и очень внятно:
— Я это понимаю. Но еще я понимаю, что многие из них весьма разочарованы, поскольку увидели не совсем то, что надеялись увидеть. Поэтому в том случае, если состоятся еще какие-нибудь представления, для этих людей будет вполне рационально посетить их из финансового интереса: а вдруг им там понравится.
— Возражение. Тем самым они обретут возможность вас обанкротить.
— Да, но если мы будем заботиться о качестве представлений, они пожелают присутствовать на них до конца и тогда не смогут востребовать обратно деньги, уплаченные за вход.
— Возражения снимаются. Продолжайте мероприятие.
За несколько минут Пол и Торвальд раздали деньги примерно двадцати зрителям, пожелавшим покинуть зал. Я тем временем подошел к Валери — отчасти для того, чтобы поздравить ее с успешным выступлением и подбодрить, но в основном для того, чтобы еще немного пофлиртовать с ней.
Настроение у нее оказалось на удивление приподнятое.
Она была удивлена тем, что ее не испугало такое большое скопление народа, и кроме того, она радовалась тому, что ее песня вызвала такое быстрое и полное понимание.
— В общем, — сказала она, — теперь я знаю, что если пойду этим путем, меня хотя бы будут понимать. Может быть, меня возненавидят, но понимать будут. А знание того, что тебя понимают, чего-то да стоит.
— Но… но ведь ты подвергаешь себя такому риску…
Она улыбнулась и покачала головой.
— Какому риску? Я буду играть то, что пожелаю. Никто не имеет права заставить меня прекратить делать это. Я могу сочинять песни и зависеть от того, как их примут зрители, а не от какого-то бездушного компьютера, который решает, как должна звучать моя музыка. Даже если мне потом придется отказаться от песен, их все равно будут петь.
— Но для тебя это может закончиться тем, что тебе придется выгребать навоз из коровников!
Она печально покачала головой.
— Разве вы не знаете о том, что многие великие барды двух последних тысячелетий занимались физическим трудом? Я не умру от этого, и это не такая уж высокая плата за свободу.
Я понимал, что если сейчас скажу, что в мысли о том, чтобы девушка с прекрасным голосом и ангельским лицом занималась черной работой, есть что-то извращенное и в корне не правильное, то меня бы хорошо понял аквитанец, но никак не каледонка. Поэтому я утешился тем, что решил написать длинное страстное письмо Маркабру, как только приду домой.
Тут к нам подошел Торвальд и сообщил, что скоро прерванный концерт возобновится.
— Маргарет говорит, Валь, что ты, пожалуй, выгребла у публики все утили, так что больше антрактов точно не будет.
Валери рассмеялась и кивнула, а затем предложила мне сыграть вместе с ней несколько аквитанских пьес.
— Может быть, нам удастся немного утихомирить публику. Пожалуй, эксцессов на сегодня хватит, как вы думаете?
Меня изумило то, что, как только речь зашла о музыке, Валери сразу перестала смущаться.
— О конечно, если тебе так хочется, — ответил я. — Надеюсь, зрители не будут разочарованы.
— О разочаровании сегодня не может быть и речи, — заявил подошедший Пол и сел рядом с Валери. — Мистер Леонес…
— «Жиро», пожалуйста, — попросил я. — Я давно собирался сказать вам, что предпочитаю, когда меня называют по имени и на «ты».
— Ну хорошо. Жиро, ты, наверное, даже не представляешь, что все это значит для нас.
Я вздохнул.
— Наверное, я не в состоянии этого представить.
Свет замигал. Интересно, откуда каледонцам было знать об этом традиционном сигнале к началу представления? Пол кивнул мне и поднялся на сцену, а Торвальд принес футляр с моей лютней.
— Мы привезли ее из Центра, когда Валери сказала нам, что вы согласны играть с ней. Надеюсь, вы не в обиде?
— Это вы отлично придумали, — улыбнулся я. — Всегда предпочитаю играть на собственном инструменте.
Меня охватило обычное волнение перед выходом на сцену, но оно улеглось за те пять минут, пока я настраивался, а Торвальд отпускал со сцены слегка завуалированные шуточки насчет полиции.
— Что за вечер, друзья, — сказал он. — Наш первый концерт, наш первый поэт, наш первый мятеж.
Зрители притихли.
Да будет мне позволена нескромность, но я скажу, что мы с Валери составили превосходный дуэт. Она прекрасно импровизировала и в ансамблевых, и в сольных фрагментах. Мы безукоризненно сыграли вдвоем с десяток аквитанских стандартов.
И все же… хотя публика принимала нас весьма тепло и дружелюбно и хотя я точно знал, что качество и стиль той музыки, которую мы исполняли, намного превосходили все, что прозвучало раньше… чувство у меня было странное. Зрители аплодировали красоте, и так и должно было быть, но почему-то эта красота трогала их меньше, чем дерзкий (а для меня просто непонятный) гимн Валери или жуткие вирши Анны, и даже (в чем мне было ненавистно признаться самому себе) заплесневелые шуточки Тэни Питерборо.
Я встал и отошел назад, чтобы дать возможность Валери поклониться публике, и сам поаплодировал ей. Она по праву заслужила эти аплодисменты. Я обнаружил, что немного завидую ей, и мне стало ужасно стыдно. Из-за этой мелочной зависти по моей enseingnamen словно бы расплывалось грязное пятно. Я вспомнил кое о чем из того, о чем мне раньше говорила Биерис, и понял, каким глупым могло казаться мое позерство и ей, и моим ученикам из Центра.
Когда зрители наконец отпустили нас и мы сели на свои места, на сцену поспешно вышел Торвальд — похоже, побоялся упустить момент. Он явно волновался сильнее, чем раньше. Почему — это стало ясно сразу же, — Последним номером нашей программы будет небольшая пьеса. Она написана настолько талантливым драматургом и является настоящим шедевром не только для него, но и для всей каледонской культуры, что я могу сказать единственное… эту пьесу сочинил я.
Зал взорвался хохотом. Торвальд явно испытал облегчение. Я понял, что он и не догадывался о том, как стара эта шутка. Deu, он, похоже, и вправду считал, что сам ее придумал.
— Позвольте объяснить вам… Пьеса будет представлена впервые, и общепринятого исполнения ролей пока не существует, поэтому наши актеры будут играть, как им заблагорассудится.
Послышались разрозненные аплодисменты — вероятно, хлопали доброжелательные приятели актеров.
— Это означает, что если что-то будет не так, в том нет моей вины. Уверяю вас, написана пьеса блестяще.
Публика и эту шутку встретила дружным хохотом. Торвальд обернулся, взглянул за кулисы и сказал:
— Ну что ж, начнем. Если у вас возникнут какие-то вопросы, меня вы найдете в фойе, где я буду либо грызть ногти от досады, либо прыгать от радости.
Несколько человек в темной одежде вытащили на сцену два стола и четыре стула.
— Ах да, — Смущенно проговорил Торвальд, снова выйдя на сцену, — совсем забыл: пьеса называется «Работа Крейтона».
На этот раз он сошел со сцены еще более неуклюже, чем раньше.
Актеры, спотыкаясь в темноте, заняли свои места, но когда свет зажегся, оказалось, что все-таки не все сели туда, куда полагалось сесть. Пока они пересаживались, я обратил внимание на то, что все они — с суфлерскими наушниками. Это меня порадовало — значит, не придется ждать, пока они будут вспоминать слова.
Насколько я сумел понять, действие пьесы происходило в глубинке Каледонии, за Гоморрской котловиной, вблизи от ледяных просторов юга, и потому актеры говорили с жутким акцентом. Главным героем был Крейтон, чьи родители мечтали о том, чтобы он получил хорошую работу, и всяческими способами (в частности, при помощи школьной доски возле обеденного стола) доказывали ему, что он сам этого очень хочет. Затем Крейтону предстояла беседа с чиновником. Его все время играл один и тот же человек — то ли так и было задумано ради смеха, то ли просто актеров не хватало. В итоге после некоего смешного и, судя по всему, дерзкого диалога на рациональном языке работу получил отец Крейтона.
Затем работу получила его мать, а потом — сам чиновник, потом чиновник наказал Крейтона за то, что тот вздумал наниматься на работу, — уволил его отца и женился на его матери. У меня было такое впечатление, что в пьесу заложен юмор, но жутко устаревший, какой-то расплывчатый. Во всяком случае, мне смешно не было.
Шла сцена свадьбы. Отец Крейтона играл роль священника, а сам Крейтон — то роль шафера, то подружки невесты, то хора, то девочки, несущей букет. И тут вдруг резко погас свет.
Все время, пока шла пьеса, публика сопровождала реплики актеров бурными возгласами. Маргарет так разволновалась, что, вскочив с места, потом чуть было не села ко мне на колени. А когда свет погас, все сразу умолкли и стали терпеливо ждать, полагая, что дело в какой-то технической неисправности. Я было подумал, не стоит ли затопать и засвистеть — так было принято реагировать на подобные ситуации в Аквитании. Но представление было настолько самодеятельным и неловким, что пауза показалась мне очень даже уместной.
А потом свет снова зажегся и послышался голос из динамиков:
— Пасторат Социальных Проектов определил, что данное мероприятие и в целом, и в частности является совершенно иррациональным. Кроме того, принято решение задним числом отменить разрешение на проведение данного мероприятия.
Полицейские чиновники, давшие таковое разрешение и не осуществившие подавления имевших место ранее беспорядков, будут преданы суду в самое ближайшее время. Все присутствующие должны будут дать показания по этому делу и ряду других, вытекающих из него. Желающие могут ознакомиться с протоколом обвинения в иррациональности. Всем присутствующим рекомендуется в течение тридцати минут покинуть помещение и избегать дальнейших проявлений иррациональности. В противном случае им будет грозить допрос.
В зале наступила гнетущая тишина. Никто не смотрел по сторонам — кроме, пожалуй, меня. Я заметил, что по щекам Маргарет текут слезы и что губы ее дрожат.
Торвальд поднялся. Вид у него был такой, словно ему заехали ногой в пах.
— Ну вот, — проговорил он. — Вы все слышали. Похоже, мы ухитрились навлечь беду на полицию. Так давайте не будем вынуждать их выволакивать нас отсюда. Я делаю официальное заявление для подслушивающих устройств: мы будем жаловаться на предпринятые по отношению к нам действия на всех возможных основаниях. — Несколько человек встали и зааплодировали. Остальные сидели, не решаясь поднять глаз. — Но сейчас всем нам лучше как можно быстрее уйти отсюда. — Торвальд обвел взглядом зал. Он явно пытался придумать, что еще сказать. — Все, кто пожелает выразить рациональный протест по поводу действий ПСП, могут принять участие в уборке зала. Тем самым они могут выразить свое неодобрение.
Аймерик присвистнул и прошептал мне на ухо:
— Блестяще. Они думали, что им удастся повесить эту работу на каких-нибудь агентов по трудоустройству и работодателей, а потом еще и наказать их за то, что они недостаточно быстро с ней справились. А теперь Торвальд вполне легально и весьма рационально оставляет желающих добровольно потрудиться. Никто не сможет никого наказать за неоплаченный труд.
Все было сделано быстро, без лишней суеты.
— В Нупето все бы только возмутились, — сказал я Биерис, когда мы с ней тащили по несколько стульев к дальней стене. Я заметил, что она несла больше стульев, чем я, и поздравил себя с тем, что не сморозил никакой глупости по этому поводу.
— Вот-вот. И вряд ли бы кто-то вообще остался, чтобы помочь.
— Что ж, — проговорил Аймерик, остановившийся возле нас с коробкой аудиоаппаратуры, — это будет записано в их пользу, если их обвинят в иррациональности.
— Ерунда, — возразила Биерис. — Скажут, что они уговорили помочь своих друзей. У этих ребят — завидная храбрость, Аймерик.
Он промолчал, я тоже. Мне-то сегодня никто не понравился, кроме Валери. И все же я не жалел о том, что пришел.
Всегда приятно было оказаться на стороне тех, кто прав.
Маргарет нужно было помочь сложить то, что осталось от импровизированного буфета, и я присоединился к ней.
Когда мы выносили из зала непочатый бочонок с пивом, я сказал ей:
— Никак не возьму в толк, почему давать людям то, чего они хотят, — это иррационально, тем более когда они доказывают свое желание тем, что платят деньги.
Она вздохнула.
— Если представить себе, как могла бы пойти беседа, я вижу, каковы могли бы быть аргументы «псипов». Они не верят в то, что позволительны противоречия в области культуры. Поэтому и считают, что ради нашего же блага нельзя разрешать, чтобы вся эта свобода, процветание и счастье грозили источнику всей свободы, процветания и счастья. Доказательство таково: поскольку рациональные рынки делают людей счастливыми…
— Это злоба, только злоба, и больше ничего, — прозвучал чей-то голос позади нас. Обернувшись, мы увидели Прескотта Дилидженса и Тэни Питерборо, которые вдвоем несли стол. — Но на этот раз «псипы» здорово переборщили, — сказал Прескотт. — Можно не сомневаться: они пытаются подкопаться под весь Билль о Реформах, принятый двадцать лет назад. Завтра у нас собрание, посвященное возрождению Либеральной Ассоциации. Если хочешь, приходи, Маргарет.
— Хорошо, приду, — холодно отозвалась Маргарет — видимо, не забыла, что Прескотт пытался пристыдить ее за излишнюю эмоциональность на занятиях.
— Власти не знают о том, что именно произошло, и нужно как можно скорее привлечь к этому их внимание, — добавил Тэни, а Прескотт энергично кивнул.
Мы убрали бочонок во временную кладовую и отошли в сторону, чтобы дать проход остальным.
— Ну все, кажется, — заключил Торвальд. — Посмотрите, не забыли ли вы в зале что-нибудь из своих вещей. Благодарю всех вас за то, что вы рационально отстаивали свои права.
Все заторопились по домам. Я предложил Торвальду доехать вместе со мной на такси до Центра, но у него, как выяснилось, есть еще какие-то неотложные дела, поэтому я поехал один. Окна я закрывать не стал — хотелось еще немного посмотреть на город. Сегодня ярко светила луна, поэтому видимость была отличной. Как ни странно, на улицах было довольно много пешеходов. Лица их были не видны, поскольку все они были в куртках с капюшонами и лицевыми пластинами. Трудно было понять, кто это такие и куда направляются.
Через какое-то время машина проехала сквозь длинную вереницу людей, бежавших по шоссе. Я не сумел их толком разглядеть, поскольку бежали они в ту же сторону, куда я ехал.
Когда я проехал еще один квартал, я наткнулся еще на одну шеренгу людей на проезжей части. Эти шли мне навстречу и расступились, чтобы дать мне дорогу.
Выйдя из машины, я бегом добежал до Центра и сразу поднялся наверх, чтобы переодеться в пижаму. Мною владело страстное желание надеть на себя что-нибудь легкое и удобное. Переодеваясь, я включил пульт, связался с кухней и заказал две теплые сладкие булочки и чашку горячего шоколада. Буквально через мгновение, когда я застегивал пижаму, послышался мелодичный звон, известивший меня о прибытии почты. Наверное, то было письмо от Маркабру или от отца, в любом случае какие-то вести с родины — оттуда, где не было таких дикостей, где художником можно было восхищаться за его талант, стиль и мастерство, а не за такие глупости, как храбрость и принципиальность. Мой дом… Куда я скоро вернусь…
Я торопливо спустился в кухню, где меня ожидала заказанная еда, устроился с булочками и шоколадом возле монитора и открыл последнее сообщение.
Судя по обратному адресу, письмо было от Маркабру. Давненько я от него не получал вестей, и потому стал с жадностью читать, как только письмо появилось на экране.
Дорогой Жиро.
У меня все в порядке, но я ужасно зол на тебя и думаю, ты этого намеренно добивался, потому что тот Жиро, которого я знал, иначе, как намеренно, просто не смог бы нанести такой обиды. Неужели тебе не приходило в голову мысли о том, что твоя репутация при Дворе зависит от меня, от того, что я храню память о тебе после того, как ты столь глупо удрал в эту промерзшую пустыню, от того, что я публично зачитываю твои письма?
Тем не менее в последних четырех письмах ты не написал ничего такого, что помогло бы мне публично восхвалять тебя. Кажется, ты только на то и способен, чтобы сплетничать о своих полоумных каледонских знакомых. При этом ты еще и пишешь о них без подобающей язвительности. Тебя, похоже, совершенно не интересуют те нововведения в моде, которые происходят благодаря мне, принцу-консорту. Подумал бы хотя бы о том, что мне, принцу-консорту, не так-то просто выкроить время для того, чтобы писать тебе личные письма обо всех этих важных делах!
Что происходит с твоей настоящей работой, спрашивается? Ты не присылаешь новых записей, не пишешь ни слова ни о finamor, ни о enseingnamen. Пишешь только о своем драгоценном Центре, как какой-нибудь трудоголик, для которого ничего на свете не существует, кроме работы. Ты стал таким же безликим и холодным, как этот ком снега, на который ты по-дурацки удрал, а та серьезность, с которой ты относишься к этим несчастным дикарям, только подтверждает то, каким ты стал хладнокровным, серьезным занудой — совсем как они.
Думаю, ты должен понять, в каком я положении, Жиро.
Я старался изо всех сил, порой сильно рискуя тем, что меня обвинят в сентиментальности, пытаясь сохранить твою репутацию, до которой тебе, похоже, нет никакого дела, поскольку ты никак не помогаешь мне поддерживать ее. В твоих письмах не было ни единого слова, какое помогло бы мне защитить мое высокое мнение о тебе. Неужели в тебе и вправду не осталось ничего аквитанского и ты уже не помнишь о том, что репутацию надо отстаивать постоянно? Или тебе это уже совсем безразлично?
Короче говоря, я больше не в состоянии воевать за твою репутацию, притом что люди не без причин отзываются о тебе как о зануде и даже хуже. Тебе отлично известно — хотя ты делаешь вид, что забыл об этом, — что своим поведением ты поставил меня в такое положение, когда enseingnamen вынуждает меня не драться, а устыдиться, поскольку высказываемые обвинения справедливы.
А они справедливы, Жиро.
Можешь считать, что для меня ты умер.
Маркабру.
Я медленно и внимательно перечитал письмо, механически пережевывая булки и запивая их шоколадом, поскольку понимал, что поесть надо. Я понимал, что Маркабру прав, но не мог представить, как я мог повести себя иначе. Да, я все делал именно так, как говорил Маркабру, и, безусловно, речь шла о серьезном оскорблении. Теперь мы могли бы с ним сразиться на дуэли, но о дружбе можно было забыть навсегда.
Мой лучший друг стал моим заклятым врагом, И все же…
Я доел булки и допил шоколад, не почувствовав вкуса, бросил посуду в регенератор и поспешил наверх, чтобы поскорее лечь в постель.
На лестнице я столкнулся с Торвальдом.
— Похоже, новости у тебя неважные, — заключил он по моему виду.
— Как и у тебя, — заметил я. — Торвальд, скажи откровенно: это я во всем виноват? Получается, что я вас подбил на все это? Если это так, то я готов принять всю вину на себя. Пусть меня депортируют.
— А тебе что, так хочется уехать?
— Нет, но… что ж, скажу честно: сейчас я очень затосковал по дому. Но я не поэтому так говорю. Просто мне неловко из-за того, что так получается. Стоило мне здесь появиться, и у вас сразу куча неприятностей, которых бы без меня и без Центра не было бы.
— Смотря что иметь в виду под неприятностями, — вздохнул Торвальд.
— Сальтини тебя уже допрашивал?
— А ты уже мыслишь как истинный каледонец. Нет, еще не допрашивал. Надо сказать, я удивлен, потому что по идее ему уже следовало бы это сделать. А с тобой он еще не побеседовал?
Я покачал головой.
— Наверное, с минуты на минуту позвонит, раз еще не звонил.
Торвальд кивнул и вдруг проговорил:
— Можно задать тебе личный вопрос?
— Я могу на него не ответить.
— Не ответишь — не обижусь. Скажи, ты только что получил очень неприятное письмо от своего друга Маркабру?
Я кивнул.
— Я потому спросил, — пояснил Торвальд, — что всякий раз, когда ты получаешь от него письмо, ты потом целый день грустный и злой, а сейчас вид у тебя такой, будто тебе на самом деле очень больно.
Меня настолько изумила его забота, что я выразил самую первую мысль, которая у меня мелькнула: не срывал ли я свои чувства на Торвальде или ком-то из его друзей.