Страница:
Ермолов впервые появляется в "Кюхле" за четыре года до декабрьского восстания. Появлению его в романе предшествует разговор Кюхельбекера с Грибоедовым. Из разговора выясняется, что "любезный, остроумный, насмешливый Ермолов... был здесь, по-видимому, совсем другим". Наивные надежды Кюхли на то, что Ермолов послушается его и отправится в Грецию, холодно развенчиваются Грибоедовым. Сюжетное тяготение - Ермолов Грибоедов - подчеркнуто и как бы предваряет "Смерть Вазир-Мухтара". В "Кюхле" Ермолов почти без исключения появляется лишь в связи с Грибоедовым. Вот как описан Ермолов в "Кюхле":
"Ермолов не был похож в эту минуту на тот портрет, который писал с него Доу. Мохнатые брови были приподняты, широкое лицо обмякло, а слоновьи глазки как будто чего-то выжидали и на всякий случай смеялись. Он сидел в тонком архалуке, распахнутом на голой груди; по груди вился у него курчавый седеющий волос. Он был похож немного на Крылова".
То, что Ермолов не похож на портрет, который писал с него "быстроокой" Доу, подчеркнуто. В тыняновском портрете его лицо лишено "воинственной отваги". Вместо героического портрета из галереи "начальников народных наших сил" - "слоновьи глазки", которые к тому же еще "чего-то выжидали". Это грибоедовский Ермолов (но Грибоедова из "Кюхли"), который в разные минуты бывает осторожным и насмешливым, крутым и любезным, остроумным и желчным, сильным, жестоким и властным.
Противоречивый Ермолов - это традиция русской литературы, начатая современниками полководца Пушкиным и Лермонтовым. Противоречивость складывается из черт, свойственных многим крупным русским деятелям преддекабрьской и последекабрьской поры, служившим родине на службе монархии. Пропорция в служении родине и монархии определяет истинное историческое значение человека. И поэтому, несмотря на жестокое подавление грузинского восстания, "усмиритель Кавказа" Ермолов - друг декабристов, полководец и государственный деятель, о котором восхищенно писали Рылеев, Кюхельбекер, Грибоедов, Пушкин и Лермонтов, - остался в истории как великий полководец и государственный деятель, а заменивший его Паскевич - душитель польской революции - как царский генерал.
Прошло восемь лет, подавлено восстание, пришла отставка. И вот Ермолов в "Смерти Вазир-Мухтара":
"Послышались очень покойные шаги, шлепали туфли; пол скрипел.
Ермолов появился на пороге. Он был в сером легком сюртуке, которые носили только летом купцы, в желтоватом жилете. Шаровары желтого цвета, стянутые книзу, вздувались у него на коленях.
Не было ни военного сюртука, ни сабли, ни подпиравшего шею простого красного ворота, был недостойный маскарад. Старика ошельмовали".
Это тоже Ермолов Грибоедова, но Грибоедова после восстания.
"Стариком" Ермолова называют и в "Кюхле", когда ему сорок пять лет, "стариком" видит его Грибоедов в "Вазир-Мухтарс", когда ему пятьдесят три года. Но "старик" "Кюхли" - это ласковое, доброе слово, это "старик чудесный", а в "Вазир-Мухтаре" старик "ошельмованный", и стариком сделали его отставка, одиночество, попранное честолюбие. И то, что "его время прошло, как и его дела". Но в том же "Вазир-Мухтаре" сказано, что Ермолов не был стариком ни в сорок пять лет, ни в пятьдесят три года, ни умирая. Только об этом Тынянов говорит сам, независимо от Грибоедова:
"Он схватил за руку испуганного доктора и просил настоятельно помощи, громко требуя и крича на него: "Да понимаешь ли, мой друг, что я жить хочу, жить хочу".
Так умирал Ермолов, законсервированный Николаем в банку полководец двадцатых годов.
И врач, сдавленный его рукой, упал в обморок".
Ему было восемьдесят девять лет.
Между Ермоловым "Кюхли" и Ермоловым "Вазир-Мухтара" - восемь лет. Между отставкой и встречей с Грибоедовым - немного более года. И вот "тот любезный, искательный Ермолов, который при Александре владел Кавказом, замышлял войны, писал нотации императору, грубиянствовал с Нессельродом, более не существовал". А дальше сказано: ".. .не должен был по крайней мере. Каков же был теперешний? .." "Не должен был" - это мнение Грибоедова. "Теперешний" же был такой:
"Он закрыл глаза, и все вдруг на нем заходило ходенем: нос, губы, плечи, живот. Ермолов спал. С ужасом Грибоедов смотрел на красную шею, поросшую мышьим мохом. Он снял очки и растерянно вытер глаза. Губы его дрожали. Минута, две. Никогда, никогда раньше этого не бывало... За год отставки..."
Но Тынянов даже в "Вазир-Мухтаре" не особенно настаивал на том, что Ермолов сломлен. Тынянов настаивает на том, что сломлен Грибоедов. Ермолов же не сломлен, а "ошельмован".
Новое время, наступившее после расстрела восстания, сделало с Ермоловым то, чего "никогда, никогда раньше... не бывало", - физически надломило его. Сломленным нравственно оказался Грибоедов. Ермолов же был "низверженным монументом". Но "храм оставленный - все храм, кумир поверженный - все бог". И поэтому "недовольные генералы", которых вместе с ним "тоже убрали на покой", шли к Ермолову:
"Бренча саблями или, если уж они были в отставке, просто дергая плечами, они хрипели вокруг низверженного монумента.
Они собирались в Москве к нему на Пречистенку, как тамплиеры в храм, как христиане в катакомбы. И монумент их благословлял".
Низверженный монумент сохранил право говорить людям то, что он о них думает. Грибоедову он говорит: Молчалив.
Тынянов в "Смерти Вазир-Мухтара" сталкивает ошельмованного Ермолова со сломленным Грибоедовым на декабристской теме, на "прошлом". Оказывается, что Ермолов верен "идеалу". ("Идеал" Ермолова следует, конечно, видеть не в приверженности Пестелю. Полководца и декабристов связывала главным образом оппозиция александровскому режиму.) Но так как он встречается с Грибоедовым в последекабрьскую, зацветшую изменой пору, то его верность "прошлому" снимается "изменой" России в персидской войне, которую он как бы готов был совершить.
"Аббас-Мирза глуп, - сказал он, - позвал бы меня к себе в полководцы, не то было бы. Меня ж чуть в измене здесь не обвиняют, вот бы он, дурак, и воспользовался...
Сидя за столом, он командовал персидской армией".
Позже это повторено еще решительнее. "Ермолов разрабатывал персидский план войны против России", - думает Грибоедов, пораженный противоестественностью всего происходящего.
Вся сцена дана через Грибоедова, и Грибоедов в этой сцене смущенно оправдывается. Он только делает вид, что не собирается оправдываться, и в доказательство своей независимости он "сел в кресло и закинул ногу на ногу". Но за восемь строчек до того, как он сел и закинул ногу на ногу, сказано, что при появлении Ермолова на пороге "Грибоедов шагнул к нему, растерянно улыбнувшись". В восьми же строчках происходит следующее. Ермолов вошел и остановился. Грибоедов подумал, что Ермолов его не узнал. Ермолов опровергает его. Вместо ожидаемого объятия Ермолов "всунул" ему руку. Ермолов сел за стол "и немного нагнулся вперед с видом: я слушаю". Такого приема Грибоедов мог, конечно, ожидать, но хотеть не мог. За это время проходит растерянность, он успевает овладеть собой, взять себя в руки, надеть маску и убедить себя в том, что оправдываться не намерен. Свое посещение он объясняет тем, что пришел проститься. Ермолов молчит. Тогда он начинает оправдываться: "Вы обо мне думайте, как хотите, а я просто в несогласии сам с собой, боюсь, что вы сейчас вот ловите меня на какой-нибудь околичности - не выкланиваю ли вашего расположения. И вы поймите, Алексей Петрович: я проститься пришел". Ермолов молчит. Человек, делающий блистательную карьеру, выкланивает расположение у ошельмованного старика? Какой прок от его расположения? Другой скорее бы подумал о неприятностях... Но Грибоедов выкланивает расположение. Он выкланивает прощение. "Питомец не сморгнул глазом, когда полководца уволили: остался цел и невредим, а потом вознесся". Теперь питомец выкланивает расположение у своей совести. Ермолов говорит: Молчалин. И Грибоедов уходит от Ермолова, "прямой и чопорный", и "у него было скучающее, рассеянное выражение лица, как бывало в Персии, после переговоров с Аббасом-Мирзой". Но после переговоров с Абба-сом-Мирзой ("величайший азиатский полководец и дипломат") скучающее и рассеянное выражение было маской.
Все в грибоедовском недипломатическом монологе, обращенном к Ермолову, странно: откровенность, прерывающийся голос, попытка оправдаться. Но особенно удивительна фраза: "Скоро отправляюсь, и надолго". Перед Этим все время настойчиво повторяется, что еще ничего не было решено, в том числе, что он будет делать, куда поедет и поедет ли вообще. "Странный способ ловить решение - на визитах" - это он сам неожиданно догадывается, что посещает друзей своей молодости, чтобы узнать, что делать. Встреча с Ермоловым убедила его в том, что оставаться нельзя, что нужно уезжать. Он пришел проститься с Ермоловым, а оказалось, что он простился со своим прошлым, простился со своей молодостью. А новая дорога была дальней и трудной, и отправился он навсегда.
А перед тем, как встретиться с Ермоловым, Грибоедов останавливается у его дома и смотрит - настороженно и подозрительно.
"Уже самый дом несколько поражал своей наружностью... Корпус был приземист, окна темноваты, парадная дверь тяжела и низка...
Дверь глядела исподлобья, подавалась туго и готова была каждого гостя вытолкнуть обратно, еще и прихлопнуть".
Впоследствии разъясняется, что дом похож на хозяина, а дверь еще до встречи с хозяином говорит прямо, какой прием ждет гостя.
"...еще и прихлопнуть.
Особенно его".
Так Тынянов путешествует по времени - от "Кюхли" до "Смерти Вазир-Мухтара". Через Петровскую площадь, на которой "переломилось время".
Герои "Кюхли", оставленные автором до поражения восстания, появившись в "Вазир-Мухтаре", кажутся неузнаваемыми. Происходит это из-за различий между вторым и первым романами и из-за непохожести последекабрьского и преддекабрьского времени.
Умирают Ермолов и Кюхельбекер, умирает Грибоедов, умирает Тынянов.
Но Грибоедов, за которого так жестоко обиделись на автора "Смерти Вазир-Мухтара", продолжает существование.
Вазир-Мухтар существовал.
Он опять превратился в Александра Сергеевича Грибоедова.
Тынянов не думал о карьере Грибоедова и не собирался ее портить.
Но многое из того, что предчувствовал автор "Смерти Вазир-Мухтара", открылось после смерти его героя и посло его собственной смерти.
Труд Тынянова продолжили другие исследователи.
В частности, они установили, что характеристика ("Аттестат"), с которой Кюхельбекер был отправлен Ермоловым, "фактически закрывала путь дальнейшей его службе"*.
* И. Е н и к о л о п о в. Неизвестные документы о Кюхельбекере. "Литературная Грузия", 1961, № 12, стр. 92.
Положение Кюхельбекера, выдворенного из Европы, выдворенного с Кавказа, было трагическим.
Тынянов придает этому большое значение: истории с "Аттестатом" он посвящает в "Кюхле" целую главку.
"Ермолов курил чубук и писал аттестат Кюхельбекеру".
Ермолов написал:
"и исполнял делаемые ему поручения с усердием при похвальном поведении".
Потом "вычеркнул последнюю фразу".
"Потом быстро написал: "по краткости времени его здесь пребывания мало употребляем был в должности и потому, собственно, по делам службы способности его не изведаны".
Это было тяжелым ударом.
Кюхельбекер вынужден был покинуть Ермолова за дуэль с чиновником Похвисневым.
Чиновник Похвиснев был племянником Ермолова.
Кроме того, в "Кюхле" рассказано о том, как Кюхельбекер пытался помешать расстрелу одного из вождей восставших против Ермолова кавказских народов, которых присоединяли. (Это было, в отличие от варварской английской экспансии в Африке, исторически чрезвычайно прогрессивно). Затем рассказано о Греции, которую Кюхельбекер хотел освобождать, а Ермолов не хотел. Отношения Кюхельбекера с Ермоловым были не гладкими.
Таким образом, создается впечатление, что Ермолов был не прочь отделаться от Кюхельбекера и вряд ли поэт мог рассчитывать получить от наместника Кавказа "Аттестат", который открыл бы ему карьеру. Может быть. Но ведь то Ермолов, о котором вроде бы не пишут толстых слюнявых книг.
Другие исследователи продолжили работу Тынянова.
Так, в частности, исследователь И. Ениколопов обнаружил в делах Центрального государственного исторического архива Грузии "черновик "Аттестата" о прохождении службы, выданного Кюхельбекеру генералом Ермоловым...
Обнаруженный в "деле черновик "Аттестата", как установлено по почерку, целиком составлен Грибоедовым..."*.
* И. Е н и к о л о п о в. Неизвестные документы о Кюхельбекере. "Литературная Грузия", 1961, № 12, стр. 92.
Это, несомненно, должно произвести известное впечатление. Особенно на тех, кто точным книгам предпочитает слюнявые.
"Как видно из этого документа, - пишет исследователь, - первоначально Грибоедовым была составлена следующая аттестация: "...исполнял делаемые ему поручения с усердием при похвальном поведении". Затем эта фраза была зачеркнута... и сверху написана другая: "...мало употребляем был в должности, и потому, собственно, по делам службы способности его не изведаны".
В такой редакции "Аттестат" и был выдан Кюхельбекеру. Подобная характеристика фактически закрывала путь дальнейшей его службе"*.
Все это стало известно через тридцать четыре года после того, как "Смерть Вазир-Мухтара" была издана.
Юрий Тынянов, рассказывая о том, как был написан роман, вспоминает, о чем догадался без документов и что потом подтвердили документы, о чем не догадался. "...Сознательно, не имея документов... я написал... и не чувствовал угрызений совести. А потом, уже после того как напечатал это... наткнулся на краткую записку..."** "Документов нет, но мне жаль, что я сам не додумался о них"***.
В "Смерти Вазир-Мухтара" Тынянов написал такого Грибоедова, которого впоследствии подтвердили различные документы, в том числе и найденный и Центральном государственном историческом архиве Грузии.
------------------------
* И. Е н и к о л о п о в. Неизвестные документы о Кюхельбекере. "Литературная Грузия", 1961, № 12, стр. 92.
Отточие между словами "Затем эта фраза была зачеркнута... и сверху написана другая..," принадлежит мне. Ениколопов же говорит: ".. .вероятно, не по собственному желанию Грибоедова..."
Почему историк думает, что "не по собственному желанию", не сказано. Может быть, потому, что все мы очень высоко ценим "Горе от ума"?
** "Как мы пишем". Издательство писателей в Ленинграду 1930, стр. 163.
*** Там же, стр. 164.
* * *
Из всех действующих лиц, общих для обоих романов, наиболее решительное превращение претерпевает Чаадаев.
Единственный человек в "Смерти Вазир-Мухтара", который считает, что конец декабризма (или правильнее - наступившая реакция) - это еще не конец надеждам, и который верит в новое восстание, который "слышит", что "сейчас Европа накануне скачка... что в Париже рука уже вынула камень из мостовой" (это сказано за два года до революции 1830 года), - Чаадаев изображен Тыняновым как безумец.
Слово "сумасшедший" (или видоизменения этого слова) в короткой сцене (семь страниц)* употреблено четыре раза. Кроме того, сказано о "гипохондрии", "рюматизмах в голове" и "агорафобии". Все, что делает и говорит в этой сцене Чаадаев, - безумие.
* По изданию "Смерть Вазир-Мухтара" (Л., "Прибой", 1929, стр. 31-38).
Для Грибоедова, плохо принятого и раздраженного, мнение о Чаадаеве как о сумасшедшем не случайная фантазия дурного расположения духа: человек, который молил: "Хоть у китайцев бы нам несколько занять Премудрого у них незнанья иноземцев", не может по-другому относиться к человеку, который хвалит англичан и вызывает своего лакея, чтобы продемонстрировать "недвижность, неопределенность... неуверенность и - холод... русского народного лица". Патриот, да еще переживший поражение революции (а поражение или исчерпанность революции всегда вызывает бешенство патриотизма), Грибоедов осуждает Чаадаева.
Но почему же Тынянов, которому все это должно было быть и было отвратительно, как будто поддерживает Грибоедова? Более того, для оправдания Грибоедова он усиливает те черты Чаадаева, которые будут использованы в 1836 году для того, чтобы скомпрометировать "Философическое письмо" и, объявив его автора сумасшедшим, нейтрализовать огромное общественное воздействие удивительного произведения. Тынянов как бы подтверждает официальную версию сумасшествия Чаадаева. Официальная версия дана через официальное лицо - коллежского советника Грибоедова, едущего в Петербург по службе. Читатель, с трудом вспоминающий Чаадаева человеком, который "в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес", достаточно наслышан о "Философическом письме" и скандальной расправе с его автором. Поэтому Тынянов восьмилетний разрыв между грибоедовским приездом в Москву и публикацией письма как бы снимает и усиливает в Чаадаеве черты, которые потом будут выставлены для всеобщего обозрения как основание для дикого и бесстыдного даже в самодержавной России вердикта.
Но Тынянов снимает и то, что потом станет одним из самых знаменитых примеров расправы самовластия с политической оппозицией.
Чаадаев осуждается настолько недвусмысленно, что оказывается еще более неправым, чем Грибоедов.
Спор Грибоедова с Чаадаевым был старый, известный; он вышел за пределы частной размолвки, и многие высказали свое мнение на этот счет. Весьма определенного взгляда держался и Пушкин.
Плеск славы "Горя от ума" в конце 1823 года Пушкин услышал в Одессе.
В связи с этим он пишет Вяземскому в Петербург:
"Что такое Грибоедов? Мне сказывали, что он написал комедию на Чедаева; в теперешних обстоятельствах Это чрезвычайно благородно с его стороны"*
О "теперешних обстоятельствах", комментируя это письмо, Б. Л. Модзалевский говорит следующее:
"...В Чацком современники находили черты сходства с П. Я. Чаадаевым... который в феврале 1821 г., после восстания Семеновского полка, вынужден был, вследствие различных сплетен, выйти в отставку, после чего, весною 1821 г., уехал в заграничное путешествие, продолжавшееся несколько лет"**.
* А. С. П у ш к и н. Полное собрание сочинений, т. 13, 1937, стр. 81.
** Пушкин. Письма. Под редакцией и с примечаниями Б. Л. Модзадевского. Тома I-III, 1926-1935, т. I. Труды Пушкинского Дома Академии наук СССР. М. - Л., Государственное издательство - "Academia", 1926, стр. 287.
Прошло семь лет; автор и человек, похожий на Чацкого, встретились.
Они могли быть недовольны друг другом. При этом можно предположить, что больше должен быть недоволен Чаадаев.
Но случилось так, что больше был недоволен Грибоедов.
Чаадаев же не изменил высокого мнения о Грибоедове. Он говорит: "...вы, поэт, один из умов, которые я еще ценю здесь..." Вероятно, Чаадаев понимал разницу между великим произведением и уколом, нанесенным его самолюбию.
Грибоедов не замечает великого человека. Он замечает "сумасшедшее движение", "белесые глаза", "осклизлый камин", имевший "вид развратника".
Кроме того, выясняется, что Чаадаев даже не слышал о славе Грибоедова: о его Туркменчайском мире. Это уже совсем никуда не годится.
Больше того: Грибоедов только упоминает о проекте, а проницательнейший Чаадаев тотчас же догадывается, в чем дело. Он говорит: ".. .милый друг, да ведь это же об Ост-Индской компании была статья в "Rewiev".
Об Ост-Индской компании, которая служит образцом Российской Закавказской, говорится много спустя. Но прозорливейший Чаадаев сразу все понял, услышав о покорении Востока, корысти, проекте.
"Грибоедов насупился".
По-видимому, представление о "некоторых облаках" зародилось у Пушкина задолго до "Путешествия в Арзрум во время похода 1829 года"...
Спор Грибоедова с Чаадаевым в романе сведен к вековой распре: Россия и Запад.
Кроме обычной предвзятости, которая всегда сопутствует спорящим, выясняется, что Чаадаев хорошо знает Запад, а Грибоедов, который "в Париже не бывал, ниже в Англии" и Запад знает не очень хорошо, восполняет пробел мировоззрением.
Человек, который бывал в Париже и Англии, Чаадаев пытается убедить Грибоедова в ничтожности того, что "присоединят колонию, присоединят другую...". Грибоедов, который только что присоединил колонию (ханства Эриванскос и Нахичеванское), слушает его без интереса. Тынянов судит Чаадаева строго, и кажется иногда, что он сам заинтересованная сторона в этом споре.
Для чего все это делается? Вероятно, для того, чтобы поддержать главный тезис романа: фатальность, непоправимость истории, перерождение человека под давлением реакции, и для того, чтобы скомпрометировать попытку вмешательства человеческого в провиденциальные дела исторического процесса. Поэтому человек, склонный к таким попыткам, П. Я. Чаадаев изображен в романе сумасшедшим*. Он нужен для подтверждения тезиса еще с одной стороны - разъяснения русофильских симпатий Грибоедова и побудительных причин монолога о французике из Бордо, который "сказывал, как снаряжался в путь В Россию, к варварам".
Во взаимоотношениях Тынянова с Чаадаевым много неясного. Иногда начинает казаться, что Тынянов не столько недоволен Чаадаевым, сколько Гершензоном**.
* Но этого, по-видимому, недостаточно, и поэтому, начиная с третьего издания "Смерти Вазир-Мухтара" (Собрание сочинений в двух томах. М. - Л., Гослитиздат, 1931), Чаадаев вовсе стаскивается с пьедестала. Делается это таким образом: после патетической тирады Чаадаева о корыстном друге, прибывшем в Некрополь, которой кончалась глава в первых изданиях, теперь дописано следующее:
"Провожая Грибоедова, он у самых дверей спросил его беспечно:
- Милый Грибоедов, вы при деньгах? Мне не шлют из деревни. Ссудите меня пятьюдесятью рублями. Или ста пятьюдесятью. Первой же поштой отошлю.
У Грибоедова не было денег, и Чаадаев расстался с ним снисходительно".
** Сочинения и письма П. Я. Чаадаева. Под редакцией М. Гершензона. Тома I-II. М., 1913-1914; М. Гершензон. II. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление. Птб., 1908.
Появившийся на нескольких страницах в начале романа Чаадаев исчезает. В конце романа упоминается уже не Чаадаев, а только его лысина.
Так уходит из романа великий человек, который был бы в Риме Брутом, в Афинах - Периклом, а здесь он сначала побывал в оковах царской службы, а потом будет объявлен сумасшедшим.
В романе остается один Грибоедов.
Кроме Грибоедова, в романе никого нет.
Одиноко, как фонари, стоят люди на тысячеверстном гибельном пути героя. Пробегают тени по холодному его лику.
Чаадаев "Кюхли" так не похож на Чаадаева "Вазир-Мухтара", потому что в первом романе, дважды появившись лишь деталью портрета и двумя короткими фразами, нарочито не выделенный из группы обстоятельно написанных действующих лиц, отодвинутый в глубину комнаты, он подчеркнуто таинствен и только странен. В "Вазир-Мухтаре" он приближен, взят с подробностями, с обстоятельно описанной одеждой, с лакеем и историей болезни, с развернутым диалогом, в доме. Это сделано на параллелизме: характер Чаадаева - характер дома. Таинственность снята, а странность усилена до сумасшествия.
Но непохожесть Чаадаева первого романа на Чаадаева второго иллюзорная, и иллюзия возникает только из-за резкого усиления во втором Чаадаеве свойств первого.
Несмотря на то что в "Кюхле" Чаадаев произносит только две фразы, к нему прислушиваются все: он владеет вниманием Пушкина, к нему тянется Кюхельбекер, свою речь - политическую программу - Николай Иванович Тургенев произносит, обращаясь только к Чаадаеву и только его мнением интересуясь. Но едва уловимо, осторожно и тайно вдруг выглядывает насмешка. Она - в традиционно-романтической позе:
"В углу, заложив ногу на ногу и скрестив руки на груди, стоял Чаадаев..."
Насмешка в намеках Тургенева:
"- Конечно, здравомыслящий человек, - Тургенев иронически протянул, может думать, что все на свете проходит. Доброе и злое не оставляет почти никаких следов после себя... И, быть может, эти причины должны побудить человека находиться всегда в апатии? - И он посмотрел полувопросительно на Чаадаева.
Чаадаев стоял, скрестив руки, и ни одна мысль не отражалась на его огромном блестящем лбу".
И наконец, после реплики "здравомыслящего человека" Чаадаева "Тургенев улыбнулся. Когда все расходились, он сказал Вильгельму дружески и вместе снисходительно:
- Я питаю уважение к мечтам моей юности. Опытность часто останавливает стремление к добру. Какое счастье, что мы еще неопытны!"
Это Чаадаев "Кюхли", поданный через Кюхельбекера, Пушкина, Тургенева и очень осторожно непосредственно автором.
Чаадаев "Вазир-Мухтара" развернут, и главное, что осталось от прежнего отношения к своему герою, это неприкрытая, недобрая ирония, ставшая преимущественным повествовательным приемом изображения этого человека.
В "Вазир-Мухтаре" Чаадаев подан только через Грибоедова, который сам от первого до второго романа претерпел немалые превращения. Свое мнение о событиях и людях Тынянов в "Смерти Вазир-Мухтара" препоручает сообщить Грибоедову.
Портрет, без которого у Тынянова не появляется ни один человек, всегда важнейший элемент характеристики действующего лица, и поэтому эволюция портрета дает возможность проследить изменения модели.
"Ермолов не был похож в эту минуту на тот портрет, который писал с него Доу. Мохнатые брови были приподняты, широкое лицо обмякло, а слоновьи глазки как будто чего-то выжидали и на всякий случай смеялись. Он сидел в тонком архалуке, распахнутом на голой груди; по груди вился у него курчавый седеющий волос. Он был похож немного на Крылова".
То, что Ермолов не похож на портрет, который писал с него "быстроокой" Доу, подчеркнуто. В тыняновском портрете его лицо лишено "воинственной отваги". Вместо героического портрета из галереи "начальников народных наших сил" - "слоновьи глазки", которые к тому же еще "чего-то выжидали". Это грибоедовский Ермолов (но Грибоедова из "Кюхли"), который в разные минуты бывает осторожным и насмешливым, крутым и любезным, остроумным и желчным, сильным, жестоким и властным.
Противоречивый Ермолов - это традиция русской литературы, начатая современниками полководца Пушкиным и Лермонтовым. Противоречивость складывается из черт, свойственных многим крупным русским деятелям преддекабрьской и последекабрьской поры, служившим родине на службе монархии. Пропорция в служении родине и монархии определяет истинное историческое значение человека. И поэтому, несмотря на жестокое подавление грузинского восстания, "усмиритель Кавказа" Ермолов - друг декабристов, полководец и государственный деятель, о котором восхищенно писали Рылеев, Кюхельбекер, Грибоедов, Пушкин и Лермонтов, - остался в истории как великий полководец и государственный деятель, а заменивший его Паскевич - душитель польской революции - как царский генерал.
Прошло восемь лет, подавлено восстание, пришла отставка. И вот Ермолов в "Смерти Вазир-Мухтара":
"Послышались очень покойные шаги, шлепали туфли; пол скрипел.
Ермолов появился на пороге. Он был в сером легком сюртуке, которые носили только летом купцы, в желтоватом жилете. Шаровары желтого цвета, стянутые книзу, вздувались у него на коленях.
Не было ни военного сюртука, ни сабли, ни подпиравшего шею простого красного ворота, был недостойный маскарад. Старика ошельмовали".
Это тоже Ермолов Грибоедова, но Грибоедова после восстания.
"Стариком" Ермолова называют и в "Кюхле", когда ему сорок пять лет, "стариком" видит его Грибоедов в "Вазир-Мухтарс", когда ему пятьдесят три года. Но "старик" "Кюхли" - это ласковое, доброе слово, это "старик чудесный", а в "Вазир-Мухтаре" старик "ошельмованный", и стариком сделали его отставка, одиночество, попранное честолюбие. И то, что "его время прошло, как и его дела". Но в том же "Вазир-Мухтаре" сказано, что Ермолов не был стариком ни в сорок пять лет, ни в пятьдесят три года, ни умирая. Только об этом Тынянов говорит сам, независимо от Грибоедова:
"Он схватил за руку испуганного доктора и просил настоятельно помощи, громко требуя и крича на него: "Да понимаешь ли, мой друг, что я жить хочу, жить хочу".
Так умирал Ермолов, законсервированный Николаем в банку полководец двадцатых годов.
И врач, сдавленный его рукой, упал в обморок".
Ему было восемьдесят девять лет.
Между Ермоловым "Кюхли" и Ермоловым "Вазир-Мухтара" - восемь лет. Между отставкой и встречей с Грибоедовым - немного более года. И вот "тот любезный, искательный Ермолов, который при Александре владел Кавказом, замышлял войны, писал нотации императору, грубиянствовал с Нессельродом, более не существовал". А дальше сказано: ".. .не должен был по крайней мере. Каков же был теперешний? .." "Не должен был" - это мнение Грибоедова. "Теперешний" же был такой:
"Он закрыл глаза, и все вдруг на нем заходило ходенем: нос, губы, плечи, живот. Ермолов спал. С ужасом Грибоедов смотрел на красную шею, поросшую мышьим мохом. Он снял очки и растерянно вытер глаза. Губы его дрожали. Минута, две. Никогда, никогда раньше этого не бывало... За год отставки..."
Но Тынянов даже в "Вазир-Мухтаре" не особенно настаивал на том, что Ермолов сломлен. Тынянов настаивает на том, что сломлен Грибоедов. Ермолов же не сломлен, а "ошельмован".
Новое время, наступившее после расстрела восстания, сделало с Ермоловым то, чего "никогда, никогда раньше... не бывало", - физически надломило его. Сломленным нравственно оказался Грибоедов. Ермолов же был "низверженным монументом". Но "храм оставленный - все храм, кумир поверженный - все бог". И поэтому "недовольные генералы", которых вместе с ним "тоже убрали на покой", шли к Ермолову:
"Бренча саблями или, если уж они были в отставке, просто дергая плечами, они хрипели вокруг низверженного монумента.
Они собирались в Москве к нему на Пречистенку, как тамплиеры в храм, как христиане в катакомбы. И монумент их благословлял".
Низверженный монумент сохранил право говорить людям то, что он о них думает. Грибоедову он говорит: Молчалив.
Тынянов в "Смерти Вазир-Мухтара" сталкивает ошельмованного Ермолова со сломленным Грибоедовым на декабристской теме, на "прошлом". Оказывается, что Ермолов верен "идеалу". ("Идеал" Ермолова следует, конечно, видеть не в приверженности Пестелю. Полководца и декабристов связывала главным образом оппозиция александровскому режиму.) Но так как он встречается с Грибоедовым в последекабрьскую, зацветшую изменой пору, то его верность "прошлому" снимается "изменой" России в персидской войне, которую он как бы готов был совершить.
"Аббас-Мирза глуп, - сказал он, - позвал бы меня к себе в полководцы, не то было бы. Меня ж чуть в измене здесь не обвиняют, вот бы он, дурак, и воспользовался...
Сидя за столом, он командовал персидской армией".
Позже это повторено еще решительнее. "Ермолов разрабатывал персидский план войны против России", - думает Грибоедов, пораженный противоестественностью всего происходящего.
Вся сцена дана через Грибоедова, и Грибоедов в этой сцене смущенно оправдывается. Он только делает вид, что не собирается оправдываться, и в доказательство своей независимости он "сел в кресло и закинул ногу на ногу". Но за восемь строчек до того, как он сел и закинул ногу на ногу, сказано, что при появлении Ермолова на пороге "Грибоедов шагнул к нему, растерянно улыбнувшись". В восьми же строчках происходит следующее. Ермолов вошел и остановился. Грибоедов подумал, что Ермолов его не узнал. Ермолов опровергает его. Вместо ожидаемого объятия Ермолов "всунул" ему руку. Ермолов сел за стол "и немного нагнулся вперед с видом: я слушаю". Такого приема Грибоедов мог, конечно, ожидать, но хотеть не мог. За это время проходит растерянность, он успевает овладеть собой, взять себя в руки, надеть маску и убедить себя в том, что оправдываться не намерен. Свое посещение он объясняет тем, что пришел проститься. Ермолов молчит. Тогда он начинает оправдываться: "Вы обо мне думайте, как хотите, а я просто в несогласии сам с собой, боюсь, что вы сейчас вот ловите меня на какой-нибудь околичности - не выкланиваю ли вашего расположения. И вы поймите, Алексей Петрович: я проститься пришел". Ермолов молчит. Человек, делающий блистательную карьеру, выкланивает расположение у ошельмованного старика? Какой прок от его расположения? Другой скорее бы подумал о неприятностях... Но Грибоедов выкланивает расположение. Он выкланивает прощение. "Питомец не сморгнул глазом, когда полководца уволили: остался цел и невредим, а потом вознесся". Теперь питомец выкланивает расположение у своей совести. Ермолов говорит: Молчалин. И Грибоедов уходит от Ермолова, "прямой и чопорный", и "у него было скучающее, рассеянное выражение лица, как бывало в Персии, после переговоров с Аббасом-Мирзой". Но после переговоров с Абба-сом-Мирзой ("величайший азиатский полководец и дипломат") скучающее и рассеянное выражение было маской.
Все в грибоедовском недипломатическом монологе, обращенном к Ермолову, странно: откровенность, прерывающийся голос, попытка оправдаться. Но особенно удивительна фраза: "Скоро отправляюсь, и надолго". Перед Этим все время настойчиво повторяется, что еще ничего не было решено, в том числе, что он будет делать, куда поедет и поедет ли вообще. "Странный способ ловить решение - на визитах" - это он сам неожиданно догадывается, что посещает друзей своей молодости, чтобы узнать, что делать. Встреча с Ермоловым убедила его в том, что оставаться нельзя, что нужно уезжать. Он пришел проститься с Ермоловым, а оказалось, что он простился со своим прошлым, простился со своей молодостью. А новая дорога была дальней и трудной, и отправился он навсегда.
А перед тем, как встретиться с Ермоловым, Грибоедов останавливается у его дома и смотрит - настороженно и подозрительно.
"Уже самый дом несколько поражал своей наружностью... Корпус был приземист, окна темноваты, парадная дверь тяжела и низка...
Дверь глядела исподлобья, подавалась туго и готова была каждого гостя вытолкнуть обратно, еще и прихлопнуть".
Впоследствии разъясняется, что дом похож на хозяина, а дверь еще до встречи с хозяином говорит прямо, какой прием ждет гостя.
"...еще и прихлопнуть.
Особенно его".
Так Тынянов путешествует по времени - от "Кюхли" до "Смерти Вазир-Мухтара". Через Петровскую площадь, на которой "переломилось время".
Герои "Кюхли", оставленные автором до поражения восстания, появившись в "Вазир-Мухтаре", кажутся неузнаваемыми. Происходит это из-за различий между вторым и первым романами и из-за непохожести последекабрьского и преддекабрьского времени.
Умирают Ермолов и Кюхельбекер, умирает Грибоедов, умирает Тынянов.
Но Грибоедов, за которого так жестоко обиделись на автора "Смерти Вазир-Мухтара", продолжает существование.
Вазир-Мухтар существовал.
Он опять превратился в Александра Сергеевича Грибоедова.
Тынянов не думал о карьере Грибоедова и не собирался ее портить.
Но многое из того, что предчувствовал автор "Смерти Вазир-Мухтара", открылось после смерти его героя и посло его собственной смерти.
Труд Тынянова продолжили другие исследователи.
В частности, они установили, что характеристика ("Аттестат"), с которой Кюхельбекер был отправлен Ермоловым, "фактически закрывала путь дальнейшей его службе"*.
* И. Е н и к о л о п о в. Неизвестные документы о Кюхельбекере. "Литературная Грузия", 1961, № 12, стр. 92.
Положение Кюхельбекера, выдворенного из Европы, выдворенного с Кавказа, было трагическим.
Тынянов придает этому большое значение: истории с "Аттестатом" он посвящает в "Кюхле" целую главку.
"Ермолов курил чубук и писал аттестат Кюхельбекеру".
Ермолов написал:
"и исполнял делаемые ему поручения с усердием при похвальном поведении".
Потом "вычеркнул последнюю фразу".
"Потом быстро написал: "по краткости времени его здесь пребывания мало употребляем был в должности и потому, собственно, по делам службы способности его не изведаны".
Это было тяжелым ударом.
Кюхельбекер вынужден был покинуть Ермолова за дуэль с чиновником Похвисневым.
Чиновник Похвиснев был племянником Ермолова.
Кроме того, в "Кюхле" рассказано о том, как Кюхельбекер пытался помешать расстрелу одного из вождей восставших против Ермолова кавказских народов, которых присоединяли. (Это было, в отличие от варварской английской экспансии в Африке, исторически чрезвычайно прогрессивно). Затем рассказано о Греции, которую Кюхельбекер хотел освобождать, а Ермолов не хотел. Отношения Кюхельбекера с Ермоловым были не гладкими.
Таким образом, создается впечатление, что Ермолов был не прочь отделаться от Кюхельбекера и вряд ли поэт мог рассчитывать получить от наместника Кавказа "Аттестат", который открыл бы ему карьеру. Может быть. Но ведь то Ермолов, о котором вроде бы не пишут толстых слюнявых книг.
Другие исследователи продолжили работу Тынянова.
Так, в частности, исследователь И. Ениколопов обнаружил в делах Центрального государственного исторического архива Грузии "черновик "Аттестата" о прохождении службы, выданного Кюхельбекеру генералом Ермоловым...
Обнаруженный в "деле черновик "Аттестата", как установлено по почерку, целиком составлен Грибоедовым..."*.
* И. Е н и к о л о п о в. Неизвестные документы о Кюхельбекере. "Литературная Грузия", 1961, № 12, стр. 92.
Это, несомненно, должно произвести известное впечатление. Особенно на тех, кто точным книгам предпочитает слюнявые.
"Как видно из этого документа, - пишет исследователь, - первоначально Грибоедовым была составлена следующая аттестация: "...исполнял делаемые ему поручения с усердием при похвальном поведении". Затем эта фраза была зачеркнута... и сверху написана другая: "...мало употребляем был в должности, и потому, собственно, по делам службы способности его не изведаны".
В такой редакции "Аттестат" и был выдан Кюхельбекеру. Подобная характеристика фактически закрывала путь дальнейшей его службе"*.
Все это стало известно через тридцать четыре года после того, как "Смерть Вазир-Мухтара" была издана.
Юрий Тынянов, рассказывая о том, как был написан роман, вспоминает, о чем догадался без документов и что потом подтвердили документы, о чем не догадался. "...Сознательно, не имея документов... я написал... и не чувствовал угрызений совести. А потом, уже после того как напечатал это... наткнулся на краткую записку..."** "Документов нет, но мне жаль, что я сам не додумался о них"***.
В "Смерти Вазир-Мухтара" Тынянов написал такого Грибоедова, которого впоследствии подтвердили различные документы, в том числе и найденный и Центральном государственном историческом архиве Грузии.
------------------------
* И. Е н и к о л о п о в. Неизвестные документы о Кюхельбекере. "Литературная Грузия", 1961, № 12, стр. 92.
Отточие между словами "Затем эта фраза была зачеркнута... и сверху написана другая..," принадлежит мне. Ениколопов же говорит: ".. .вероятно, не по собственному желанию Грибоедова..."
Почему историк думает, что "не по собственному желанию", не сказано. Может быть, потому, что все мы очень высоко ценим "Горе от ума"?
** "Как мы пишем". Издательство писателей в Ленинграду 1930, стр. 163.
*** Там же, стр. 164.
* * *
Из всех действующих лиц, общих для обоих романов, наиболее решительное превращение претерпевает Чаадаев.
Единственный человек в "Смерти Вазир-Мухтара", который считает, что конец декабризма (или правильнее - наступившая реакция) - это еще не конец надеждам, и который верит в новое восстание, который "слышит", что "сейчас Европа накануне скачка... что в Париже рука уже вынула камень из мостовой" (это сказано за два года до революции 1830 года), - Чаадаев изображен Тыняновым как безумец.
Слово "сумасшедший" (или видоизменения этого слова) в короткой сцене (семь страниц)* употреблено четыре раза. Кроме того, сказано о "гипохондрии", "рюматизмах в голове" и "агорафобии". Все, что делает и говорит в этой сцене Чаадаев, - безумие.
* По изданию "Смерть Вазир-Мухтара" (Л., "Прибой", 1929, стр. 31-38).
Для Грибоедова, плохо принятого и раздраженного, мнение о Чаадаеве как о сумасшедшем не случайная фантазия дурного расположения духа: человек, который молил: "Хоть у китайцев бы нам несколько занять Премудрого у них незнанья иноземцев", не может по-другому относиться к человеку, который хвалит англичан и вызывает своего лакея, чтобы продемонстрировать "недвижность, неопределенность... неуверенность и - холод... русского народного лица". Патриот, да еще переживший поражение революции (а поражение или исчерпанность революции всегда вызывает бешенство патриотизма), Грибоедов осуждает Чаадаева.
Но почему же Тынянов, которому все это должно было быть и было отвратительно, как будто поддерживает Грибоедова? Более того, для оправдания Грибоедова он усиливает те черты Чаадаева, которые будут использованы в 1836 году для того, чтобы скомпрометировать "Философическое письмо" и, объявив его автора сумасшедшим, нейтрализовать огромное общественное воздействие удивительного произведения. Тынянов как бы подтверждает официальную версию сумасшествия Чаадаева. Официальная версия дана через официальное лицо - коллежского советника Грибоедова, едущего в Петербург по службе. Читатель, с трудом вспоминающий Чаадаева человеком, который "в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес", достаточно наслышан о "Философическом письме" и скандальной расправе с его автором. Поэтому Тынянов восьмилетний разрыв между грибоедовским приездом в Москву и публикацией письма как бы снимает и усиливает в Чаадаеве черты, которые потом будут выставлены для всеобщего обозрения как основание для дикого и бесстыдного даже в самодержавной России вердикта.
Но Тынянов снимает и то, что потом станет одним из самых знаменитых примеров расправы самовластия с политической оппозицией.
Чаадаев осуждается настолько недвусмысленно, что оказывается еще более неправым, чем Грибоедов.
Спор Грибоедова с Чаадаевым был старый, известный; он вышел за пределы частной размолвки, и многие высказали свое мнение на этот счет. Весьма определенного взгляда держался и Пушкин.
Плеск славы "Горя от ума" в конце 1823 года Пушкин услышал в Одессе.
В связи с этим он пишет Вяземскому в Петербург:
"Что такое Грибоедов? Мне сказывали, что он написал комедию на Чедаева; в теперешних обстоятельствах Это чрезвычайно благородно с его стороны"*
О "теперешних обстоятельствах", комментируя это письмо, Б. Л. Модзалевский говорит следующее:
"...В Чацком современники находили черты сходства с П. Я. Чаадаевым... который в феврале 1821 г., после восстания Семеновского полка, вынужден был, вследствие различных сплетен, выйти в отставку, после чего, весною 1821 г., уехал в заграничное путешествие, продолжавшееся несколько лет"**.
* А. С. П у ш к и н. Полное собрание сочинений, т. 13, 1937, стр. 81.
** Пушкин. Письма. Под редакцией и с примечаниями Б. Л. Модзадевского. Тома I-III, 1926-1935, т. I. Труды Пушкинского Дома Академии наук СССР. М. - Л., Государственное издательство - "Academia", 1926, стр. 287.
Прошло семь лет; автор и человек, похожий на Чацкого, встретились.
Они могли быть недовольны друг другом. При этом можно предположить, что больше должен быть недоволен Чаадаев.
Но случилось так, что больше был недоволен Грибоедов.
Чаадаев же не изменил высокого мнения о Грибоедове. Он говорит: "...вы, поэт, один из умов, которые я еще ценю здесь..." Вероятно, Чаадаев понимал разницу между великим произведением и уколом, нанесенным его самолюбию.
Грибоедов не замечает великого человека. Он замечает "сумасшедшее движение", "белесые глаза", "осклизлый камин", имевший "вид развратника".
Кроме того, выясняется, что Чаадаев даже не слышал о славе Грибоедова: о его Туркменчайском мире. Это уже совсем никуда не годится.
Больше того: Грибоедов только упоминает о проекте, а проницательнейший Чаадаев тотчас же догадывается, в чем дело. Он говорит: ".. .милый друг, да ведь это же об Ост-Индской компании была статья в "Rewiev".
Об Ост-Индской компании, которая служит образцом Российской Закавказской, говорится много спустя. Но прозорливейший Чаадаев сразу все понял, услышав о покорении Востока, корысти, проекте.
"Грибоедов насупился".
По-видимому, представление о "некоторых облаках" зародилось у Пушкина задолго до "Путешествия в Арзрум во время похода 1829 года"...
Спор Грибоедова с Чаадаевым в романе сведен к вековой распре: Россия и Запад.
Кроме обычной предвзятости, которая всегда сопутствует спорящим, выясняется, что Чаадаев хорошо знает Запад, а Грибоедов, который "в Париже не бывал, ниже в Англии" и Запад знает не очень хорошо, восполняет пробел мировоззрением.
Человек, который бывал в Париже и Англии, Чаадаев пытается убедить Грибоедова в ничтожности того, что "присоединят колонию, присоединят другую...". Грибоедов, который только что присоединил колонию (ханства Эриванскос и Нахичеванское), слушает его без интереса. Тынянов судит Чаадаева строго, и кажется иногда, что он сам заинтересованная сторона в этом споре.
Для чего все это делается? Вероятно, для того, чтобы поддержать главный тезис романа: фатальность, непоправимость истории, перерождение человека под давлением реакции, и для того, чтобы скомпрометировать попытку вмешательства человеческого в провиденциальные дела исторического процесса. Поэтому человек, склонный к таким попыткам, П. Я. Чаадаев изображен в романе сумасшедшим*. Он нужен для подтверждения тезиса еще с одной стороны - разъяснения русофильских симпатий Грибоедова и побудительных причин монолога о французике из Бордо, который "сказывал, как снаряжался в путь В Россию, к варварам".
Во взаимоотношениях Тынянова с Чаадаевым много неясного. Иногда начинает казаться, что Тынянов не столько недоволен Чаадаевым, сколько Гершензоном**.
* Но этого, по-видимому, недостаточно, и поэтому, начиная с третьего издания "Смерти Вазир-Мухтара" (Собрание сочинений в двух томах. М. - Л., Гослитиздат, 1931), Чаадаев вовсе стаскивается с пьедестала. Делается это таким образом: после патетической тирады Чаадаева о корыстном друге, прибывшем в Некрополь, которой кончалась глава в первых изданиях, теперь дописано следующее:
"Провожая Грибоедова, он у самых дверей спросил его беспечно:
- Милый Грибоедов, вы при деньгах? Мне не шлют из деревни. Ссудите меня пятьюдесятью рублями. Или ста пятьюдесятью. Первой же поштой отошлю.
У Грибоедова не было денег, и Чаадаев расстался с ним снисходительно".
** Сочинения и письма П. Я. Чаадаева. Под редакцией М. Гершензона. Тома I-II. М., 1913-1914; М. Гершензон. II. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление. Птб., 1908.
Появившийся на нескольких страницах в начале романа Чаадаев исчезает. В конце романа упоминается уже не Чаадаев, а только его лысина.
Так уходит из романа великий человек, который был бы в Риме Брутом, в Афинах - Периклом, а здесь он сначала побывал в оковах царской службы, а потом будет объявлен сумасшедшим.
В романе остается один Грибоедов.
Кроме Грибоедова, в романе никого нет.
Одиноко, как фонари, стоят люди на тысячеверстном гибельном пути героя. Пробегают тени по холодному его лику.
Чаадаев "Кюхли" так не похож на Чаадаева "Вазир-Мухтара", потому что в первом романе, дважды появившись лишь деталью портрета и двумя короткими фразами, нарочито не выделенный из группы обстоятельно написанных действующих лиц, отодвинутый в глубину комнаты, он подчеркнуто таинствен и только странен. В "Вазир-Мухтаре" он приближен, взят с подробностями, с обстоятельно описанной одеждой, с лакеем и историей болезни, с развернутым диалогом, в доме. Это сделано на параллелизме: характер Чаадаева - характер дома. Таинственность снята, а странность усилена до сумасшествия.
Но непохожесть Чаадаева первого романа на Чаадаева второго иллюзорная, и иллюзия возникает только из-за резкого усиления во втором Чаадаеве свойств первого.
Несмотря на то что в "Кюхле" Чаадаев произносит только две фразы, к нему прислушиваются все: он владеет вниманием Пушкина, к нему тянется Кюхельбекер, свою речь - политическую программу - Николай Иванович Тургенев произносит, обращаясь только к Чаадаеву и только его мнением интересуясь. Но едва уловимо, осторожно и тайно вдруг выглядывает насмешка. Она - в традиционно-романтической позе:
"В углу, заложив ногу на ногу и скрестив руки на груди, стоял Чаадаев..."
Насмешка в намеках Тургенева:
"- Конечно, здравомыслящий человек, - Тургенев иронически протянул, может думать, что все на свете проходит. Доброе и злое не оставляет почти никаких следов после себя... И, быть может, эти причины должны побудить человека находиться всегда в апатии? - И он посмотрел полувопросительно на Чаадаева.
Чаадаев стоял, скрестив руки, и ни одна мысль не отражалась на его огромном блестящем лбу".
И наконец, после реплики "здравомыслящего человека" Чаадаева "Тургенев улыбнулся. Когда все расходились, он сказал Вильгельму дружески и вместе снисходительно:
- Я питаю уважение к мечтам моей юности. Опытность часто останавливает стремление к добру. Какое счастье, что мы еще неопытны!"
Это Чаадаев "Кюхли", поданный через Кюхельбекера, Пушкина, Тургенева и очень осторожно непосредственно автором.
Чаадаев "Вазир-Мухтара" развернут, и главное, что осталось от прежнего отношения к своему герою, это неприкрытая, недобрая ирония, ставшая преимущественным повествовательным приемом изображения этого человека.
В "Вазир-Мухтаре" Чаадаев подан только через Грибоедова, который сам от первого до второго романа претерпел немалые превращения. Свое мнение о событиях и людях Тынянов в "Смерти Вазир-Мухтара" препоручает сообщить Грибоедову.
Портрет, без которого у Тынянова не появляется ни один человек, всегда важнейший элемент характеристики действующего лица, и поэтому эволюция портрета дает возможность проследить изменения модели.