Страница:
Четыре часа. Мадам Ребюсто встревоженно оборачивается: кто-то ударил ногой в дверь, и створка с грохотом стукнула о перегородку. В гостиную, забитую не разобранными еще вещами — право, требуется мужество, чтоб навести здесь порядок, — врывается Алина, бросает хозяйственную сумку и со злостью расстегивает пальто.
— Ты опять бродила вокруг своего прежнего дома, — говорит мадам Ребюсто. — Не надо было снимать новую квартиру так близко.
— Четверка и так уже много потеряла. Неужели нужно еще расставаться с друзьями, менять лицей, привычки? — отвечает Алина. — Впрочем, ты ошибаешься, я была в суде, у судебного исполнителя. Еще две жалобы! Луи даже в мелочах не уступает.
Голубая повестка торчит из хозяйственной сумки между головками лука-порея.
— Я, видите ли, все еще пользуюсь его фамилией!. Агата, видите ли, больше не бывает у него!
— Ну и ну! — осторожно замечает мадам Ребюсто Еще сегодня утром за кофе они беседовали о том, Луи разрешил Алине оставить детей у себя в День матерей, в воскресенье двадцать восьмого мая, при условии, если Алина ему уступит в другой раз двадцать первое. Даже ворчали: Ну и, расщедрился ваш папашa. Даром ничего не даст, только выменяет. Даже пропели «Вот троицын день проходит… Вернется ли, бог весть…»[12] А несколько минут спустя, все еще именем мадам Давермель, храбро была подписана квитанция — рассыльный принес коробку с сыром «Труа Сюис». Тем не менее сейча Алина, то сжимая, то разжимая руки, меряет шагам комнату и вдруг произносит со злостью:
— Весело, правда? Вчера мой адвокат просил меня сделать уступку, словно ему платит Луи, а не я. А сегодня палач уже жалуется на свою жертву. Этот подлец просто обалдел там у себя. Я всегда верила, что судьба его когда-нибудь накажет и он тоже будет рогоносцем. Насчет этой девицы, которую он подобрал на панели, можно не сомневаться, и я только жалею, что до сих пор сама этим не занялась. Представляешь? Ведь у него на руках могли бы оказаться незаконнорожденные.
— Алина! — попыталась остановить ее мадам Ребюсто.
Но Алина, не обращала на нее внимания, лихорадочно продолжала: .
— Пусть! Что это за адвокат? Он только и думает, как бы вас утихомирить, и вовсе не старается оказать вам поддержку. Пошлю его к чертям. Что же касается Луи, то раз он так жаждет видеть Агату, то получит ее. Малышка тоже умеет за себя постоять. Можно не закрыть кран в ванной — пусть течет, можно опрокинуть на ковер бутылку масла… сколько прекрасных возможностей есть у падчерицы, чтобы мачеха смогла ее оценить! Я же со своей стороны постараюсь доставить удовольствие мадам и мсье — поинтересуюсь их финансами, выясню, что у них за доходы. Сразу сейчас и начну, не буду терять ни секунды… — Она застегнула пальто и направилась к двери, даже не обернувшись: — Скажешь детям, что вернусь поздно: пойду к мэтру Гренд.
Пять часов. Четверка уже возвратилась нестройными рядами, все заперлись в своих комнатах. Кроме Ги, разумеется; девочки его прогнали, когда он попытался проникнуть к ним, а Леон шуганул из уборной, ибо ему надоела возня брата со спусковым крючком, раз шесть он его дернул; тогда Ги начал носиться, прыгая, как воробей, по всей квартире без всякой цели. Кончилось тем, что он свалился на диван, по ночам заменявший ему постель, а днем превращавшийся в весьма живописное скопление подушечек, тщательно разложенных на чехле, мять который строго запрещалось. У Ме не хватило сил стащить Ги с дивана, а потому она попыталась найти обходной путь.
— Если у тебя нет уроков, — сказала бабушка, — то почему не пойти погулять?
— Куда же мне идти, по-твоему? Мама заперла мой велосипед в чулан на ключ.
Алина так поступила после того, как встретила Ги у выхода из Венсенского леса: стало быть, он опять ездил в Ножан. А бабушка, хотя и знала об этом, промолчала. Неразумная это была мера; она вызвала в мальчишке только злобу и желание снова насолить — отправиться в Ножан на автобусе или даже пешком. Однако, не желая касаться больного вопроса, бабушка затронула еще более болезненную тему:
— А как твои хомяки? Ты перестал ими заниматься?
— Мама выкинула их, — ответил Ги. — Она считает, что в квартире от них только вонь.
Что же могла придумать в такой ситуации бабушка — разве что немедленно пойти на кухню и приготовить там несколько чашек горячего шоколада и песочное печенье с кремом, которое у нее отлично получалось? Ги скоро насытился сладостями, но, когда бабушка собралась унести поднос, рассердился:
— Никак ты хочешь угостить нашего Пашу?
Тем не менее он отправился вместе с ней, трижды постучал в дверь указательным пальцем (таково было требование Леона), чтобы предупредить второгодника, усердно готовившегося к экзаменам, а потом вдруг быстро толкнул дверь и с торжеством увидел, как подымается всклокоченная голова прилежного ученика, задремавшего над своей тетрадью.
— Ну, что я тебе говорил! — рассмеялся Ги. — Это называется, он работает.
— Пошел вон! — прорычал Леон.
Бабушка приблизилась к старшему внуку, но тот не проявил никакого интереса к шоколаду. Хмуро оглядел чашку, скорчил гримасу и заворчал, как это делал всегда, отгоняя осточертевшие материнские заботы:
— Опять шоколад! Будто ты не знаешь, что я терпеть не могу все, что делается на молоке.
Ме идет к девочкам. Диван-кровать слева, такой же справа, два узких платяных шкафчика друг против друга, два узких столика-секретера; обитательницы комнаты сидят друг к другу спиной скорее по необходимости, чем по своей воле. Необычная белая линия, начерченная мелом на полу, надвое разделяет комнату. Хорошо еще, что дверь и окно находится в центре; одна часть комнаты почти пустая, строгая; другая половина выглядит более легкомысленно — увешана фотографиями кинозвезд, бумажными цветами для танцулек.
— У каждой из нас свой дом, — говорит Роза. — Мне осточертел хаос Агаты.
Сестры, хмурясь, пьют шоколад.
— А куда девались твои ракушки? — спрашивает Ме.
— Как куда? — отвечает за сестру Агата. — Она их пристроила у папы.
Роза уже отвернулась и снова принялась за чтение. Агата же выскользнула на балкон, осмотрела сверху улицу и, помахав кому-то рукой, надела пальто. Легкий свист послужил сигналом для Леона, он вылез из своего логова — глаза у него возбужденно блестели — и спросил:
— Они здесь?
Растерявшаяся Ме, не зная, уместно или нет требовать разъяснения, сначала пошла на кухню поставить поднос. А когда она вернулась, дверь за старшими уже захлопнулась. Младшие смотрели с балкона на улицу.
— Это Марк, — сказала Роза.
— И Соланж, — добавил Ги. — Ручаюсь, что раньше полуночи они домой не вернутся.
— Останови хоть на минутку, ведь пробки перегорят!
Они и перегорели, прервав разом и стрижку травы, и демонстрацию фильма. Луи спустился со своего чердака и живо сменил пробки.
— Ничего не поделаешь, бывает. Посмотри, как мальчишка огорчен.
Добрый папа! Спокойно наклонился над раковиной и моет в жидкости «Пейк-Ситрон» свои кисточки. Потом снова поднимается к себе. Он уже совершенно забыл о том, как утром был рассержен: и тем, что Агата продолжает пренебрегать предупреждением суда, и тем, как увертывается Леон, который только десять минут побыл у отца — как раз столько, чтобы не сказали, что он уклонился от свидания; Луи, пылая местью, поклялся, чт в следующий раз заставит Леона прийти при свидетелях Но с ним сейчас была Роза, а когда она ласкается, как котенок, Луи тает и нежно мурлычет.
На экране телевизора вновь появился фильм, укороченный на две-три сцены, которые были пропущены, пока меняли пробки. Одиль, предпочитавшая стоять, а не сидеть, была не так увлечена фильмом, как своей книгой; не занимало, почему героиня все время хнычет, а только удивляло, как же режиссер допустил, чтобы актриса утопала в фальшивых слезах? В сущности, ее не интересовала тайна этой девушки, а волновала собственна тайна, во имя которой она и решила передохнуть. Пустота телефильма вполне устраивала Одиль, как и отсутствие Агаты и Леона, которые за это время ничуть не изменились и, видимо, никогда не станут такими, какими ей хотелось бы их видеть. Она, пожалуй, поудобней усядется сейчас в этом кресле-корзинке, немного подремлет… Но что там еще?
— Возьмешь трубку? — громко крикнули сверху.
Звонил телефон. Одиль потянулась, немного подвинул затекшей ногой, взяла трубку и с уверенностью прои несла:
— Мадам Давермель слушает.
— Говорит экс-мадам! — ответили ей.
Три секунды молчания… Когда зарычит пантера, даже если ты сидишь на высоком дереве — все равно страшно.
— Ну что же, значит, вы боитесь меня? Но я не за вами охочусь, моя крошка. Впрочем… словом, давайте-ка сюда этого типчика! — уточнил голос настолько жестко, что в его принадлежности можно было не сомневаться.
Одиль вскинула голову. Самым противным было моя крошка: вроде бы ласково, но в то же время и свысока, рассчитано, что этим можно смутить. Почтенная дама из Фонтене ошиблась. Мы не будем разыгрывать ни застенчивости, ни высокомерия, ни любопытства. Мы прервем разговор — позвонит снова.
Так оно и есть. Дадим ей возможность звонить подольше.
— Ты возьмешь трубку? — опять раздается с чердак! Одиль кричит:
— Это тебя! — и наконец подымает трубку с рычага. Урок, видимо, усвоен.
— У телефона мать детей, — звучит голос по-прежнему едко, но уже более сдержанно.
— Вы, верно, хотите поговорить с моим мужем, мсье Давермелей? — говорит Одиль, сделав легкое ударение на местоимении. — Сейчас, мадам, я передам ему трубку
Долгая пауза. Запыхавшись, входит Луи.
— Извини, я была вынуждена прервать разговор, потому что эта женщина была крайне невежлива, — говорит Одиль так громко, чтоб ее услышали и в комнате, и на другом конце провода.
И снова усаживается в свое кресло-корзинку.
Теперь очередь Луи. От волнения кадык перекатывается у него на горле. Алина резко обрушивается на него:
— Раз уж мне приходится звонить вам, мсье, то, наверно, можно было бы и не говорить, как я рада визитам судебного исполнителя. Уверена, мсье, что вы в свою очередь сумеете оценить прошение, которое сейчас подготавливает мой новый адвокат. Зная вашу щедрость…
Луи, оторопев, вначале ничего не замечает, кроме этих тяжеловесных, сугубо подчеркнутых обращений на «вы», среди которых даже ненароком ни разу не проскальзывает «ты». Продолжение выглядит уже менее достойно, чем зачин, и насыщено оскорблениями и несуразный бранью.
— Кстати, скажите своей воображале, что я не так богата и мне трудно по ее вине платить за два вызова… Откуда она взялась, такая визгливая? Из Ажена, а? Так или иначе, меня тошнит от нее. Ладно, черт с ней! Итак, я сказала, что вы человек щедрый, любите рассылать судебные предупреждения, так соблаговолите прислать мне побольше денег…
Луи слышит едкий смешок, перешептывания. Верно, там, где-то рядом, Эмма Вальду. Но не исключено, что Алина совсем одурела и дала вторую трубку дочке.
— Короче, чего вы хотите? — обрывает ее Луи. — Если речь идет о прибавке алиментов, то считаю нужным сказать вам…
— Нечего зря болтать: ваши доходы возросли вдвое. Я вас поздравляю с успехами, но почему же мы не получаем своей законной доли?
Думаешь о бедах ближнего с волнением, положа руку на сердце, но там же находится бумажник, и это не менее чувствительно… Ее законная доля! Изменить ей сумму алиментов — это еще куда ни шло! Но чтобы Алина из-за того лишь, что когда-то, в трудные времена, она была его женой, имела право претендовать на его теперешние заработки, чтобы во имя прошлого она могла, как пиявка, присосаться и к его будущему — черта с два! Луи слушает эту голубушку, а она перестала разглагольствовать и с точностью счетной машины перешла к цифрам.
— Итак, у вас есть твердое жалование в фирме «Мобиляр»: две тысячи пятьсот франков. Кроме того, вы получаете по крайней мере тысячи три по заказам… Несколько слов и о вашей выставке, я там была, осведомилась о ценах, подсчитала красные ярлыки, означающие что полотна проданы, подвела итог и…
— А расходы вы не учитываете? А то, что пятьдесят процентов мне приходится платить за галерею? — сказал Луи, стараясь по возможности не кричать.
Одиль положила свою трубку, чтобы не мешать разговору; сверху спустилась Роза, вернулся из сада Ги. Оба остановились, молчаливые, притихшие, неподвижные. Значит, слышали. Ну и положение! Приходится спорить о прибавке алиментов в присутствии детей, которые в конце концов от этого только бы выиграли, да еще в присутствии женщины, которая уж точно пострадает.
— Знаю, эти расходы я вычла, — продолжала Алина. — Но уж мне-то известно, что некоторые любители платят вам за свои портреты наличными. Вы можете обмануть сборщика налогов, но не пытайтесь провести меня. Ваше положение стало вполне приличным. Особенно если учесть, что плюс ко всему ваша жена тоже работает…
Ах, вот значит как — Одиль работает… Надо тут же использовать эту юридическую ошибку.
— Ну вот что, пора говорить серьезно. Моя жена ничего не должна вам выплачивать из своего заработка.
— А разве это не чудовищно? — восклицает Алина, стараясь говорить как можно убедительней. — Она разрушила нашу семью, значит, должна, как и вы, возмещать нам ущерб. Без всякого стеснения я упорно буду добиваться того, что нам положено… Конечно, мой дорогой, я нахожусь от вас в полной зависимости. Теперь это стало моим основным ремеслом. Есть две категории женщин, живущих на содержании: одних держат для удовольствия, других принимают как кару. Вы бедняга, совмещаете и то и другое, ибо женились на девице из первой категории и развелись с той, что была во второй, а теперь вынуждены содержать обеих!
Луи ошеломленно заморгал. Упряма, но не слишком хитра — такой он считал Алину. Если разум не всегда приходит к девушкам вместе с любовью, как гласит поговорка, то уж во всяком случае, с потерей любви он оттачивается.
Тем временем Алина продолжала:
— Если хотите, я всего лишь гувернантка ваших детей. Ознакомьтесь с тарифом — он много выше того, что вы мне даете…
По многолетнему опыту Луи знал, что Алине надо дать выговориться, особенно если она все это выкладывает по телефону; тут он может и помолчать — при этом она еще больше смелеет и выдает себя полностью. Того, кто не знает меры, лучше не удерживать, пусть зайдет подальше, тогда можно и одернуть. Что и произошло с Алиной.
— Для меня все просто, как при дележе дыни: каждому свой кусок. В дыне не больше восьми кусков. Я, стало быть, возьму из них пять. Два куска оставлю вам, а восьмой пойдет на налоги: я не скуплюсь, ведь мне тоже приходится платить налоги с алиментов, которые вы вычитаете из ваших доходов… А раз вы расходуете деньги на себя, то с этой суммы мы теперь и взыщем. Какие выгоды? Вы должны оплачивать мои налоги.
— Великолепно! — сказал Луи. — Это все Эмма вам нашептала? Как ни досадно, но мне пришлось покопаться в этом вопросе. Посмотрите еще раз статью двести четырнадцатую. Максимум для вас — треть. Суд может посчитаться с интересами детей и увеличить им пособие, но ваш пересчет, конечно, не совпадет с мнением суда. При расчете там исходят из суммы чистого дохода, а не валового, ибо наша работа влечет за собой соответствующие расходы, а у вас таковых нет. Ввиду этого по положению — одна часть на взрослого, полчасти на каждого из детей. Итого, вы, моя милая, получаете три части против двух с половиной…
Вот так сообщение! Одиль внезапно поворачивается, чтобы посмотреть на Ги, но тот ничего не понял; затем она смотрит на Розу — та не решается понять, как и ее мать, которая находится в трех километрах отсюда.
— Двух с половиной?.. Неужели вы так глупы, что хотите еще утяжелить свое бремя?
— А разве мы были так уж глупы, когда четырежды приумножали его?
Только одна эта фраза, но она вырвалась из глубины души, и атмосфера сразу смягчилась. Всего на мгновенье. Да, это произошло четырежды, четыре раза, теперь будет пятый, и все — от одного и того же отца. Но матери у них разные, одна там, на проводе, сразу замолкла, внезапно онемев от слов разве мы были так уж… как замолкает пациент у врача, глубоко вдохнув немного келена[13]. Какие мерзости говорим мы иной раз друг другу — даже слюна брызжет изо рта, мешая выговориться. Кто мне сейчас помешал добавить, что, видимо, Агата для меня уже потеряна, Леон тоже под сомнением, а вот двое младших мне верны, но они находятся в ваших руках. Удастся ли мне сохранить хотя бы одного, не помешаете ли вы мне в этом? И как я могу надеяться, что кто-то из них будет жить в моем доме и будет полностью моим? То-то и оно. У меня не было причин отказать в праве на материнство совсем молодой женщине. Напротив. Любить и родить ребенка для меня означает идти до конца, а для нее — хотя бы частично утвердить себя, лишив вас монополии материнства…
— А как отнесется к этому Четверка? — произносит Алина где-то в далеке.
Но недолго длится благостное настроение. Возникает досада, и Алина говорит:
— Сын родится или дочка, ты для них будешь вроде дедушки. — И сразу добавляет: — Это еще одно основание, чтоб оставить в покое Агату. Пусть ходит к тебе, когда сама захочет, разве так не лучше, а? Ты все кричишь и сердишся, но у тебя нет желания ее уломать.
Как ни грустно, но это была правда. Луи отлично знал, что дерзости Агаты, ее алчность, копанье в чужих вещах невероятно раздражают Одиль, что в те редкие часы, когда Агата у них в доме, нужно следить за всем, быть осторожным в выражениях, прятать портмоне, документы. Луи знал, что Алина колеблется между злорадным удовольствием отлучить от него дочь и боязнью потерять в ее лице преданного агента-осведомителя, как и сам Луи колебался между покоем и гордостью, постоянным страхом и чувством привязанности. И поэтому он бурчит;
— Будь благоразумна! Если ты и на этот раз обратишься в суд, тебе иридется самой оплачивать адвоката, а если проиграешь дело, то и все судебные издержки…
По совести говоря, он сам был в ужасе от подобной перспективы, от возможности нового процесса и дальнейших бесконечных трат.
— Ну, если еще десять процентов, то я не стану возражать.
— Пятнадцать, — немедленно выкрикивает Алина. — Жизнь так дорожает. Если ты согласен, то я скажу тем, кто мне помогает, что лучше все оформить частным порядком.
Как не согласиться? Чтоб мстить за жалобы, Алина прибегла к гениальному способу — шантажу. Она выиграла. Она могла бы добиться и большего и отлично это знала. Но бойкотирование отца старшими детьми было Алине невыгодно перед лицом судей: процесс обошелся бы ей дорого, и еще неизвестно, чем бы кончился. Да эта оса соображает. Не так уж она безумна. А жало держит про запас. Она будет держать Луи в страхе, что может потребовать тщательного изучения его доходов — не только тех, о которых он подает сведения, но и тех, что он скрывает.
— Пусть будет так! — сказал Луи, тяжко вздохнув, чтоб сбить с толку даму из Фонтене.
Но она-то не дура. Ищет уже, чем поживиться.
— Хорошо! Подвожу итог. Итак: свободное посещение в подходящее для детей время — я имею в виду старших. Увеличение алиментов на пятнадцать процентов. Кроме того, так как ты собираешься купить новую машину — мне об этом сказали, — то оставь старую мне.
Конечно, она все еще была в нерешительности, да и как могло быть иначе? Подчеркнутое сочувствие всей этой учительской шайки, только и толковавшей, что ребенок лишен общения с отцом, вызывало у Алины тошноту. Даже само название этого учереждения отталкивало: корень психо в слове «психология» не пугает, но он тревожит, когда с вами говорят о педопсихиатре. Конечно, Ги был ребенком не из легких, это так! Но можно ли считать его ненормальным? Конечно, нет! Временами я думаю, не болен ли ваш сын, у него так изменился характер, — даже в такой смягченной форме заключение мадемуазель Равиг казалось обидным; особенно потому, что после недавней драки в классе и жалобы кого-то из родителей на то, что Ги подставил их мальчику синяк под глазом, эта самая мадемуазель Равиг попросила Алину известить обо всем отца. Известить Луи! Как бы тогда Алина выглядела! И зачем это делать, сами скажите? Ведь суд доверил ей воспитание мальчика. Стало быть, она одна за все отвечает. Со времени развода Алина ни в чем не советовалась с Луи: даже дневника с отметками ему не показывала. Хотя адвокат Лере, любитель поучать, постоянно твердил ей, что ее право вовсе не исключает права контроля со стороны Луи. Хотя и Роза часто ей говорила: Ты, мама, все повторяешь, что папе на нас наплевать, а когда он интересуется чем-то, начинаешь кричать, что это не его дело. Эта девчонка вечно своему папаше вторит, ей хочется похвалиться своими школьными отметками! Но, с другой стороны, если остальные дети ничем не выделяются, то по крайней мере благоразумно помалкивать.
Нет, по правде говоря, если бы Ги не заработал за какую-то мелочь пару пощечин, если бы он не впал в истерику и не стал кидать в мать чем попало — кофейником, масленкой, банкой с вареньем, сковородкой, загрязнив кухню содержимым всей этой утвари, если бы к тому же дирекция, подписывая листки посещения школы, не начала хотя и несколько туманно, но все же грозить ей отменой пособия на воспитание, Алина пренебрегла бы и третьим вызовом в Центр для психически неполноценных детей, напечатанным на зеленом бланке.
Словно на буксире тащит она за собой недовольного Ги; она уже на площади Сен-Мишель, откуда надо свернуть на улицу Дантона, и все еще колеблется, и даже в коридоре, за дверью, ее все еще мучит желание повернуть назад. Какой козырь для Луи, если он только узнает, куда ей пришлось ходить с сыном! И хотя Алина бесконечно долбила мальчишке: Если б я рассказала отцу о твоих выходках, он бы тебе задал порку, — она не была уверена, что Ги не проболтается и не будет хвастать этим. Нет, придется идти. Алина поискала звонок и вынула зеленый листок из сумочки.
— Вы привели к нам этого молодого человека? — улыбаясь, спросила девушка, появившаяся в приемной в указанное время. — У вас зеленый листок?.. Это к доктору Тренелю. Я провожу вас.
Пришлось идти с ней на второй этаж.
Это просто молокосос, ему нет и тридцати, — худой, рыжий, зеленоглазый, руки в веснушках. Медицинского халата на нем нет. Сидит за каким-то жалким металлическим столиком, загроможденным кучей карточек и диктофоном. Кабинет почти пуст — лишь у стола четыре стула. Доктор обращается к помощницам:
— Сначала я поговорю с мамашей. А вы пока займетесь мальчиком.
И он поручает ребенка упомянутым дамам в возрасте примерно двадцати пяти, тридцати пяти и сорока пяти: три разные женщины на выбор, и Ги сразу подходит к самой молодой; Алина оставляет его в большой комнате — светлой, украшенной детскими рисунками. Здесь мягкие игрушки, зверьки из плюша, куклы, детские конструкторы и какие-то странные, трудно определимые приборы, превращающие комнату в нечто среднее между залом для игр и лабораторией для исследований. Держась прямо, как палка, Алина садится в кабинете на ближайший стул и ожидает, разглядывая носки своих туфель. Но быстро успокаивается. Этот медикус, пробегающий глазами содержимое папки, в которой находится всего один листок, не внушает ей доверия.
— Все это не столь серьезно, — замечает молодой человек.
— Я того же мнения, — отвечает Алина.
— Вы развелись, не так ли? — небрежно бросает врач. — Ребенок не хочет считаться с вашими трудностями, не так ли? Нет ли чего-нибудь особого, на что вам хотелось бы обратить наше внимание?
Он хоть и начинающий, но сообразителен, этот доктор Ланель или Ренель, как там его, впрочем, не важно, наверняка в этом институте ему поручают случаи не слишком сложные.
— Бог ты мой, — вздыхает Алина, — ничего нет особого, все самое обычное. Ги любит отца. Тот нас бросил, чтобы жениться на своей любовнице. Но оставил за собой право на встречи с детьми, этим он и пользуется, чтоб восстанавливать сына против меня.
— Так часто бывает, — говорит психиатр. Он ничего не записывает. Только посматривает, будто исповедник или полицейский, но в общем довольно дружелюбно. Если он согласится, что отцовское влияние наносит вред, то его папка может стать полезной. Наверно, доктор нуждается в более полной информации и доволен, что получает ее от матери. Снова вопрос:
— А брат мальчика и его сестры так же реагируют на сложившуюся ситуацию?
— Конечно, нет, — отвечает Алина. — Двое старших — уже взрослые люди и во всем могут сами разобраться; Леон только что сдал на бакалавра и скоро будет изучать аптекарское дело. Агата сейчас в последнем классе лицея. Оба они настолько презирают отца, что почти не ходят к нему.
Рыжая голова мягко кивнула. Алина уже завелась. Обычно младшие дети не очень послушны, не так ли? Ги ведь всего одиннадцать, умишко совсем детский, и его поведение не должно удивлять, менее естественно это для Розы — ей-то уже пятнадцать с половиной, она отлично учится. Но тут надо принять во внимание желание противопоставить себя сестре, к тому же более красивой, чем она, и, конечно, более независимой; то же самое происходит и с Ги — тому приятно дразнить старшего брата, которого он прозвал Пашой, а с того времени, как Ги начал учить латынь, он еще называет брата ego nominor[14] Леон. Хитрец мальчишка, а? Но озлобленный. Потому что его злит многое. У нас маленькая квартира, нет автомобиля, денег всегда не хватает. У них — дом, отличная машина, полный достаток. В Фонтене у Ги своей комнаты нет, а вот в Ножане есть. Отец использует его эгоизм, так как это ему выгодно. Может ли мальчик, сравнивая разные образы жизни, стать на сторону того из нас, кто больше любит его?
— Ты опять бродила вокруг своего прежнего дома, — говорит мадам Ребюсто. — Не надо было снимать новую квартиру так близко.
— Четверка и так уже много потеряла. Неужели нужно еще расставаться с друзьями, менять лицей, привычки? — отвечает Алина. — Впрочем, ты ошибаешься, я была в суде, у судебного исполнителя. Еще две жалобы! Луи даже в мелочах не уступает.
Голубая повестка торчит из хозяйственной сумки между головками лука-порея.
— Я, видите ли, все еще пользуюсь его фамилией!. Агата, видите ли, больше не бывает у него!
— Ну и ну! — осторожно замечает мадам Ребюсто Еще сегодня утром за кофе они беседовали о том, Луи разрешил Алине оставить детей у себя в День матерей, в воскресенье двадцать восьмого мая, при условии, если Алина ему уступит в другой раз двадцать первое. Даже ворчали: Ну и, расщедрился ваш папашa. Даром ничего не даст, только выменяет. Даже пропели «Вот троицын день проходит… Вернется ли, бог весть…»[12] А несколько минут спустя, все еще именем мадам Давермель, храбро была подписана квитанция — рассыльный принес коробку с сыром «Труа Сюис». Тем не менее сейча Алина, то сжимая, то разжимая руки, меряет шагам комнату и вдруг произносит со злостью:
— Весело, правда? Вчера мой адвокат просил меня сделать уступку, словно ему платит Луи, а не я. А сегодня палач уже жалуется на свою жертву. Этот подлец просто обалдел там у себя. Я всегда верила, что судьба его когда-нибудь накажет и он тоже будет рогоносцем. Насчет этой девицы, которую он подобрал на панели, можно не сомневаться, и я только жалею, что до сих пор сама этим не занялась. Представляешь? Ведь у него на руках могли бы оказаться незаконнорожденные.
— Алина! — попыталась остановить ее мадам Ребюсто.
Но Алина, не обращала на нее внимания, лихорадочно продолжала: .
— Пусть! Что это за адвокат? Он только и думает, как бы вас утихомирить, и вовсе не старается оказать вам поддержку. Пошлю его к чертям. Что же касается Луи, то раз он так жаждет видеть Агату, то получит ее. Малышка тоже умеет за себя постоять. Можно не закрыть кран в ванной — пусть течет, можно опрокинуть на ковер бутылку масла… сколько прекрасных возможностей есть у падчерицы, чтобы мачеха смогла ее оценить! Я же со своей стороны постараюсь доставить удовольствие мадам и мсье — поинтересуюсь их финансами, выясню, что у них за доходы. Сразу сейчас и начну, не буду терять ни секунды… — Она застегнула пальто и направилась к двери, даже не обернувшись: — Скажешь детям, что вернусь поздно: пойду к мэтру Гренд.
Пять часов. Четверка уже возвратилась нестройными рядами, все заперлись в своих комнатах. Кроме Ги, разумеется; девочки его прогнали, когда он попытался проникнуть к ним, а Леон шуганул из уборной, ибо ему надоела возня брата со спусковым крючком, раз шесть он его дернул; тогда Ги начал носиться, прыгая, как воробей, по всей квартире без всякой цели. Кончилось тем, что он свалился на диван, по ночам заменявший ему постель, а днем превращавшийся в весьма живописное скопление подушечек, тщательно разложенных на чехле, мять который строго запрещалось. У Ме не хватило сил стащить Ги с дивана, а потому она попыталась найти обходной путь.
— Если у тебя нет уроков, — сказала бабушка, — то почему не пойти погулять?
— Куда же мне идти, по-твоему? Мама заперла мой велосипед в чулан на ключ.
Алина так поступила после того, как встретила Ги у выхода из Венсенского леса: стало быть, он опять ездил в Ножан. А бабушка, хотя и знала об этом, промолчала. Неразумная это была мера; она вызвала в мальчишке только злобу и желание снова насолить — отправиться в Ножан на автобусе или даже пешком. Однако, не желая касаться больного вопроса, бабушка затронула еще более болезненную тему:
— А как твои хомяки? Ты перестал ими заниматься?
— Мама выкинула их, — ответил Ги. — Она считает, что в квартире от них только вонь.
Что же могла придумать в такой ситуации бабушка — разве что немедленно пойти на кухню и приготовить там несколько чашек горячего шоколада и песочное печенье с кремом, которое у нее отлично получалось? Ги скоро насытился сладостями, но, когда бабушка собралась унести поднос, рассердился:
— Никак ты хочешь угостить нашего Пашу?
Тем не менее он отправился вместе с ней, трижды постучал в дверь указательным пальцем (таково было требование Леона), чтобы предупредить второгодника, усердно готовившегося к экзаменам, а потом вдруг быстро толкнул дверь и с торжеством увидел, как подымается всклокоченная голова прилежного ученика, задремавшего над своей тетрадью.
— Ну, что я тебе говорил! — рассмеялся Ги. — Это называется, он работает.
— Пошел вон! — прорычал Леон.
Бабушка приблизилась к старшему внуку, но тот не проявил никакого интереса к шоколаду. Хмуро оглядел чашку, скорчил гримасу и заворчал, как это делал всегда, отгоняя осточертевшие материнские заботы:
— Опять шоколад! Будто ты не знаешь, что я терпеть не могу все, что делается на молоке.
Ме идет к девочкам. Диван-кровать слева, такой же справа, два узких платяных шкафчика друг против друга, два узких столика-секретера; обитательницы комнаты сидят друг к другу спиной скорее по необходимости, чем по своей воле. Необычная белая линия, начерченная мелом на полу, надвое разделяет комнату. Хорошо еще, что дверь и окно находится в центре; одна часть комнаты почти пустая, строгая; другая половина выглядит более легкомысленно — увешана фотографиями кинозвезд, бумажными цветами для танцулек.
— У каждой из нас свой дом, — говорит Роза. — Мне осточертел хаос Агаты.
Сестры, хмурясь, пьют шоколад.
— А куда девались твои ракушки? — спрашивает Ме.
— Как куда? — отвечает за сестру Агата. — Она их пристроила у папы.
Роза уже отвернулась и снова принялась за чтение. Агата же выскользнула на балкон, осмотрела сверху улицу и, помахав кому-то рукой, надела пальто. Легкий свист послужил сигналом для Леона, он вылез из своего логова — глаза у него возбужденно блестели — и спросил:
— Они здесь?
Растерявшаяся Ме, не зная, уместно или нет требовать разъяснения, сначала пошла на кухню поставить поднос. А когда она вернулась, дверь за старшими уже захлопнулась. Младшие смотрели с балкона на улицу.
— Это Марк, — сказала Роза.
— И Соланж, — добавил Ги. — Ручаюсь, что раньше полуночи они домой не вернутся.
21 мая 1967
Триста тюльпанов заполняют газон тесными рядами, в каждом ряду по пятнадцать цветов. Ги лавирует среди них с электрической машинкой для стрижки газона, боясь выдернуть шнур, который тянется через раскрытое окно от розетки куда вставлена также вилка от телевизора. Одиль еще четверть часа назад упрашивала:— Останови хоть на минутку, ведь пробки перегорят!
Они и перегорели, прервав разом и стрижку травы, и демонстрацию фильма. Луи спустился со своего чердака и живо сменил пробки.
— Ничего не поделаешь, бывает. Посмотри, как мальчишка огорчен.
Добрый папа! Спокойно наклонился над раковиной и моет в жидкости «Пейк-Ситрон» свои кисточки. Потом снова поднимается к себе. Он уже совершенно забыл о том, как утром был рассержен: и тем, что Агата продолжает пренебрегать предупреждением суда, и тем, как увертывается Леон, который только десять минут побыл у отца — как раз столько, чтобы не сказали, что он уклонился от свидания; Луи, пылая местью, поклялся, чт в следующий раз заставит Леона прийти при свидетелях Но с ним сейчас была Роза, а когда она ласкается, как котенок, Луи тает и нежно мурлычет.
На экране телевизора вновь появился фильм, укороченный на две-три сцены, которые были пропущены, пока меняли пробки. Одиль, предпочитавшая стоять, а не сидеть, была не так увлечена фильмом, как своей книгой; не занимало, почему героиня все время хнычет, а только удивляло, как же режиссер допустил, чтобы актриса утопала в фальшивых слезах? В сущности, ее не интересовала тайна этой девушки, а волновала собственна тайна, во имя которой она и решила передохнуть. Пустота телефильма вполне устраивала Одиль, как и отсутствие Агаты и Леона, которые за это время ничуть не изменились и, видимо, никогда не станут такими, какими ей хотелось бы их видеть. Она, пожалуй, поудобней усядется сейчас в этом кресле-корзинке, немного подремлет… Но что там еще?
— Возьмешь трубку? — громко крикнули сверху.
Звонил телефон. Одиль потянулась, немного подвинул затекшей ногой, взяла трубку и с уверенностью прои несла:
— Мадам Давермель слушает.
— Говорит экс-мадам! — ответили ей.
Три секунды молчания… Когда зарычит пантера, даже если ты сидишь на высоком дереве — все равно страшно.
— Ну что же, значит, вы боитесь меня? Но я не за вами охочусь, моя крошка. Впрочем… словом, давайте-ка сюда этого типчика! — уточнил голос настолько жестко, что в его принадлежности можно было не сомневаться.
Одиль вскинула голову. Самым противным было моя крошка: вроде бы ласково, но в то же время и свысока, рассчитано, что этим можно смутить. Почтенная дама из Фонтене ошиблась. Мы не будем разыгрывать ни застенчивости, ни высокомерия, ни любопытства. Мы прервем разговор — позвонит снова.
Так оно и есть. Дадим ей возможность звонить подольше.
— Ты возьмешь трубку? — опять раздается с чердак! Одиль кричит:
— Это тебя! — и наконец подымает трубку с рычага. Урок, видимо, усвоен.
— У телефона мать детей, — звучит голос по-прежнему едко, но уже более сдержанно.
— Вы, верно, хотите поговорить с моим мужем, мсье Давермелей? — говорит Одиль, сделав легкое ударение на местоимении. — Сейчас, мадам, я передам ему трубку
Долгая пауза. Запыхавшись, входит Луи.
— Извини, я была вынуждена прервать разговор, потому что эта женщина была крайне невежлива, — говорит Одиль так громко, чтоб ее услышали и в комнате, и на другом конце провода.
И снова усаживается в свое кресло-корзинку.
Теперь очередь Луи. От волнения кадык перекатывается у него на горле. Алина резко обрушивается на него:
— Раз уж мне приходится звонить вам, мсье, то, наверно, можно было бы и не говорить, как я рада визитам судебного исполнителя. Уверена, мсье, что вы в свою очередь сумеете оценить прошение, которое сейчас подготавливает мой новый адвокат. Зная вашу щедрость…
Луи, оторопев, вначале ничего не замечает, кроме этих тяжеловесных, сугубо подчеркнутых обращений на «вы», среди которых даже ненароком ни разу не проскальзывает «ты». Продолжение выглядит уже менее достойно, чем зачин, и насыщено оскорблениями и несуразный бранью.
— Кстати, скажите своей воображале, что я не так богата и мне трудно по ее вине платить за два вызова… Откуда она взялась, такая визгливая? Из Ажена, а? Так или иначе, меня тошнит от нее. Ладно, черт с ней! Итак, я сказала, что вы человек щедрый, любите рассылать судебные предупреждения, так соблаговолите прислать мне побольше денег…
Луи слышит едкий смешок, перешептывания. Верно, там, где-то рядом, Эмма Вальду. Но не исключено, что Алина совсем одурела и дала вторую трубку дочке.
— Короче, чего вы хотите? — обрывает ее Луи. — Если речь идет о прибавке алиментов, то считаю нужным сказать вам…
— Нечего зря болтать: ваши доходы возросли вдвое. Я вас поздравляю с успехами, но почему же мы не получаем своей законной доли?
Думаешь о бедах ближнего с волнением, положа руку на сердце, но там же находится бумажник, и это не менее чувствительно… Ее законная доля! Изменить ей сумму алиментов — это еще куда ни шло! Но чтобы Алина из-за того лишь, что когда-то, в трудные времена, она была его женой, имела право претендовать на его теперешние заработки, чтобы во имя прошлого она могла, как пиявка, присосаться и к его будущему — черта с два! Луи слушает эту голубушку, а она перестала разглагольствовать и с точностью счетной машины перешла к цифрам.
— Итак, у вас есть твердое жалование в фирме «Мобиляр»: две тысячи пятьсот франков. Кроме того, вы получаете по крайней мере тысячи три по заказам… Несколько слов и о вашей выставке, я там была, осведомилась о ценах, подсчитала красные ярлыки, означающие что полотна проданы, подвела итог и…
— А расходы вы не учитываете? А то, что пятьдесят процентов мне приходится платить за галерею? — сказал Луи, стараясь по возможности не кричать.
Одиль положила свою трубку, чтобы не мешать разговору; сверху спустилась Роза, вернулся из сада Ги. Оба остановились, молчаливые, притихшие, неподвижные. Значит, слышали. Ну и положение! Приходится спорить о прибавке алиментов в присутствии детей, которые в конце концов от этого только бы выиграли, да еще в присутствии женщины, которая уж точно пострадает.
— Знаю, эти расходы я вычла, — продолжала Алина. — Но уж мне-то известно, что некоторые любители платят вам за свои портреты наличными. Вы можете обмануть сборщика налогов, но не пытайтесь провести меня. Ваше положение стало вполне приличным. Особенно если учесть, что плюс ко всему ваша жена тоже работает…
Ах, вот значит как — Одиль работает… Надо тут же использовать эту юридическую ошибку.
— Ну вот что, пора говорить серьезно. Моя жена ничего не должна вам выплачивать из своего заработка.
— А разве это не чудовищно? — восклицает Алина, стараясь говорить как можно убедительней. — Она разрушила нашу семью, значит, должна, как и вы, возмещать нам ущерб. Без всякого стеснения я упорно буду добиваться того, что нам положено… Конечно, мой дорогой, я нахожусь от вас в полной зависимости. Теперь это стало моим основным ремеслом. Есть две категории женщин, живущих на содержании: одних держат для удовольствия, других принимают как кару. Вы бедняга, совмещаете и то и другое, ибо женились на девице из первой категории и развелись с той, что была во второй, а теперь вынуждены содержать обеих!
Луи ошеломленно заморгал. Упряма, но не слишком хитра — такой он считал Алину. Если разум не всегда приходит к девушкам вместе с любовью, как гласит поговорка, то уж во всяком случае, с потерей любви он оттачивается.
Тем временем Алина продолжала:
— Если хотите, я всего лишь гувернантка ваших детей. Ознакомьтесь с тарифом — он много выше того, что вы мне даете…
По многолетнему опыту Луи знал, что Алине надо дать выговориться, особенно если она все это выкладывает по телефону; тут он может и помолчать — при этом она еще больше смелеет и выдает себя полностью. Того, кто не знает меры, лучше не удерживать, пусть зайдет подальше, тогда можно и одернуть. Что и произошло с Алиной.
— Для меня все просто, как при дележе дыни: каждому свой кусок. В дыне не больше восьми кусков. Я, стало быть, возьму из них пять. Два куска оставлю вам, а восьмой пойдет на налоги: я не скуплюсь, ведь мне тоже приходится платить налоги с алиментов, которые вы вычитаете из ваших доходов… А раз вы расходуете деньги на себя, то с этой суммы мы теперь и взыщем. Какие выгоды? Вы должны оплачивать мои налоги.
— Великолепно! — сказал Луи. — Это все Эмма вам нашептала? Как ни досадно, но мне пришлось покопаться в этом вопросе. Посмотрите еще раз статью двести четырнадцатую. Максимум для вас — треть. Суд может посчитаться с интересами детей и увеличить им пособие, но ваш пересчет, конечно, не совпадет с мнением суда. При расчете там исходят из суммы чистого дохода, а не валового, ибо наша работа влечет за собой соответствующие расходы, а у вас таковых нет. Ввиду этого по положению — одна часть на взрослого, полчасти на каждого из детей. Итого, вы, моя милая, получаете три части против двух с половиной…
Вот так сообщение! Одиль внезапно поворачивается, чтобы посмотреть на Ги, но тот ничего не понял; затем она смотрит на Розу — та не решается понять, как и ее мать, которая находится в трех километрах отсюда.
— Двух с половиной?.. Неужели вы так глупы, что хотите еще утяжелить свое бремя?
— А разве мы были так уж глупы, когда четырежды приумножали его?
Только одна эта фраза, но она вырвалась из глубины души, и атмосфера сразу смягчилась. Всего на мгновенье. Да, это произошло четырежды, четыре раза, теперь будет пятый, и все — от одного и того же отца. Но матери у них разные, одна там, на проводе, сразу замолкла, внезапно онемев от слов разве мы были так уж… как замолкает пациент у врача, глубоко вдохнув немного келена[13]. Какие мерзости говорим мы иной раз друг другу — даже слюна брызжет изо рта, мешая выговориться. Кто мне сейчас помешал добавить, что, видимо, Агата для меня уже потеряна, Леон тоже под сомнением, а вот двое младших мне верны, но они находятся в ваших руках. Удастся ли мне сохранить хотя бы одного, не помешаете ли вы мне в этом? И как я могу надеяться, что кто-то из них будет жить в моем доме и будет полностью моим? То-то и оно. У меня не было причин отказать в праве на материнство совсем молодой женщине. Напротив. Любить и родить ребенка для меня означает идти до конца, а для нее — хотя бы частично утвердить себя, лишив вас монополии материнства…
— А как отнесется к этому Четверка? — произносит Алина где-то в далеке.
Но недолго длится благостное настроение. Возникает досада, и Алина говорит:
— Сын родится или дочка, ты для них будешь вроде дедушки. — И сразу добавляет: — Это еще одно основание, чтоб оставить в покое Агату. Пусть ходит к тебе, когда сама захочет, разве так не лучше, а? Ты все кричишь и сердишся, но у тебя нет желания ее уломать.
Как ни грустно, но это была правда. Луи отлично знал, что дерзости Агаты, ее алчность, копанье в чужих вещах невероятно раздражают Одиль, что в те редкие часы, когда Агата у них в доме, нужно следить за всем, быть осторожным в выражениях, прятать портмоне, документы. Луи знал, что Алина колеблется между злорадным удовольствием отлучить от него дочь и боязнью потерять в ее лице преданного агента-осведомителя, как и сам Луи колебался между покоем и гордостью, постоянным страхом и чувством привязанности. И поэтому он бурчит;
— Будь благоразумна! Если ты и на этот раз обратишься в суд, тебе иридется самой оплачивать адвоката, а если проиграешь дело, то и все судебные издержки…
По совести говоря, он сам был в ужасе от подобной перспективы, от возможности нового процесса и дальнейших бесконечных трат.
— Ну, если еще десять процентов, то я не стану возражать.
— Пятнадцать, — немедленно выкрикивает Алина. — Жизнь так дорожает. Если ты согласен, то я скажу тем, кто мне помогает, что лучше все оформить частным порядком.
Как не согласиться? Чтоб мстить за жалобы, Алина прибегла к гениальному способу — шантажу. Она выиграла. Она могла бы добиться и большего и отлично это знала. Но бойкотирование отца старшими детьми было Алине невыгодно перед лицом судей: процесс обошелся бы ей дорого, и еще неизвестно, чем бы кончился. Да эта оса соображает. Не так уж она безумна. А жало держит про запас. Она будет держать Луи в страхе, что может потребовать тщательного изучения его доходов — не только тех, о которых он подает сведения, но и тех, что он скрывает.
— Пусть будет так! — сказал Луи, тяжко вздохнув, чтоб сбить с толку даму из Фонтене.
Но она-то не дура. Ищет уже, чем поживиться.
— Хорошо! Подвожу итог. Итак: свободное посещение в подходящее для детей время — я имею в виду старших. Увеличение алиментов на пятнадцать процентов. Кроме того, так как ты собираешься купить новую машину — мне об этом сказали, — то оставь старую мне.
НОЯБРЬ 1967
10 ноября 1967
Именно в пятницу, накануне Дня перемирия — официальной даты, а не того, что было подписано с Луи, но быстро превратилось в мертвую букву, — итак, в пятницу Алина согласилась отвести Ги в Центр для психически неполноценных детей.Конечно, она все еще была в нерешительности, да и как могло быть иначе? Подчеркнутое сочувствие всей этой учительской шайки, только и толковавшей, что ребенок лишен общения с отцом, вызывало у Алины тошноту. Даже само название этого учереждения отталкивало: корень психо в слове «психология» не пугает, но он тревожит, когда с вами говорят о педопсихиатре. Конечно, Ги был ребенком не из легких, это так! Но можно ли считать его ненормальным? Конечно, нет! Временами я думаю, не болен ли ваш сын, у него так изменился характер, — даже в такой смягченной форме заключение мадемуазель Равиг казалось обидным; особенно потому, что после недавней драки в классе и жалобы кого-то из родителей на то, что Ги подставил их мальчику синяк под глазом, эта самая мадемуазель Равиг попросила Алину известить обо всем отца. Известить Луи! Как бы тогда Алина выглядела! И зачем это делать, сами скажите? Ведь суд доверил ей воспитание мальчика. Стало быть, она одна за все отвечает. Со времени развода Алина ни в чем не советовалась с Луи: даже дневника с отметками ему не показывала. Хотя адвокат Лере, любитель поучать, постоянно твердил ей, что ее право вовсе не исключает права контроля со стороны Луи. Хотя и Роза часто ей говорила: Ты, мама, все повторяешь, что папе на нас наплевать, а когда он интересуется чем-то, начинаешь кричать, что это не его дело. Эта девчонка вечно своему папаше вторит, ей хочется похвалиться своими школьными отметками! Но, с другой стороны, если остальные дети ничем не выделяются, то по крайней мере благоразумно помалкивать.
Нет, по правде говоря, если бы Ги не заработал за какую-то мелочь пару пощечин, если бы он не впал в истерику и не стал кидать в мать чем попало — кофейником, масленкой, банкой с вареньем, сковородкой, загрязнив кухню содержимым всей этой утвари, если бы к тому же дирекция, подписывая листки посещения школы, не начала хотя и несколько туманно, но все же грозить ей отменой пособия на воспитание, Алина пренебрегла бы и третьим вызовом в Центр для психически неполноценных детей, напечатанным на зеленом бланке.
Словно на буксире тащит она за собой недовольного Ги; она уже на площади Сен-Мишель, откуда надо свернуть на улицу Дантона, и все еще колеблется, и даже в коридоре, за дверью, ее все еще мучит желание повернуть назад. Какой козырь для Луи, если он только узнает, куда ей пришлось ходить с сыном! И хотя Алина бесконечно долбила мальчишке: Если б я рассказала отцу о твоих выходках, он бы тебе задал порку, — она не была уверена, что Ги не проболтается и не будет хвастать этим. Нет, придется идти. Алина поискала звонок и вынула зеленый листок из сумочки.
— Вы привели к нам этого молодого человека? — улыбаясь, спросила девушка, появившаяся в приемной в указанное время. — У вас зеленый листок?.. Это к доктору Тренелю. Я провожу вас.
Пришлось идти с ней на второй этаж.
Это просто молокосос, ему нет и тридцати, — худой, рыжий, зеленоглазый, руки в веснушках. Медицинского халата на нем нет. Сидит за каким-то жалким металлическим столиком, загроможденным кучей карточек и диктофоном. Кабинет почти пуст — лишь у стола четыре стула. Доктор обращается к помощницам:
— Сначала я поговорю с мамашей. А вы пока займетесь мальчиком.
И он поручает ребенка упомянутым дамам в возрасте примерно двадцати пяти, тридцати пяти и сорока пяти: три разные женщины на выбор, и Ги сразу подходит к самой молодой; Алина оставляет его в большой комнате — светлой, украшенной детскими рисунками. Здесь мягкие игрушки, зверьки из плюша, куклы, детские конструкторы и какие-то странные, трудно определимые приборы, превращающие комнату в нечто среднее между залом для игр и лабораторией для исследований. Держась прямо, как палка, Алина садится в кабинете на ближайший стул и ожидает, разглядывая носки своих туфель. Но быстро успокаивается. Этот медикус, пробегающий глазами содержимое папки, в которой находится всего один листок, не внушает ей доверия.
— Все это не столь серьезно, — замечает молодой человек.
— Я того же мнения, — отвечает Алина.
— Вы развелись, не так ли? — небрежно бросает врач. — Ребенок не хочет считаться с вашими трудностями, не так ли? Нет ли чего-нибудь особого, на что вам хотелось бы обратить наше внимание?
Он хоть и начинающий, но сообразителен, этот доктор Ланель или Ренель, как там его, впрочем, не важно, наверняка в этом институте ему поручают случаи не слишком сложные.
— Бог ты мой, — вздыхает Алина, — ничего нет особого, все самое обычное. Ги любит отца. Тот нас бросил, чтобы жениться на своей любовнице. Но оставил за собой право на встречи с детьми, этим он и пользуется, чтоб восстанавливать сына против меня.
— Так часто бывает, — говорит психиатр. Он ничего не записывает. Только посматривает, будто исповедник или полицейский, но в общем довольно дружелюбно. Если он согласится, что отцовское влияние наносит вред, то его папка может стать полезной. Наверно, доктор нуждается в более полной информации и доволен, что получает ее от матери. Снова вопрос:
— А брат мальчика и его сестры так же реагируют на сложившуюся ситуацию?
— Конечно, нет, — отвечает Алина. — Двое старших — уже взрослые люди и во всем могут сами разобраться; Леон только что сдал на бакалавра и скоро будет изучать аптекарское дело. Агата сейчас в последнем классе лицея. Оба они настолько презирают отца, что почти не ходят к нему.
Рыжая голова мягко кивнула. Алина уже завелась. Обычно младшие дети не очень послушны, не так ли? Ги ведь всего одиннадцать, умишко совсем детский, и его поведение не должно удивлять, менее естественно это для Розы — ей-то уже пятнадцать с половиной, она отлично учится. Но тут надо принять во внимание желание противопоставить себя сестре, к тому же более красивой, чем она, и, конечно, более независимой; то же самое происходит и с Ги — тому приятно дразнить старшего брата, которого он прозвал Пашой, а с того времени, как Ги начал учить латынь, он еще называет брата ego nominor[14] Леон. Хитрец мальчишка, а? Но озлобленный. Потому что его злит многое. У нас маленькая квартира, нет автомобиля, денег всегда не хватает. У них — дом, отличная машина, полный достаток. В Фонтене у Ги своей комнаты нет, а вот в Ножане есть. Отец использует его эгоизм, так как это ему выгодно. Может ли мальчик, сравнивая разные образы жизни, стать на сторону того из нас, кто больше любит его?