Тактика, предложенная Торнхиллом, приносила плоды. Дженнифер заметила это уже спустя несколько минут после появления в ложе. Разумеется, их приход явился некой сенсацией. Но большинство не решались смотреть на них, чувствуя, что могут встретиться с Дженнифер взглядами; никто не посмел выразить свое отношение в вызывающей форме. На них не шикали. Никто не вскочил с места и не покинул театр, не желая иметь соседями эту скандальную пару. Некоторые поздоровались с ней наклоном головы. Были и те, которые улыбнулись.
Все, как заверил ее Торнхилл, будут знать, что они поженились. Сэр Альберт и лорд Фрэнсис сегодня были в парке и, делясь новостью со знакомыми, сделали их свадьбу предметом всеобщего обсуждения.
Два вечера назад, примерно в это время, было объявлено о ее помолвке с лордом Керзи. Сегодня вечером она уже была женой другого.
Но не успел начаться спектакль, как Дженнифер почувствовала новый взрыв интереса публики. В ложах и партере зашевелились и зашептались. Вскоре она поняла, в чем дело. Ложа рядом с ними, которая до сих пор пустовала, принимала зрителей. Там появились граф и графиня Рашфорд, пожилая пара, не знакомая Дженнифер, и виконт Керзи в компании Горации Числи.
Это был самый болезненный момент. У Дженнифер защемило сердце, как будто его схватили железными тисками. Рука мужа легла на ее руку. Он прижал ее к подлокотнику так, будто хотел удержать на месте. Она и впрямь готова была вскочить и бежать бог знает куда.
– Улыбайтесь! – приказал ей Торнхилл. – Смотрите на меня, когда я к вам обращаюсь.
Она улыбалась и смотрела, не имея представления, о чем он говорил. Но взгляд его согревал и давал ей силы улыбаться дальше.
– Храбрая девочка, – словно издалека донеслось до нее. – Скоро будет легче, любовь моя. Пока ты так не думаешь, но увидишь, так и будет.
Он поднес ее руку к губам.
Она его ненавидела. Боже, как сильно она его ненавидела! Он виноват во всем. Она могла бы быть в соседней ложе со своим женихом. Она могла быть счастлива. Она могла думать о свадьбе и радоваться. Но он разбил ее счастье. Чтобы заменить собой того, кого она любила.
Саманта придвинулась ближе, чтобы что-то сказать ей. Щеки ее пылали, и в глазах стояли слезы. Саманта выглядела очень несчастной. Бедная девочка! Он и ей испортил первый сезон.
И потом, когда спектакль начался и внимание зала обратилось к тому, что происходит на сцене, Дженнифер услышала отголоски смеха Лайонела. Может быть, он тоже прятал боль под маской смеха?
О, Лайонел, Лайонел!
Дженнифер откинулась на подушку сиденья и закрыла глаза.
– Габриэль, – тихо спросила она, – почему вы это сделали? Разве вы не могли просто спросить меня и в случае отказа принять поражение? Я была в зале, когда Рашфорд читал это письмо в окружении доброй половины общества. Вы представить не можете, какое унижение я пережила, какой ужас. Как вы могли так со мной поступить?
Он молчал. И не касался ее.
– Я ничего не знаю о письме, – сказал он наконец. – Я не писал его, не заказывал написать и не отправлял. Кто-то другой сделал это, зная, что написанному поверят с легкостью в свете того, что случилось между нами.
– Полагаю, – утомленно вздохнула она, – что это вы поцеловали меня на глазах у всех на костюмированном балу?
Он не отвечал.
– Но это не важно, ведь так? – продолжала она. – Теперь мы женаты, я уже почти вернула себе положение порядочной женщины, и нет смысла хныкать над тем, чего не вернешь.
– Это вы о Керзи? – спросил он. – Придет время, когда вы поймете, что счастливо избежали участи стать его женой, Дженнифер.
Какое-то время она не могла говорить. Не могла унять дрожь. Зубы стучали.
– Я не всегда способна сдерживаться, как видите. Поэтому, Габриэль, прошу вас никогда, никогда больше не произносить при мне его имени. Если в вас осталась хоть капля порядочности, сделайте это для меня.
Оставшийся путь они проделали в молчании. Молча вошли в дом. Молча поднялись наверх. Он остановился на пороге ее гардеробной. Дверь была приоткрыта. Внутри горел свет. Горничная ждала ее там.
– Я скоро присоединюсь к вам, – сказал он, склонившись над ее рукой.
– О да, я в этом не сомневаюсь, – сказала она с горечью, понимая, что лучше бы ей промолчать. – Вы ведь ждали этого момента, не так ли? Но долго ждать вам не пришлось. Вы все устроили удивительно быстро.
Торнхилл сцепил руки за спиной и молча смотрел на нее, а Дженнифер на краткий миг усомнилась в том, что он сможет выполнить данное вчера обещание никогда не бить ее. Он мог бы дать ей пощечину или даже устроить порку. И она ничего не сможет сделать. Ведь она его собственность. И она сама его провоцировала.
– Да, – сказал он тихо. – Этого я хотел и хочу. Я скоро присоединюсь к вам, Дженнифер, чтобы заняться с вами любовью.
Вот так. Дженнифер непроизвольно откинула голову, как от толчка, словно он и впрямь дал ей пощечину.
Но он ограничился словами. Словами, которые вселяли в нее ужас.
Горничная, готовя для нее самую нарядную ночную рубашку, понимающе улыбалась.
Глава 14
Все, как заверил ее Торнхилл, будут знать, что они поженились. Сэр Альберт и лорд Фрэнсис сегодня были в парке и, делясь новостью со знакомыми, сделали их свадьбу предметом всеобщего обсуждения.
Два вечера назад, примерно в это время, было объявлено о ее помолвке с лордом Керзи. Сегодня вечером она уже была женой другого.
Но не успел начаться спектакль, как Дженнифер почувствовала новый взрыв интереса публики. В ложах и партере зашевелились и зашептались. Вскоре она поняла, в чем дело. Ложа рядом с ними, которая до сих пор пустовала, принимала зрителей. Там появились граф и графиня Рашфорд, пожилая пара, не знакомая Дженнифер, и виконт Керзи в компании Горации Числи.
Это был самый болезненный момент. У Дженнифер защемило сердце, как будто его схватили железными тисками. Рука мужа легла на ее руку. Он прижал ее к подлокотнику так, будто хотел удержать на месте. Она и впрямь готова была вскочить и бежать бог знает куда.
– Улыбайтесь! – приказал ей Торнхилл. – Смотрите на меня, когда я к вам обращаюсь.
Она улыбалась и смотрела, не имея представления, о чем он говорил. Но взгляд его согревал и давал ей силы улыбаться дальше.
– Храбрая девочка, – словно издалека донеслось до нее. – Скоро будет легче, любовь моя. Пока ты так не думаешь, но увидишь, так и будет.
Он поднес ее руку к губам.
Она его ненавидела. Боже, как сильно она его ненавидела! Он виноват во всем. Она могла бы быть в соседней ложе со своим женихом. Она могла быть счастлива. Она могла думать о свадьбе и радоваться. Но он разбил ее счастье. Чтобы заменить собой того, кого она любила.
Саманта придвинулась ближе, чтобы что-то сказать ей. Щеки ее пылали, и в глазах стояли слезы. Саманта выглядела очень несчастной. Бедная девочка! Он и ей испортил первый сезон.
И потом, когда спектакль начался и внимание зала обратилось к тому, что происходит на сцене, Дженнифер услышала отголоски смеха Лайонела. Может быть, он тоже прятал боль под маской смеха?
О, Лайонел, Лайонел!
* * *
– Вот видите, – говорил ей муж, когда они возвращались в карете домой (лорд Фрэнсис провожал тетю Агату и Саманту), – все закончилось благополучно. Вы удивительно стойко держались.Дженнифер откинулась на подушку сиденья и закрыла глаза.
– Габриэль, – тихо спросила она, – почему вы это сделали? Разве вы не могли просто спросить меня и в случае отказа принять поражение? Я была в зале, когда Рашфорд читал это письмо в окружении доброй половины общества. Вы представить не можете, какое унижение я пережила, какой ужас. Как вы могли так со мной поступить?
Он молчал. И не касался ее.
– Я ничего не знаю о письме, – сказал он наконец. – Я не писал его, не заказывал написать и не отправлял. Кто-то другой сделал это, зная, что написанному поверят с легкостью в свете того, что случилось между нами.
– Полагаю, – утомленно вздохнула она, – что это вы поцеловали меня на глазах у всех на костюмированном балу?
Он не отвечал.
– Но это не важно, ведь так? – продолжала она. – Теперь мы женаты, я уже почти вернула себе положение порядочной женщины, и нет смысла хныкать над тем, чего не вернешь.
– Это вы о Керзи? – спросил он. – Придет время, когда вы поймете, что счастливо избежали участи стать его женой, Дженнифер.
Какое-то время она не могла говорить. Не могла унять дрожь. Зубы стучали.
– Я не всегда способна сдерживаться, как видите. Поэтому, Габриэль, прошу вас никогда, никогда больше не произносить при мне его имени. Если в вас осталась хоть капля порядочности, сделайте это для меня.
Оставшийся путь они проделали в молчании. Молча вошли в дом. Молча поднялись наверх. Он остановился на пороге ее гардеробной. Дверь была приоткрыта. Внутри горел свет. Горничная ждала ее там.
– Я скоро присоединюсь к вам, – сказал он, склонившись над ее рукой.
– О да, я в этом не сомневаюсь, – сказала она с горечью, понимая, что лучше бы ей промолчать. – Вы ведь ждали этого момента, не так ли? Но долго ждать вам не пришлось. Вы все устроили удивительно быстро.
Торнхилл сцепил руки за спиной и молча смотрел на нее, а Дженнифер на краткий миг усомнилась в том, что он сможет выполнить данное вчера обещание никогда не бить ее. Он мог бы дать ей пощечину или даже устроить порку. И она ничего не сможет сделать. Ведь она его собственность. И она сама его провоцировала.
– Да, – сказал он тихо. – Этого я хотел и хочу. Я скоро присоединюсь к вам, Дженнифер, чтобы заняться с вами любовью.
Вот так. Дженнифер непроизвольно откинула голову, как от толчка, словно он и впрямь дал ей пощечину.
Но он ограничился словами. Словами, которые вселяли в нее ужас.
Горничная, готовя для нее самую нарядную ночную рубашку, понимающе улыбалась.
Глава 14
Легким этот день никак не назовешь. Торнхилл все еще не мог взять в толк тот факт, что стал женатым мужчиной. Вечер вылился в мучительное испытание. Уже во второй раз он бросил свету открытый вызов. Но на сей раз все осложнялось тем, что в скандал оказалась вовлечена невинная женщина, а для женщины приговор света всегда бывает более суровым, чем для мужчины. Для слабого пола потеря репутации равносильна смерти.
Керзи в театре выглядел вдвойне великолепно. Еще бы, фигура трагическая и героическая одновременно. С убийственной серьезностью он оказывал знаки внимания Числи. Он засмеялся только один раз, в самом начале вечера, но, очевидно осознав, что смех не соответствует выбранной роли, больше не смеялся. Керзи выбрал мудрую тактику: нисколько не проявляя смущения по поводу разрыва помолвки, завоевал симпатию света.
С какой бы радостью Торнхилл убил его!
Но сегодня была его первая брачная ночь, напомнил себе граф. И как бы ни желал он того, что неминуемо должно было произойти вскоре, смотреть в глаза правде было нелегко. Правда состояла в том, что Дженнифер его ненавидела (она нисколько не скрывала этого) и скорее всего воспримет первый опыт физической любви как акт насилия и жестокости. И все же эта ночь должна стать ночью любви, ибо в противном случае их брак грозит превратиться в жалкий фарс, мучительный для обеих сторон.
Ее гардеробная была пуста. Он прошел через темную комнату и осторожно постучал в дверь спальни. Не дожидаясь ответа, открыл ее. Комната его жены. Довольно странное чувство – знать, что в давно пустующей комнате дома теперь живет самый близкий человек, его жена.
Она была не в постели. Стояла лицом к камину, хотя огня в нем не было. На ней была белая, отделанная кружевом ночная рубашка. Распущенные волосы тяжелыми волнами падали на плечи, покрывали спину. Она не могла не слышать, что он вошел, и тем не менее даже не повернула головы. Плечи ее были чуть приподняты, выдавая напряжение.
Боже, как он хотел ее! Но сознание того, что он хочет ее, вселяло чувство вины, несмотря на то что Дженнифер была его женой и он намерен был спать с ней. Он знал, что для нее сейчас наступает самый трудный момент из цепи несчастий, выпавших на ее долю за последние два дня. Разве что одна деталь внушала ему оптимизм: он знал, что небезразличен ей как мужчина. Возможно, она и сама не хочет себе в этом признаться, но Гейба трудно обмануть: в карете она отвечала на его поцелуи.
– Дженнифер.
Торнхилл подошел к ней со спины, но отчего-то не посмел к ней прикоснуться.
Она повернулась к нему лицом: бледная, с выражением непреклонной решимости.
– Да, – сказала она, – я здесь, и я ваша. Я знаю, в чем состоит мой долг, и исполню его без протеста.
– И без удовольствия, – сказал он.
– Удовольствия?
Он видел, как краска залила ее лицо, понимая, что причиной тому был скорее гнев, чем стыд.
– Вы не тот человек, чтобы дарить мне удовольствие, – тихо и раздельно произнесла она. – Вы не тот, милорд Габриэль.
Он положил руки ей на плечи и почувствовал, как они трепещут.
– Так не пойдет, – сказал он. – Я понимаю ваш гнев и вашу горечь, хотя виноват не в той степени, как вам это кажется. Но, Дженнифер, горечь и гнев только усугубят ваше несчастье, а может, даже сломят вас.
– Вы уже и так сломали мою жизнь.
– Возможно. – Торнхилл принялся массировать напряженные мышцы ее спины. – Но я женился на вас и намерен позаботиться о вашем положении в свете. Мы принадлежим обществу и не можем жить вне его, не страдая. Я намерен обращаться с вами, как это принято среди цивилизованных людей – с нежностью и любовью. Пойдите мне навстречу. Я не тот человек, которого бы вы выбрали. Вы верите, что я навязал вам этот брак, и отчасти вы правы. Но нравится вам это или нет, вы замужем за мной. Замужем на всю оставшуюся жизнь. Поймите, я не смогу сделать вас счастливой, если вы не захотите принять моей любви. Не вычеркивайте меня из своей жизни лишь из желания наказать.
– Я знаю, что должно произойти на этой кровати, – сказала Дженнифер.
Она стояла перед ним бледная, с упрямо поджатыми губами. Она не намерена была уступать ни на дюйм. Гейб, разминая ей плечи, пальцами чувствовал, как отчаянно она сопротивляется.
– Я знаю, как это происходит, хотя у меня еще этого не было. Делайте, что вам надлежит, и оставьте меня в покое: я хочу спать. Я устала.
Довольно вульгарная реплика. Трудно было ждать подобных слов от девушки, получившей хорошее воспитание. Еще два дня назад она не была способна на такую грубость. Но события последних двух суток сильно ее изменили.
Гейб опустил голову и накрыл своим ртом ее рот.
Он чувствовал, как подрагивали ее губы. Не от страсти, а от обиды и страха. Он все понимал и тем не менее не отступал. Одной рукой обняв ее за плечи, другой за талию, он притянул ее к себе. И в первый раз ощутил прикосновение ее стройного тела. Те самые длинные ноги, о которых он мечтал, прижимались к его ногам. Ее полная грудь касалась его груди. Сделать это скорее… Тело его изнемогало от желания поддаться и сделать все так, как она хотела: быстро и обыденно. Но он обязан был контролировать ситуацию.
Он нежно поцеловал ее, лаская губами ее губы до тех пор, пока они слегка не раскрылись. Гейб проник кончиком языка внутрь, лизнул ее зубы, ощущая нежный вкус ее рта.
Он почувствовал, как руки ее схватили атласный воротник его халата.
Он пробежал языком по ее зубам, принуждая их раскрыться, и коснулся ее неба. Он целовал ее глаза, виски, подбородок, шею. Нежное кружево ее рубашки касалось его лица. Он чувствовал, что она дрожит, и когда он вновь поцеловал ее в губы, они оказались полураскрытыми.
Руки ее продолжали лежать у него на плечах.
Целуя ее, он стал расстегивать ночную рубашку. Просунув руки под ткань, обнял ее за плечи и почувствовал, что она обмякла. Он провел ладонями вдоль ее тела и ощутил слабость в коленях.
Но она судорожно втянула в себя воздух, откинула голову и посмотрела на него широко распахнутыми глазами.
– Красивая, – прошептал он, глядя на нее, – моя жена красивая. Поцелуй меня.
Едва дыша, она послушно прикоснулась губами к его губам. Пальцы ее продолжали сжимать его плечи и воротник халата.
Он гладил ее грудь, нежно, едва касаясь, в то время как язык его обвился вокруг ее языка. Большими пальцами он прикоснулся к ее соскам и обнаружил, что они затвердели. Она вскрикнула. «Господи, – подумал он, – я больше не могу ждать». Он хотел взять ее немедленно, но сегодня не мог себе этого позволить. Даже если это стоило неимоверных усилий. Стоило взять ее сейчас, напористо, грубо, – и он убьет в ней женщину. И тогда они лишатся последнего шанса сделать их брак хоть сколько-нибудь приемлемым для них обоих.
– Пойдем, – шепнул он. – Я думаю, нам лучше лечь.
– Да, – сказала она, глядя на кровать так, будто это была пыточная скамья.
Но он не отпускал ее, продолжая обнимать за талию, и когда задул свечи на прикроватном столике. Затем, в темноте, спустил ее рубашку с плеч, уронив ее на пол. Дженнифер издала звук, похожий на тихий стон, и вновь стало тихо.
– Ложись, – прошептал он, опуская ее на кровать.
Сбросив свой халат, он не стал поднимать его с пола, когда тот упал рядом с рубашкой Дженнифер.
И вновь тело ее лишилось податливости. Все надо было начинать сначала.
– Я буду любить тебя, Дженнифер, – обнимая ее за плечи, чтобы развернуть на бок, к себе лицом, говорил Торнхилл. – Я не хочу ни унижать тебя, ни наказывать. Любовь в своем физическом воплощении может быть прекрасна.
Он вновь поцеловал ее в губы. Так ли? До сих пор он исполнял любовный акт лишь для того, чтобы получить разрядку. И это чувство действительно было весьма приятным.
Она была необыкновенно красива. Он ласкал ее тело свободной рукой, знакомясь с его формами, наслаждаясь шелковистостью кожи. И впереди у него была не только одна эта ночь, но и бесчисленное множество ночей. Он сможет познавать ее до конца дней. Эта женщина была его женой. Она будет носить его детей. Они вместе состарятся. Странно, но в этой мысли не было ничего пугающего.
– Любовь моя, – прошептал он, целуя ее в губы, – моя любовь.
Он не стал дотрагиваться до нее рукой в том месте, в котором ему этого хотелось больше всего. Он понимал, что еще не время. Она начинала расслабляться вновь, привыкая к мысли, что исполнение супружеского долга, по крайней мере для него, включает созерцание и ласку ее обнаженного тела, всех тех мест, которые скромность, и стыд не позволяли открывать никому всю ее жизнь.
Гейб повернул ее на спину и приподнялся над ней. Он чуть раздвинул ее ноги коленом, и она открылась навстречу ему, не жеманясь. Она была податливой, покорной и горячей. Он обнял ее, просунув руки ей под спину, и вошел в нее медленно, но уверенно, не останавливаясь и тогда, когда почувствовал незнакомый прежде барьер девственной плевы, хотя и заметил, как она сжалась от боли и страха, и продолжал движение, пока не вошел в нее до конца. Затем он остановился, давая ей пережить шок.
Господи! Как желал он продолжить то, что началось! Он думал, что сойдет с ума. Сжав зубы, он уткнулся лицом в ее волосы. Она приподняла колени и скользнула ногами по его ногам. Тело ее было нежным и удивительно женственным.
Он несколько раз глубоко вздохнул и приподнялся на локтях. Глаза его привыкли к темноте, и он смог увидеть, что она лежит с закрытыми глазами, голова ее откинута назад и рот слегка приоткрыт.
Господи, подумал он, глядя ей в лицо, ей нравится! Он смотрел на нее, погружаясь в нее ритмичными уверенными толчками. Он решил продолжать тот же сдержанный ритм, хотя тело его молило о разрядке. Он чувствовал, как бархатное кольцо ее сжимается вокруг него. Он знал, что будет продолжать, пока она не достигнет вершины, даже если это займет еще полчаса.
И тут она открыла глаза. На краткий миг, так, что он мог бы решить, что это ему показалось. Ее взгляд был тяжелым от страсти. Но вдруг глаза ее широко распахнулись, и он увидел слезы. И эти слезы покатились из глаз. Он почувствовал, как она заплакала, еще до того, как раздался первый звук. Он знал, что она борется с собой, пытаясь сдержать слезы и всхлипывание. Но у нее ничего не вышло.
И тогда он закрыл глаза и сделал то, с чем боролся так долго, казалось, целую вечность. Он дал себе волю, и скоро, очень скоро оказался наверху блаженства.
Он опустился на нее всем телом и вновь зарылся лицом в ее волосы. Она разрыдалась.
Он перекатился на бок и обнял ее. Может, надо было уйти и оставить ее в покое. Может, именно этого ей сейчас и хотелось больше всего на свете. Но инстинкт защитника оказался сильнее. Он не мог бросить ее здесь в слезах. Он должен был ее успокоить, хотя, возможно, как раз в его утешении она меньше всего нуждалась. Он обнимал ее и баюкал, как младенца, пока она плакала, шептал ей на ухо милую чепуху, гладил по голове.
Когда она наконец успокоилась, он кончиком простыни промокнул ей глаза и свою грудь, залитую ее слезами. Она не пыталась отстраниться. Когда он укрыл ее простыней, даже подвинулась к нему поближе.
Габриэль обнимал ее, не пытаясь разобраться ни в своих чувствах, ни в мыслях. Надо было уйти. Надо было дать ей возможность побыть одной. Но Боже, как сможет он вновь войти в эту спальню, чтобы все повторилось вновь? И как сможет он не входить к ней? В какой кошмар грозит превратиться их брак?
Завтра утром он скажет ей все. Но то, что он собирается ей рассказать, не послужит ему оправданием. Если она узнает обо всем, то поймет, что была лишь простой пешкой в чужой игре. Что до нее не было дела ни одному из игроков – ни Керзи, ни ему самому. Как сможет он убедить ее после этого, что действительно собирается любить и почитать ее до конца жизни?
И если он все же убедит ее, то будет ли этого достаточно для того, чтобы они жили вместе, не страдая?
Он лежал без мыслей, без чувств. Но, увы, спасительное состояние бесчувствия не может длиться так долго, как этого хочется. Надо было уходить. Он понимал это.
Но в тот момент, когда он собрался встать, он, к изумлению своему, понял, что Дженни спит. Сильнейшее напряжение двух последних дней не прошло бесследно. Она спала, прижавшись к нему всем телом, как доверчивое дитя.
У него запершило в горле. Он так долго не плакал, что забыл, как это делается. Он судорожно сглотнул и заморгал, чтобы пропал влажный туман перед глазами.
Она лежала с закрытыми глазами. Ей было грустно. Грустно вновь. Грустно лишь потому, что наступила ее первая брачная ночь, но рядом был все же не Лайонел. Когда она открыла глаза и он… он делал это с ней, она… Что она? Ожидала увидеть Лайонела? Может, она держала глаза закрытыми лишь для того, чтобы представить на его месте Лайонела? Нет, это не совсем так. Даже совсем не так. Она раз и навсегда вычеркнула Лайонела из своей жизни и уж ни за что не пустила бы воспоминания о нем в супружескую постель. И все же…
В тот момент реальность показалась ей мучительной. Она лежала на кровати, обнаженная, распростертая, и телом ее пользовался кто-то чужой. Ее телом, до сих пор принадлежавшим ей одной. Теперь она принадлежала ему. Он будет использовать ее тело когда и как захочет. С этого момента она перестала себе принадлежать. И это ей показалось страшнее, чем что-либо еще.
И все же ей было приятно. Удивительными оказались его поцелуи, прикосновения его рук к ее телу, особенно к груди, к той самой, по поводу которой последние годы она так сильно переживала, поскольку ее бюст был пышнее, чем у всех ее ровесниц. Ей понравился запах его обнаженного тела. И когда он… когда он вошел в нее, причиняя ей боль и страх, поскольку она испугалась, что для него там не хватит места, и когда он начал двигаться в ней, она испытала странное, ни на что не похожее наслаждение.
Нет, она не представляла, что он – это Лайонел. Просто когда она открыла глаза и увидела, что это Габриэль, а не Лайонел, на нее накатила тоска. Она чувствовала себя глубоко несчастной потому, что не понимала себя. Потеряв возлюбленного при таких душераздирающих обстоятельствах, как могла она наслаждаться, лежа в постели с человеком, который отнял у нее любимого и заставил ее стать своей женой? И все же ей было хорошо с Габриэлем. Значило ли это, что она никогда по-настоящему не любила Лайонела? Но если она его не любила, значит, все, чем она жила последние пять лет, было всего лишь иллюзией? И еще: если ей было так хорошо с этим человеком, как могла она презирать его или осуждать за аморальность?
И она оплакивала свою слабость, предательскую слабость плоти и сердечное непостоянство. Она испытала всю полноту унижения и стыда, плача у него на глазах, в то время как он продолжал делать с ней это. Но она не могла остановиться. Сил не было сдерживать себя.
Она плакала, потому что он не стоил ее привязанности и ее уважения. Она плакала, потому что он напрочь был лишен чести. Потому что он жестоко разрушил ее жизнь и отнял у нее человека, которого она любила не таясь (или вовсе не любила?) целых пять долгих лет. И потому, что она дважды не без удовольствия целовалась с ним, когда была все еще помолвлена с Лайонелом, и оттого, что с ним, а не с Лайонелом испытала то, что зовется актом любви.
Она плакала оттого, что тело ее хотело любить его, а ум и сердце – нет. Ни за что!
И все же она его жена. Она будет жить с ним день за днем бок о бок. Если, конечно, он не решит поселить ее отдельно. Она узнает его привычки. Узнает, что он любит и чего не любит. Будет знать о его вкусах, предпочтениях и даже мыслях столько же, сколько знает об отце и Саманте. И она будет носить его детей. Уже сейчас в ней живет его семя. И он будет продолжать оставлять в ней его до тех пор, пока оно не прорастет в ней.
Теперь она была замужней дамой. Не девственницей. А этот мужчина, что спит рядом с ней, – тот, которому она отныне принадлежит. Не Лайонел. Габриэль. Дженнифер с удовольствием вдохнула его запах. Терпкий, мужской. И вскинула голову, заметив, что ритм дыхания его изменился. Его темные глаза смотрели прямо на нее.
Он приподнял руку и погладил ее по виску.
– Мне очень жаль, дорогая, – сказал он нежно. – Правда, эти слова мало что выражают, но лучших я не знаю. Я втянул тебя в неприятную историю, но выбраться можно только одним способом: мы оба должны смотреть вперед и пытаться сделать что-то стоящее из того, что сегодня нам кажется совершенно негодным.
Она смотрела на него, вспоминая бал у Числи и фруктовый сад леди Бромли. Вспоминала, что он ей нравился тогда.
– Ты сможешь попытаться? – спросил он. – Ты попытаешься?
У нее и в самом деле не было выхода.
– Не могу. – Дженнифер закрыла глаза. – Габриэль, мне невыносима сама мысль о том, что ты трогал жену своего отца, а после этого то же самое делал со мной. Для меня невыносимо сознавать, что где-то в Европе растет девочка, приходящаяся тебе одновременно дочерью и сводной сестрой. Это настолько порочно и жутко, что мне хочется умереть.
Она захотела отодвинуться, но он только крепче обнял ее. Внезапно она ощутила себя порочной и грязной: ведь ей нравилось то, что он делал с ней ночью.
– Послушай меня, – сквозь зубы проговорил он. – Из того, что я виновен в одном преступлении, отнюдь не вытекает, что я виновен во всем, в чем меня обвиняют. Однажды ты поверила мне, Дженнифер. Я ни разу не дотрагивался до своей мачехи в том смысле, в котором ты говоришь об этом. Я не отец ее ребенка. Я не бросал ее. Я увез ее, потому что она чувствовала себя несчастной, жалкой и неприкаянной. Я увез ее, потому что мой отец мог причинить ей вред, и еще потому, что тот негодяй, от которого она забеременела, исчез немедленно, как только понял, что его забавы могут иметь далеко идущие последствия, и отрекся от нее. Я отвез ее туда, где она смогла выносить своего, ребенка в покое и комфорте, а потом я уехал, так как понял, что там она сможет начать свою жизнь заново и, быть может, найти свое счастье.
Она прижалась лицом к его груди. Она была так наивна. Она всегда верила всему, что он говорил ей, несмотря на непреложные свидетельства противного. Она и сейчас ему верила.
– Завтра, – сказал он, – мы напишем ей письмо, Дженнифер. Вместе напишем. Ты попросишь ее рассказать тебе правду, и я присоединюсь к твоей просьбе. Ты прочтешь мое письмо, прежде чем я его отправлю, а если и это тебя не удовлетворит, я могу отвезти тебя в Швейцарию, после того как восстановлю твои права в глазах света. Ты поверишь мне, когда увидишь ее светловолосую голубоглазую дочку. Кэтрин такая же брюнетка, как и я.
– Тебе не надо никуда меня везти, не надо писать. Мне достаточно твоего слова.
Она говорила буднично, без патетики, но это была чистая правда. Если он так говорит, да поможет ему Бог, она должна ему верить. Ей очень-очень сильно хотелось ему верить. Она поняла это и даже испугалась силы своего желания.
– Нет, – сказал он тихо. – Мы напишем письмо, чтобы в тебе не было и тени сомнения. Я не виноват в кровосмесительстве, как не виноват в написании того злополучного письма. В остальном – да, вину признаю, к стыду своему. Я хотел, чтобы твоя помолвка была расторгнута. Я зашел так далеко, что решил скомпрометировать тебя тем поцелуем в дверях веранды. Но я не настолько жесток, чтобы написать такого рода лживое послание и тем самым причинить тебе столько горя. Так я никогда бы не поступил.
Ей очень хотелось поверить ему. Но если не он, то кто? Никого другого и быть не могло. Никому другому не было смысла делать это.
– Я думаю, ты прав, – сказала она, глядя в черноту его зрачков. – Мы должны жить с надеждой, что время все поправит. Ну не все, так хоть часть. Я так устала от ненависти.
Керзи в театре выглядел вдвойне великолепно. Еще бы, фигура трагическая и героическая одновременно. С убийственной серьезностью он оказывал знаки внимания Числи. Он засмеялся только один раз, в самом начале вечера, но, очевидно осознав, что смех не соответствует выбранной роли, больше не смеялся. Керзи выбрал мудрую тактику: нисколько не проявляя смущения по поводу разрыва помолвки, завоевал симпатию света.
С какой бы радостью Торнхилл убил его!
Но сегодня была его первая брачная ночь, напомнил себе граф. И как бы ни желал он того, что неминуемо должно было произойти вскоре, смотреть в глаза правде было нелегко. Правда состояла в том, что Дженнифер его ненавидела (она нисколько не скрывала этого) и скорее всего воспримет первый опыт физической любви как акт насилия и жестокости. И все же эта ночь должна стать ночью любви, ибо в противном случае их брак грозит превратиться в жалкий фарс, мучительный для обеих сторон.
Ее гардеробная была пуста. Он прошел через темную комнату и осторожно постучал в дверь спальни. Не дожидаясь ответа, открыл ее. Комната его жены. Довольно странное чувство – знать, что в давно пустующей комнате дома теперь живет самый близкий человек, его жена.
Она была не в постели. Стояла лицом к камину, хотя огня в нем не было. На ней была белая, отделанная кружевом ночная рубашка. Распущенные волосы тяжелыми волнами падали на плечи, покрывали спину. Она не могла не слышать, что он вошел, и тем не менее даже не повернула головы. Плечи ее были чуть приподняты, выдавая напряжение.
Боже, как он хотел ее! Но сознание того, что он хочет ее, вселяло чувство вины, несмотря на то что Дженнифер была его женой и он намерен был спать с ней. Он знал, что для нее сейчас наступает самый трудный момент из цепи несчастий, выпавших на ее долю за последние два дня. Разве что одна деталь внушала ему оптимизм: он знал, что небезразличен ей как мужчина. Возможно, она и сама не хочет себе в этом признаться, но Гейба трудно обмануть: в карете она отвечала на его поцелуи.
– Дженнифер.
Торнхилл подошел к ней со спины, но отчего-то не посмел к ней прикоснуться.
Она повернулась к нему лицом: бледная, с выражением непреклонной решимости.
– Да, – сказала она, – я здесь, и я ваша. Я знаю, в чем состоит мой долг, и исполню его без протеста.
– И без удовольствия, – сказал он.
– Удовольствия?
Он видел, как краска залила ее лицо, понимая, что причиной тому был скорее гнев, чем стыд.
– Вы не тот человек, чтобы дарить мне удовольствие, – тихо и раздельно произнесла она. – Вы не тот, милорд Габриэль.
Он положил руки ей на плечи и почувствовал, как они трепещут.
– Так не пойдет, – сказал он. – Я понимаю ваш гнев и вашу горечь, хотя виноват не в той степени, как вам это кажется. Но, Дженнифер, горечь и гнев только усугубят ваше несчастье, а может, даже сломят вас.
– Вы уже и так сломали мою жизнь.
– Возможно. – Торнхилл принялся массировать напряженные мышцы ее спины. – Но я женился на вас и намерен позаботиться о вашем положении в свете. Мы принадлежим обществу и не можем жить вне его, не страдая. Я намерен обращаться с вами, как это принято среди цивилизованных людей – с нежностью и любовью. Пойдите мне навстречу. Я не тот человек, которого бы вы выбрали. Вы верите, что я навязал вам этот брак, и отчасти вы правы. Но нравится вам это или нет, вы замужем за мной. Замужем на всю оставшуюся жизнь. Поймите, я не смогу сделать вас счастливой, если вы не захотите принять моей любви. Не вычеркивайте меня из своей жизни лишь из желания наказать.
– Я знаю, что должно произойти на этой кровати, – сказала Дженнифер.
Она стояла перед ним бледная, с упрямо поджатыми губами. Она не намерена была уступать ни на дюйм. Гейб, разминая ей плечи, пальцами чувствовал, как отчаянно она сопротивляется.
– Я знаю, как это происходит, хотя у меня еще этого не было. Делайте, что вам надлежит, и оставьте меня в покое: я хочу спать. Я устала.
Довольно вульгарная реплика. Трудно было ждать подобных слов от девушки, получившей хорошее воспитание. Еще два дня назад она не была способна на такую грубость. Но события последних двух суток сильно ее изменили.
Гейб опустил голову и накрыл своим ртом ее рот.
Он чувствовал, как подрагивали ее губы. Не от страсти, а от обиды и страха. Он все понимал и тем не менее не отступал. Одной рукой обняв ее за плечи, другой за талию, он притянул ее к себе. И в первый раз ощутил прикосновение ее стройного тела. Те самые длинные ноги, о которых он мечтал, прижимались к его ногам. Ее полная грудь касалась его груди. Сделать это скорее… Тело его изнемогало от желания поддаться и сделать все так, как она хотела: быстро и обыденно. Но он обязан был контролировать ситуацию.
Он нежно поцеловал ее, лаская губами ее губы до тех пор, пока они слегка не раскрылись. Гейб проник кончиком языка внутрь, лизнул ее зубы, ощущая нежный вкус ее рта.
Он почувствовал, как руки ее схватили атласный воротник его халата.
Он пробежал языком по ее зубам, принуждая их раскрыться, и коснулся ее неба. Он целовал ее глаза, виски, подбородок, шею. Нежное кружево ее рубашки касалось его лица. Он чувствовал, что она дрожит, и когда он вновь поцеловал ее в губы, они оказались полураскрытыми.
Руки ее продолжали лежать у него на плечах.
Целуя ее, он стал расстегивать ночную рубашку. Просунув руки под ткань, обнял ее за плечи и почувствовал, что она обмякла. Он провел ладонями вдоль ее тела и ощутил слабость в коленях.
Но она судорожно втянула в себя воздух, откинула голову и посмотрела на него широко распахнутыми глазами.
– Красивая, – прошептал он, глядя на нее, – моя жена красивая. Поцелуй меня.
Едва дыша, она послушно прикоснулась губами к его губам. Пальцы ее продолжали сжимать его плечи и воротник халата.
Он гладил ее грудь, нежно, едва касаясь, в то время как язык его обвился вокруг ее языка. Большими пальцами он прикоснулся к ее соскам и обнаружил, что они затвердели. Она вскрикнула. «Господи, – подумал он, – я больше не могу ждать». Он хотел взять ее немедленно, но сегодня не мог себе этого позволить. Даже если это стоило неимоверных усилий. Стоило взять ее сейчас, напористо, грубо, – и он убьет в ней женщину. И тогда они лишатся последнего шанса сделать их брак хоть сколько-нибудь приемлемым для них обоих.
– Пойдем, – шепнул он. – Я думаю, нам лучше лечь.
– Да, – сказала она, глядя на кровать так, будто это была пыточная скамья.
Но он не отпускал ее, продолжая обнимать за талию, и когда задул свечи на прикроватном столике. Затем, в темноте, спустил ее рубашку с плеч, уронив ее на пол. Дженнифер издала звук, похожий на тихий стон, и вновь стало тихо.
– Ложись, – прошептал он, опуская ее на кровать.
Сбросив свой халат, он не стал поднимать его с пола, когда тот упал рядом с рубашкой Дженнифер.
И вновь тело ее лишилось податливости. Все надо было начинать сначала.
– Я буду любить тебя, Дженнифер, – обнимая ее за плечи, чтобы развернуть на бок, к себе лицом, говорил Торнхилл. – Я не хочу ни унижать тебя, ни наказывать. Любовь в своем физическом воплощении может быть прекрасна.
Он вновь поцеловал ее в губы. Так ли? До сих пор он исполнял любовный акт лишь для того, чтобы получить разрядку. И это чувство действительно было весьма приятным.
Она была необыкновенно красива. Он ласкал ее тело свободной рукой, знакомясь с его формами, наслаждаясь шелковистостью кожи. И впереди у него была не только одна эта ночь, но и бесчисленное множество ночей. Он сможет познавать ее до конца дней. Эта женщина была его женой. Она будет носить его детей. Они вместе состарятся. Странно, но в этой мысли не было ничего пугающего.
– Любовь моя, – прошептал он, целуя ее в губы, – моя любовь.
Он не стал дотрагиваться до нее рукой в том месте, в котором ему этого хотелось больше всего. Он понимал, что еще не время. Она начинала расслабляться вновь, привыкая к мысли, что исполнение супружеского долга, по крайней мере для него, включает созерцание и ласку ее обнаженного тела, всех тех мест, которые скромность, и стыд не позволяли открывать никому всю ее жизнь.
Гейб повернул ее на спину и приподнялся над ней. Он чуть раздвинул ее ноги коленом, и она открылась навстречу ему, не жеманясь. Она была податливой, покорной и горячей. Он обнял ее, просунув руки ей под спину, и вошел в нее медленно, но уверенно, не останавливаясь и тогда, когда почувствовал незнакомый прежде барьер девственной плевы, хотя и заметил, как она сжалась от боли и страха, и продолжал движение, пока не вошел в нее до конца. Затем он остановился, давая ей пережить шок.
Господи! Как желал он продолжить то, что началось! Он думал, что сойдет с ума. Сжав зубы, он уткнулся лицом в ее волосы. Она приподняла колени и скользнула ногами по его ногам. Тело ее было нежным и удивительно женственным.
Он несколько раз глубоко вздохнул и приподнялся на локтях. Глаза его привыкли к темноте, и он смог увидеть, что она лежит с закрытыми глазами, голова ее откинута назад и рот слегка приоткрыт.
Господи, подумал он, глядя ей в лицо, ей нравится! Он смотрел на нее, погружаясь в нее ритмичными уверенными толчками. Он решил продолжать тот же сдержанный ритм, хотя тело его молило о разрядке. Он чувствовал, как бархатное кольцо ее сжимается вокруг него. Он знал, что будет продолжать, пока она не достигнет вершины, даже если это займет еще полчаса.
И тут она открыла глаза. На краткий миг, так, что он мог бы решить, что это ему показалось. Ее взгляд был тяжелым от страсти. Но вдруг глаза ее широко распахнулись, и он увидел слезы. И эти слезы покатились из глаз. Он почувствовал, как она заплакала, еще до того, как раздался первый звук. Он знал, что она борется с собой, пытаясь сдержать слезы и всхлипывание. Но у нее ничего не вышло.
И тогда он закрыл глаза и сделал то, с чем боролся так долго, казалось, целую вечность. Он дал себе волю, и скоро, очень скоро оказался наверху блаженства.
Он опустился на нее всем телом и вновь зарылся лицом в ее волосы. Она разрыдалась.
Он перекатился на бок и обнял ее. Может, надо было уйти и оставить ее в покое. Может, именно этого ей сейчас и хотелось больше всего на свете. Но инстинкт защитника оказался сильнее. Он не мог бросить ее здесь в слезах. Он должен был ее успокоить, хотя, возможно, как раз в его утешении она меньше всего нуждалась. Он обнимал ее и баюкал, как младенца, пока она плакала, шептал ей на ухо милую чепуху, гладил по голове.
Когда она наконец успокоилась, он кончиком простыни промокнул ей глаза и свою грудь, залитую ее слезами. Она не пыталась отстраниться. Когда он укрыл ее простыней, даже подвинулась к нему поближе.
Габриэль обнимал ее, не пытаясь разобраться ни в своих чувствах, ни в мыслях. Надо было уйти. Надо было дать ей возможность побыть одной. Но Боже, как сможет он вновь войти в эту спальню, чтобы все повторилось вновь? И как сможет он не входить к ней? В какой кошмар грозит превратиться их брак?
Завтра утром он скажет ей все. Но то, что он собирается ей рассказать, не послужит ему оправданием. Если она узнает обо всем, то поймет, что была лишь простой пешкой в чужой игре. Что до нее не было дела ни одному из игроков – ни Керзи, ни ему самому. Как сможет он убедить ее после этого, что действительно собирается любить и почитать ее до конца жизни?
И если он все же убедит ее, то будет ли этого достаточно для того, чтобы они жили вместе, не страдая?
Он лежал без мыслей, без чувств. Но, увы, спасительное состояние бесчувствия не может длиться так долго, как этого хочется. Надо было уходить. Он понимал это.
Но в тот момент, когда он собрался встать, он, к изумлению своему, понял, что Дженни спит. Сильнейшее напряжение двух последних дней не прошло бесследно. Она спала, прижавшись к нему всем телом, как доверчивое дитя.
У него запершило в горле. Он так долго не плакал, что забыл, как это делается. Он судорожно сглотнул и заморгал, чтобы пропал влажный туман перед глазами.
* * *
Ей было хорошо и приятно. На какой-то краткий миг она даже забыла, где она. Но когда это случилось, первая пришедшая ей в голову мысль оказалась предательской, подлой. Она была рада, что он все еще обнимал ее. Она была рада, что он не ушел к себе, как должно было случиться, если верить словам тети Агаты. Он лежал рядом с ней, теплый и сильный, и она слышала его тихое, размеренное дыхание. Ею овладело странное и совершенно непонятное, учитывая обстоятельства, чувство: с ним она ощущала себя защищенной. Ей казалось, что, если бы он ушел, мир развалился бы на кусочки.Она лежала с закрытыми глазами. Ей было грустно. Грустно вновь. Грустно лишь потому, что наступила ее первая брачная ночь, но рядом был все же не Лайонел. Когда она открыла глаза и он… он делал это с ней, она… Что она? Ожидала увидеть Лайонела? Может, она держала глаза закрытыми лишь для того, чтобы представить на его месте Лайонела? Нет, это не совсем так. Даже совсем не так. Она раз и навсегда вычеркнула Лайонела из своей жизни и уж ни за что не пустила бы воспоминания о нем в супружескую постель. И все же…
В тот момент реальность показалась ей мучительной. Она лежала на кровати, обнаженная, распростертая, и телом ее пользовался кто-то чужой. Ее телом, до сих пор принадлежавшим ей одной. Теперь она принадлежала ему. Он будет использовать ее тело когда и как захочет. С этого момента она перестала себе принадлежать. И это ей показалось страшнее, чем что-либо еще.
И все же ей было приятно. Удивительными оказались его поцелуи, прикосновения его рук к ее телу, особенно к груди, к той самой, по поводу которой последние годы она так сильно переживала, поскольку ее бюст был пышнее, чем у всех ее ровесниц. Ей понравился запах его обнаженного тела. И когда он… когда он вошел в нее, причиняя ей боль и страх, поскольку она испугалась, что для него там не хватит места, и когда он начал двигаться в ней, она испытала странное, ни на что не похожее наслаждение.
Нет, она не представляла, что он – это Лайонел. Просто когда она открыла глаза и увидела, что это Габриэль, а не Лайонел, на нее накатила тоска. Она чувствовала себя глубоко несчастной потому, что не понимала себя. Потеряв возлюбленного при таких душераздирающих обстоятельствах, как могла она наслаждаться, лежа в постели с человеком, который отнял у нее любимого и заставил ее стать своей женой? И все же ей было хорошо с Габриэлем. Значило ли это, что она никогда по-настоящему не любила Лайонела? Но если она его не любила, значит, все, чем она жила последние пять лет, было всего лишь иллюзией? И еще: если ей было так хорошо с этим человеком, как могла она презирать его или осуждать за аморальность?
И она оплакивала свою слабость, предательскую слабость плоти и сердечное непостоянство. Она испытала всю полноту унижения и стыда, плача у него на глазах, в то время как он продолжал делать с ней это. Но она не могла остановиться. Сил не было сдерживать себя.
Она плакала, потому что он не стоил ее привязанности и ее уважения. Она плакала, потому что он напрочь был лишен чести. Потому что он жестоко разрушил ее жизнь и отнял у нее человека, которого она любила не таясь (или вовсе не любила?) целых пять долгих лет. И потому, что она дважды не без удовольствия целовалась с ним, когда была все еще помолвлена с Лайонелом, и оттого, что с ним, а не с Лайонелом испытала то, что зовется актом любви.
Она плакала оттого, что тело ее хотело любить его, а ум и сердце – нет. Ни за что!
И все же она его жена. Она будет жить с ним день за днем бок о бок. Если, конечно, он не решит поселить ее отдельно. Она узнает его привычки. Узнает, что он любит и чего не любит. Будет знать о его вкусах, предпочтениях и даже мыслях столько же, сколько знает об отце и Саманте. И она будет носить его детей. Уже сейчас в ней живет его семя. И он будет продолжать оставлять в ней его до тех пор, пока оно не прорастет в ней.
Теперь она была замужней дамой. Не девственницей. А этот мужчина, что спит рядом с ней, – тот, которому она отныне принадлежит. Не Лайонел. Габриэль. Дженнифер с удовольствием вдохнула его запах. Терпкий, мужской. И вскинула голову, заметив, что ритм дыхания его изменился. Его темные глаза смотрели прямо на нее.
Он приподнял руку и погладил ее по виску.
– Мне очень жаль, дорогая, – сказал он нежно. – Правда, эти слова мало что выражают, но лучших я не знаю. Я втянул тебя в неприятную историю, но выбраться можно только одним способом: мы оба должны смотреть вперед и пытаться сделать что-то стоящее из того, что сегодня нам кажется совершенно негодным.
Она смотрела на него, вспоминая бал у Числи и фруктовый сад леди Бромли. Вспоминала, что он ей нравился тогда.
– Ты сможешь попытаться? – спросил он. – Ты попытаешься?
У нее и в самом деле не было выхода.
– Не могу. – Дженнифер закрыла глаза. – Габриэль, мне невыносима сама мысль о том, что ты трогал жену своего отца, а после этого то же самое делал со мной. Для меня невыносимо сознавать, что где-то в Европе растет девочка, приходящаяся тебе одновременно дочерью и сводной сестрой. Это настолько порочно и жутко, что мне хочется умереть.
Она захотела отодвинуться, но он только крепче обнял ее. Внезапно она ощутила себя порочной и грязной: ведь ей нравилось то, что он делал с ней ночью.
– Послушай меня, – сквозь зубы проговорил он. – Из того, что я виновен в одном преступлении, отнюдь не вытекает, что я виновен во всем, в чем меня обвиняют. Однажды ты поверила мне, Дженнифер. Я ни разу не дотрагивался до своей мачехи в том смысле, в котором ты говоришь об этом. Я не отец ее ребенка. Я не бросал ее. Я увез ее, потому что она чувствовала себя несчастной, жалкой и неприкаянной. Я увез ее, потому что мой отец мог причинить ей вред, и еще потому, что тот негодяй, от которого она забеременела, исчез немедленно, как только понял, что его забавы могут иметь далеко идущие последствия, и отрекся от нее. Я отвез ее туда, где она смогла выносить своего, ребенка в покое и комфорте, а потом я уехал, так как понял, что там она сможет начать свою жизнь заново и, быть может, найти свое счастье.
Она прижалась лицом к его груди. Она была так наивна. Она всегда верила всему, что он говорил ей, несмотря на непреложные свидетельства противного. Она и сейчас ему верила.
– Завтра, – сказал он, – мы напишем ей письмо, Дженнифер. Вместе напишем. Ты попросишь ее рассказать тебе правду, и я присоединюсь к твоей просьбе. Ты прочтешь мое письмо, прежде чем я его отправлю, а если и это тебя не удовлетворит, я могу отвезти тебя в Швейцарию, после того как восстановлю твои права в глазах света. Ты поверишь мне, когда увидишь ее светловолосую голубоглазую дочку. Кэтрин такая же брюнетка, как и я.
– Тебе не надо никуда меня везти, не надо писать. Мне достаточно твоего слова.
Она говорила буднично, без патетики, но это была чистая правда. Если он так говорит, да поможет ему Бог, она должна ему верить. Ей очень-очень сильно хотелось ему верить. Она поняла это и даже испугалась силы своего желания.
– Нет, – сказал он тихо. – Мы напишем письмо, чтобы в тебе не было и тени сомнения. Я не виноват в кровосмесительстве, как не виноват в написании того злополучного письма. В остальном – да, вину признаю, к стыду своему. Я хотел, чтобы твоя помолвка была расторгнута. Я зашел так далеко, что решил скомпрометировать тебя тем поцелуем в дверях веранды. Но я не настолько жесток, чтобы написать такого рода лживое послание и тем самым причинить тебе столько горя. Так я никогда бы не поступил.
Ей очень хотелось поверить ему. Но если не он, то кто? Никого другого и быть не могло. Никому другому не было смысла делать это.
– Я думаю, ты прав, – сказала она, глядя в черноту его зрачков. – Мы должны жить с надеждой, что время все поправит. Ну не все, так хоть часть. Я так устала от ненависти.