И на него смотрели со снисхождением. Видимо, для того чтобы схаи осознали необходимость развития, требовалось очень серьезное потрясение. Внутренние войны и эпидемии входили в круг привычных явлений и к этому не приводили.
   Ящеры имеют подобие религии. Они поклоняются некоему Мососу, огненному божеству, которое в глубокой древности сошло с небес и дало начало всему сущему.
   — А кто породил нас, мягкотелых? — коварно спрашивал Мартин, надеясь породить сомнения.
   — Не Мосос, — отвечали ему.
   — Не Мосос, значит?
   — Это уж точно. Что он, враг нам, что ли.
   Вот дальше этой констатации пытливая мысль схаев проникать не желала. Пока
   Легенда об огненном боге, спустившемся с небес, в принципе могла иметь космическую основу. Но добыть какие-то факты, либо подтверждающие, либо опровергающие внешнее происхождение ящеров, Мартину не удавалось. Дело очень осложнялось отсутствием письменности, схаи лишь изредка пользовались примитивными пиктограммами. Исторические сведения они передавали из поколения в поколение устно.
   Эпос у них был, да. Некоторые сказания глухо упоминали о летающем шатре, доставившем отцов-прародителей в Схайссы, однако этих упоминаний было маловато для выводов. В Схайссах случались ураганы, во время которых шатры летали и во множестве, и с большой легкостью, что вполне могло послужить толчком для фантазии народной. Целиком же эпос Мартину услышать не довелось. Пленник, пусть даже и почетный, не может быть удостоен такой чести; есть в его положении и минусы, порой большие. Мартин не уставал благодарить Мососа за то, что не был официальным рабом.

2. КОЕ-ЧТО О ВЕДЬМАЧЕСТВЕ

   ... дождь, сырость, серость, слякоть. Смотреть не хотелось. Иржи отошел от окна. Утро называется!
   Прогретый, но не совсем просохший полушубок. Хлопотливая фигурка матери. Она поднимает печальное лицо.
   — Сынок, не ходи мимо мельницы.
   Иржи привычно кивает. В деревне давным-давно знают, кто живет на этой мельнице.
   — Ведьма она, эта Промеха, — говорит мать, настойчиво глядя ему в глаза.
   — Да, многие так считают.
   — Потому что правда.
   — Правда, правда... Кто ее знает, правду
   — Люди. Люди все знают.
   — Всю правду?
   — Всю.
   — И про нас? Мать вздыхает.
   — Нет. Про нас глупости болтают.
   — Ага. Про нас, значит, глупости.
   Мать не спорит. Но и не соглашается. Вместо этого говорит о другом:
   — Ты все больше похож на отца, Иржик.
   — Это плохо?
   — Когда человек делает много хорошего чужим...
   — Родным мало остается?
   — И это тоже.
   Мать отворачивается. Иржи подождал немного, но больше она ничего не сказала. Тогда он открыл дверь.
   — А завтрак? Сыночек, я все приготовила... Он чувствует жалость.
   — Спасибо, мам. Я не хочу есть. Потом.
   — Когда — потом?
   Передернув плечами, он надевает полушубок.
   — Да на выпасе.
   — А на каком?
   — На левом берегу. Выше Замковой горы.
   — Зачем так далеко собираешься, сыночка?
   — Там трава хорошая.
   — Не ходи мимо мельницы, слышишь? Иди через брод.
   — Так и сделаю. Не надо беспокоиться.
   — Обещаешь?
   В глазах ее появляется такое ВЫРАЖЕНИЕ...
   — Обещаю.
   Он обнимает ее и целует.
   — Отец вернется, мама.
   ВЫРАЖЕНИЕ усиливается, а потом исчезает.
   — Я верю, Иржик. Обязательно вернется. Он тоже обещал
* * *
   Низкое небо навалилось на деревню. Тучи плыли над самыми трубами. Снизу к ним тянулись остатки тумана. Печные дымы, наоборот, лениво стекали с крыш, расходясь по дворам, огородам, кривым переулкам.
   От запаха плохо горящих дров першило в горле. Сквозь дым и туман глухо пробивалось мычание коров. Казалось, что уши чем-то забиты. Кругом сырость, сырость и сырость. Плетень за ночь так разбух, что калитка не открывалась. Иржи плюнул, полез через верх, зацепился об острый колышек и порвал рукав. День начинался скверно.
   Он откашлялся и щелкнул кнутом. Тотчас за соседним забором истошно заорал петух. А над колышками показалась голова Иоганна. С полей его шляпы капала вездесущая вода.
   — Это ты, парень?
   — Гутен морген. Кому еще быть?
   Иоганн спрятал штуцер. За его спиной на крыльце стоял маленький, но воинственный Фридрих с отцовской шашкой в руках.
   — Ого! — сказал Иржи. — Кого побеждать собрались, готтенскнехты?
   Иоганн замялся.
   — Да мало ли что. Пес вот всю ночь выл.
   — Эка новость. Когда он не воет?
   — Сегодня Бернгардт выл голосом дурным.
   — Неужто? — удивился Иржи.
   — Как есть дурным.
   — Да, петь он у тебя не умеет, — с чувством сказал Иржи. Иоганн поднял вверх рыжую бороду и захохотал. Бернгардт с охотой присоединился.
   — Все же поглядывай, сосед. Бродит в лесу кто-то, — все еще смеясь, сказал Иоганн.
   — Ты и вчера так говорил.
   — Йа, йа. И вчера кто-то бродил. Не веришь?
   — Да почему? Верю. На то и лес, чтоб по нему бродили
   — И по ночам?
   — По ночам — это да, странно. Но сейчас ведь утро.
   Иоганн с сомнением повертел головой, рассматривая узкую полосу между туманом и рыхлыми, сочащимися дождем облаками. В этой полосе просматривалось все, что выше заборов, но ниже печных труб, — второй этаж мельницы, половина колокольни, черепичные крыши, подошва Замковой горы, обрубки тополей на школьном дворе.
   — Утро, — подтвердил он, — Вроде бы.
   — Не сомневайся, — сказал Иржи. — Оно и есть, только не проснулось еще как следует. Ладно, я пошел. Привет Бернгардту!
   Иоганн опять захохотал, зачем-то погрозил пальцем и выгнал свою Рыжую. Корова холодно глянула на Иржи и привычно двинулась в сторону дома Каталины.
   Рыжуха никогда не доставляла хлопот. Напротив, проявляла образцовую сознательность. Иоганн с гордостью называл ее продуктом социалистической идеи, затрудняясь, впрочем, объяснить, в чем она заключается. Иржи подозревал, что социалистическую идею полицмейстер подхватил в трактире. Там место такое, все подхватывают.
   Дождевая вода бежала вниз по переулку, но у ворот Каталины задерживалась. Задерживалась без всяких к тому оснований, поскольку наклон в месте, где вздумалось образоваться луже, был все тем же, ничуть не меньшим.
   Иржи не удивился. Он знал, что есть люди, отмеченные особым даром невезения с самого детства. И эта мета распространяется на все, что их окружает, — на людей, вещи, животных. Даже на ближайшие окрестности.
   Сама Каталина к ударам судьбы относилась спокойно, считая их верным залогом грядущего воздаяния, а вот соседи предпочитали дел с ней не иметь. Иржи составлял едва ли не единственное исключение. Отчасти благодаря своей пастушьей должности, заставляющей общаться со всеми без исключения, отчасти из жалости, он не избегал случая переброситься со старушкой несколькими словами. Он плохо переносил только один ее недостаток — Каталина любила поспать. Впрочем, против этого существовало надежное средство.
   Иржи перегнулся через заборчик и толкнул молодую, еще гибкую яблоню. Кривая ветка ударила в переплет, грозя выбить единственное стекло.
   — Эй-эй, тихо там! — живо откликнулась Каталина. — Бубудуски!
   На ходу одеваясь, она спустилась с крыльца, вошла в хлев, долго что-то там переставляла, звякала цепью, бранилась. Наконец ворота приоткрылись, лужа тотчас хлынула во двор, а из двора выбежала бойкая однорогая коровенка. Иоганнова Рыжуха надменно отвернулась.
   — Тьфу тебе, сыцалистка! — сказала Каталина. — Гонору ведь больше, чем молока, а туда же — нос задирать. Вся в хозяйку!
   Излив добрососедские чувства, старуха заулыбалась.
   — Иржик, и совсем я тебя не задержала, верно?
   — Бывало и хуже, — согласился Иржи.
   Каталина предпочла пропустить его слова мимо ушей.
   — Слушай, Иржик, ночью ворон на мельнице каркал. А Бенгарка выл — не приведи Господь. В такую сырость упырям да утопленникам сплошное раздолье. Ты уж поберегись.
   — И как же от них беречься? — поинтересовался Иржи.
   — Перво-наперво крестик ты взял? Помнишь, на Рождество дарила, медный такой?
   Иржи порылся в полушубке и показал крестик.
   — Чудо! Кто ж его в кармане носит?
   — А какая разница?
   Каталина безнадежно махнула рукой.
   — Знаешь, — задумчиво сказала она, — от этого воя да карканья Промеха мне приснилась. Точь-в-точь такая, какой я ее девчонкой видела. Я тогда со стога прыгнула. Другим — хоть бы хны, а мне... как всегда. Ну, мать Промеху и позвала, ногу вправлять. Вот страху-то! Голова белая-белая, а глаза — что два уголька. Ни за что не поймешь, что она там себе думает.
   — Говорят, ведьма она.
   — Ведьма и есть, — со святой верой сказала Каталина. — Все знают.
   — Да почему? Откуда это известно?
   — А ты сам посуди. Разве может нормальный человек столько жить? Никто ведь толком даже и не знает, сколько ей лет-то.
   — Ну и что? Здоровье у ней хорошее, вот и все.
   — Здоровье! Грехов, видно, много, вот Господь никак и не приберет.
   — А дьявол?
   Каталина перекрестилась, оглянулась по сторонам и прошептала:
   — Я так думаю, сам побаивается. Иржи прополоскал сапоги в луже.
   — Нога-то как?
   — Что — нога?
   — Ходит хорошо?
   — Не жалуюсь, — осторожно сказала Каталина.
   — И копыто не выросло?
   Каталина сердито захлопнула калитку. Прогнивший кол тут же и повалился.
   — Ух, и молод ты еще! Бубудуск.
   В месте, где Быстрянка огибает Замковый холм и разделяется на рукава, еще в прошлом веке крестьяне насыпали две плотины, а на острове поставили добротную каменную мельницу. Однако проработала она недолго. Вскоре через соседнюю деревню провели большой тракт — от столичного города Бауцен в федеральную землю Остланд и дальше, до самого графства Шевцен. Тут и выяснилось, что молоть зерно выгоднее именно в этой самой деревне, в Геймеле то есть. Там все сразу можно и продать оптовым скупщикам. С тех пор мельница Бистрица пустовала. Пока с полсотни лет назад не явилась и тогда уже далеко не молодая Промеха.
   Пришла невесть откуда, развязала платок, без всякого торга выложила ровно столько, сколько собиралось запросить хитроватое обчество. Цену будто заранее знала. А когда попробовали вытрясти из нее побольше, старуха молча собрала деньги, талер за талером, завязала платок да и подалась вон.
   Мужики опомнились, догнали и уже на улице ударили по рукам. Талеров-то было много. Не устояли, прельстились. Так в Бистрице и поселилась эта жительница с сомнительным прошлым и пугающим будущим. Многие потом сожалели, только вот деньги никто возвращать не захотел.
   Кратчайший путь на выпас шел как раз мимо этой мельницы, по плотине. Но Иржи погнал стадо вдоль реки, к нижнему броду, как и обещал матери. Уж больно много слухов ходило об этой Промехе.
   Сколько помнили в деревне, она всегда жила в одиночестве. Кормилась лесом, рыбой, огородик на своем островке сажала. И принимала все то, что давали быстрянцы, за костоправство и знахарство. Многих на ноги поставила, иных и спасла, роды без нее не обходились, но любить ее никто не любил, мало кто относился по-доброму, а вот побаиваться побаивались все.
   Изредка Промеха заходила на постоялый двор, устраивалась в дальнем углу, неспешно съедала угощение хозяина, никогда не бравшего с нее платы, да прислушивалась к разговорам проезжих. Свои-то при ней помалкивали, если вовсе не расходились, что чаще всего и случалось. Даже когда в харчевне сидели подвыпившие мужики.
   Особенно это стало заметно после случая со старостой Фомой, яро невзлюбившим старуху по причине отсутствия почтения, а еще больше за то, что у нее имелся орднунг из самого ландтага земли Южный Поммерн. Бумага закрепляла за Промехой право собственности на упомянутую мельницу и, что особенно странно, освобождала ее от всех налогов, как федеральных, так и местных. Фому это злило несказанно.
   Однажды, находясь под изрядным хмелем, он крикнул, чтобы ведьма убиралась на все четыре стороны. И из трактира, и с мельницы. Да и из деревни тоже. Короче, чтобы катилась к тем чертям, от которых пришла.
   Присутствующие мгновенно приутихли. А вот старуха, будто не расслышав, продолжала спокойно обгладывать цыплячье крылышко. Тогда Фома, играючи таскавший пятипудовые мешки, навис над ней, свирепо выпучив глаза.
   — Плохо слышишь, да?!
   — Я лечила твоих детей, — тихо сказала Промеха. Староста налился злобой.
   — Лечила! А порчу-то кто на них напускает, ведьма? Старуха покачала белой головой.
   — Иди спать, Фома. И почисти зубы.
   — Сперва я очищу от тебя деревню! — зарычал Фома. — Ишь ты, зубы для нее чисти!
   Мужики зашептали, чтоб не нарывался. Но Промеха неожиданно уступила. Встав из-за стола и вздохнув, она покорно направилась к порогу. Тем бы все и завершилось, наверное, если б Фома не впал в раж от своей неслыханной победы. Он схватил Промеху за шиворот, намереваясь выбросить вон это отродье. На дождик. И коленцем поддать намеревался.
   Что случилось дальше, никто не понял. Грозный староста вдруг сел на пол и по-рыбьи принялся хватать ртом воздух. Глаза его бессмысленно закатились. Кое-как отлили холодной водицей.
   Очнувшись, Фома первым делом потребовал зубную щетку и порошок. Промеху он с тех пор не полюбил, однако обходил за тридевять земель и огородов. Такая вот случилася история
* * *
   Но был и другой случаец, позабористее.
   Ежегодно таинственная старуха на месяц-другой исчезала. Никто не видел, куда она уходила и с какой стороны возвращалась. Промеха вроде бы временно переставала быть, а потом вновь начинала, причем с повышенной бодростью.
   В отсутствие хозяйки ее мельница оставалась совершенно без присмотра, брошенной на полный произвол судьбы. Туда, однако, не совались. Хотя, само собой, ходили слухи о припрятанных сокровищах. Но сокровища сокровищами, а голова-то одна. Один лишь раз нашлись головы достаточно отчаянные — заезжий скупщик полотна откуда-то аж из Центрального Поммерна да деревенский пьянчужка Тео.
   Плохо обернулась их затея. Средь ночи деревня огласилась дикими воплями. На них с большим старанием отозвался юный тогда еще Бернгардт, а после него — все остальное собачье племя Бистрица.
   Переполох поднялся неописуемый, страшнее, чем при землетрясении. Иржи помнил, как у двора Иоганна, наискосок от мельницы, собралась толпа кое-как одетых и чем попало вооруженных мужиков во главе со старостой.
   Охрипнув от споров, воинство порешило, что спасать гибнущие души, конечно, надо, но куда лучше это делать не в темноте. И когда небо просветлело, а крики стихли, вот тогда смельчаки под водительством уже Иоганна (твоя обязанность, полицай, пробурчал староста) двинулись к плотине. Фома же остался на берегу, подавая оттуда полезные советы. Осуществлял общее руководство.
   Спасатели переправились на остров, но подойти к мельнице не успели. С обрыва что-то шумно ухнуло в воду. Бернгардт взвыл, вырвался из хозяйских рук, после чего позорно бежал в родную подворотню. А из тумана на отмель выбралась бледная фигура.
   Хныча, завывая и постанывая, размахивая длиннейшими рукавами, привидение наподдало и резво промчалось мимо остолбеневших мужиков. Тех, кто не пошел к мельнице и по разным уважительным причинам остался охранять старосту.
   На перекрестке исчадие уронило Фому, упало само, но вскочило и ринулось дальше, к околице, сопровождаемое волной собачьего лая.
   Старосту почтительно подняли.
   — М-мерзавец! — рычал он. — Ужо задам!
   Правда, при этом он дрожал и пятился, стряхивая тину. Мужики стали у него допытываться, кто ж это было.
   — В-водяной, — отвечал Фома в страшном волнении. — Холодный весь. Глазищи — во, по блюдцу!
   Потом тоскливо вздохнул и добавил:
   — Эх-х! Бородавки теперь пойдут...
   — Да это Тео пробежал, — сообщил Иржи с забора.
   — Ну да. А ты как узнал?
   — Вы чего, его кальсоны не помните? Мужики загалдели:
   — А ведь точно.
   — Тео, значит.
   — Вот паразит!
   — Ну, тогда другое дело.
   — Догнать! — рявкнул Фома.
   М-мерзавца догнали на лошадях, далеко в поле. Выглядел он прескверно. В одном исподнем, мокрый, исцарапанный, Тео никого не узнавал, мычал невразумительное, а когда к нему прикасались, вздрагивал и стучал зубами. От чарочки, впрочем, не отказался.
   — Майн готт, — сказал Иоганн. — Он есть седой.
   И это было сущей правдой. Натюрлих. Сильно переменился раб божий.
   Внезапное появление Тео, равно как и его вид, произвело глубокое впечатление. Следующая экспедиция собралась только к восходу солнца. Она состояла из всего мужского населения, включая хворых, сирых и престарелых, вплоть до дряхлого патра Петруччо с иконой и паникадилом
   Волоча своры собак, спасатели ступили на остров сразу с обоих берегов, размашисто крестясь и обильно брызгая святой водой. Это помогло. Новых ужасов не случилось. Зато следы старых выглядели нравоучительно.
   Торговец полотном лежал у порога мельницы, обхватив жестоко исцарапанную лысину. Из его окаменевшего кулака торчал пучок вороньих перьев, а кругом валялись медные монеты.
   — Живой, — сказал Иоганн. — Живучее купца одна лишь кошка. Кетцель то есть.
   Пострадавшего перенесли в трактир, а дверь мельницы подперли осиновым колом. К Фоме вернулась храбрость. Он предложил спалить к чертовой матери ведьмину берлогу.
   Мужики почесались и привели несокрушимый довод:
   — Дык камень. Все одно — гореть не будет. Впрочем, староста особо и не настаивал. Дело в том, что
   у трактирщика Макрушица, прикарманившего пару талеров, вскоре страшно разболелись зубы. Само собой, порешили, что так ему ведьма отомстила. После этого никто уж в Бистрице и не помышлял о поджоге или каком другом вредительстве. А вот благодарственный молебен «во избавление от козни неприятельской» посетило неожиданное количество прихожан. Патр даже прослезился.
   Купец же два дня пролежал без памяти. На третий его вместе с Тео увезли в окружной городишко Юмм. С ними отправился и Фома — объясняться. Заодно поросенка на рынок повез. Иоганну же в это время геймельский урядник приказал «успокоить общественное возбуждение». Общественного возбуждения Иоганн нигде не обнаружил, поэтому повесил приказ на воротах и уехал полоть картошку.
   Вернувшись, Фома первым делом отправился в трактир и надежно выпил. Его обступили.
   — Ну, чего там?
   Староста закусил молодой луковицей
   — В Юмме полно солдат, — сказал он.
   — То есть много, значит?
   — Ну да. В пивнушки не пробиться. Мужики сочувственно покивали:
   — Это точно. Через солдат в пивнушку не пробиться. Поросенка почем продал?
   — Нормально, цены хорошие.
   — Ну а судья-то чего сказал?
   — Его честь смеяться изволили, — мрачно сообщил Фома. — Сказали, что путь познания тернист. Колючий, значит.
   — Вон что. Колючий. А где Тео?
   — Этот перевоспитывается.
   — Вон что. И как?
   — Сам не знаешь?
   — Знаю. Конюшни, что ли, чистит?
   — Не-а. Там новую башню ставят. Перед мостом. Вот Тео камни и таскает. Велено передать, так будет с каждым, кто на чужую собственность позарится.
   — Что же, Промеху, значит, не тронь?
   — Ага. Сказано, что без ведьминой силы с нами не управиться.
   — Оно конечно, — спокойно согласились слушатели. — Власть должна быть страшноватой.
   Фому это не совсем устроило.
   — Эх-х! В Пресветлой Покаяне давно бы эту мельницу с-спалили. К чертям рыбачьим! Вместе с ведьмой.
   — В Покаяне ты бы давно без штанов ходил, — веско сказал деревенский кузнец.
   Все закивали. Вести о том, как живется в Пресветлой, добирались и до Бистрица. Через корчму, как и полагается. О том, что еду в Покаяне выдают по карточкам, все друг на друга доносят, а чуть что не так — бубудуски мигом сцапают да прямиком и на цугундер.
   Слухи же были и того ужаснее. Будто и серпы там общественные, и молитвы по пять раз на дню, а что ни наработаешь — все отберут сострадарии. Те считают, что, дескать, главные беды от богатства. Может, и так, конечно, только вот от бедности какое же счастье? А свое оно завсегда милее общего, тут и разговору нет.
   Послушав все это, Фома сплюнул и ушел. Спорить с кузнецом он не брался, поскольку голова у кузнеца крепкая. Про руки и говорить нечего, кувалды какие-то.
   А перевоспитанный Тео, тихий да благостный, притопал к сенокосу, ровно через двадцать суток. Как ни старались выведать, что ж такое случилось той ночью на мельнице, бедолага только трясся, головой мотал, словно мух отгоняя, да просил поднести стаканчик. Подробности так и остались тайной, воспоминание о которой заставляло бистрицкую молодежь засветло разбредаться по домам. Бедокурить даже перестали. Вот и надо так — сперва напугай человека как следует, а потом уж и воспитывай.
   Иржи далеко обошел нехорошую мельницу. Сначала он провел стадо через брод ниже деревни, а потом — по ложбине Говоруна, левого притока Быстрянки.
   Нынешней весной бывать здесь еще не приходилось, все выглядело малознакомым. Иржи с удивлением заметил, что, несмотря на обильные дожди, ручей изрядно обмелел. А выше родников вода исчезла вовсе, на дне лога осталась одна торфяная жижа. Коровы держались настороженно, без причины останавливались, жались друг к дружке. Рыжуха даже пыталась повернуть назад, будто что плохое чуяла.
   Иржи щелкал кнутом, подгонял отстающих, а между тем у самого на душе поднималась муть. Пророчествам Иоганна и Каталины он бы не слишком верил, да уж больно много других примет имелось.
   Весна выдалась неладная — хмурая, дождливая, с частыми похолоданиями. Дважды или трижды снег падал. Мало того, в самой деревне и окрест вещи творились редкие, странные, порой необъяснимые. Часто болели дети. По вечерам полыхали яркие зори, а ночами небо тоже светилось, да так, что хоть книжки читай. Хлеб рос медленно. В полях находили следы чужих лошадей. Непонятно, кто и зачем там кружил. С ближайшим соседом, графом Шевценом, у курфюрста были добрейшие отношения, муромцы всегда открыто ходили, большими караванами, а что до Покаяны, так пограничную долину у горы Швеер курфюрст стерег крепко, помнил прошлое. Не случайно даже в Юмме полно солдат. Между тем от Юмма до той долины добрых девяносто километров будет. Можно было догадаться, сколько солдат у самой границы, большого ума не требовалось.
   Но солдаты не могут спасти от всего на свете. Старики пророчили беды. Тому в подтверждение ожил вулкан в Драконьих горах, стал сильно дымить. А минувшим воскресеньем вдруг закудахтали куры. Из конца в конец Бистрица взвыли псы. Потом земля колыхнулась так, что сами по себе зазвенели колокола в деревенской церквушке. Где что плохо стояло — все попадало.
   Патр Петруччо, щуря выцветшие глазки, толковал о недовольстве божьем. Мужики не понимали, чего такого успели натворить сверх того, что творили всегда, но на всякий случай починили кладбищенскую ограду — авось и зачтется где.
   Фома бубнил, что все это ведьмины проделки. Книжник и грамотей Иоганн смеялся. Говорил, что землетрясение есть явление природное. Петруччо отважился спросить, не бог ли вызывает природные явления.
   — Природа и есть бог, — заявил Иоганн.
   — Ересь, ересь, — покачал головой Петруччо.
   — Йа, йа, ересь, — закивал Иоганн. — К лицу ли священнослужителю утверждать, что природа и бог есть не одно и то же?
   — Господь создал сущее, а не наоборот.
   — Йа, йа. Только вот из чего создал? Ничего же под рукой у бога не было. Значит, из себя и создал.
   — Не нашего ума это дело, сын мой
   — А для чего тогда Господь умом-то наделил? Патр пожевал губами. Поразмыслил, изрек:
   — Чтобы пользовались с осторожностью.
   Тут Бистриц тряхнуло еще раз. Петруччо испуганно перекрестился.
   — А не богохульствуйте, святой отец, — посоветовал Иоганн. — А то случится еще чего-нибудь.
   И как в воду глядел, социалист научный. Уже на следующий день к старосте прискакал фельдъегерь с пакетом. А пакет тот требовал двенадцать подвод для перевозки камня. Окружной совет решил поднять стены Юмма еще на полтора метра.
   — Эка радость. То башня, то стены. Так и войну накликать можно, — ворчали старики.
   Что такое война, они еще помнили.
   — Это, робяты, хлебнешь. Пшеничку-то прошлогоднюю продавать не торопись, припрятывай.
   — А не прогадаем?
   — Да хоть и прогадаем. Все лучше с досады пухнуть, чем с голоду.
   Все соглашались. Звучало страшно.
   За поворотом ложбины стадо остановилось. Потому что бок Замковой горы там будто кто ножом срезал. Склон обрушился, перегородив ручей. Из массы земли торчали кусты, камни, расщепленные стволы деревьев.
   Видимо, обвал случился совсем недавно, комья только начали просыхать. Иржи присвистнул. Страшно представить, все могло произойти и сейчас, а рухнуло-то ведь как раз на тропу...
   Но что случилось, то уже не случится. Иржи быстро вскарабкался на гребень оползня, заглянул по другую сторону.
   Там успело образоваться небольшое озеро. Его уровень поднялся примерно на треть высоты обвала. Прорыв, однако, не грозил, так как вода нашла себе сток с другой стороны холма, повыше мельницы
   Иржи прикинул, скоро ли здесь разведутся караси, решил, что скоро, если запустить мальков, и уже повернулся, чтобы спуститься к стаду. Вот тут под ногу и попалось что-то твердое.
   На рыхлой земле лежал кирпич. Сразу стало ясно, что кирпич очень старый — с полустершимся клеймом, длинный, плоский. Сухой, прокаленный до звона, а потому и легкий. Теперь делают другие, потяжелее, побольше да похуже.
   Откуда взялся этот кирпич, тоже понять было несложно. Совсем рядом из среза горы проступали контуры кладки.