— Они мертвы, — прошептала сидевшая рядом со мной Маргарет. — Они на самом деле мертвы…
* * *
   Мне потом казалось, что прошло несколько столетий, прежде чем мы узнали всю правду о происшедшем. Отчасти это было связано с тем, что я очень мало спал и порой воспринимал многое из того, что мне рассказывали, неадекватно, а отчасти с тем, что большую часть того, что я слышал, мне вообще слышать не хотелось.
   Оказалось, что в Центре находились человек десять, которых должны были арестовать за то, что они лишились работы.
   Торвальд — видимо, потому, что какое-то время власти не осмеливались трогать Центр — решил предоставить им убежище.
   ПСП решил воспользоваться этим фактом для того, чтобы подогреть в рядах своих приспешников ненависть к «иноземцам, которые суют свой нос, куда не следует». В итоге Центр был окружен демонстрантами, и в каждый вездеход или трекер, отъезжавший от Центра или подъезжавший к нему, летел град камней и бутылок. Как бы в целях защиты Центра «псипы» выставили вокруг здания несколько рядов полицейского оцепления, но некоторые люди с благословения ПСП свободно разгуливали, где хотели. Похоже, больше всего их интересовало выяснение личностей тех, кто входил в здание и выходил из него. Охранники-«псипы» уничтожили две партии доставленного в Центр продовольствия и разбросали продукты по улице, после чего администрацию Центра обвинили в нарушении санитарного состояния прилегающих окрестностей.
   Толпа возле Центра вырастала не по дням, а по часам, и не уменьшалась даже во время утренних бурь. Поначалу демонстранты только выкрикивали всякие пакости, потом стали швыряться камнями. Как нам рассказали те, кто был в это время внутри здания Центра вместе с Торвальдом, во время последнего Света демонстранты молчали и вообще ничего не делали — какая-либо активность имела место только тогда, когда кто-нибудь пытался подъехать к Центру или отъехать от него. Тогда демонстранты смыкали ряды, пытались не дать вездеходу или трекеру проехать, но потом полицейские лениво вмешивались и расчищали дорогу.
   По словам тех, кто наблюдал за толпой из окон Центра, физиономии демонстрантов были перекошены от злости и голода. Все это напоминало фильмы ужасов.
   Потом, открыв дверцы машины, водитель и пассажиры преодолевали последние шесть-семь метров до входа бегом, а в них летели камни.
   А затем полицейские нарочито медленно выстраивались в шеренги, закрывались щитами и как бы отгоняли толпу от входа.
   Торвальд все это время держался спокойно, и если выказывал какие-то эмоции, так только сострадание к тем, в кого демонстранты попали камнями. Один из очевидцев сказал:
   — Да, было страшно. Но я рад, что был рядом с ним.
   В последние два часа Второго Света толпа около Центра начала подступать ближе к зданию. Тысячи радиослушателей в Утилитопии поймали наш сигнал бедствия, и почему-то по рядам демонстрантов распространился слух о том, что с наступлением темноты должен был начаться не то марш протеста, не то должна была выехать группа спасателей. Демонстранты не знали, что спасатели уже в пути. Брюс и Биерис были одними из последних, кому удалось покинуть здание Центра. В Брюса угодили здоровенным булыжником. Как выяснилось потом, у него были сломаны несколько ребер.
   Они отправились к указанному Шэном складу, где уже были приготовлены к отправке спрингеры и нужное оборудование.
   А в то время, когда демонстранты пошли в атаку на Центр, Брюс и Биерис уже мчались на полной скорости по речной долине, сменяя друг друга за рулем.
   — А ведь Шэн, похоже, нарушил закон, выделив на это средства из бюджета Посольства, — заметил я в разговоре с Биерис.
   — У Шэна было оправдание, — возразила она. — Ты номинально являлся сотрудником Гуманитарного Совета, и Шэн просто-напросто объявил Совету, что с точки зрения «пиара» будет выглядеть очень скверно, если спасен будешь только ты, а не вся экспедиция целиком. На самом деле Совету от этого было не жарко и не холодно, пока Шэн не убедил их окончательно в справедливости своего решения. — Биерис вздохнула. — Он старался, как мог, Жиро. Знаешь, мне кажется, он по-настоящему восхищался Торвальдом, да и Центром вообще. Ему нравилось там бывать. Кроме того, я подозреваю, что он приглядывался к Торвальду и планировал предложить ему работу в Гуманитарном Совете. Гибель Торвальда стала для него тяжелым потрясением.
   Я кивнул. Я отстраненно, отвлеченно понимал, что я тоже потрясен, но еще я понимал, что пройдут месяцы, а может быть — и годы, прежде чем мою душу покинет этот острый, ранящий осколок — Центр, Торвальд и Анна.
   Биерис молча отвернулась, а я пошел спать.
 
   Окончание этой истории я узнал — от кого бы вы думали?
   От майора по кличке «Железная рука», почти десять дней спустя. Он заглянул ко мне, как он сам сказал, потому что я так тепло с ним пообщался в самый первый день работы Ярмарки, и потому решил, что для него — дело чести рассказать мне о том, чего мне не расскажут другие.
   Когда стало ясно, что того и гляди здание начнут брать штурмом, Торвальд, совершенно оправданно не рассчитывая на поддержку со стороны полицейских-«псипов», взял из зала боевых искусств несколько нейропарализаторов, насадил их на рукоятки от швабр и вооружил ими несколько наиболее продвинутых в плане техники людей. Он велел им пользоваться нейропарализаторами только для отпугивания демонстрантов.
   — В качестве импровизированного оружия для разгона хулиганов лучше ничего и придумать было нельзя, — отметил майор. — Вот только мерзавцев было слишком много. Нечего было и надеяться выстоять против такой толпищи и удержать здание. В Центр ворвалось не менее тысячи человек. А ведь вы не крепость строили, как я понимаю, и оружия в достаточном количестве у ваших товарищей не имелось для того, чтобы сдержать натиск. Я бы лично вряд ли выдержал осаду, если бы при мне не было до зубов вооруженного полка.
   Толпа прокатилась по шеренге полицейских, как газонокосилка. Четверо «псипов» погибли, несколько были тяжело ранены. Двери рухнули под напором толпы.
   Торвальд и еще несколько ребят покрепче пытались удержать винтовую лестницу, которая вела к башне и шпилю. Это, пожалуй, было единственное более или менее узкое пространство в Центре, которое можно было оборонять.
   — Его угробили камнем, — сказал майор, опустив глаза и уставившись в пол. Наверное, он боялся того, как я восприму эту новость. Я и сам этого боялся. — Правда, он сам успел уложить нейропарализатором шестерых. Ей-богу, для желторотого парнишки это совсем даже неплохо. Ваши сородичи небось сказали бы: «Que enseingnamen», а мои — просто: «обделаться можно», но и те, и другие имели бы в виду одно: уму непостижимо, как он это сделал. Но в конце концов у него больше не осталось сил держаться, да и кто бы столько мог продержаться? В него швырнули здоровенным бульником, он упал, а потом… потом его, видимо, забили насмерть выломанными ножками стульев и набросились на второго парнишку… как его, бишь… Питерборо. Он сейчас в больнице. Он бы тоже на тот свет отправился, но тут, на счастье, аквитанцы подоспели.
   За счет весьма вольной трактовки инструкций Шэну все-таки удалось объявить Центр под протекцией Посольства. Скорее всего он добился этого, объявив, что в здании находятся мои личные вещи и люди, которые работают на меня… впрочем, это теперь не имело никакого значения. Скорее всего Гуманитарный Совет пост-фактум одобрил действия посла, поэтому он мог со спокойной совестью заявить, что все, что он предпринял, он предпринял потому, что ему показалось, что так будет лучше.
   К этому времени Шэн уже успел ангажировать несколько подразделений армии Торбурга, включая аквитанский легион. В составе войска было всего шесть рот, но они были превосходно подготовлены к сражениям в условиях города, но что самое главное — их амуниция выглядела поистине устрашающе. Они были в полной боеготовности, когда Шэн обратился с просьбой о помощи, и буквально через несколько минут в кабине посольского спрингера появился вертолет с войском и несколькими переносными спрингерами. Военные быстро установили винты и полетели к зданию Центра. Аквитанские воины гурьбой выскочили из кабин портативных спрингеров и тоже помчались к Центру…
   Где обнаружили обезумевшую толпу, которая уже забила насмерть одного из смельчаков-защитников и теперь занималась тем, что без разбора громила и рвала все, что попадалось на глаза, — гобелены, картины, мебель, видеокассеты, музыкальные инструменты.
   Впоследствии я узнал о том, что в отчете Гуманитарного Совета о происшествии было написано о том, что аквитанские войска к участию в разгоне толпы привлекать все-таки не следовало.
   Минут через десять дисциплина военных рухнула. В последующих сообщениях все происходящее было названо «полицейским бунтом» — древним, как мир, термином, который на самом деле означал, что силы правопорядка обезумели и со всей жестокостью обрушились на гражданское население.
   В итоге те обитатели Центра, которые успели забаррикадироваться в башне, уцелели, и их быстро вывели из здания. Разбушевавшихся аквитанцев привели в чувство торбургские офицеры и восстановили порядок.
   Погибли восемьдесят человек из тех, что пошли штурмом на Центр. Здание спасти не удалось. Учиненный мятежниками пожар оказался слишком силен.
   Правда это было или нет, но согласно слухам, на штурм здания Центра утилитопианцев подбили агитаторы Сальтини. Еще через два часа, когда еще не истекла немыслимо долгая Тьма, не меньше половины городских полицейских-«псипов» начали открытое вооруженное сопротивление, и на их сторону перешли муниципальные полицейские, которые еще мало что соображали в происходящем после переворота. Вооруженные стычки вспыхивали по всему городу, и Сальтини издал несколько указов: распорядился насчет уничтожения диссидентских псипиксов, отправил верные ему подразделения «псипов» атаковать здание Посольства и выставил кордон в потенциально мятежном прибрежном районе. Видимо, он планировал взять в осаду этот район столицы.
   Именно такого развития события и ждал Шэн уже много дней. Гуманитарный Совет не выдержал, и в городе было объявлено чрезвычайное положение. Хартия независимости была ликвидирована, Совет Рационализаторов распущен. Через несколько дней отец Аймерика должен был сформировать правительство и стать президентом Каледонии и главой государства. Ни для кого уже не было тайной то, что Аймерик должен был стать первым в истории премьер-министром Каледонии.
   Выслушав все это, я долго лежал на кровати, уставившись в потолок. Время от времени ко мне заходили врачи, подсоединяли к каким-то приборам или давали таблетки. Я послушно выполнял все их распоряжения. Как только доктора разрешали, мы с Маргарет выходили прогуляться в больничный дворик и сидели там, обнявшись, под яркими лучами желтого солнца. Когда могли, плакали.
   Насколько я догадываюсь, тела Торвальда и Анны опустили в бак регенератора под пение многосотенного хора. Люди пели сочиненный Торвальдом вариант «Canso de Fis de Jovent».
   Вряд ли он был бы недоволен. Хотя наверняка я этого, конечно, никогда не узнаю.

Часть четвертая
M'ES VIS, COMPANHO

Глава 1

   Поставленный мне диагноз гласил «гипертрофированная тоска». Специалистку по этому заболеванию выписали из Внутренней Сферы планет — доктора Агескис, высокую, стройную, молчаливую блондинку. То время вспоминается мне смутно. Я спал по двадцать шесть — двадцать семь часов подряд, и мне снились жуткие кошмары. То мы с Торвальдом боролись, дико вопя, то ко мне приставал как банный лист Рембо и изводил меня, требуя сострадания к собственной персоне, то Анна заявляла со сцены, что я никогда не понимал ее поэзии… в общем, всякая такая чепуха. Раз сто, не меньше, мне снилось, как падает в пропасть вездеход или как Торвальд выбирается из регенератора как раз в то время, как усаживаемся завтракать, и голова его так же обезображена, как голова погибшей Бетси. Я плакал, вскрикивал во сне, потом меня будили, чтобы я поел и размялся, а потом я снова засыпал и снова видел кошмары.
   Но мало-помалу страшные сны отступили. Нейрозонды постепенно формировали у меня трезвое, пусть и не лишенное печали, отношение к постигшим меня утратам, снимали приступы злости и предотвращали их соединение с воспоминаниями, отыскивали моменты безумия и вычитали их из естественного чувства потери. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем меня стали держать подключенным к аппаратуре всего два часа в день, но к этому времени во время процедур я уже спал вполне сносно. Прошло еще несколько дней, и к аппаратам меня стали подключать только в целях наблюдения.
   Видимо, результаты наблюдения медиков удовлетворяли, как и результаты наблюдения за Маргарет, но они решили выждать еще несколько дней — для страховки.
   Я как раз успел заскучать от пребывания в больнице и начать интересоваться деятельностью Аймерика на посту премьер-министра (под его крыло постепенно перебирались даже некоторые «несгибаемые», поскольку он не покладая рук трудился на ниве создания каледонской автономии), как вдруг в больнице поприбавилось посетителей. Все они были с других планет и прибывали в Посольство — ученые самых разных специальностей. Разговаривать они желали исключительно о тех руинах, которые мы с Сюзанной и Робертом обнаружили в Пессималях. Вопросы так и сыпались, так и сыпались… Не мог ли, на мой взгляд, прорезанный в скалах проход быть моложе, чем сами руины? А может быть — наоборот, он был еще более древним? Какой высоты, хотя бы приблизительно, двери в домах? Не валялись ли на земле около жилищ какие-либо предметы? Лгал ли я или говорил правду, утверждая, что входил в одно из жилищ? Правду ли я говорил, утверждая, что не лгу? Ученые являлись один за другим, и все задавали одни и те же вопросы, как будто между собой они не общались.
   В первый день после выписки из больницы Гуманитарный Совет поселил нас с Маргарет в одной из лучших гостиниц. В то время, когда мы отправились в экспедицию, этого здания еще не существовало — его выстроила какая-то гедонская гостиничная компания, и пока здесь еще ощутимо пахло строительной пылью. На ту пору это было самое высокое здание в Утилитопии, но по старой гостиничной традиции оно представляло собой правильный параллелепипед и казалось деталью из детского строительного конструктора, водруженной посередине города.
   А вот номер оказался очень удобным. В этом смысле гедонисты были верны себе. В нем стояла немыслимых размеров кровать с пультом, с помощью которого можно было регулировать температуру и мягкость постели, имелись две ванные с душем и еще уйма всяческих удобств. Не успели мы посвятить осмотру номера и нескольких минут, как в дверь позвонили. Открыв ее, я обнаружил, что к нам с визитом пожаловал Аймерик.
   — Неужто премьер-министру больше и заняться нечем, как шастать по дорогущим отелям? — шутливо поинтересовался я. — А налогоплательщики в курсе?
   Он усмехнулся.
   — Мало того — премьер-министр еще приволок дорогущего вина. — Он выразительно потряс бутылкой, и мне стало ясно, что винцо — из личных запасов Брюса. — И заказал роскошную трапезу, которую сейчас сюда доставят. Коррупция, друзья мои, — этому я успел научиться у моего старика. Так вы позволите мне войти или мне одному придется все это слопать и выпить в коридоре?
   Заказанный Аймериком обед доставили почти сразу же, поэтому сначала мы в основном выпивали и закусывали и говорили мало. Но наконец Аймерик сказал:
   — Вам, наверное, кажется довольно странным то, что премьер-министр — даже премьер-министр страны, которой в данное время правит Гуманитарный Совет — располагает таким количеством свободного времени. Первая новость, которую я вам намерен сообщить, заключается в разъяснении этого факта. Она также позволит мне подготовить вас к главной новости. Никакого «контактного» кризиса в Каледонии не будет. Точнее говоря, он уже миновал. — Дав нам с полминуты на то, чтобы переварить эту новость, он продолжал:
   — Произошло это потому, что сюда валом валит наличность с других планет, а уж это происходит потому, что тысяч, наверное, восемь ученых уже заняты обследованием тех развалин, которые вы обнаружили в Пессималях, Жиро.
   — В это число входят те две тысячи, которые навещали меня в больнице и задавали одни и те же вопросы?
   Аймерик хихикнул.
   — Понимаю, тебе, наверное, это жутко надоело. Но это было нарочно. Они должны были удостовериться в том, что ты говоришь правду. Между прочим, я выразил официальный протест от твоего имени — заявил, что подобное умственное истязание мешает твоей неврологической реабилитации.
   Я смутно помнил о том, что пару раз мне снились руины в горах.
   — Ну, значит, теперь они убедились в том, что я не врал.
   Это радует.
   — Жиро, я-то знаю, что ты бы врать не стал, как знает любой, кто с тобой знаком, но дело слишком важное для того, чтобы Гуманитарный Совет поверил на слово. К счастью, столь же правдивыми оказались рассказы Сюзанны и Роберта, а не то эти въедливые ученые мужи еще долго трепали бы тебе нервы, выясняя, а вдруг кто-нибудь из вас троих все-таки привирает. Для них было главным узнать о том, что руины — не самоделка. Нет-нет, я нисколько не преувеличиваю. Это оказалось намного важнее, чем отношения Каледонии с Гуманитарным Советом.
   Теперь ученые удостоверились в том, что все вы не лжете, и завтра ты отправишься на прогулку по руинам — прости, но это приказ. Если понадобится, меня поддержит Шэн. Побываешь там, посмотришь — освежишь воспоминания. Ученые настаивают на том, чтобы ты немедленно отправился туда, боятся, как бы ты не наслушался всякой досужей болтовни — а болтают по этому поводу, уж ты мне поверь, предостаточно. Так что я очень надеюсь, что у вас сегодня нет никаких планов на вечер…
   Маргарет хитро усмехнулась и притворно хрипловатым голосом проговорила:
   — Ты видишь, какой у нас огромный номер? Нам бы успеть тут везде полежать.
   Аймерик скорчил гримасу. Он почему-то воспринял это высказывание Маргарет всерьез. Немного выждав, но так и не дождавшись, что он поймет, что это была шутка, я осведомился:
   — Ну хорошо. У какого спрингера я обязан завтра появиться и в какое время?
   Аймерик сказал мне, где и когда я должен быть. Я немного удивился тому, что стартовать надо было так поздно — под вечер, но потом уразумел, что мне предстояло преодолеть два часовых пояса к западу. Даже по прошествии времени из-за того, что Пессимали были так хорошо видны из Содомской котловины, я думал о них как о «близких», а ведь на самом деле видны оттуда были только самые высокие пики.
   Потом говорить было почти не о чем, но мы с Аймериком были аквитанцами, поэтому еще с час говорили ни о чем.
   После того как он ушел, мы с Маргарет усладили друг друга ласковым массажем и любовью, еще перекусили и наконец сладко уснули, как влюбленные, у которых нет никаких забот.
   Это было чудесно. В ту ночь мне приснились Торвальд и Рембо, и проснулся я грустным, но сон сам по себе был приятным. Открыв глаза, я сказал:
   — Я люблю тебя, — и сам не понял, кому я это сказал, но от звука моего голоса проснулась Маргарет, и я еще раз повторил эти слова, чтобы она не сомневалась в том, что они были предназначены ей.
* * *
   Нашим гидом был пожилой мужчина по имени Аль-Кениль, из колонии под названием Новоисламская Палестина, с планеты Стреземан. Человеком он оказался приятным, типичным ученым, из тех, что не большие любители отвечать на вопросы. Однако, как ни странно, задав ему несколько вопросов, я понял, что он отвечает на них с превеликой охотой.
   Скорее всего ему просто до смерти хотелось поговорить о руинах хоть с кем-нибудь, кто еще не знал их так хорошо, как он сам. Но, видимо, ему были даны распоряжения не давать мне такой информации, какая могла бы мне потом послужить подсказкой при ответах на его вопросы.
   А сам он задавал мне вопросы, стоило нам пройти очередные три метра. Все следы, которые вблизи от древнего поселения оставили мы со Сьюзен и Торвальдом, были старательно помечены. Сначала Аль-Кениль провел меня вдоль них, но ничего нового я не увидел. Находясь здесь в тот день, когда мы обнаружили развалины, я всеми силами старался уговорить Сьюзен вернуться в машину, чтобы ехать дальше. Сейчас было светлее, чем в тот день, и я намного лучше рассмотрел фонтан, и он показался мне еще более похожим на фонтан — вот, собственно, и все. Я понятия не имел о том, что каменная кладка фонтана и домов скреплена с помощью лазера. Но в свете того, что отверстие в скалах также было вырезано с помощью лазера, эта новость меня не очень удивила.
   Удивило меня другое. Высота дверей не превышала полутора метров, ненамного больше была и высота потолков в комнатах, куда вели двери. Во всех дверных проемах имелись дырки одного размера и одной формы, словно некогда в них монтировались идентичные, стандартные двери. Аль-Кениль сообщил, что археологи обнаружили следы меди и цинка во всех этих углублениях. По всей вероятности, двери висели на бронзовых петлях.
   В одной из более просторных комнат стены были украшены резьбой, покрытой слоем копоти.
   — Вероятно, здесь сжигали жертвоприношения в более позднее время, но кто знает? А может быть, пользовались масляными светильниками. Но мы обследовали стены рентгеновскими лучами, и хвала Аллаху за то, что они покрыты копотью.
   Он вытащил из кармана пачку снимков и продемонстрировал резьбу, обнаруженную с помощью рентгеновского исследования стен.
   — Вот это — видите? — похоже на периодическую таблицу химических элементов, вот только составлена она в обратном порядке. А это скорее всего цифровая система. Знак, похожий на тройную стрелку, по-видимому, является эквивалентом знака «Е» в нашей системе счисления — им обозначают погрешность. Большую часть других рисунков мы пока не понимаем, но они явно содержат какие-то ключи.
   — Вы сказали, что копоть, покрывавшая резьбу…
   — Я сказал: хвала Аллаху, что она образовалась. Микроскопические исследования показали, что она формировалась год за годом, слой за слоем, и никто не пытался ее стирать. На протяжении по меньшей мере двух нансенских тысячелетий жители этого города жгли в этом помещении какой-то животный жир, хотя за последние три столетия слои копоти стали тоньше, и это позволяет предположить, что что-то пошло не так. Нансенский год, как вы, вероятно, знаете, составляет три целых две десятые стандартного года, следовательно, мы можем смело говорить о том, что в течение шести тысяч лет здесь существовало постоянное поселение.
   — Deu! — воскликнул я, потрясенный до глубины души. — Так ведь это значит, что они жили здесь во время древнего лета…
   Аль-Кениль покачал головой.
   — Нет, к тому времени здесь уже никто не жил. Кем бы они ни были, что бы собой ни представляли, углеродная датировка последнего слоя копоти показывает, что он образовался примерно двадцать тысячелетий назад — приблизительно в семнадцатом тысячелетии до нашей эры.
   — Но как же… Ведь эта планета не настолько древняя, а здесь была только одноклеточная жизнь, и…
   Я запнулся. Я даже не мог осмелиться подумать о том, что это может означать.
   Аль-Кениль снова покачал головой.
   — Мне здорово нагорит за то, что я вам все это рассказываю, но для меня нестерпима мысль о том, чтобы держать в неведении человека, обнаружившего такую важную находку. Понимаете… Из-за того, что на Нансене была обнаружена жизнь, и из-за того, что Каледония и Земля Святого Михаила отказались от терраформирования, здесь вообще не были проведены многие из стандартных исследований, а какие-то, наоборот, были проведены. Существуют записи, но их никто никогда не анализировал. Теперь, когда мы знаем, что надо искать и где искать, при анализе старых записей мы обнаружили на дне морей кораллы, нашли серии воронок от взрывов, с помощью которых древние обитатели планеты пытались изменять русла рек. Есть надежда, что нам удастся обнаружить древнюю технику этого народа в туманности Оорт или на астероидах. Нансен был терфомирован, хотя и не очень успешно, задолго до того, как об этом задумалась наша цивилизация. И теперь встает вопрос о том, что же мы такое обнаружили: цивилизацию сходного с нашей уровня, опоздав на двадцать тысячелетий, или, вероятно — всего лишь вероятно, — свидетельство существования ранее неизвестной высокоразвитой цивилизации, которая по какой-то причине погибла до наступления на Земле последнего ледникового периода.
   «Наверное, — подумал я, — у себя на родине Аль-Кениль — прекрасный университетский преподаватель».
   Он взмахнул длинными изящными руками, плавно обвел ими круг, как бы пытаясь обнять древнее поселение, и сказал:
   — Теперь, когда мы знаем, что руины истинные, что это — не подделка, встает вопрос о том, какая из цивилизаций, поисками которых так долго занималось человечество, оставила нам этот подарок: марсиане или атланты?
* * *
   После возвращения у меня состоялась долгая беседа с Шэном. Он хотел взять меня на постоянную работу в Гуманитарный Совет, и это показалось мне очень странным, если учесть, сколько всяких несчастий случилось вокруг меня. Шэн говорил о том, что на моем месте вряд ли у кого-либо получилось лучше, и о том, как много бы я потерял, если бы не попал на Нансен.