Потом эксперт стал с помощью парня в брезентовой штормовке и Стекольникова ковыряться в пожарище, время от времени поливая какие-то заинтересовавшие его угли из небольшого, но чрезвычайно емкого пенного огнетушителя. Его не хватило, и охраннику со Стекольниковым пришлось раз десять ходить к какой-то луже, находившейся в небольшой лощинке неподалеку, с двумя помятыми и обгоревшими ведрами. Вода позволяла выхватить из углей хоть что-то, а потом испарялась, и эксперту снова приходилось закрывать лицо рукавом, и гнать ребят за новой водой.
Бровастый с Игорь Игоревичем стояли шагах в десяти от Кашина и негромко о чем-то переговаривались, а Кашин смотрел на пожарище и ждал. Часам к шести эксперт подошел к начальству.
– Что? – снова очень коротко спросил бровастый.
– Дело странное, – отозвался эксперт. – Во-первых, у них тут явно была электроустановка. И изрядное количество солярки, причем качественной – генератор-то был, кажется, французский, он на нашей неустойчиво работает. Причиной пожара я бы назвал неизвестное устройство, развивающее жар… Да, примерно до трех тысяч градусов или чуть меньше.
– Да ну? – удивился бровастый.
– Там есть ошметки нержавейки, так она попросту изменила структуру… Такое бывает только при два-семьсот градусов, не меньше. Это вторая странность. Третье. Скорее всего, у них стояло куча оборудования, причем, неизвестного назначения. Опять же, должен признать, электроника, скорее всего, была очень качественной. Восстановлению, разумеется, не подлежит. Еще тут было что-то из тугоплавкого стекла, из которого делают дорогую химпосуду… У нас такой используются редко, в полевых условиях – никогда… Она тоже поплавилась.
– Все же, что можно установить?
– Тут была компактая лаборатория неопределенного, вероятно, очень специфического профиля. Электроника в таком количестве плюс химическая посуда… В общем, это не заводик по производству синтетической наркоты.
– Разумеется, – чуть зло кивнул бровастый. – Радиация, химия?
– Радиационный фон в норме. Химия… – эксперт пожал плечами. – Часа через три прибудет вторая группа, тогда попробуем выяснить по остаткам. Но серьезной информации не ждите. При такой температуре почти вся химия разлагается до ионного уровня. – Он помолчал. – Поймите же, практически, тут возникли температуры холодной плазмы, и на здоровенной площади, даже странно, что лес не занялся… И ставили эти пиропатроны очень грамотные люди, они рассчитывали на вариант экстренного уничтожения всего, что тут находилось… Ошибиться, скорее всего, они не могли, отсюда – отсутствие определенности.
– Почему они просто не взорвали эту хибару? – спросил вдруг морячек с винтовкой.
Эксперт даже с каким-то недоверием покосился в его сторону.
– Взрыв разрушает на осколки. После не очень удачного взрыва я бы мог сказать не только что тут производилось, но из какой страны, предположительно, было завезено оборудование. А пламя… Это самое надежное. Если у них было время, конечно.
– У них было время, – отозвался Кашин. – Не зря же они нас придерживали перестрелкой.
– Да, время у них было, – поморщился бровастый. – Эх, знать бы заранее, пригнали бы сюда взвод спецназа, тогда бы мы им и мигнуть не дали, все взяли целеньким… А эти… – он почти враждебно осмотрел Кашина и Стекольникова, измазанного в саже, которые топтались сбоку. – Значит, теперь мы ничего тут не выясним?
– Почти ничего, – обреченно согласился эксперт. Он помолчал, потом добавил: – Что можно узнать на пожарище, где даже буржуйка из сантиментровой чугунины растеклась в лужу, как пластилиновая?
– Жаль, – сказал бровасный. – Ладно, продолжайте работать. – Он посмотрел на Кашина. – Вас в город подбросить?
Он собрался улетать. Моряка с винтовкой и эксперта, впрочем, оставлял тут.
– Лучше до кордона, – попросил Кашин. – У меня там люди. И мне хотел бы кое-что обсудить…
– Не обсуждать, а трясти егеря нужно, – безрадостно хмыкнул Евтухов.
– Хотелось бы прежде понять, стоит ли его трясти? – проговорил Кашин.
– Может оказаться, что не надо? – удивился бровастый.
– Может, – признался Кашин. – Уж очень он естественно держится, и в перестрелке участвовал на нашей стороне, без всякого сомнения. А ведь если бы хотел, создал бы нам массу трудностей.
– Разбирайтесь, как знаете, – вздохнул бровастый. – Дело-то ваше.
Они вылетели в вертолете со Стекольниковым минут через пятнадцать. Едва успев собрать свои вещи. Бровастый торопился, или просто не привык терять время.
До кордона долетели минут за двадцать, и то, большая часть этого времени ушла на взлет-посадку. А потом вертолет сразу улетел в Североморск. Или куда-то еще, может, на какую-нибудь базу, о которой Кашин никогда ничего не узнает.
Топая к «Белорыбице» Кашин еще острее почувствовал свой провал. Разумеется, никто его не упрекнет, даже самое строгое начальство, скорее всего, признает, что он действовал грамотно, раз уж вышел на этот дурацкий охотничий домик с электрогенератором, кучей непонятной аппаратуры и вооруженной охраной. При этом, все же, не потерял людей…
Но для дела у него не было, практически, ничего. Ни одного следа, ни одной детали, которую можно положить на стол, рассмотреть подробно, и понять, на что же они наткнулись.
Василиса Матвеевна встретила их на пороге. В фартучке, в неловко повязанной косынке, и сразу стала накрывать на стол. Тут же был и Шляхтич, он, как настоящий опер, сидел с безучастным видом перед крылечком, не теряя из вида егеря Лопухина. А тот уныло трудился над чем-то в темном, невзрачном сарае.
Только тогда Кашин понял, что все продукты, которые они с собой захватили, остались в моторке, на которой после перестрелки Лопухин увез раненных. Шляхтич попробовал было доложить, что Веригина находится с раненными, что с ними все в порядке, и лечат их успешно, но Кашин только отмахнулся от него. Он и Стекольников сели за стол и молча принялись жевать хлеб с молоком.
А вот жена егеря не только собиралась их кормить, но и говорила:
– Это ж надо, стрельба, раненные, пожары… А если бы лес загорелся? – Она поставила на стол банку с солеными огурчиками, жаренное на одной большой сковороде сало, порезанное вместе с кожицей, утопающие в горячем жиру макароны, тарелки, кружки и вилки. – Изверги эти браконьеры. Они мне сразу не понравились. Недаром я и мужу говорила, не будет от них добра.
– Вы были на «Простуженке»? – старательно модулируя голос, чтобы не выдать волнения, спросил Кашин.
– А как же? С месяц тому… У них печь засорилась. Так они, такие беспомощные, не могли трубу прочистить. Кто-то из этих-то, что тут в морском кителе ходил, заглянул к Лопухину, просил помочь… А чего же не помочь, очень даже нужно помочь. Но он занят был по весне, как снег сойдет у него дел невпролаз. Вот я и пошла.
– И что вы там видели? – спросил Шляхтич.
– А ничего. В подполе, где обычно в холодке убоинку охотники держат, у них что-то трещало. Они сказали, это генератор, чтобы, значит, светло было… И вправду, они какую-то лампочку на потолок привесили. Ну, думаю, богатейшие люди, хотя теперь какого только добра не бывает, было бы на чем довезти…
– А кроме лампочки, что у них еще было? – спросил Кашин. – Может, приборы какие-нибудь?
– Может, и приборы, – согласилась егерша. – Стояли у них в домике какие-то ящики, пригнанные доска к доске, в таких военные свое что-то перевозят. – Она поставила на печь закопченный чайник, подсела к столу, на край длинной скамейки, ближе к плите. – Кушайте, а то простынет.
– Значит, работающих приборов вы там не видели? – спросил Кашин. Несмотря на зверский голод, ели они со Штяхтичем лениво, только Стекольников наворачивал за всех. – А может, вы разобрали маркировки, которые на ящиках были?
– Они же под мешками стояли, ящики-то со снаряжением, – отозвалась егерша. – А два каких-то отдельно, они их палаткой прикрыли, а может, сушили ее, палатку-то. Я не знаю.
Последняя надежда таяла как дым. Кашин с раздражением отодвинул от себя лишь ополовиненную тарелку макарон с салом, больше в него не лезло. Штяхтич последовал его примеру. Егерша вздохнула, сняла с плитки чайник.
– А там что же, ничего не осталось?
– Ничего, – не очень явственно ответил Стекольников.
– Да, плохо. – Егерша опять вздохнула, поправила платок. – Плохие люди. Ничего от них не нужно… Может, и хорошо, что сгорело.
– Плохо, – сказал Шляхтич. – Мы ведь за тем и прилетели, чтобы найти тут хоть что-нибудь… Что от них осталось.
– Да что у них можно взять, если они такие-то? – удивилась егерша. Подумала. – А сначала, когда я им печку прочищала, они мне очень показались… Вежливые, спокойные. И работы там немного было. Я печку эту в момент им сделала. Потом запалила… – Она вдруг замерла, даже руку поднесла к губам. – Господи, у меня же бумага осталась.
– Какая бумага? – спросил Стекольников. Он доел свои макароны, теперь в его тарелке остался толстый слой одного жира, по северному обычаю.
– Да перед печкой на дровах валялось много бумаг для растопки. Я и взяла, она длинная такая, и широкая, как газета.
– С чем бумага? – спросил ее Кашин. Он подобрался, как перед прыжком. – Что на ней было написано? Или нарисовано?..
– Откуда же я помню? С закорючками разными она была, – ответила егерша.
– Матвеевна, вы куда ее подевали?
– Да сожгла всю на растопке, она хорошо горела, жар устойчивый давала… Постой-ка, кажись, лист один я в ящик для картошки подложила. У нас тут газет не бывает, а чтобы картошечка в сохранности лежала, ее лучше в чистоте хранить.
– Так вы взяли эти бумаги, – продолжил Кашин, оказывается, он даже не дышал, – и никто не заметил, и не возразил даже?
– Взяла и под бушлат сунула. – Матвеевна все же немного смутилась. – Подумала, им не жалко, а мне пригодится. – Она посмотрела на сидящих перед ней мужчин, и с удивлением заметила вдруг, какие у них стали необычные лица. – Мне же все равно для пробы-то нужно было их печку запалить… Нужно. Вот они и подумали, что я те бумажке сожгла на растопку. И я же не все взяла, так, частично… Больше им оставила.
– Василиса свет-батьковна, – почти торжественно проговорил Шляхтич, – вы наша спасительница. – Потом торопливо добавил: – Может быть.
– Несите-ка эту как бы газету, – спокойно и коротко, как всегда, произнес Стекольников. – Или меня от волнения сейчас кондрашка хватит.
# 12. Москва. 17 июня.
Кашин сидел за своим, изученным лучше, чем ладонь, столом, и хмуро смотрел на Веригину, Стекольникова и Шляхтича. Он собрал их, чтобы подготовить доклад по проделанной работе, по ходу расследования и по полученным результатам.
Чувствовал он себя не очень хорошо. У него такое бывало – депрессия после завершения дела. Вернее, того завершения, которого ему позволили добиться противники. Еще бы знать, что за противники? И чем они занимались?..
Ребята сидели молча. По традиции, утвердившейся еще со времен Рыжова, перед Кашиным лежала темная муаровая папка. Сегодня она должна быть готова, чтобы именно с ней идти на финальное совещание к начальству, чтобы заложить в нее последние из оформленных документов, и чтобы именно ее потом передать в спецархив. Но сначала следовало посоветоваться тут, в своем кругу, и понять, что же у них реально имеется на руках.
А была у них всего лишь одна распечатка. Сделанная на дешевеньком матричном принтере, грязная, с перфорацией сбоку, и в размер страницы сложенная гармошкой, что позволяло ей разворачиваться для постоянной подачи на валик. И лишь кое-где смятая, в силу тех обстоятельств, которые выпали на долю этой распечатки.
– Начнем, – решил Кашин. – Ира, что у тебя есть сказать по заключениям экспертов?
– Заключения не обнадеживают, – начала Веригина, поправив волосы. – Обратите внимание, распечатка имеет слева столбец счета времени, а потом еще три больших столбца. В момент ноль, согласно нашим представлениям, возникает включение каких-то факторов.
Иногда, на таких вот докладах Веригина подразумевала под «мы» обобщенное мнение экспертов. Многие из которых сидели, собственно, в другом здании, и занимались другой, совсем не знакомой Кашину работой. Но к ним стоило прислушиваться, они редко ошибались.
Кашин посмотрел на бумажную «складушку», так и есть, слева имелась временная шкала. И тут же начинает наполняться следующий, правый столбец. Цифры, какие-то показатели, много всяческой «ереси» из римских и греческих букв, какие-то значки из алгебраической логики, означающие, вероятно, математические действия… Только не «минус-плюс», или хотя бы «больше-меньше», а что-то еще.
– Ребята полагают, это качественные оценки систем подлодки, – проговорила Веригина.
– Именно подлодки? – спросил Кашин.
– Именно. Показания каких-то приборов указаны во втором из широких столбцов. Тут же идут определенные комментарии… – Веригина подумал. – Это трудно объяснить, но ребята из морской контразведки считают, что этим они определяют степень неуязвимости лодки. Но как? Обрати внимание, сначала – процентов около восьмидесяти. Потом резко падает до шестьдесяти, потом чуть больше пятидесяти…
– Как они это делают? – спросил Кашин. – Как определяют эти самые проценты?
– Вероятно, по рассчетам следующего, третьего столбца. Кажется, – Веригина опустила голову, не хотела, чтобы было заметно ее напряжение, – это учет психофакторов экипажа, причем в математическом выражении. Понимаешь, возможно… Я не утверждаю, но возможно, они представляют психологию в формульном, и вычислительном аспекте, как точную науку… С уравнениями, какими-то действиями, направленными против людей… Воспринимаемых как дистанционно управляемая система. Этого мы не представляем совершенно, разумеется, помимо общих выводов. Они сделаны по латыни, в медицинских терминах, их можно осознать. Разумеется, приблизительно, но довольно явно.
– Дальше, – предложил Кашин, чтобы поддержать не вполне уверенную в себе Веригину.
– Внезапно в уравнениях появляется еще один элемент, скорее всего, это запуск какой-то системы, или начало действия какого-то дополнительного влияния. И на этом все.
– Что все? – не понял Кашин.
– Начинается разлад в психике одного, а может быть, и нескольких людей. А потом возникает фактор горения.
Кашин посмотрел на Стекольникова. Тот сидел с прямой спиной, спокойно поглядывая на Веригину.
– Прохор, ты ведь кажется математикой баловался, как все криптографы. Скажи что-нибудь.
– Математика моя имеет пробелы, Дмитрий Николаевич. Но в общем, так. Есть мнение, что в средней большой колонке начинается подсчет температур. Каким-то образом тут просчитанно горение всех горючих смазочных и отделочных материалов. – На миг Стекольников дрогнул, но тут же посмотрел на Кашина своими невыразительными, темными глазами. – Возможно, учитывается также сгорание людей, которые находились, скорее всего, в кормовом, седьмом отсеке. Температуры поднимается круто, очень круто, шкала времени начинает дробиться, отсчет идет чуть не по десятым секунды… По общему мнению экспертов, у нас такой рассчет сделать некому. И вряд ли хватит быстродействия принтера…
– Так что, у них там пиропатроны был? – спросил Шляхтич.
– Черт знает что у них там было, – сказала вдруг хрипловатым баском Веригина. Она пыталась взять себя в руки, и не могла.
– Что потом?
– Факторов учета психофизики… То есть, психологического состояния экипажа становится больше. Они свидетельствуют о резкой падении устойчивости в поведении людей, и выживаемость подлодки приближается к двадцати процентам, – сказал Стекольников. – Потом кто-то обвел карандашом график температуры, вероятно, в сальниках, ведущих к кормовым балластным цистернам.
– Тут уже начинается подсчет поступления воды, образование парового давления в отсеке, – подхватила Веригина.
– Да откуда они знают, что где прогорит и как будет поступать вода? – не выдержал Шляхтич.
– То-то и есть, – отозвалась Веригина на этот раз грустно, – что у нас такой математики быть не может. Она еще не существует… У нас. Но вообще-то, оказывается, сделать это в принципе возможно. – Она встряхнулась, почти как собака, вылезшая из воды. – А потом возникает еще куча уравнений, и под одним из них красным фломастером выведена линия – лодка потеряла свою жизнеспособность, примерно до минус пяти процентов. Интересно, что это произошло, приблизительно, в то же время, когда люди выбрались на палубу и, по свидетельству Евтухова, стали спокойнее. – Она помолчала. – Они не знали, что их никто не в силах был спасти уже через сорок минут после начала этого… непонятного воздействия.
– Есть возможность расшифровать эти загогулины? – спросил Шляхтич.
– Нет, – ответил Стекольников. – Слишком много непонятных нам действий, условий, и главное – режимов подсчета. Это все-равно что объянять интегралы арифметикусу из древнего Рима, который и умножения еще не понимает, потому что пользуется счетами, то есть, только и исключительно складывает и вычитает.
Внезапно зазвонил телефон, Кашин поднял трубку. Это был шеф.
– Сейчас к тебе придет некий тип, он назначил время, и просил меня позвонить… – Шеф замялся. – Я не буду тебе всего объянять, но в общем… Ты с ним поспокойней. И сделай, как он говорит.
– Он откуда? – спросил Кашин. И посмотрел на часы, было ровно четырнадцать ноль-ноль.
– Можешь сам его спросить. – Шеф вздохнул. Очевидно, он был в плохом настроении. – Только не рыпайся, Кашин. Это даже не просьба. Понял?
В дверь кабинета постучали. Кашин опустил трубку на рычаги. Сунул распечатку в папку, поднял голову.
– Войдите.
Дверь раскрылась. Ишь, вежливый какой, с внезапной тревогой и злостью подумал Кашин. Ждет, пока его не пригласят… Или имеет отменную выучку ходить по кабинетам?
На пороге стоял человек в морской форме. Погон его было не видно, но Кашин решил, что они все-равно ничего не значат. Тип окинул взглядом присутствующих. У него были неприятные, рыбьи глаза, прозрачные, и при этом напряженные, словно он все время задыхался.
– Позвольте представиться, Бутузов, капитан третьего ранга. Вам должны были позвонить.
– Позвонили, – Кашин поднялся, только что… – Проходите. У нас небольшое совещание, как видите.
– Придется прервать, – холодно уронил Бутусов и прошел к столу, сел на стул, на котором обычно сидел Патркацишвили. Посмотрел на Веригину, Стекольникова, Шляхтича, словно в зоологическом музее изучал некую разновидность экзотических зверей. Может быть, уже вымерших.
– Так, ребята, – согласился Кашин, – закончим потом.
Все, кроме этого невесть откуда взявшегося Бутузова и самого Кашина, вышли. Едва закрылась дверь, непонятный тип довольно агрессивно начал:
– Вы в курсе, что вами недовольны?
– Почему же? – удивился Кашин. – Мое начальство этого не озвучило…
– У вашего начальства есть свое начальство. Вот они-то…
– А они меня не интересуют, – прервал гостя Кашин.
В кабинете повисла тишина. На долгий-долгий миг.
– Вы плохо работали, – резко сказал Бутузов. – Медленно, тупо… И упустили, по-видимому, станцию неизвестного противника, которая, если бы мы ее захватили, продвинула нас во многих аспектах тайной войны.
– Вы откуда? – спросил Кашин. – Какое ведомство представляете?
– Это неважно.
– Почему же неважно? – деланно удивился Кашин. – Как раз, важно. Скорее всего, вы из флотской контразведки. Так или нет? – Ответа не последовало. – А если так, то вы должны признать, что я выполнил, по сути, вашу работу. Со своими ребятами, почти не прибегая к вашей помощи. То есть, вы упрекаете меня не потому, что я действительно плохо работал, а потому, что вы не смогли сделать эту работу без нас. – Он подумал. – Да, готов согласиться, что станцию противника я, пожалуй, в самом деле позволил сжечь. Но вы-то не сделали даже того, что сделала наша группа, не сумели их обнаружить. И мы, именно мы, нашли распечатку, подтверждающую, что действительно раскрыли лабораторию врагов… Так какое же право вы имеете нас упрекать?
– Это бесмысленный разговор, – Бутузов стал очень злым. – В общем так, я забираю распечатку, которую вы обнаружили на кордоне «Белорыбица».
– Даже так?
– Именно так. – Бутузов протянул руку с шевронами на рукаве. – И давайте не спорить, не будем терять время попусту.
Кашин вздохнул, покосился на телефон, изображая раздумья. Хотя раздумий, конечно, не было, потому что у него уже имелся прямой и недвусмысленный приказ – отдать этому типу все, что он захочет получить.
– Давайте, – подбодрил его Бутузов. – И еще вот что. Вам придется уничтожить все документы по этому делу.
Он ткнул пальцем в черную папку перед Кашиным. Тогда, вздохув, Кашин достал из этой папки только что уложенную распечатку и легко перекинул ее через стол Бутузову.
– Папку мы не можем уничтожить, – проговорил он.
– Если надо, я принесу любые документы на право ее изъятия, – проговорил Бутузов, забирая распечатку.
– Мы занимались смертью генсеков, и эти папки все-равно остались у нас. Вы, кажется, переоцениваете свои возможности. Папка останется в неприкосновенности, – спокойно отозвался Кашин.
– Вы уверены?
– Составьте расписку в том, что вы получили распечатку, – сказал Кашин, проигнорировав последний вопрос этого типа.
– Вот соответствующий документ. – Бутузов порылся в своем портфельчике и достал бумагу с тремя визами и одним штампиком в углу. – За подписью начальника морской контразведки. Этого хватит?
– Давайте сюда.
Кашин взял листок, вложил его в темную папку, тут же захлопнул. Подшить можно будет и потом. Пока следовало избавиться от Бутузова. А тот развернул распечатку и стал просматривать.
– Здесь все? – Он оторвался от распечатки и посмотрел на Кашина своим отвратительным взглядом. – Учтите, если это не так, вас ждут неприятности.
– Остальное в этой папке. Но это наши оперативные документы, как я и сказал, они останутся у нас.
– Ладно, – вздохнув с заметным удовлетворением, тип представившийся Бутузовым, спрятал распечатку в портфель, вытащил из него пистолет в кобуре и пристегнул себе на пояс. Потом достал еще один, покрутил перед собой и сунул в карман кителя. Вероятно, таким образом он пытался произвести на Кашина впечатление.
– Тогда все, – Он поднялся. – Рад, что вы оказались догадливы и… покладисты.
Руку он не протянул, как и при входе. К тому же, Кашин не был уверен, что пожмет ее. Типы с такими манерами очень серьезно относились к всяким формальным жестам, непожатая рука была бы для него отличной местью за распечатку, и пожалуй, за манеры. Потом Кашин нажал на кнопку селектора.
– Если этот… Бутузов ушел, подгребайте все ко мне, продолжим, – сказал он.
Едва Веригина вошла, опередив Шляхтича и Стекольникова, Кашин спросил:
– Ты хорошо сделала копию?
Веригина усмехнулась, пожала плечами, села на свое место.
– А чего тут хитрить? Значки и все… загогулины, как сказал Шляхтич, мы повторили знак в знак. Распечатка сделана на матричном «Хюндае» с широкой кареткой. Достать его и набить текст – не проблема. Бумага наша, для непрерывной подачи. Смятины я сама сделала, грязь от картошки принесла из овощного, она, правда, не вполне такая же, как у Василисы, похуже, та все же – хозяйка… Но все-равно не догадаются.
– Откуда он? – спросил Стекольников.
– Аллах его знает, – ответил вместо Кашина Шляхтич. – Я таких типов тысячи раз видел, больше всего они боятся свое настоящее место службы назвать.
И достал из своей папочки настоящую, а не фальсифицированную распечатку, полученную на охотничьем кордоне «Белорыбица», протянул Кашину. Действительно, ее трудно было отличить от той, что он передал Бутузову.
– Какую степень секретности мы на эту распечатку навели?
– Совсекретно. Не ДСП же на нее вешать? – отозвался Шляхтич.
Кашин кивнул, сложил листки «гармошкой», как они и должны быть, сунул в папку. Протянул ее Веригиной.
– Держи, если нет никаких других идей по ведению дела, то давайте его дооформлять и передавать в архив.
– В архив? – удивилась она. – Вот так… Сразу?
– Думаю, мы ничего больше не придумаем по этому делу. Пока опять где-то что-нибудь не взорвется.
– Печально.
– Хуже не придумаешь, – Кашин попробовал улыбнуться. – На то и «Темные папки», чтобы ничем, собственно, не кончаться.
– Плохо у нас получилось, – произнес вдруг Шляхтич. – А вдруг еще что-нибудь?.. Через пять-семь лет? Или через десять?
Кашин посмотрел на него, нахмурился. Но выговаривать не стал. Поднялся, подошел к окну, посмотрел на внутренний дворик их особнячка. Три машины, две из них служебные, пух тополиный летит, как ненастоящий снег, какие-то люди из охраны… Все вместе это называлось жизнью.
– Рыжов вчера умер, – проговорил он, наконец. – В больнице для старых большевиков. Думали инфаркт, а оказалось прободение желудка. Не врачи, а коновалы…
В комнате стало так тихо, что даже за плотно закрытыми дверями со звукопоглощающей оббивкой, стали слышны трели телефона.
– Он сделал, что мог, – сказал Стекольников.
– И даже больше, – Кашин посмотрел на него. – Куда больше, чем мы.
– Хочешь, я поеду на похороны вместо тебя? – предложила Веригина.
– Нет, это мой долг. Я с ним за время тех разговоров как-то… сдружился, что ли? Сам поеду… Да, подготовь от моего имение ему благодарность как консультанту по этому делу. Я пробью через начальство.
– Посмертно? – удивился Шляхтич. – Странно это – благодарность посмертно.
– Так уж вышло, – Кашин, наконец, повернулся к ним. Поднял голову.
Они следила за ним, кажется, с тайным сочувствием.
– Ты только не считай, что все безнадежно, – неожиданно проговорил Шляхтич. Черт бы побрал его со всей эмпатией вкупе.
– Я давно так считаю. – Кашин вздохнул. – И так же как с Рыжовым… – он посмотрел на них, они смотрели на него, – ничего тут не поделаешь. – Подумал и добавил: – Что бы мы о себе не воображали.