Он зажмурился и представил себе, как трахает Эсменет в рот ее отрубленной головы.
   Тварь, называвшая себя Сарцеллом, улыбнулась.
   – Я донимаю тебя, – сказал он. – Извини, Эсми. Я просто хотел, чтобы ты… увидела. Я не хотел, чтобы ты страдала.
   – Неважно, – тихо ответила она, избегая его взгляда. Однако ее ладони теснее сжали его руки.
   Он высвободил свои пальцы и мягко стиснул ее колени. Он подумал о ее щелке между ног, тугой и влажной, и содрогнулся от голода. Хотя бы побывать там, где был Зодчий! Войти туда, куда входил он. Это одновременно смиряло и поглощало. Нырнуть в печь, растопленную Древним Отцом!
   Он поднялся на ноги.
   – Идем, – сказал он, повернув к шатру. Он видел кровь и восторженные стенания.
   – Нет, Сарцелл, – ответила она. – Мне надо подумать. Он пожал плечами, застенчиво улыбнулся.
   – Ну, когда сможешь.
   Посмотрел на Эритгу и Хансу, двух девушек-рабынь, жестом приказал им следить за ней. Потом оставил Эсменет и вошел в шатер. Захихикал себе под нос, думая обо всем, что он с ней сделает. В штанах у него налилось и затвердело; мышцы лица задрожали от удовольствия. Как поэтично он ее изрежет!
   Светильники догорали, пространство шатра погрузилось в оранжевый полумрак. Он опустился на подушки, разбросанные перед низким столиком, заваленным свитками. Провел ладонью по своему плоскому животу, стиснул сладко ноющий член… Скоро. Уже скоро.
   – Ах да! – произнес тонкий голосок. – Обещание освобождения.
   Вздох, словно сделанный через тростинку.
   – Я один из твоих создателей, и все же ты изготовлен столь гениально, что мне самому не верится.
   – Зодчий! – ахнула тварь, называемая Сарцеллом. – Отец! Ты пошел на такой риск? А что, если кто-нибудь заметит твой знак?
   – Среди многих синяков еще одного никто не заметит. Послышалось хлопанье крыльев и сухой стук, с которым ворона опустилась на столик. Лысая человеческая головка ворочалась из стороны в сторону, словно разминала затекшую шею.
   – Если кто меня и почует, – объяснило лицо величиной с детскую ладошку, – то не обратит внимания. Тут повсюду Багряные адепты.
   – Что, уже пора? – спросила тварь, называемая Сарцеллом. – Пришло время?
   Улыбочка не шире ноготка.
   – Скоро, Маэнги. Уже скоро.
   Крыло расправилось и протянулось вперед, проведя линию по груди Сарцелла. Голова Сарцелла откинулась вбок; все его члены напряглись и застыли. От паха к конечностям разбегались волны восторга. Палящего восторга.
   – Так она осталась? – спросил Синтез. – Она не пытается сбежать к нему?
   Кончик крыла продолжал лениво ласкать его. Тварь, называемая Сарцеллом, выдохнула:
   – Пока нет…
   – О ночи, проведенной со мной, она не упоминала? Ничего тебе не говорила?
   – Н-нет… Ничего.
   – И тем не менее ведет себя… открыто, как будто готова поделиться всем?
   – Да-а, Древний Отец…
   – Как я и подозревал…
   Крошечный лобик нахмурился.
   – Я принял ее за простую шлюху, Маэнги, но она далеко не простая шлюха. Она искусна в игре.
   Хмурый оскал сменился улыбочкой.
   – Она все-таки стоит двенадцати талантов…
   – М-мне…
   Маэнги ощущал ритмичный пульс у себя в глубине тела между анусом и основанием фаллоса. Так близко…
   – М-мне убить ее?
   Он выгнулся под прикосновениями крыла. «Пожалуйста! Еще, Отец, прошу тебя!»
   – Нет. Она не сбежала к Друзу Ахкеймиону. Это что-нибудь да значит… Ее жизнь была слишком тяжелой, чтобы она не научилась взвешивать, что для нее важнее, преданность или выгода. Она еще может оказаться полезной.
   Крыло отодвинулось, прижалось к черному боку. Крошечные веки опустились, потом снова открылись, показав глазки-бусинки.
   Маэнги судорожно вздохнул. Ничего не соображая, схватил правой рукой свой фаллос и принялся растирать головку большим пальцем.
   – А что насчет Атьерса? – спросил он, задыхаясь. – Они что-нибудь подозревают?
   – Завет ничего не знает. Они просто прислали дурака с дурацким заданием.
   Он разжал руку, перевел дух.
   – Древний Отец, мне теперь не кажется, что Друз Ахкеймион такой уж дурак.
   – Почему?
   – Передав Готиану послание шрайи, я встретился с Гаоартой…
   Крохотное личико скривилось.
   – Ты встретился с ним? Разве я это приказывал?
   – Н-нет… Но шлюха попросила меня найти ей Ахкеймиона, а я знал, что Гаоарте поручено за ним следить.
   Крошечная головка качнулась из стороны в сторону.
   – Боюсь, мое терпение скоро иссякнет, Маэнги.
   Тварь, называемая Сарцеллом, прижала потные ладони к своему одеянию.
   – Друз Ахкеймион заметил, что Гаоарта за ним следит!
   – Что-о?
   – На Кампозейском рынке… Но этот глупец ничего не знает, Древний Отец! Ничего. Гаоарте удалось сменить шкуру.
   Синтез перескочил на край столика, отделанный красным деревом. Он казался легким, как иссохшая кость или папирусный свиток, однако чувствовалось в нем нечто огромное, как если бы левиафан проплывал под водой перпендикулярно всему сущему. Его глаза сочились светом.
   КАК…взревело в том, что сходило за душу Маэнги…
   Я НЕНАВИЖУ…
   …разнося вдребезги все мысли, все страсти, которые он мог бы назвать своими…
   ЭТОТ МИР!
   …подавляя даже неутолимый голод, даже всеобъемлющую боль…
   Глаза, точно двойной Гвоздь Небес. Хохот, дикий от тысячелетнего безумия.
   ПОКАЖИ МНЕ, МАЭНГИ…
   Крылья распахнулись перед ним, затмевая светильники, оставив лишь бледное личико на фоне мрака, слабый, хрупкий рупор чего-то монументального и жуткого.
   ПОКАЖИ МНЕ СВОЕ ИСТИННОЕ ЛИЦО!
   Тварь, называемая Сарцеллом, почувствовала, как сжатый кулак того, что было ее лицом, начал ослабевать…
   Будто ляжки Эсменет.
 
   Пришла весна, и снова сеть полей и рощ вокруг Момемна оказалась полна айнрити. Эти были вооружены куда лучше и казались намного опаснее тех, что пали в Гедее. Вести о резне на равнине Менгедды пеленой висели над Священным воинством в течение долгих дней. «Как такое могло случиться?» – спрашивали люди. Однако страхи были быстро подавлены слухами о гордыне Кальмемуниса, рассказами о том, как он отказался повиноваться прямому приказу Майтанета. Бросить вызов самому Майтанету! Все дивились подобному безумию, а жрецы напоминали о том, как труден путь, и о том, что испытания сломят верных, если они позволят себе заблуждаться.
   Много говорили и о нечестивом споре императора с Великими Именами. Все Великие Имена, за исключением айнонов, отказались подписывать договор, и по вечерам у костров велось немало пьяных споров о том, как следовало поступить предводителям. Подавляющее большинство бранило императора. Некоторые даже утверждали, что Священному воинству надлежит взять Момемн штурмом и силой захватить припасы, которые нужны для похода. Однако некоторые вставали на сторону императора. «Ну что такое договор? – говорили они. – Всего лишь клочок пергамента! А зато представьте себе, сколько пользы принесло бы его подписание!» Мало того что Люди Бивня тут же без труда получили бы всю необходимую провизию, с ними вдобавок отправился бы Икурей Конфас, величайший полководец за много поколений! А если разгром Священного воинства простецов – недостаточное доказательство, то как насчет шрайи, который не хочет ни принудить императора предоставить провизию Священному воинству, ни приказать Великим Именам подписать-таки этот его договор? Отчего Майтанет так колеблется, как не оттого, что и он боится мощи язычников?
   Но разве можно тревожиться и страшиться, когда сами небеса содрогаются от мощи Священного воинства? Кто бы мог представить, что под знамена Бивня встанут такие властители! Это не считая всех остальных, которых также немало. Жрецы – и не только из Тысячи Храмов, но от всех культов, представляющих каждую ипостась Бога, сходят на берег или спускаются с гор, чтобы занять свое место в Священном воинстве, распевают гимны, бьют в цимбалы, наполняют воздух дымом благовоний и словами молитв. Идолов умащают маслами, и жрицы Гиерры занимаются любовью с грубыми вояками. Наркотики с благоговением передаются по кругу, трясуны заходятся восторженными криками, корчась в пыли. Демонов изгоняют прочь. Началось очищение Священного воинства.
   После церемоний Люди Бивня собирались вместе, обменивались дикими слухами или рассуждали о низости язычников. Шутили над тем, что жена Скайельта больше похожа на мужика, чем король Чеферамунни, или что нансурцы так привыкли давать друг другу в задницу, что даже в строю стараются держаться поплотнее. Лупили нерадивых рабов, задирали баб, несущих к Фаю корзины с бельем. И по привычке косились на странные группки чужаков, непрерывно снующих по лагерю.
   Так много народу… Такое величие!

ЧАСТЬ IV
Воин

ГЛАВА 12
СТЕПИ ДЖИЮНАТИ

   «Я уже рассказал, как Майтанет использовал обширные возможности Тысячи Храмов, чтобы сделать Священную войну осуществимой. Я вкратце описал первые шаги, предпринятые императором с целью поставить Священную войну на службу своим имперским амбициям. Я попытался реконструировать первоначальную реакцию кишаурим в Шайме на основании их переписки с падираджой в Ненсифоне. Я даже упомянул о ненавистном Консульте – наконец-то я могу говорить о нем без риска показаться смешным! Иными словами, фактически я говорил только о могущественных фракциях и их безличных целях. А как же месть? Как же надежда? Как получилось, что в рамках соперничающих наций и враждующих религий Священной войной стали править именно эти мелкие страсти?»
Друз Ахкеймион, «Компендиум Первой Священной войны»
   «…И хотя сожительствует он с мужчиной, женщиной и ребенком, хотя совокупляется он со скотами и делает посмешище из своего семени, все же не настолько распутен он, как философ, который совокупляется со всем, что только мыслимо».
Айнри Сейен, «Трактат», «Ученые», 36, 21
 
   Ранняя весна, 4111 год Бивня, северные степи Джиюнати
   Найюр оставил позади стойбище утемотов и поскакал на север через голые пастбища. Он миновал стада коров, нехотя помахал стерегущим их далеким всадникам, отсюда казавшимся не более чем вооруженными детьми. Утемоты стали теперь малочисленным народом, не особенно отличающимся от кочевых племен на северо-востоке, которые они время от времени прогоняли. Разгром при Кийуте нанес им более тяжкий урон, нежели всем прочим племенам, и теперь южные сородичи, куоаты и эннутили, беспрепятственно вторгались на их пастбища. И несмотря на то что Найюру с небольшими силами удалось добиться в межплеменных стычках весьма существенных результатов, он понимал, что утемоты находятся на грани уничтожения. Какой-нибудь пустяк вроде летней засухи – и им конец.
   Он переваливал через гребни лысеющих холмиков, гнал коня через кустарник и вздувшиеся по весне потоки. Солнце было белым, далеким и, казалось, не отбрасывало теней. Пахло отступлением зимы, сырой землей под иссохшими травами. Перед ним простиралась степь, и по ней ходили под ветром серебристые ковыльные волны. На полпути к горизонту вздымались курганы его предков. Там был похоронен и отец Найюра, и все отцы его рода от начала времен.
   Зачем он приехал сюда? Какой цели может служить это одинокое паломничество? Неудивительно, что соплеменники считают его безумным. Что еще думать о человеке, который предпочитает советоваться скорее с мертвыми, чем с мудрыми?
   С погребальных курганов взмыл растрепанный силуэт стервятника, проплыл в небе, точно воздушный змей, и скрылся из виду. Прошло несколько мгновений, прежде чем Найюр сообразил, что именно показалось ему странным. Кто-то умер там – и не так давно. Кто-то, человек или зверь, оставшийся непогребенным и несожженным.
   Найюр из осторожности перевел коня на рысь и заглянул в просвет между курганами. Холодный ветер ударил ему в лицо и разбил волосы на отдельные пряди.
   Первого мертвеца он нашел неподалеку от ближайшего кургана. Из спины у него торчали две черные стрелы, выпущенные с достаточно близкого расстояния, чтобы пробить соединенные проволочными кольцами пластины доспеха. Найюр спешился и принялся разглядывать землю вокруг Фупа, раздвигая траву. И он нашел следы.
   Шранки. Этого человека убили шранки. Он снова оглядел стоящие вокруг курганы, пристально всмотрелся в волны трав, прислушался. Однако слышен был только свист ветра да временами далекие крики ссорящихся из-за добычи стервятников.
   Мертвец не был изуродован. Шранки не завершили своего дела.
   Найюр перекатил труп на спину носком сапога; стрелы сломались с сухим треском. Серое лицо равнодушно пялилось в небо, запрокинутое назад в смертной судороге, однако синие глаза еще не запали. Это был норсираец – по крайней мере, судя по светлым волосам. Но кто он? Один из участников набега, чей отряд шранки одолели численным превосходством и загнали на юг? Такое уже бывало.
   Найюр взял коня под уздцы и заставил его улечься в траву. Потом обнажил меч и, пригнувшись, побежал дальше. Вскоре он очутился между курганов…
   Там он и нашел второго покойника. Этот умер лицом к врагу. Из его левого бедра торчала обломанная стрела. Раненый, он вынужден был отказаться от бегства, и убили его так, как это принято у шранков: вспороли живот и придушили его собственными кишками. Но, не считая вспоротого живота и простреленной ноги, других ран Найюр на нем не увидел. Он опустился на колени, взял холодную руку трупа, пощупал ладонь и пальцы. Слишком мягкие. Значит, не воин. По крайней мере, не все они воины. Кто же эти люди? Что за чужеземные глупцы – да еще и городские неженки! – готовы были рискнуть встречей со шранками, чтобы попасть в земли скюльвендов?
   Ветер внезапно переменился – и Найюр понял, что стая стервятников совсем близко. Он завернул налево, чтобы приблизиться к тому, что, по всей видимости, представляло собой самое крупное скопление мертвецов. На полпути к вершине кургана Найюр наткнулся на первый труп шранка. У него была наполовину отрублена голова. Как и все мертвые шранки, этот был тверд как камень, кожа потрескалась и сделалась иссиня-черной. Он лежал свернувшись, точно собака, и все еще сжимал свой роговой лук. Судя по расположению трупа и по примятой траве, Найюр понял, что его зарубили на вершине кургана, но удар был настолько силен, что шранк скатился почти до подножия.
   Оружие, которым был убит шранк, Найюр нашел немного выше по склону. Железный топор, черный, с кольцом человечьих зубов, вделанных в рукоятку, обтянутую человечьей же кожей. Шранк был убит шранкским же оружием…
   Что тут произошло?
   Найюр внезапно остро ощутил, что стоит на склоне кургана, посреди своих мертвых предков. Отчасти его возмутило подобное святотатство, однако еще сильнее он испугался. Что это могло означать?
   Тяжело дыша от волнения, он поднялся на вершину.
   У подножия соседнего кургана теснились стервятники, горбились над своей добычей, ветер ерошил их перья. Между них шныряла стайка галок, которые перепархивали с одного лица на другое. Еды для них тут было довольно: по всему кургану, растянувшись на земле или друг на друге, валялись трупы шранков. Местами они были буквально навалены кучей. Головы болтались на сломанных шеях, лица упирались в неподвижные руки и ноги. Так много! Только вершина холма оставалась чистой.
   Здесь сражался насмерть один-единственный человек. Как это ни невероятно, но он выжил.
   Отважный боец сидел, скрестив ноги, на вершине кургана, положив руки на колени и опустив голову под сияющим диском солнца, обрамленный бледными линиями степи.
   Нет на свете существа зорче стервятников; не прошло и нескольких секунд, как они встревожено заклекотали и взмыли в воздух, загребая ветер огромными растрепанными крыльями. Незнакомец поднял голову, провожая их взглядом. А потом обернулся к Найюру.
   Найюру было плохо видно его лицо. Длинное, с массивными орлиными чертами. Глаза, наверно, голубые, судя по его белокурым волосам.
   Однако Найюр с ужасом подумал: «Я его знаю…»
   Он встал и стал спускаться к месту побоища, весь дрожа, не веря своим глазам. Незнакомец бесстрастно созерцал его.
   «Я его знаю!»
   Он обходил мертвых шранков, машинально отмечая, что каждый из них был убит одним-единственным точным ударом.
   «Нет… Этого не может быть. Не может быть…»
   Подъем показался куда круче, чем был на самом деле. Шранки, валявшиеся под ногами, казалось, беззвучно завывали, предупреждая его, умоляя не ходить туда, как будто ужас, внушаемый человеком на вершине, был настолько силен, что по сравнению с ним даже пропасть между их расами не имела значения.
   Не дойдя нескольких шагов до пришельца, Найюр остановился. Осторожно поднял отцовский меч, выставив перед собой покрытые шрамами руки. И наконец решился взглянуть в лицо сидящему. Сердце бешено колотилось от чего-то, что было куда сильнее страха или гнева…
   Да, это был он.
   Окровавленный, бледный, но все-таки он. Воплотившийся кошмар.
   – Ты!.. – прошептал Найюр.
   Человек не шелохнулся и продолжал разглядывать его все так же бесстрастно. Найюр увидел, как из скрытой под одеждой раны сочится кровь, расползаясь черным пятном на серой тунике.
   С безумной уверенностью человека, который тысячу раз мечтал об этой минуте, Найюр поднялся еще на пять шагов и упер отполированное острие клинка в горло чужеземцу. И поднял им бесстрастное лицо навстречу солнцу. Губы… «Не он! Но почти он…»
   – Ты – дунианин, – сказал он низким, ледяным голосом.
   Блестящие глаза смотрели на него, но лицо не выражало абсолютно ничего: ни страха, ни облегчения, ни узнавания, ни отсутствия узнавания. А потом человек, точно цветок на сломанном стебле, откинулся назад и повалился наземь.
   «Что это значит?»
   Ошеломленный, вождь утемотов посмотрел через груды шранкских трупов на погребальные курганы своего рода, древнюю земляную летопись своей крови. Потом снова перевел взгляд на неподвижное тело чужеземца и внезапно ощутил кости в кургане у себя под ногами – свернутые в позе эмбриона, глубоко зарытые. И понял…
   Он стоял на вершине кургана своего отца.
 
   Анисси. Первая жена его сердца. В темноте она была тенью, гибкой и прохладной рядом с его обожженным солнцем телом. Ее волосы вились по его груди, слагаясь в узоры, напоминающие странные письмена, которые он столько раз видел в Нансурии. Сквозь шкуры якша шум ночного дождя казался чьим-то бесконечным дыханием.
   Она пошевелилась, переложила лицо с его плеча на руку. Найюр удивился. Он думал, она спит. «Анисси… Как мне нравится этот покой между нами…»
   Ее голос звучал сонно и молодо.
   – Я его спросила…
   Его… Найюра тревожило, когда жены говорили о чужеземце так, как он сам, словно они каким-то образом проникли в его череп и занялись воровством. Он. Сын Моэнгхуса. Дунианин. Даже сквозь дождь и стены из шкур Найюр ощущал неприятное присутствие этого человека, находящегося на другом конце темного стойбища, – ужас из-за горизонта.
   – И что же он сказал?
   – Он сказал, что мертвые люди, которых ты нашел, родом из Атритау.
   Найюр уже и сам так решил. Атритау был единственным городом к северу от степи, если не считать Сакарпа – мо крайней мере, единственным человеческим городом.
   – Да, но кто они были?
   – Он звал их своими последователями.
   Сердце Найюра сжалось от дурных предчувствий. Последователи… «Он такой же… Он овладевает людьми так же, как некогда овладевал ими его отец…»
   – А какая разница, кто были эти люди, если они убиты? – спросила Анисси.
   – Большая.
   Когда речь идет о дунианине, значение имеет все.
   С тех пор как Найюр нашел Анасуримбора Келлхуса, все движения его души терзала одна-единственная мысль: «Используй сына, чтобы найти отца!» Если этот человек идет следом за Моэнгхусом, он должен знать, где того искать.
   Найюр как наяву видел своего отца, Скиоату, корчащегося и брыкающегося в ледяной грязи у ног Моэнгхуса. С раздавленным горлом. Вождь, убитый безоружным рабом. Годы превратили впечатление в наркотик – Найюр вспоминал это зрелище вновь и вновь, точно одержимый. Но почему-то этот образ никогда не бывал одинаковым. Менялись детали. Иногда, вместо того чтобы плюнуть в чернеющее лицо отца, Найюр обнимал его. Иногда же не Скиоата умирал у ног Моэнгхуса, а Моэнгхус у ног Найюра, сына Скиоаты.
   Жизнь за жизнь. Отца за отца. Месть. Быть может, это вернет его душе утраченное равновесие?
   «Используй сына, чтобы найти отца». Но может ли он пойти на такой риск? Что, если это случится снова?
   На миг Найюр забыл, как дышать.
   Он прожил всего шестнадцать зим к тому времени, как его родич Окийати привез в стойбище Анасуримбора Моэнгхуса. Окийати и его военный отряд отбили этого человека у стаи шранков, пересекавших Сускару. Одно это внушало интерес к чужеземцу: шранки нечасто брали кого-то в плен, и немногие выживали в таком плену. Окийати приволок чужеземца в якш Скиоаты и, хрипло расхохотавшись, сказал:
   – Ему повезло, он попал в более добрые руки. Скиоата потребовал Моэнгхуса себе в подношение и подарил его своей старшей жене, родной матери Найюра.
   – Это тебе за сыновей, которых ты мне родила, – сказал Скиоата. И Найюр подумал: «За меня».
   Пока шли все эти разговоры, Моэнгхус только молчал и смотрел. Голубые глаза ярко блестели на лице, покрытом синяками и ссадинами. Когда его взгляд на миг остановился на сыне Скиоаты, Найюр посмотрел на него свысока, с надменностью, достойной сына вождя. Этот человек был не более чем грудой тряпок, бледной кожи, грязи и запекшейся крови – еще один сломленный чужеземец, хуже, чем животное.
   Но теперь Найюр знал: этот человек хотел, чтобы те, кто взял его в плен, подумали именно так. Для дунианина даже унижение было мощным оружием – быть может, самым мощным.
   После этого Найюр встречался с новым рабом лишь изредка, время от времени – раб скручивал веревки из жил, мял кожи, таскал мешки с кизяками для очагов и так далее. Он сновал взад-вперед точно так же, как и остальные, с тем же голодным проворством. Если Найюр и обращал на него внимание, то разве что из-за обстоятельств его появления. «Вот… вот человек, который выжил в плену у шранков», – думал Найюр, на миг задерживал на нем взгляд и шел себе дальше. Но сколько времени провожали его эти голубые глаза?
   Миновало несколько недель, прежде чем Моэнгхус наконец заговорил с ним. Чужеземец выбрал самый подходящий момент: в ту ночь Найюр вернулся с обряда Весенних Волков. Найюр брел домой в темноте, пошатываясь от потери крови, и к его поясу была привязана волчья голова. Он рухнул у входа в якш своей матери, отплевываясь на голую землю. Моэнгхус первым нашел его и перевязал кровоточащие раны.
   – Ты убил волка, – сказал ему раб, поднимая его из ныли. Лицо Моэнгхуса и темное стойбище вокруг него расплывались, однако блестящие глаза чужеземца оставались четкими и неподвижными, точно Гвоздь Небес. Найюру было очень плохо, и в этих чужих глазах он нашел постыдную передышку, тайное прибежище.
   Потом он оттолкнул руки раба и прохрипел:
   – Все было не так, как следует. Моэнгхус кивнул.
   – Ты убил волка. «Ты убил волка».
   Эти слова! Эти соблазнительные слова! Моэнгхус увидел его тоску и произнес то единственное утешение, которое могло утолить боль его сердца. Все было не так, как следует, однако исход оказался таким, как должно. Волка он все-таки убил!
   На следующий день, когда Найюр пришел в себя в полумраке материнского якша, Моэнгхус принес ему похлебку из дикого лука с крольчатиной. После того как дымящаяся миска перешла из рук в руки, сломленный человек поднял голову, распрямил плечи. И все признаки его рабства: смиренно согбенная спина, частое дыхание, испуганно бегающий взгляд – куда-то исчезли как не бывало. Преображение было настолько внезапным и настолько полным, что первые несколько секунд Найюр мог лишь изумленно пялиться на Моэнгхуса.
   Однако для раба было непростительной дерзостью смотреть в глаза воину. Поэтому Найюр взял дубинку для рабов и побил его. В голубых глазах не было удивления, и все время, пока длилась экзекуция, они продолжали смотреть в глаза Найюра с пугающим спокойствием, словно прощая ему… невежество. В результате Найюр так и не сумел по-настоящему наказать его, точно так же, как не сумел вызвать в себе должного негодования.
   Во второй раз, когда Моэнгхус снова посмотрел ему в глаза, Найюр избил его очень сильно – настолько сильно, что мать упрекнула его за то, что он нарочно портит ее имущество. Найюр объяснил ей, что этот человек вел себя нагло, но сердце его сжалось от стыда. Он уже тогда понял, что его руку направлял не столько праведный гнев, сколько отчаяние. Уже тогда он знал, что Моэнгхус похитил его сердце.
   Лишь много лет спустя поймет он, как эти побои привязали его к чужеземцу. Насилие между мужчинами порождает непостижимую близость – Найюр пережил достаточно битв, чтобы это понимать. Наказывая Моэнгхуса из отчаяния, Найюр продемонстрировал свою нужду. «Ты должен быть моим рабом. Ты должен принадлежать мне!» А продемонстрировав эту нужду, он раскрыл свое сердце, позволил змее вползти внутрь.
   Когда Моэнгхус в третий раз позволил себе посмотреть ему в глаза, Найюр не схватился за дубинку. Вместо этого он спросил:
   – Зачем? Зачем ты бросаешь мне вызов?
   – Потому что ты, Найюр урс Скиоата, являешься чем-то большим, чем твои соплеменники. Потому что один ты способен понять то, что я скажу.