Страница:
Нам не удалось придумать ничего такого, что помогло бы нам со стопроцентной надежностью зарезервировать видео, стерео-видео и голографические каналы как на прием, так и на передачу, но если бы Сальтини перекрыл нам доступ к ним, мы все равно смогли бы при необходимости сделать любое официальное заявление в аудиоформате, пусть и без «картинки». Оставалось только надеяться, что этого хватит.
Хотя мы загрузили все четыре «кота» с вечера, решили дождаться, пока утихнет утренняя буря, и тем самым дать время всем в Центре позавтракать и сказать друг дружке что-нибудь неизбежное типа «я чуть не забыл». В экспедицию отправлялись не то двадцать семь, не то двадцать восемь человек — в зависимости от того, как рассматривать Валери-Бетси. Маргарет несколько дней мучилась, но в конце концов решила, что ей лучше отправиться с нами.
Полу ехать нужно было так или иначе, да он и не собирался упустить такого случая, а Торвальд, пожалуй, не поехал бы ни при каких обстоятельствах. Сама идея экспедиции его интересовала постольку, поскольку представляла собой возможность вставить лишнюю палку в колеса «псипам». Аймерик пожимал плечами и говорил, что в поход бы он не отправился ни при каких обстоятельствах, но по слухам, он хотел остаться из-за Кларити, а Кларити по-прежнему держали под домашним арестом.
Самым удивительным во многом было то, что с нами не пожелала отправиться Биерис, но она начала новую серию картин, и потому ей нужно было остаться в Содомской котловине.
Наконец все вышли на улицу. Взошло солнце. С крыши Центра стекали последние струйки ледяной воды. Все время, пока я жил в Утилитопии, я не уставал любоваться тем, как по изящным изгибам стен Центра скользила вода, отбрасывая повсюду солнечные зайчики. При сильном ветре тучи быстро рассеивались и обнажалась темная синева небес. Я глубоко вдохнул морозный утренний воздух и вдруг понял, что впервые отправляюсь в дальнюю вылазку не с похмелья с тех пор, как… ну ладно — если быть честным до конца, то с тех пор, как стал жить отдельно от родителей. Да и не так часто я совершал походы, перебравшись в Молодежный Квартал.
— Привези их всех обратно живыми и невредимыми, Ольде Вудес Ханде, — проговорил Аймерик, положив руки мне на плечи и необычайно крепко обняв.
— Постараюсь, — улыбнулся я.
— Ну и толпища, — покачал головой Торвальд. — Можно подумать, что вы отправляетесь на неисследованную планету.
Он был прав. Друзья и родственники участников экспедиции собрались у вездеходов, на каждом из которых на ярко-оранжевом фоне красовалась синяя эмблема новорожденной фирмы «ОБОРУДОВАНИЕ И ОБСЛУЖИВАНИЕ ЭКСПЕДИЦИИ ПОЛА ПАРТОНА» Пока каледонцы с трудом постигали науку сочетания цветов. Им она давалась не легче, чем искусство оценки качества вина трезвеннику, который резко стал алкоголиком. Люди обнимались, обменивались дружескими шутками, порой смеялись — но так, что было видно: не то нервничают, не то немного завидуют тем, кто отправляется в поход.
— Мне кажется, что для каледонцев это значит больше, чем они сами думают, — сказал я и только потом подумал, что фраза могла прозвучать оскорбительно.
Но вроде бы никто и не подумал на меня обидеться.
— Просто мы так ведем себя, когда счастливы, когда нам весело, — сказал Торвальд. — Минимализм. Что бы ни случилось теперь, когда минимализм, нестяжательство — дозволенное движение, есть хоть какая-то надежда на то, что в жизни людей появится что-то помимо работы, молитвы и здравого смысла. А я сейчас смотрю на все это и думаю, что мы уже победили. Погляди на детишек, которые бегают вокруг «котов», на транспаранты, на флаги на вездеходах. Эти дети запомнят сегодняшний день на всю жизнь, и никто не сможет доказать им, что они тянулись к не правильным ценностям и что внешнее впечатление ничего не значит. И я думаю: а знает ли Сальтини о том, что он уже проиграл? Ведь теперь ему остается только… как это говорит майор «Железная рука»… ага, «утереться»!
Я не был уверен в том, что Торвальд прав, но тогда мне не захотелось с ним спорить ни о чем. Все происходящее виделось мне в двояком свете. С одной стороны, я наблюдал за импровизированным парадом — смотрел на четыре здоровенных вездехода, раскрашенных в кричащие цвета и украшенных изготовленными на скорую руку транспарантами и флагами. Такие вездеходы обычно возили по городу пассажиров, доставляли мебель или хлеб. Возле них толпились люди в теплой рабочей одежде. В принципе все это было мелко и даже не очень приятно для глаз на фоне серых унылых улиц Утилитопии. Это был взгляд аквитанца. Но был и другой взгляд — взгляд каледонца. А глазами каледонца я видел ту же самую улицу, залитую сверкающей талой водой, и яркие пятна на сером и пастельном фоне, и еще я слышал смелый смех молодых людей, которые больше не желали, чтобы им диктовали, чему им радоваться и почему, и как сильно. И мне приятнее было смотреть на происходящее глазами каледонца.
Маргарет, стоявшая рядом со мной, вдруг вскрикнула и помахала рукой.
— Гарсенда!
Гарсенда шла по улице, одетая в длинный плащ, отороченный мехом. Плащ был расстегнут, и был виден лиловый костюм в тон плаща — более темный жилет и просторные штаны, заправленные в сапоги до колен. Окружавшие меня люди зашептались. В принципе Гарсенда при аквитанском стиле наряда была одета по-каледонски, но с распущенными черными волосами и развевающимися на ветру полами плаща выглядела чертовски зрелищно.
Стоявшие рядом со мной приветствовали Гарсенду дружными аплодисментами. Аймерик воскликнул:
— Bella, donzelha, trop bella!
Гарсенда усмехнулась — несколько по-мужски — и приподняла полы плаща, чтобы они не намокли. Люди вернулись к прерванным разговорам, но время от времени бросали взгляды на красотку.
— Companhona, — сказала Маргарет, — я так рада, что ты выкроила время прийти нас проводить, но у меня к тебе два вопроса: где ты раздобыла такую шикарную одежду и нельзя ли приобрести такую же?
Гарсенда улыбнулась и взъерошила волосы. Несколько месяцев назад я был бы просто в восторге от этого зрелища, но сильно сомневался, чтобы она позволила себе нечто настолько неформальное, просто-таки мальчишеское в моем присутствии.
— Мэгги, в аквитанском павильоне на Ярмарке теперь полным-полно такого тряпья. Оказалось, что некоторые из самых модных кутюрье-межзвездников решили заняться разработкой моделей по письменным рассказам Жиро. Хочешь — верь, хочешь — нет, но по аквитанским меркам это очень простая одежда. Думаю, вряд ли эти модельеры поверили Жиро на слово. Поскольку у меня есть твои мерки, с твоего разрешения я просто сделаю заказ на такую же модель, и все вещи будут готовы к твоему возвращению. Это будет мой подарок.
— О ноп, ноп, это слишком дорого…
— О Господи, ничегошеньки я не понимаю в вашей рациональности, — проговорила Гарсенда и подмигнула мне. — Особенно мне не нравится это ваше дурацкое словечко «ноп».
Тем более мне неприятно его слышать от тебя — ведь ты так тепло отнеслась ко мне.
— Ты возвращаешься домой? — спросила Маргарет. Похоже, Гарсенде удалось-таки уговорить ее.
— Дней на двадцать. Дела пошли так, что теперь я буду то и дело мотаться туда и обратно. Торговля с Каледонией — настоящее золотое дно, и мне уже начинает нравиться мысль о том, что я могу стать богачкой — особенно при том, каким путем могу разбогатеть. — Она улыбнулась. — Не переживай, Мэг, мы еще неоднократно увидимся. Так что прими от меня подарок, как companhona.
Пока я размышлял на тем, каким образом слово «companhona» вошло в оборот при общении между собой двух взрослых женщин, они обнялись, и Гарсенда продолжала:
— Кроме того, как только я выберусь из кабины спрингера в Нупето, я сразу же произнесу парочку речей. Там сейчас происходит несколько многолюдных демонстраций в поддержку здешней оппозиции, и меня там ждут. В этом смысле аквитанцы неистребимы — никто не станет меня слушать, если я не буду выглядеть шокирующе, tropa zenzata. А сказать нужно так много… О, мне уже пора. Через три часа уже буду в Нупето, просто удивительно, правда? — Она обернулась ко мне. — Хочешь что-нибудь кому-нибудь передать?
Я усмехнулся.
— Огромный привет Пертцу и всем старым дружкам, кого увидишь. Маркабру скажи, что, посылая ему вызов на поединок, я не все сказал: передай, что жажду мести за то, что его мамаша в свое время наградила вшами мою лучшую охотничью собаку. Ну а этим беднягам из «Антрепота»…
— Даже не вздумай извиняться перед ними! Ты что! Ты ведь сделал им карьеру! — Ее темно-синие глаза сверкали. И как это я мог столько времени жить рядом с ней и ничего о ней не знать? — Когда вернусь домой, непременно побываю при Дворе, так что Маркабру весточку от тебя передам лично и при народе. А нашей королеве-дурочке что-нибудь сказать?
Я покачал головой.
— Не думаю, что Исо виновата в том, что ее entendedor — грубиян, дурак, пьяница и маменькин сынок с эдиповым комплексом, из-за которого, вероятно, и клюнул на нее. Нет, на нее мне обижаться не за что.
— Не сомневайся, я все передам слово в слово, — пообещала Гарсенда. — Мы же не хотим, чтобы она решила, что ты испытываешь по отношению к ней malvolensa, так что, думаю, и она, и Маркабру захотят выслушать твои объяснения.
Маргарет и Торвальд смотрели на нас с открытыми ртами.
Аймерик вмешался:
— Пожалуй, ты шокируешь наших каледонских друзей.
Я собрался было разразиться смущенными объяснениями, но Гарсенда меня опередила.
— Что ж, тогда я позволю себе шокировать вас еще сильнее. Все дело в карьерных соображениях. Жиро не может себе позволить остаться без какой бы то ни было репутации и репутацию себе может завоевать кошмарной ссорой и поединком с принцем-консортом. На ваш взгляд, это, наверное, выглядит ужасно глупо, но таковы правила, по которым мы живем — по крайней мере это помогает избавлять от сорвиголов и людей, которые легко заводятся. Их ни в коем случае нельзя допускать к руководству страной. — С этими словами она обняла меня и крепко поцеловала — абсолютно неэротично. Этим поцелуем она словно сказала мне: «Ты мне нравишься». — Ну, будьте осторожны и возвращайтесь целыми и невредимыми, — пожелала она всем нам. — А когда ты станешь премьер-министром, я бы хотела стать Manjadora d'Oecon. Мэгги, смотри, чтобы этот маньяк вас всех не угробил. Увидимся через несколько дней после вашего возвращения, Засим последовала еще одна серия объятий, после чего она гордо удалилась в своем развевающемся на ветру плаще.
Через несколько минут все участники экспедиции расселись по машинам, и «коты» медленно тронулись по улицам.
Провожающие бежали позади и рядом с вездеходами. Я не отводил глаз от проезжей части, потому что среди провожающих были дети, и я страшно боялся, как бы кто-нибудь их них не угодил под гусеницы «кота». Тормозное устройство позволяло совершить резкую остановку, но для этого надо было вовремя и с большой силой надавить на педаль.
Сидевшие в машинах то и дело открывали двери, высовывались и махали руками провожающим. Маргарет, сидевшая рядом со мной на сиденье сменного водителя, тоже отчаянно размахивала руками.
— А я и не знал, что вы так подружились с Гарсендой, — сказал я. — Ты, похоже, бегала на Ярмарку чуть ли не каждый день?
— Да, мы довольно часто виделись, — ответила Маргарет еле слышно, поскольку Пол сидел совсем близко. — Она чем-то похожа на Валери, только безо всяких неврозов и агрессии. Мне она очень нравится.
— А где Валери? — спросил я, включив наружные микрофоны, чтобы всем был лучше слышен уличный шум и хуже — наш разговор.
— В последнем вездеходе. Царственно машет рукой, можно не сомневаться. С каким-нибудь смазливым парнем из очереди желающих, которому пару дней назад удалось обзавестись местом. Я имела в виду очередь желающих попасть в число участников экспедиции, а не очередь желающих подобраться к Валери. Эта очередь длиннее, но идет быстрее.
В голосе Маргарет звучала нескрываемая язвительность.
Я хмыкнул, не отрывая глаз от дороги. Конечно, по аквитанским меркам Маргарет вовсе не выглядела, как donzelha.
Но вот сплетничать была мастерица на все сто. Пожалуй, если бы я был воспитан в более строгих правилах, меня бы ее речи шокировали, но на самом деле из-за этой ее склонности она мне нравилась еще больше.
— А я и не догадывался, что другие зовут тебя «Мэгги».
— Дома меня только так и зовут. Как-то раз на Ярмарку заглянула моя мама, и Гарсенда услышала, что она меня так назвала, вот и стала тоже так называть. Мне это не очень нравится именно потому, что так меня зовут дома. Кроме того, я заметила, что ты обычно называешь нас полными именами.
— Ну, — проговорил я, — «Маргарет» не только красиво по звучанию, но очень похоже на аквитанское «Магрита».
Она прижалась ко мне. Мне стало страшно за безопасность детей, сновавших около вездеходов, но в принципе я не имел ничего против.
— Мне все равно, как ты меня будешь называть, — заявила Маргарет.
— Но если ты примешься называть меня «Джерри» или, не дай Бог, «Ро» (это были две мои клички в детстве, которые я терпеть не мог), — то я, пожалуй…
— То ты, пожалуй, разозлишься, — закончила она за меня. — Я тоже терпеть не могу всяческие клички. — Но знаешь, каледонцы обожают сокращенные имена. А меня они только раздражают. Ну представь себе «Тори» вместо «Торвальда»!
Тут я не выдержал и расхохотался.
За то время, пока мы ехали по городу, я кое-что взял на заметку. Я сидел за рулем второго «кота» в колонне, а первую машину вела Анна К. Тервиллигер, которая, как правило, свои четыре рабочих часа водила грузовые вездеходы. Честно говоря, я очень надеялся на то, что водитель она более хороший, чем поэтесса. Не заметил, почему Анна вдруг сбавила скорость, но дистанцию между машинами сохранить успел. Машину Анны сильно тряхнуло пару раз, и только тогда я заметил, что она развернула гусеницы в сторону, параллельно друг другу. После серии таких разворотов гусеницы встали под углом в девяносто градусов относительно первоначального положения, что позволило «коту» легко свернуть на перпендикулярно лежащую улицу. Я не понял, зачем она повернула, но повел машину за ней. Обернувшись, я увидел, что остальные два вездехода едут за нами.
Только чуть позже, когда Анна сделала еще один поворот и вывела машину на параллельную улицу, я понял, в чем дело.
Около пятидесяти человек приковали себя цепями к фонарным столбам и улеглись на проезжей части. Вокруг стояло оцепление «псипов», пристально наблюдавших за ними. В руках у всех были плакаты или таблички с надписями, люди что-то кричали нам и тем, кто нас сопровождал, но надписи на плакатах были на рациональном языке, и выкрики тоже звучали на этом же языке — излюбленном диалекте экстремистов. Короче говоря, я ничего не понял. Мы объехали демонстрантов, для чего пришлось практически заехать на тротуар. Я бросил вопросительный взгляд на Маргарет, и она объяснила:
— Они говорят, что устроили голодовку. Это безработные, и они скорее умрут от голода, чем примут «подачку» — так они называют пособия по безработице. Некоторые из них даже требуют, чтобы пособия отменили, чтобы «неугодные» скорее умерли.
— Они что, серьезно?
Мы объехали последних демонстрантов, и я снова вывел «кота» на проезжую часть.
— Я так думаю, что некоторые — вполне серьезно. — Она вздохнула. — А другие, может быть, просто так, выпендриваются, но теперь им будет уже некуда деваться, раз уж они сделали такие заявления публично.
— Но как же они могут называть себя «неугодными», если настолько набожны, что готовы умереть?
Маргарет снова вздохнула и покачала головой.
— Мой брат Кельвин — троюродный брат, я видела его всего пару раз, и его родители с моими были в неважных отношениях — потерял работу десять дней назад и застрелился из охотничьего ружья. Понимаешь, это не грех — осознать, что на тебя не распространятся Господни вселенские планы.
Уйти из жизни до того, как ты начнешь распространять свою неустроенность, — это совершенно рационально. Я не сомневаюсь: в то мгновение, когда Кельвин нажал на курок, он был уверен в том, что очнется в Раю. Некоторые из тех, что устраивали демонстрации около Посольства, принесли с собой последнюю видеозапись Кельвина. Через день-два после его самоубийства они подбегали к окнам трекеров, когда мы подъезжали к Посольству или отъезжали от него, и показывали эту запись. Наверное, он сделал эту запись за день до самоубийства.
— Но как же они могут… То есть…
— Они считают, что это их долг. Жиро. Вот и все. Мы так воспитаны: можно делать все что угодно, если таков твой долг перед Богом.
Я кивнул. То, о чем она говорила, для меня было настолько же чужеродным понятием, как для Маргарет понятие ensemgnamen. Из-за этого мы часто ссорились, а мне не хотелось портить начавшийся день.
— Мне жаль, что нам пришлось это увидеть, — сказал я.
— А мне — нет, — заявил Пол. — Это лишний раз напомнило мне о том, сколько людей понапрасну прожило жизнь в Каледонии. Большую часть времени я делаю вид, будто я — самый что ни на есть аполитичный бизнесмен, но на самом деле у меня, как у всякого, кто заинтересован в том, чтобы объединять людей за счет того, что они хотят, и того, что им нужно, у меня есть своя программа. Я хочу, чтобы люди получали то, что хотят, и в идеале предпочел бы, чтобы они получали это от меня, но я хочу, чтобы они были свободны в своих желаниях и сами определяли, чего хотят. А этим несчастным глупым фанатикам запродали идею о том, что хотят они только возможности радостно поздравлять себя с тем, что поступили правильно. И поэтому они скорее будут правы, нежели счастливы. Но что более важно, они предпочтут, чтобы и я был скорее прав, нежели счастлив, и не пожелают, чтобы выбор остался за мной. Так что — пусть умирают, и пусть их смерть будет долгой и мучительной.
Маргарет вся подобралась, и я подумал, что она сейчас вступит в спор с Полом. Я очень надеялся, что мне спорить не придется. Должен признаться, что демонстрация не вызвала у меня столь страстного отношения, как у Пола. Мне показалось, что этих людей стоит пожалеть, но уж никак не презирать.
Но Маргарет ничего не сказала, и Пол, видимо, решил, что задел ее. Скорее всего он вовсе не собирался расстраивать Маргарет, поэтому, простояв возле нас несколько мгновений, он ушел назад, где кто-то завел песню. Вроде бы это была старая аквитанская походная песня, но я не раз слышал ее на многих языках. «Valde retz, Valde ratz» в переводе на терстадский означает «Самое настоящее — то, что наиболее честно воображаешь». Это одна из самых первых пословиц, которые заучивают в Аквитании дети. Мне когда-то казалось вполне естественным распевать строчки этой песни, путешествуя по зарослям карликовых сосен и представляя себе могучие дубы, которые вырастут через сто лет после того, как меня уже не будет на свете.
Через какое-то время Маргарет проговорила:
— Прости. Последствия воспитания.
— От них никому не уйти, — отозвался я.
Я не думал о том, что увижу за Ниневийской котловиной и у подножий Пессималей, — я воображал себе все это и в уме сочинял песню.
Целый день мы ехали по Ниневийской котловине. Последующие четыре дня оказались до странности однообразными — потом нечего было и вспоминать о них. Мало-помалу образовался определенный ритм: во время Второго Света мы продвигались вперед, а во время Первого останавливали машины и обследовали окрестности пешком. В принципе все, что мы видели, почти наверняка было видно и со спутника, и мы не стали ничего заснимать. Здоровенные ярко-оранжевые куры могли бы питаться лишайниками, но кормились зерном и гнездились вблизи от полей пшеницы и кукурузы к востоку от Ниневийской котловины. Кур было неисчислимое множество. То и дело мы вспугивали огромные стаи, и взлетая, птицы закрывали небо своими крыльями.
Берега рек были засажены грушевыми деревьями. Груши оказались такими сладкими и сочными, каких я никогда в жизни не пробовал. Видимо, эти деревья специально отбирали по принципу морозоустойчивости. Через пару дней почти У всех развилось типично туристическое расстройство кишечника, из-за чего приходилось часто останавливать машины: хотя в каждом из вездеходов имелось по два туалета, они не справлялись с числом желающих их посетить. Но эту проблему мы сумели пережить — правда. Полу было совсем худо, и порой во время самых острых приступов он был готов расстаться с жизнью.
Двое телевизионщиков, которые с остальными участниками экспедиции общались мало, с радостью снимали все происходящее, но Маргарет удалось уговорить их не снимать мужчин по одну сторону от вездеходов и женщин — по другую во время одного из «грушевых кризисов».
По вечерам мы без труда набирали на речных берегах хворост и разжигали костры с наступлением темноты. Анна К.
Тервиллигер читала свои новые стихи — исключительно на рациональном языке. Телевизионщики почему-то особенно охотно снимали то, как она читает стихи у костра или среди деревьев, и даже то, как она прогуливается по берегу речки.
Некоторые сделанные ими записи я смотрел, и они выглядели совсем неплохо, чего нельзя было сказать о самой Анне. Мне казалось, что ее стихи на рациональном языке звучат лучше, поскольку я их не понимал. Но больше всех стихи Анны любила слушать Маргарет, поэтому я счел за лучшее по этому поводу не высказываться.
Я только попросил ее объяснить мне, в чем, собственно, состоит привлекательность творений Анны, но она сказала, что та пользуется рациональным языком так, как раньше им не пользовались, и в итоге я не понял самого смысла инновации.
С другой стороны, мне было вполне понятно, почему все так любили слушать игру и пение Валери, которую тоже можно было смело называть новатором. От Пола я знал о том, что продажа ее записей со времени начала экспедиции настолько увеличилась, что она уже, можно считать, окупила свою поездку. Валери не упускала случая дать Бетси возможность поговорить с телевизионщиками о политике, но в программы ее высказывания вставляли редко.
А в остальном — я неплохо высыпался, порой с удовольствием обследовал окрестности, иногда, во время стоянок, занимался ки-хара-да с парой-тройкой учеников и при любой возможности уединялся с Маргарет, чтобы предаться спокойной, но сильной любви. Я совсем не пил спиртного, с аппетитом ел, спал так сладко, как не спал с детства, и настроение у меня было такое превосходное, что, казалось, ничто не способно его омрачить.
Торвальд и Аймерик без труда выходили с нами на связь, когда хотели. Сальтинисты занимались тем, что непрерывно забрасывали протестами Гуманитарный Совет. Число людей, устроивших голодовку перед зданием Посольства, достигло сотни. Некоторые из наших людей перестали ходить с листовками на Ярмарку, потому что им нестерпимо было видеть своих друзей или родственников, обрекших себя на добровольную смерть от голода.
Пока умерли четыре человека, хотя скорее не от голода, а от постоянного пребывания под открытым небом. Редко выдавался день, чтобы во время Первого или Второго Света в Утилитопии не проходили манифестации, участники которых держали фотографии четырех мучеников. Говорившая устами Валери Бетси укорила манифестантов и сказала о том, что она не выбирала смерть. В конце концов ее слова были переданы по телевидению. На следующий день по электронной почте пришло около тысячи писем, и большая их часть была адресована «Шлюхе Бетси, в иррациональную экспедицию».
Валери, естественно, жутко бушевала, но, похоже, ей нравилось, что дело приобрело такую окраску.
— Просто и не знаю, — сказал я Маргарет, когда как-то раз мы с ней загорали, забравшись на здоровенный валун и радуясь возможности поваляться раздетыми почти догола. — Меня очень пугает то, что будет с Бетси, когда ее псипикс перекочует в тело ребенка. Тогда она не сможет бороться. Она стала настоящей героиней, подлинной мученицей… Que enseingnamen! Трудно было бы представить человека, более достойного мученического венца, но мне бы очень не хотелось, чтобы с ней снова случилось что-то подобное.
— Не думаешь же ты, что «псипы»…
— Не столько они, сколько те люди, которые посылают все эти письма. Не думаю, чтобы Сальтини был так уж доволен тем, что его люди учинили изнасилование и убийство, но уж если стал диктатором, то своих приспешников надо защищать. Но те люди, которые пишут мерзкие письма и называют Бетси… Ну, мы знаем, как они ее называют…
Маргарет кивнула и потянулась. Я забыл обо всем и залюбовался ею.
Она улыбнулась.
— Мы будем говорить о политике или, может быть, ты перестанешь на меня глазеть и займешься делом?
Отказать было бы ne gens, как вы понимаете, хотя согласно аквитанским ритуалам ухаживания все должно было происходить не так…
Одевшись, мы спустились с камня и занялись сбором хвороста для костра — подошла наша очередь заняться этим.
С каждым рассветом становилось видно, как мы приближаемся к зазубренной высокой горной цепи Пессималей. Они были очень высоки, эти горы. Нансен сравнительно недавно (по геологическим меркам) сформировался из твердого ядра газового гиганта, и потому подъемы тектонических плит здесь были относительно молодыми. Столкновение плит — а точнее, выталкивание одной небольшой плиты, в результате которого и образовались эти горы, было сильнейшим, сравнимым разве что с ударом метеорита по другой стороне планеты, в результате которого сформировали Оптимали. Некоторые вершины были удобны для восхождения, и Пол заметил на будущее парочку перевалов, через которые можно было перебраться на «котах» с запасом воздуха, не рассчитывая на компрессоры. Кроме того, здесь выпадало достаточное количество осадков за счет туч, которые приносило ветрами со стороны Оптималей, а также за счет испарений внутренних морей и ветров, дувших с океана, с противоположной стороны. Вдобавок сползавшие вниз глетчеры проделали в склонах Пессималей уйму ущелий, и потому горы были настолько живописными, насколько можно было себе представить.
Хотя мы загрузили все четыре «кота» с вечера, решили дождаться, пока утихнет утренняя буря, и тем самым дать время всем в Центре позавтракать и сказать друг дружке что-нибудь неизбежное типа «я чуть не забыл». В экспедицию отправлялись не то двадцать семь, не то двадцать восемь человек — в зависимости от того, как рассматривать Валери-Бетси. Маргарет несколько дней мучилась, но в конце концов решила, что ей лучше отправиться с нами.
Полу ехать нужно было так или иначе, да он и не собирался упустить такого случая, а Торвальд, пожалуй, не поехал бы ни при каких обстоятельствах. Сама идея экспедиции его интересовала постольку, поскольку представляла собой возможность вставить лишнюю палку в колеса «псипам». Аймерик пожимал плечами и говорил, что в поход бы он не отправился ни при каких обстоятельствах, но по слухам, он хотел остаться из-за Кларити, а Кларити по-прежнему держали под домашним арестом.
Самым удивительным во многом было то, что с нами не пожелала отправиться Биерис, но она начала новую серию картин, и потому ей нужно было остаться в Содомской котловине.
Наконец все вышли на улицу. Взошло солнце. С крыши Центра стекали последние струйки ледяной воды. Все время, пока я жил в Утилитопии, я не уставал любоваться тем, как по изящным изгибам стен Центра скользила вода, отбрасывая повсюду солнечные зайчики. При сильном ветре тучи быстро рассеивались и обнажалась темная синева небес. Я глубоко вдохнул морозный утренний воздух и вдруг понял, что впервые отправляюсь в дальнюю вылазку не с похмелья с тех пор, как… ну ладно — если быть честным до конца, то с тех пор, как стал жить отдельно от родителей. Да и не так часто я совершал походы, перебравшись в Молодежный Квартал.
— Привези их всех обратно живыми и невредимыми, Ольде Вудес Ханде, — проговорил Аймерик, положив руки мне на плечи и необычайно крепко обняв.
— Постараюсь, — улыбнулся я.
— Ну и толпища, — покачал головой Торвальд. — Можно подумать, что вы отправляетесь на неисследованную планету.
Он был прав. Друзья и родственники участников экспедиции собрались у вездеходов, на каждом из которых на ярко-оранжевом фоне красовалась синяя эмблема новорожденной фирмы «ОБОРУДОВАНИЕ И ОБСЛУЖИВАНИЕ ЭКСПЕДИЦИИ ПОЛА ПАРТОНА» Пока каледонцы с трудом постигали науку сочетания цветов. Им она давалась не легче, чем искусство оценки качества вина трезвеннику, который резко стал алкоголиком. Люди обнимались, обменивались дружескими шутками, порой смеялись — но так, что было видно: не то нервничают, не то немного завидуют тем, кто отправляется в поход.
— Мне кажется, что для каледонцев это значит больше, чем они сами думают, — сказал я и только потом подумал, что фраза могла прозвучать оскорбительно.
Но вроде бы никто и не подумал на меня обидеться.
— Просто мы так ведем себя, когда счастливы, когда нам весело, — сказал Торвальд. — Минимализм. Что бы ни случилось теперь, когда минимализм, нестяжательство — дозволенное движение, есть хоть какая-то надежда на то, что в жизни людей появится что-то помимо работы, молитвы и здравого смысла. А я сейчас смотрю на все это и думаю, что мы уже победили. Погляди на детишек, которые бегают вокруг «котов», на транспаранты, на флаги на вездеходах. Эти дети запомнят сегодняшний день на всю жизнь, и никто не сможет доказать им, что они тянулись к не правильным ценностям и что внешнее впечатление ничего не значит. И я думаю: а знает ли Сальтини о том, что он уже проиграл? Ведь теперь ему остается только… как это говорит майор «Железная рука»… ага, «утереться»!
Я не был уверен в том, что Торвальд прав, но тогда мне не захотелось с ним спорить ни о чем. Все происходящее виделось мне в двояком свете. С одной стороны, я наблюдал за импровизированным парадом — смотрел на четыре здоровенных вездехода, раскрашенных в кричащие цвета и украшенных изготовленными на скорую руку транспарантами и флагами. Такие вездеходы обычно возили по городу пассажиров, доставляли мебель или хлеб. Возле них толпились люди в теплой рабочей одежде. В принципе все это было мелко и даже не очень приятно для глаз на фоне серых унылых улиц Утилитопии. Это был взгляд аквитанца. Но был и другой взгляд — взгляд каледонца. А глазами каледонца я видел ту же самую улицу, залитую сверкающей талой водой, и яркие пятна на сером и пастельном фоне, и еще я слышал смелый смех молодых людей, которые больше не желали, чтобы им диктовали, чему им радоваться и почему, и как сильно. И мне приятнее было смотреть на происходящее глазами каледонца.
Маргарет, стоявшая рядом со мной, вдруг вскрикнула и помахала рукой.
— Гарсенда!
Гарсенда шла по улице, одетая в длинный плащ, отороченный мехом. Плащ был расстегнут, и был виден лиловый костюм в тон плаща — более темный жилет и просторные штаны, заправленные в сапоги до колен. Окружавшие меня люди зашептались. В принципе Гарсенда при аквитанском стиле наряда была одета по-каледонски, но с распущенными черными волосами и развевающимися на ветру полами плаща выглядела чертовски зрелищно.
Стоявшие рядом со мной приветствовали Гарсенду дружными аплодисментами. Аймерик воскликнул:
— Bella, donzelha, trop bella!
Гарсенда усмехнулась — несколько по-мужски — и приподняла полы плаща, чтобы они не намокли. Люди вернулись к прерванным разговорам, но время от времени бросали взгляды на красотку.
— Companhona, — сказала Маргарет, — я так рада, что ты выкроила время прийти нас проводить, но у меня к тебе два вопроса: где ты раздобыла такую шикарную одежду и нельзя ли приобрести такую же?
Гарсенда улыбнулась и взъерошила волосы. Несколько месяцев назад я был бы просто в восторге от этого зрелища, но сильно сомневался, чтобы она позволила себе нечто настолько неформальное, просто-таки мальчишеское в моем присутствии.
— Мэгги, в аквитанском павильоне на Ярмарке теперь полным-полно такого тряпья. Оказалось, что некоторые из самых модных кутюрье-межзвездников решили заняться разработкой моделей по письменным рассказам Жиро. Хочешь — верь, хочешь — нет, но по аквитанским меркам это очень простая одежда. Думаю, вряд ли эти модельеры поверили Жиро на слово. Поскольку у меня есть твои мерки, с твоего разрешения я просто сделаю заказ на такую же модель, и все вещи будут готовы к твоему возвращению. Это будет мой подарок.
— О ноп, ноп, это слишком дорого…
— О Господи, ничегошеньки я не понимаю в вашей рациональности, — проговорила Гарсенда и подмигнула мне. — Особенно мне не нравится это ваше дурацкое словечко «ноп».
Тем более мне неприятно его слышать от тебя — ведь ты так тепло отнеслась ко мне.
— Ты возвращаешься домой? — спросила Маргарет. Похоже, Гарсенде удалось-таки уговорить ее.
— Дней на двадцать. Дела пошли так, что теперь я буду то и дело мотаться туда и обратно. Торговля с Каледонией — настоящее золотое дно, и мне уже начинает нравиться мысль о том, что я могу стать богачкой — особенно при том, каким путем могу разбогатеть. — Она улыбнулась. — Не переживай, Мэг, мы еще неоднократно увидимся. Так что прими от меня подарок, как companhona.
Пока я размышлял на тем, каким образом слово «companhona» вошло в оборот при общении между собой двух взрослых женщин, они обнялись, и Гарсенда продолжала:
— Кроме того, как только я выберусь из кабины спрингера в Нупето, я сразу же произнесу парочку речей. Там сейчас происходит несколько многолюдных демонстраций в поддержку здешней оппозиции, и меня там ждут. В этом смысле аквитанцы неистребимы — никто не станет меня слушать, если я не буду выглядеть шокирующе, tropa zenzata. А сказать нужно так много… О, мне уже пора. Через три часа уже буду в Нупето, просто удивительно, правда? — Она обернулась ко мне. — Хочешь что-нибудь кому-нибудь передать?
Я усмехнулся.
— Огромный привет Пертцу и всем старым дружкам, кого увидишь. Маркабру скажи, что, посылая ему вызов на поединок, я не все сказал: передай, что жажду мести за то, что его мамаша в свое время наградила вшами мою лучшую охотничью собаку. Ну а этим беднягам из «Антрепота»…
— Даже не вздумай извиняться перед ними! Ты что! Ты ведь сделал им карьеру! — Ее темно-синие глаза сверкали. И как это я мог столько времени жить рядом с ней и ничего о ней не знать? — Когда вернусь домой, непременно побываю при Дворе, так что Маркабру весточку от тебя передам лично и при народе. А нашей королеве-дурочке что-нибудь сказать?
Я покачал головой.
— Не думаю, что Исо виновата в том, что ее entendedor — грубиян, дурак, пьяница и маменькин сынок с эдиповым комплексом, из-за которого, вероятно, и клюнул на нее. Нет, на нее мне обижаться не за что.
— Не сомневайся, я все передам слово в слово, — пообещала Гарсенда. — Мы же не хотим, чтобы она решила, что ты испытываешь по отношению к ней malvolensa, так что, думаю, и она, и Маркабру захотят выслушать твои объяснения.
Маргарет и Торвальд смотрели на нас с открытыми ртами.
Аймерик вмешался:
— Пожалуй, ты шокируешь наших каледонских друзей.
Я собрался было разразиться смущенными объяснениями, но Гарсенда меня опередила.
— Что ж, тогда я позволю себе шокировать вас еще сильнее. Все дело в карьерных соображениях. Жиро не может себе позволить остаться без какой бы то ни было репутации и репутацию себе может завоевать кошмарной ссорой и поединком с принцем-консортом. На ваш взгляд, это, наверное, выглядит ужасно глупо, но таковы правила, по которым мы живем — по крайней мере это помогает избавлять от сорвиголов и людей, которые легко заводятся. Их ни в коем случае нельзя допускать к руководству страной. — С этими словами она обняла меня и крепко поцеловала — абсолютно неэротично. Этим поцелуем она словно сказала мне: «Ты мне нравишься». — Ну, будьте осторожны и возвращайтесь целыми и невредимыми, — пожелала она всем нам. — А когда ты станешь премьер-министром, я бы хотела стать Manjadora d'Oecon. Мэгги, смотри, чтобы этот маньяк вас всех не угробил. Увидимся через несколько дней после вашего возвращения, Засим последовала еще одна серия объятий, после чего она гордо удалилась в своем развевающемся на ветру плаще.
Через несколько минут все участники экспедиции расселись по машинам, и «коты» медленно тронулись по улицам.
Провожающие бежали позади и рядом с вездеходами. Я не отводил глаз от проезжей части, потому что среди провожающих были дети, и я страшно боялся, как бы кто-нибудь их них не угодил под гусеницы «кота». Тормозное устройство позволяло совершить резкую остановку, но для этого надо было вовремя и с большой силой надавить на педаль.
Сидевшие в машинах то и дело открывали двери, высовывались и махали руками провожающим. Маргарет, сидевшая рядом со мной на сиденье сменного водителя, тоже отчаянно размахивала руками.
— А я и не знал, что вы так подружились с Гарсендой, — сказал я. — Ты, похоже, бегала на Ярмарку чуть ли не каждый день?
— Да, мы довольно часто виделись, — ответила Маргарет еле слышно, поскольку Пол сидел совсем близко. — Она чем-то похожа на Валери, только безо всяких неврозов и агрессии. Мне она очень нравится.
— А где Валери? — спросил я, включив наружные микрофоны, чтобы всем был лучше слышен уличный шум и хуже — наш разговор.
— В последнем вездеходе. Царственно машет рукой, можно не сомневаться. С каким-нибудь смазливым парнем из очереди желающих, которому пару дней назад удалось обзавестись местом. Я имела в виду очередь желающих попасть в число участников экспедиции, а не очередь желающих подобраться к Валери. Эта очередь длиннее, но идет быстрее.
В голосе Маргарет звучала нескрываемая язвительность.
Я хмыкнул, не отрывая глаз от дороги. Конечно, по аквитанским меркам Маргарет вовсе не выглядела, как donzelha.
Но вот сплетничать была мастерица на все сто. Пожалуй, если бы я был воспитан в более строгих правилах, меня бы ее речи шокировали, но на самом деле из-за этой ее склонности она мне нравилась еще больше.
— А я и не догадывался, что другие зовут тебя «Мэгги».
— Дома меня только так и зовут. Как-то раз на Ярмарку заглянула моя мама, и Гарсенда услышала, что она меня так назвала, вот и стала тоже так называть. Мне это не очень нравится именно потому, что так меня зовут дома. Кроме того, я заметила, что ты обычно называешь нас полными именами.
— Ну, — проговорил я, — «Маргарет» не только красиво по звучанию, но очень похоже на аквитанское «Магрита».
Она прижалась ко мне. Мне стало страшно за безопасность детей, сновавших около вездеходов, но в принципе я не имел ничего против.
— Мне все равно, как ты меня будешь называть, — заявила Маргарет.
— Но если ты примешься называть меня «Джерри» или, не дай Бог, «Ро» (это были две мои клички в детстве, которые я терпеть не мог), — то я, пожалуй…
— То ты, пожалуй, разозлишься, — закончила она за меня. — Я тоже терпеть не могу всяческие клички. — Но знаешь, каледонцы обожают сокращенные имена. А меня они только раздражают. Ну представь себе «Тори» вместо «Торвальда»!
Тут я не выдержал и расхохотался.
За то время, пока мы ехали по городу, я кое-что взял на заметку. Я сидел за рулем второго «кота» в колонне, а первую машину вела Анна К. Тервиллигер, которая, как правило, свои четыре рабочих часа водила грузовые вездеходы. Честно говоря, я очень надеялся на то, что водитель она более хороший, чем поэтесса. Не заметил, почему Анна вдруг сбавила скорость, но дистанцию между машинами сохранить успел. Машину Анны сильно тряхнуло пару раз, и только тогда я заметил, что она развернула гусеницы в сторону, параллельно друг другу. После серии таких разворотов гусеницы встали под углом в девяносто градусов относительно первоначального положения, что позволило «коту» легко свернуть на перпендикулярно лежащую улицу. Я не понял, зачем она повернула, но повел машину за ней. Обернувшись, я увидел, что остальные два вездехода едут за нами.
Только чуть позже, когда Анна сделала еще один поворот и вывела машину на параллельную улицу, я понял, в чем дело.
Около пятидесяти человек приковали себя цепями к фонарным столбам и улеглись на проезжей части. Вокруг стояло оцепление «псипов», пристально наблюдавших за ними. В руках у всех были плакаты или таблички с надписями, люди что-то кричали нам и тем, кто нас сопровождал, но надписи на плакатах были на рациональном языке, и выкрики тоже звучали на этом же языке — излюбленном диалекте экстремистов. Короче говоря, я ничего не понял. Мы объехали демонстрантов, для чего пришлось практически заехать на тротуар. Я бросил вопросительный взгляд на Маргарет, и она объяснила:
— Они говорят, что устроили голодовку. Это безработные, и они скорее умрут от голода, чем примут «подачку» — так они называют пособия по безработице. Некоторые из них даже требуют, чтобы пособия отменили, чтобы «неугодные» скорее умерли.
— Они что, серьезно?
Мы объехали последних демонстрантов, и я снова вывел «кота» на проезжую часть.
— Я так думаю, что некоторые — вполне серьезно. — Она вздохнула. — А другие, может быть, просто так, выпендриваются, но теперь им будет уже некуда деваться, раз уж они сделали такие заявления публично.
— Но как же они могут называть себя «неугодными», если настолько набожны, что готовы умереть?
Маргарет снова вздохнула и покачала головой.
— Мой брат Кельвин — троюродный брат, я видела его всего пару раз, и его родители с моими были в неважных отношениях — потерял работу десять дней назад и застрелился из охотничьего ружья. Понимаешь, это не грех — осознать, что на тебя не распространятся Господни вселенские планы.
Уйти из жизни до того, как ты начнешь распространять свою неустроенность, — это совершенно рационально. Я не сомневаюсь: в то мгновение, когда Кельвин нажал на курок, он был уверен в том, что очнется в Раю. Некоторые из тех, что устраивали демонстрации около Посольства, принесли с собой последнюю видеозапись Кельвина. Через день-два после его самоубийства они подбегали к окнам трекеров, когда мы подъезжали к Посольству или отъезжали от него, и показывали эту запись. Наверное, он сделал эту запись за день до самоубийства.
— Но как же они могут… То есть…
— Они считают, что это их долг. Жиро. Вот и все. Мы так воспитаны: можно делать все что угодно, если таков твой долг перед Богом.
Я кивнул. То, о чем она говорила, для меня было настолько же чужеродным понятием, как для Маргарет понятие ensemgnamen. Из-за этого мы часто ссорились, а мне не хотелось портить начавшийся день.
— Мне жаль, что нам пришлось это увидеть, — сказал я.
— А мне — нет, — заявил Пол. — Это лишний раз напомнило мне о том, сколько людей понапрасну прожило жизнь в Каледонии. Большую часть времени я делаю вид, будто я — самый что ни на есть аполитичный бизнесмен, но на самом деле у меня, как у всякого, кто заинтересован в том, чтобы объединять людей за счет того, что они хотят, и того, что им нужно, у меня есть своя программа. Я хочу, чтобы люди получали то, что хотят, и в идеале предпочел бы, чтобы они получали это от меня, но я хочу, чтобы они были свободны в своих желаниях и сами определяли, чего хотят. А этим несчастным глупым фанатикам запродали идею о том, что хотят они только возможности радостно поздравлять себя с тем, что поступили правильно. И поэтому они скорее будут правы, нежели счастливы. Но что более важно, они предпочтут, чтобы и я был скорее прав, нежели счастлив, и не пожелают, чтобы выбор остался за мной. Так что — пусть умирают, и пусть их смерть будет долгой и мучительной.
Маргарет вся подобралась, и я подумал, что она сейчас вступит в спор с Полом. Я очень надеялся, что мне спорить не придется. Должен признаться, что демонстрация не вызвала у меня столь страстного отношения, как у Пола. Мне показалось, что этих людей стоит пожалеть, но уж никак не презирать.
Но Маргарет ничего не сказала, и Пол, видимо, решил, что задел ее. Скорее всего он вовсе не собирался расстраивать Маргарет, поэтому, простояв возле нас несколько мгновений, он ушел назад, где кто-то завел песню. Вроде бы это была старая аквитанская походная песня, но я не раз слышал ее на многих языках. «Valde retz, Valde ratz» в переводе на терстадский означает «Самое настоящее — то, что наиболее честно воображаешь». Это одна из самых первых пословиц, которые заучивают в Аквитании дети. Мне когда-то казалось вполне естественным распевать строчки этой песни, путешествуя по зарослям карликовых сосен и представляя себе могучие дубы, которые вырастут через сто лет после того, как меня уже не будет на свете.
Через какое-то время Маргарет проговорила:
— Прости. Последствия воспитания.
— От них никому не уйти, — отозвался я.
Я не думал о том, что увижу за Ниневийской котловиной и у подножий Пессималей, — я воображал себе все это и в уме сочинял песню.
Целый день мы ехали по Ниневийской котловине. Последующие четыре дня оказались до странности однообразными — потом нечего было и вспоминать о них. Мало-помалу образовался определенный ритм: во время Второго Света мы продвигались вперед, а во время Первого останавливали машины и обследовали окрестности пешком. В принципе все, что мы видели, почти наверняка было видно и со спутника, и мы не стали ничего заснимать. Здоровенные ярко-оранжевые куры могли бы питаться лишайниками, но кормились зерном и гнездились вблизи от полей пшеницы и кукурузы к востоку от Ниневийской котловины. Кур было неисчислимое множество. То и дело мы вспугивали огромные стаи, и взлетая, птицы закрывали небо своими крыльями.
Берега рек были засажены грушевыми деревьями. Груши оказались такими сладкими и сочными, каких я никогда в жизни не пробовал. Видимо, эти деревья специально отбирали по принципу морозоустойчивости. Через пару дней почти У всех развилось типично туристическое расстройство кишечника, из-за чего приходилось часто останавливать машины: хотя в каждом из вездеходов имелось по два туалета, они не справлялись с числом желающих их посетить. Но эту проблему мы сумели пережить — правда. Полу было совсем худо, и порой во время самых острых приступов он был готов расстаться с жизнью.
Двое телевизионщиков, которые с остальными участниками экспедиции общались мало, с радостью снимали все происходящее, но Маргарет удалось уговорить их не снимать мужчин по одну сторону от вездеходов и женщин — по другую во время одного из «грушевых кризисов».
По вечерам мы без труда набирали на речных берегах хворост и разжигали костры с наступлением темноты. Анна К.
Тервиллигер читала свои новые стихи — исключительно на рациональном языке. Телевизионщики почему-то особенно охотно снимали то, как она читает стихи у костра или среди деревьев, и даже то, как она прогуливается по берегу речки.
Некоторые сделанные ими записи я смотрел, и они выглядели совсем неплохо, чего нельзя было сказать о самой Анне. Мне казалось, что ее стихи на рациональном языке звучат лучше, поскольку я их не понимал. Но больше всех стихи Анны любила слушать Маргарет, поэтому я счел за лучшее по этому поводу не высказываться.
Я только попросил ее объяснить мне, в чем, собственно, состоит привлекательность творений Анны, но она сказала, что та пользуется рациональным языком так, как раньше им не пользовались, и в итоге я не понял самого смысла инновации.
С другой стороны, мне было вполне понятно, почему все так любили слушать игру и пение Валери, которую тоже можно было смело называть новатором. От Пола я знал о том, что продажа ее записей со времени начала экспедиции настолько увеличилась, что она уже, можно считать, окупила свою поездку. Валери не упускала случая дать Бетси возможность поговорить с телевизионщиками о политике, но в программы ее высказывания вставляли редко.
А в остальном — я неплохо высыпался, порой с удовольствием обследовал окрестности, иногда, во время стоянок, занимался ки-хара-да с парой-тройкой учеников и при любой возможности уединялся с Маргарет, чтобы предаться спокойной, но сильной любви. Я совсем не пил спиртного, с аппетитом ел, спал так сладко, как не спал с детства, и настроение у меня было такое превосходное, что, казалось, ничто не способно его омрачить.
Торвальд и Аймерик без труда выходили с нами на связь, когда хотели. Сальтинисты занимались тем, что непрерывно забрасывали протестами Гуманитарный Совет. Число людей, устроивших голодовку перед зданием Посольства, достигло сотни. Некоторые из наших людей перестали ходить с листовками на Ярмарку, потому что им нестерпимо было видеть своих друзей или родственников, обрекших себя на добровольную смерть от голода.
Пока умерли четыре человека, хотя скорее не от голода, а от постоянного пребывания под открытым небом. Редко выдавался день, чтобы во время Первого или Второго Света в Утилитопии не проходили манифестации, участники которых держали фотографии четырех мучеников. Говорившая устами Валери Бетси укорила манифестантов и сказала о том, что она не выбирала смерть. В конце концов ее слова были переданы по телевидению. На следующий день по электронной почте пришло около тысячи писем, и большая их часть была адресована «Шлюхе Бетси, в иррациональную экспедицию».
Валери, естественно, жутко бушевала, но, похоже, ей нравилось, что дело приобрело такую окраску.
— Просто и не знаю, — сказал я Маргарет, когда как-то раз мы с ней загорали, забравшись на здоровенный валун и радуясь возможности поваляться раздетыми почти догола. — Меня очень пугает то, что будет с Бетси, когда ее псипикс перекочует в тело ребенка. Тогда она не сможет бороться. Она стала настоящей героиней, подлинной мученицей… Que enseingnamen! Трудно было бы представить человека, более достойного мученического венца, но мне бы очень не хотелось, чтобы с ней снова случилось что-то подобное.
— Не думаешь же ты, что «псипы»…
— Не столько они, сколько те люди, которые посылают все эти письма. Не думаю, чтобы Сальтини был так уж доволен тем, что его люди учинили изнасилование и убийство, но уж если стал диктатором, то своих приспешников надо защищать. Но те люди, которые пишут мерзкие письма и называют Бетси… Ну, мы знаем, как они ее называют…
Маргарет кивнула и потянулась. Я забыл обо всем и залюбовался ею.
Она улыбнулась.
— Мы будем говорить о политике или, может быть, ты перестанешь на меня глазеть и займешься делом?
Отказать было бы ne gens, как вы понимаете, хотя согласно аквитанским ритуалам ухаживания все должно было происходить не так…
Одевшись, мы спустились с камня и занялись сбором хвороста для костра — подошла наша очередь заняться этим.
С каждым рассветом становилось видно, как мы приближаемся к зазубренной высокой горной цепи Пессималей. Они были очень высоки, эти горы. Нансен сравнительно недавно (по геологическим меркам) сформировался из твердого ядра газового гиганта, и потому подъемы тектонических плит здесь были относительно молодыми. Столкновение плит — а точнее, выталкивание одной небольшой плиты, в результате которого и образовались эти горы, было сильнейшим, сравнимым разве что с ударом метеорита по другой стороне планеты, в результате которого сформировали Оптимали. Некоторые вершины были удобны для восхождения, и Пол заметил на будущее парочку перевалов, через которые можно было перебраться на «котах» с запасом воздуха, не рассчитывая на компрессоры. Кроме того, здесь выпадало достаточное количество осадков за счет туч, которые приносило ветрами со стороны Оптималей, а также за счет испарений внутренних морей и ветров, дувших с океана, с противоположной стороны. Вдобавок сползавшие вниз глетчеры проделали в склонах Пессималей уйму ущелий, и потому горы были настолько живописными, насколько можно было себе представить.