Страница:
– И еще раз бросить детей? Если даже дети не могут задержать их мать, то у меня нет никаких оснований следовать вслед за ней. Я не понимаю, какой бес в нее вселился, что вынудило ее уехать, но она сама выбрала свою участь, и у меня нет намерений ей в этом противостоять…
– Говорят, в Париже становится опасно?..
– Могу вас уверить, что там можно вести сейчас очень приятную жизнь. Не волнуйтесь, Роза! Я совершенно уверен, что Агнес прекрасно знает, что делает…
– Может, она только ищет способ, чтобы вас напугать?
– В таком случае, когда она вернется, дверь будет открыта.
– И вы примете ее? Это правда?
– Разве я когда-нибудь обманывал вас? Вы ведь в какой-то степени – моя совесть! Я уверяю вас, что мадам Тремэн может занять свое место, как будто ничего и не случалось. Возможно, нам и предстоит серьезное объяснение и выяснение отношений, но нам так многое нужно простить друг другу, что иначе просто не может быть…
Из письма Агнес Гийом ничего нового не узнал, за исключением того, что молодая женщина была очень взволнована миссией Сэн-Совера:
«..Я стремлюсь присоединиться к моему отцу и к другим людям нашего круга, решившим посвятить себя тому, что всегда было смыслом нашего существования: службе королю. В этом мы никогда не были и не будем согласны с вами. Это не ваша ошибка, но и не моя, и вы должны понять, что после стольких лет, проведенных мною под гнетом чужих законов и чужой воли, я испытываю потребность самой распоряжаться своей жизнью.
Дети предпочитают вас, и отрицать это бесполезно, онине нуждаются в матери, к которой привязаны меньше, чем к Потантену или Клеманс. Я принесу больше пользы их будущему там, куда направляюсь. Я нужна своему отцу, хотя он сам и не сказал бы мне об этом, но я хочу ему доказать, что его дочь достойна его также, как достойна своего происхождения.
В случае, если вы все-таки будете беспокоиться обо мне, хочу вас утешить: со мной едет Габриэль, он будет помогать мне. Вы сами знаете, насколько он мне предан. Еще одна деталь, – и надеюсь, что вы не расцените это плохо, – я беру с собой драгоценности, когда-то подаренные вами, и некоторые вещи, которые дороги мне и которые, возможно, послужат более достойному делу, нежели, оставшись здесь, будут ласкать ваш взор. АГНЕС…»
Ниже было приписано:
«Я сомневаюсь, что вы целиком и полностью разделяете мои взгляды, Гийом, но когда после нашей победы все станет на свои места, я уверена, вы будете рады величию, которое вновь вернется в Тринадцать Ветров…»
Гийом был слишком усталым, чтобы поддаться гневу, который зародился в нем, как только он прочитал это бессмысленное письмо. Все обстояло хуже, чем предполагала Роза! Здравый смысл покинул Агнес. Как слепая, она безрассудно бросилась в эту глупую авантюру. Каждое слово в письме было оскорбительно для ее мужа, подчеркивая огромную социальную пропасть, которая их разделяла. Более чем раньше она представляла собой аристократку, а он – ничтожного простолюдина, удачно женившегося и воспользовавшегося ее заблуждением! Это было просто неслыханно, поразительно, ошеломляюще! От этого можно было… умереть со смеху!
Такое письмо вполне мог бы написать в свое время какой-нибудь крестоносец, отправляясь в поход на Святую Землю! Для этого ему не хватало всего лишь ключа от пояса целомудрия и рекомендаций по использованию письма после прочтения!
– А, пусть идет хоть к дьяволу! – воскликнул Гийом, рухнув на кровать, не имея сил даже снять сапоги.– И пусть там и остается! Мы, мужики неотесанные, тут не пропадем!
Успокоенный этим заключением, он закрыл глаза и уснул.
Глава XIII «МЕНЯ ЗОВУТ ЛУИ-ШАРЛЬ…»
– Говорят, в Париже становится опасно?..
– Могу вас уверить, что там можно вести сейчас очень приятную жизнь. Не волнуйтесь, Роза! Я совершенно уверен, что Агнес прекрасно знает, что делает…
– Может, она только ищет способ, чтобы вас напугать?
– В таком случае, когда она вернется, дверь будет открыта.
– И вы примете ее? Это правда?
– Разве я когда-нибудь обманывал вас? Вы ведь в какой-то степени – моя совесть! Я уверяю вас, что мадам Тремэн может занять свое место, как будто ничего и не случалось. Возможно, нам и предстоит серьезное объяснение и выяснение отношений, но нам так многое нужно простить друг другу, что иначе просто не может быть…
Из письма Агнес Гийом ничего нового не узнал, за исключением того, что молодая женщина была очень взволнована миссией Сэн-Совера:
«..Я стремлюсь присоединиться к моему отцу и к другим людям нашего круга, решившим посвятить себя тому, что всегда было смыслом нашего существования: службе королю. В этом мы никогда не были и не будем согласны с вами. Это не ваша ошибка, но и не моя, и вы должны понять, что после стольких лет, проведенных мною под гнетом чужих законов и чужой воли, я испытываю потребность самой распоряжаться своей жизнью.
Дети предпочитают вас, и отрицать это бесполезно, онине нуждаются в матери, к которой привязаны меньше, чем к Потантену или Клеманс. Я принесу больше пользы их будущему там, куда направляюсь. Я нужна своему отцу, хотя он сам и не сказал бы мне об этом, но я хочу ему доказать, что его дочь достойна его также, как достойна своего происхождения.
В случае, если вы все-таки будете беспокоиться обо мне, хочу вас утешить: со мной едет Габриэль, он будет помогать мне. Вы сами знаете, насколько он мне предан. Еще одна деталь, – и надеюсь, что вы не расцените это плохо, – я беру с собой драгоценности, когда-то подаренные вами, и некоторые вещи, которые дороги мне и которые, возможно, послужат более достойному делу, нежели, оставшись здесь, будут ласкать ваш взор. АГНЕС…»
Ниже было приписано:
«Я сомневаюсь, что вы целиком и полностью разделяете мои взгляды, Гийом, но когда после нашей победы все станет на свои места, я уверена, вы будете рады величию, которое вновь вернется в Тринадцать Ветров…»
Гийом был слишком усталым, чтобы поддаться гневу, который зародился в нем, как только он прочитал это бессмысленное письмо. Все обстояло хуже, чем предполагала Роза! Здравый смысл покинул Агнес. Как слепая, она безрассудно бросилась в эту глупую авантюру. Каждое слово в письме было оскорбительно для ее мужа, подчеркивая огромную социальную пропасть, которая их разделяла. Более чем раньше она представляла собой аристократку, а он – ничтожного простолюдина, удачно женившегося и воспользовавшегося ее заблуждением! Это было просто неслыханно, поразительно, ошеломляюще! От этого можно было… умереть со смеху!
Такое письмо вполне мог бы написать в свое время какой-нибудь крестоносец, отправляясь в поход на Святую Землю! Для этого ему не хватало всего лишь ключа от пояса целомудрия и рекомендаций по использованию письма после прочтения!
– А, пусть идет хоть к дьяволу! – воскликнул Гийом, рухнув на кровать, не имея сил даже снять сапоги.– И пусть там и остается! Мы, мужики неотесанные, тут не пропадем!
Успокоенный этим заключением, он закрыл глаза и уснул.
Глава XIII «МЕНЯ ЗОВУТ ЛУИ-ШАРЛЬ…»
Проходили дни, недели, месяцы… Агнес не возвращалась.
Гийом также не пытался вернуть ее или присоединиться к ней. Даже если бы ему этого и хотелось, нельзя было оставлять дом и детей под присмотром слуг, которые были уже в пожилом возрасте, – это было бы слишком опасно: революция находилась отныне в руках исступленных фанатиков, давно позабывших о братстве и равенстве, и особенно – о свободе, ради того чтобы скатиться в пропасть погромов и террора.
Почти сразу после возвращения Тремэна в Ла Пернель, народ в Париже под предводительством пивовара Сантера в очередной раз ворвался в Тюильри, и опять начались воровство, грабеж, резня, и только швейцарцы остались верны королю. Королевская семья обратилась за помощью в Учредительное собрание, откуда их переправили в Тампль. С этого дня они оказались запертыми в старой башне для бывших шевалье. В то же время начались массовые аресты духовенства и знати. Ими набивали карцеры и тюрьмы. Возможно, потому, что неизвестно было, что с ними делать, их начали методично истреблять – одного за другим, на фоне инспирированного шутовского суда. Захватывающий контраст: все это время – а ведь прошло всего несколько дней! – армия «адвокатов и сапожников», плохо одетых, плохо питающихся, но молодых и охваченных героизмом, принесли весть о победе в Вальми, потом – в Жаммап, и преградили дорогу захватчикам на дорогах в Париж. Такие блистательные победы смогли затмить гнусность чудовищных злодеяний, но не смогли их вычеркнуть из истории. Став республикой, поделенной между враждующими братьями– жирондистами и монтаньярдцами, Франция приговорила своего короля к суду и большинством в один голос отправила его на эшафот…
Пришел день, когда все узнали, что утром 21 января голова Луи XVI покатилась по площади Революции. Котантен был охвачен ужасом: все слишком хорошо понимали, что, осмелившись на подобное злодеяние на высочайшем уровне, новые господа не остановятся больше ни перед чем, и никто теперь не может чувствовать себя уверенным. Сентябрьские убийства открыли дорогу террору, а смерть короля окончательно убила в честных и мирно настроенных сердцах малейшую надежду на лучшие времена. На западе Франции, на границе Бретани в Майенне и на юге Нормандии крестьяне поднимались по призыву «Жана Шуана». Скоро он был заменен вандейцами, которые отправлялись на розыски своих господ, укрывшихся в своих поместьях, чтобы сделать их предводителями своих отрядов и мстить тем, кто осмелился поднять руку на короля и оскорбить Бога.
В течение всего зловещего 1793 года гильотина, прочно установленная на площади перед мостом, который вел из Тюильри, заставила покатиться головы многих замечательных людей того времени как с одной стороны, так и с другой: после короля и королевы с плеч полетели головы жирондистов, благородной мадам Ролан и героической Шарлотты Корде. Под видом патриотизма повсеместно распространилась личная месть… По всей стране представители новой власти на местах, виртуозно используя предоставленный в их руки инструмент смерти, начали осуществлять свою диктатуру. Если кто-нибудь носил высокий титул или был богат, мог жить теперь, только скрываясь. Времена беспечной жизни закончились.
В Тринадцати Ветрах, как и повсюду в Котантене, жители были обеспокоены нехваткой зерна и съестных запасов. В избытке были лишь напыщенные речи и угрозы представителей (особенно люди из Шербурга домогались настоятеля монастыря Ля Марн, который, кстати, и не был уж таким злобным). Хлеба не было, добывание продуктов питания затруднено, но особенно надо было опасаться англичан, чьи суда бороздили море вокруг всего полуострова, начиная от Джерси, который оказал радушный прием «королевскому представителю» принцу Буйонскому и многочисленным эмигрантам, и кончая островами Сен-Маркуфа, захваченных вооруженными пиратами с кораблей Сиднея Смита. И теперь рыбаки очень редко осмеливались покидать порт, расположенный на восточном побережье.
Благодаря предусмотрительности Клеманс Белек обитатели дома Тремэна были более-менее сыты и даже старались помогать другим. Они просто экономили на всем – вот и все!
Свечи зажигали теперь только перед тем, как лечь спать. Гостиная, столовая и почти все комнаты были закрыты. Обитатели дома проводили все время на большой кухне, где огонь в печи согревал и освещал одновременно. Во время еды все рассаживались за длинным столом, следуя особому протоколу, которого Клеманс и Потантен придерживались очень строго: во главе стола сидел, разумеется, Гийом, напротив него по другую сторону – Элизабет, занимая место, предназначавшееся для ее матери. Осознавая честь, выпавшую на ее долю, она играла свою роль с удивительным достоинством.
Каждый вечер Гийом проводил часть времени в библиотеке, чтобы зафиксировать в своем дневнике либо основные события минувшего дня, либо недавние или предстоящие. Жозеф Энгуль и Бугенвиль вернулись в Котантен. После сентябрьской резни знаменитый мореплаватель рассудил, что Суисн слишком близко расположен к Парижу. После 10 августа, когда началось истребление швейцарцев, он предоставил Пьеру и Футижу, которые охраняли его дом, возможность вернуться в свой родной кантон. Благодаря его хлопотам и деньгам, которыми он их снабдил, им удалось, переодевшись, благополучно покинуть пределы Франции. Семья навигатора выехала немного позже в Бекетьер, что недалеко от Гранвиля, оставив Суисн и сотни розовых кустов на по-печение и под охраной бравого Кошэ. Разумеется, шевалье, верный своей прекрасной даме, был рад возможности следовать почетным эскортом вместе с друзьями. Но, благополучно проводив их до самых дверей и оставив в надежном убежище, он не решился претендовать на большее и, не без сожаления, правда, возобновил путь на Шербург, где сразу же затосковал. Поэтому он частенько наведывался в Тринадцать Ветров, где чувствовал себя менее одиноко.
Вопреки развернувшимся в городах репрессиям и беспорядкам, происшедшим по вине Комитета по надзору – среди прочих пострадали гостиница Меснильдо в Валони и дом маркиза д'Аркура, которые были немилосердно разграблены булочником Артелем, сапожником Лебризе и еще неким Лонжьеном, – а также, не считая нескольких слуг, насильно занесенных в армейские списки, и нескольких крупных собственников, брошенных в тюрьму, в деревнях в основном удавалось сохранять относительное спокойствие. Ситуация осложнилась после истории, приключившейся в Гранвиле: 24 ноября 1793 года вандейская армия, направлявшаяся к морю, чтобы воссоединиться там с эмигрантами из Джерси и Англии, окружила старый город. Ле Карпантье, как депутат от Конвента в новом департаменте Ла-Манш, примчался из Шербурга, чтобы взять город под защиту. Защита была слабая, но благодаря ей удалось остановить наступательное движение королевской армии. В результате этой операции, названной позже «попыткой избежать каторгу», был положен конец порядку. Наступило время произвола и беззакония, особенно когда было официально утверждено революционное правительство. Политическая полиция широко развернула свою деятельность в округах, и тюрьмы наполнялись. Даже миролюбивый и добродушный Бугенвиль оказался взятым под стражу в Кутансе.
К счастью, он был достаточно хорошо известен и любим повсюду, чем, кстати, очень гордился, поэтому ему не пришлось жаловаться на строгость режима: к нему допускали близких, которые имели возможность принести ему что-нибудь вкусное из еды, а также спрятанные в карманах записочки. Разумеется, Жозеф Энгуль тут же примчался на помощь своему дорогому другу. Накануне он говорил с Тремэном, который также намеревался принять в этом участие. Но Энгуль посоветовал ему не вмешиваться.
– Тебе лучше оставаться дома: здесь тоже много людей, нуждающихся в твоей помощи…
На самом деле так и было. Положение было очень серьезно, и угроза с каждым днем возрастала. Был вынужден эмигрировать Феликс де Варанвиль. Он был в ярости и уезжал против воли, но в противном случае его бы арестовали как «мятежного офицера». Роза, привыкшая брать на себя бремя ответственности и управляться с хозяйством в отсутствие мужа, с момента его отъезда перестала плакать. Она продолжала следить за работами на полях, в доме, но теперь никто больше не слышал, как она смеется. Гийом, разумеется, старался защищать ее и ее детей и оказывать им помощь. Он предложил ей укрыться вместе с детьми на время в Тринадцати Ветрах, но она отказалась.
– Пока еще никого не убили, мой дорогой Гийом, – заявила она ему, – и потом, я так привыкла к своим диванам!
– Если какая-нибудь банда из тех, что шатаются в Валони и в окрестностях, примутся за твои диваны, я бы не хотел, чтобы вы сгорели вместе с ними…
– Уверяю тебя, у меня есть чем защищаться, к тому же я метко стреляю! Пусть они грабят мои кладовые, но дом Феликса…
Правда, Гийому все-таки удалось добиться установления в маленькой караульной башне их небольшого замка колокола: в случае необходимости – один удар в набат, и он примчится на помощь. Однако надежда на то, что он никогда не услышит этого звона, была велика: Розу очень любили в округе, так же как, впрочем, и старушку де Шантелу, которая, как это ни странно, перестала то и дело падать в обморок после разграбления ее гостиницы в Валони. Настроенная воинственно, она не говорила больше ни о чем, кроме как о том, что, если кто-нибудь посмеет ворваться в Варанвиль, она своею собственной рукой готова размозжить ему голову ударом кочерги. Большую часть дня мадам де Шан-телу проводила теперь наверху в караульной башне рядом с колоколом, обозревая окрестности в морскую подзорную трубу, которую позаимствовала у Феликса.
Странная вещь, но с тех пор, как Бюто забрал молодых слуг и опустошил конюшни в Тринадцати Ветрах, он больше не предпринимал никаких других шагов. Надо сказать, что, став агентом Комитета общественного спасения, Бюто все усилия приложил к тому, чтобы развернуть в районе, который был ему подвластен, войну с Богом, отдав на разграбление своих банд церкви и соборы. Из них они уносили все, что могли, пачкали стены, разбивали скульптуры и оскверняли помещения, устраивая там стойла для скота и свинарники (где только они находили корм для свиней в это тяжелое время?!).
В Сен-Васте, население которого во время волнений сохраняло примерное и достойное спокойствие, банда под предводительством Адриана Амеля и несколько дезертиров из форта пытались организовать охоту на священников. Но поскольку им никого не удалось найти, – возможно, потому, что тех слишком хорошо прятали, – они накинулись на церкви. Распятие с Христом бандиты вынесли из церкви и сожгли в Потри. В самом храме они устроили себе жилье, оставив место и для своих лошадей. Кропильницы служили для животных водопоем, а их всадники испражнялись в священные чаши…
Тем благочестивым и набожным жителям, которые хотели бы продолжать совершать обряды, было предписано отправляться в Ридовиль, где церковь стала «конституционной» и где кюре Нобо только что женился на своей служанке, но, разумеется, никто туда не ходил. Люди из окрестностей тоже не посещали эту церковь, тем более что отныне Ридовиль больше не существовал: власть одним росчерком пера уничтожила его, заявив, что отныне все окрестности присоединены к «Порт-Васт». Адриан и его приспешники за все это время насладились всласть, терроризируя и притесняя самых слабых. И в то же время они не решались осуществить набег на Ла Пернель, где большой дом и старая церковь, возвышавшиеся на отвесных со стороны моря высоких скалах, казалось, бросали вызов всем ими им подобным.
Дело было даже не в том, что им не хватало желания броситься своими ордами на разграбление усадьбы, просто в них, как и у всех подлецов, страх был сильнее, чем ненависть. Тремэн, которого Адриан встретил как-то раз в порту, где случайно и против обыкновения оказался один без сообщников, не оставил ему никаких иллюзий относительно того, что может произойти, если они осмелятся заявиться.
– Если ты только посмеешь подойти к моей двери… тебе не удастся отпраздновать победу, – сказал Адриану хозяин Тринадцати Ветров. – Я всажу тебе пулю в лоб!
– А другим? Ты их тоже убьешь, кузен?
– Может быть, и не всех, но многие из них все-таки лягут на пороге… Конечно, я и сам могу сломать на этом шею, но по крайней мере, я умру довольным!
– Мой друг Бюто заставит тебя дорого заплатить за угрозы!
Гийом громко рассмеялся и наклонился к нему, чтобы заглянуть в глаза:
– Ты уверен? Он не так глуп, этот твой друг Бюто, и прекрасно понимает, что больше получит от меня живого, чем от мертвого. У него есть дела и поважнее того, чтобы нападать на честного буржуа вроде меня… Он знает, что мы всегда можем договориться.
Адриан предпочел остановиться на этом и не лезть с предложениями к своему старшему другу, который не любил, когда кто-нибудь вмешивался в его дела. И еще он подумал, что эта хитрая бестия Тремэн вполне мог заключить с Бюто какое-нибудь тайное соглашение – кто его знает? Поразмыслив на эту тему, он решил без помощи своего патрона найти какое-нибудь средство, чтобы отомстить этому выскочке Гийому. Никому ничего не сказав, он замыслил отъявленное злодейство, которое должно было стать платой за дерзость…
Однажды вечером, незадолго до Рождества, – это было в ночь перед зимним солнцестоянием, – молодой Гатьен (он служил ассистентом у доктора Аннеброна) прибежал, запыхавшись, в Тринадцать Ветров: доктор срочно требовал Тремэна к себе!
– Это совершенно против правил, не кажется ли тебе? – пробовал пошутить Гийом, хотя именно это его и насторожило. – Что-нибудь серьезное случилось?
– Не знаю. Доктор сказал только, что хочет что-то вам показать.
Оседлать лошадь и слететь кубарем вниз в деревню верхом на одной лошади вместе с юношей было делом нескольких минут, однако сумерки зимой короткие, и поэтому, когда они подъезжали к дому доктора, темная декабрьская ночь уже опустилась на землю. Когда Тремэн, предупрежденный Гатьеном, вошел в рабочий кабинет доктора, Пьер Аннеброн как раз сидел за письменным столом и что-то писал. Он поднял голову, и Тремэн был поражен выражением бесконечной грусти и усталости на его лице, обычно пышущем здоровьем.
После отъезда Агнес они встречались впервые лицом к лицу. Своего рода молчаливое соглашение держало их на отдалении друг от друга до этого дня. Понятно, что доктор не искал повода встретиться с Гийомом, да и он тоже, почти уверившись в том, что Пьер и есть тот самый загадочный любовник его жены, не проявлял желания узнать об этом подробнее. Отчаяние, отразившееся на лице его старого друга в тот момент, когда они виделись в последний раз, сказало ему больше, чем длинные рассуждения, и показалось Тремэну достаточной карой. Ему не представляло труда вообразить себе, какие страдания мог переживать Аннеброн, если он в самом деле любил молодую женщину. Именно поэтому он поспешил откликнуться на его зов: без сомнения, речь шла об очень серьезных вещах…
– Так что же? – только и спросил он, когда их взгляды встретились.
Пьер тяжело поднялся, обошел вокруг стола, чтобы подойти ближе к своему другу:
– Только что в Сен-Васте произошло нечто ужасное. Я бы предпочел не говорить тебе об этом, но, пожалуй, ты бы мне потом не простил этого…
Ударение, сделанное им на последнем слове – сознательно или неосознанно, – заставило взлететь вверх брови Гийома. Он не удержался и заметил:
– Что же такое я мог бы тебе не простить, кроме того, что ты позабыл дорогу в мой дом? Я должен быть признателен человеку, который спас меня от смерти, и благодарность моя настолько велика, что вряд ли когда-нибудь сможет иссякнуть. Я так обязан тебе…
Аннеброн повернул голову и исподлобья посмотрел на него долгим внимательным взглядом.
– Ты ничего мне не должен… особенно благодарности. Я и так уже… вознагражден, и при том сверх того, что заслуживал.
– Это… вознаграждение отравляет твое существование, не так ли? Мне кажется, я догадываюсь, о чем идет речь, но, если не возражаешь, мы поговорим об этом после. Что же, произошло в Сен-Васте?
– Пойдем, посмотришь!
Ведя за собой Тремэна к лестнице на верхний этаж, а потом к комнате, Аннеброн рассказывал, как приближение Рождества подтолкнуло четырех пожилых женщин из деревушки, расположенной на побережье, на бессмысленный поступок они решили навести порядок в оскверненной церкви, очистить и помыть священные чаши. Мысль о святотатстве в храме, совершенном бандой Бюто, была невыносима их набожным сердцам, наполненным светлой любовью к Богу.
– Они пошли в церковь на виду у всех?
– Именно так и было. Единственной их защитой были их возраст, их незапятнанная репутация и седые волосы. Только на это они и рассчитывали…
– Никто из их близких не пытался их удержать?
– У них нет близких. Трое из этих женщин – вдовы и не имеют детей, четвертая – никогда не была замужем. С риском для жизни они хотели дать Господу последнее доказательство своей любви и преданности…
– Ну и что же с ними сделали? Эти сволочи их сразу…
– Убили? Нет. Правда, несчастные женщины ранены, но раны не слишком серьезны, впрочем, наверное, они предпочли бы умереть. Эти дикари не только отказались выслушать их, они их схватили, разорвали на них платье, они били их палками, а потом… отрезали им волосы!
– Что?
– Да, подстригли наголо! «Обрили», как здесь говорят! Потом они тащили их на Потери, чтобы заставить плясать вокруг своего проклятого дерева Свободы…
Гийом чувствовал, как волосы шевелятся у него на голове от ужаса и негодования…
– И никто ничего не сделал, чтобы помешать этим ублюдкам? Где же мужчины в этой стране?
– А что они могли сделать, кроме того, чтобы просто смотреть? У тех, других, было оружие – пистолеты, сабли. Если бы кто-нибудь попробовал вмешаться и воспрепятствовать им, они могли бы убить не только этих несчастных женщин, но и других – тех, кто попытался прийти им на помощь. И еще…
– Неужели еще что-нибудь?
– Да. Они заставили их идти на Огю: там они хотели их бросить в воду, но несколько старых солдат из форта открыли портал и вытащили пушку… В этой банде не так уж много смельчаков! Они все припустились наутек. Так бедным женщинам удалось спастись…
– А ты? Где ты был в это время?
– Здесь. Я лечил старого Герэна, который вывихнул себе руку, пытаясь в одиночку перевернуть свою лодку. Но Сидони была там и все видела. Именно она и настояла, чтобы одну из несчастных привезли сюда…
Они подошли к комнате, которую когда-то давно занимал Гийом, но, держа руку на ручке двери, Аннеброн все не решался ее открыть. Гийом вспыхнул, его ладонь надавила на руку доктора, но тот продолжал сопротивляться.
– Дай мне войти! Кто у тебя там?
– Ты все еще сомневаешься?
Нет, Гийом представлял, кого он увидит там, за дверью: Анн-Мари, его дорогая Анн-Мари Леусуа, та, которая «никогда не была замужем»… Дверь наконец открылась, он вошел… и ужаснулся. Страшное зрелище представляло собою благородное лицо бедной старушки, покрытое смертельной бледностью, и бритый затылок делал ее похожей на труп. Сидони, которая сидела на стульчике у ее изголовья, поднялась при виде мужчин и на цыпочках подошла к ним.
– Она только что уснула, – прошептала она. – Не надо ее будить!
– Не думаю, что она может нас услышать, – сказал Аннеброн. – Я дал ей опий…
В оцепенении Гийом стоял у кровати и смотрел на спящую тяжелым сном старушку. На глаза его навернулись слезы. Сидони прикрыла ее голый череп белым кружевным чепцом, на лбу и шее видны были шрамы, видимо, следы от бритвы… Гийом склонился над Анн-Мари и с величайшей нежностью дотронулся губами до этих страшных рубцов. Затем выпрямился:
– Знает ли кто-нибудь, где в эту минуту может быть Адриан Амель со своей бравой командой? Вернулись в Валонь?
– Нет, конечно! – тяжело вздохнула мадемуазель Пуэншеваль и горько заплакала. – Они… у моего брата, в кабачке! Это их излюбленное место сборищ…
– Хорошеньких клиентов подбирает себе ваш брат!..
– Конечно, он предпочел бы иных! – прервал доктор. – Но если отказать этим мерзавцам, то можно быть уверенным, что они тут же подожгут твой дом…
Гийом понял, что был не прав, и, похлопав старую женщину по плечу, вышел из комнаты. Вернувшись в кабинет к доктору, он расстегнул сюртук и вытащил два пистолета, висевшие у него за поясом, тщательно проверил затвор, посмотрел порох…
– Ты собираешься в одиночку атаковать кабак? – спросил его Аннеброн.
– В одиночку? Почему? Разве тебя это дело не заинтересовало?
– Ты сам знаешь, что я всегда готов, – ответил Пьер, пожимая плечами, – но этих типов там достаточно много, и подкрепление нам бы не помешало…
– Разумеется, но в этот час, я уверен, они все уже перепились до умопомрачения! Пойдем посмотрим, как обстоит дело у Пуэншеваль. Будем действовать в зависимости от обстоятельств, но одно мне известно точно: я вернусь в Тринадцать Ветров только после того, как расплачусь с этими мерзавцами за их преступление.
Доктор одобрительно кивнул и подошел к шкафу, чтобы достать оттуда оружие. Он бережно взял в руки тяжелые пистолеты и заткнул их за пояс.
– Ну, пойдем! – коротко сказал он и подошел к вешалке, чтобы одеться. Гийом наблюдал за его передвижениями с еле заметной улыбкой на губах: отправляться на такое дело с человеком комплекции Пьера Аннеброна, таким внушительным и сильным от природы и вдобавок хорошо вооруженным, – было почти безопасно…
Но нечто более впечатляющее ожидало их снаружи, стоило им только переступить порог. С крыльца они увидели вдали приближающуюся к ним серую группу каких-то людей. Зрелище было впечатляющим, потому что они двигались молча. Подойдя к крыльцу, они остановились, после чего и послышался приглушенный, как им показалось, голос Мишеля Кантэна:
Гийом также не пытался вернуть ее или присоединиться к ней. Даже если бы ему этого и хотелось, нельзя было оставлять дом и детей под присмотром слуг, которые были уже в пожилом возрасте, – это было бы слишком опасно: революция находилась отныне в руках исступленных фанатиков, давно позабывших о братстве и равенстве, и особенно – о свободе, ради того чтобы скатиться в пропасть погромов и террора.
Почти сразу после возвращения Тремэна в Ла Пернель, народ в Париже под предводительством пивовара Сантера в очередной раз ворвался в Тюильри, и опять начались воровство, грабеж, резня, и только швейцарцы остались верны королю. Королевская семья обратилась за помощью в Учредительное собрание, откуда их переправили в Тампль. С этого дня они оказались запертыми в старой башне для бывших шевалье. В то же время начались массовые аресты духовенства и знати. Ими набивали карцеры и тюрьмы. Возможно, потому, что неизвестно было, что с ними делать, их начали методично истреблять – одного за другим, на фоне инспирированного шутовского суда. Захватывающий контраст: все это время – а ведь прошло всего несколько дней! – армия «адвокатов и сапожников», плохо одетых, плохо питающихся, но молодых и охваченных героизмом, принесли весть о победе в Вальми, потом – в Жаммап, и преградили дорогу захватчикам на дорогах в Париж. Такие блистательные победы смогли затмить гнусность чудовищных злодеяний, но не смогли их вычеркнуть из истории. Став республикой, поделенной между враждующими братьями– жирондистами и монтаньярдцами, Франция приговорила своего короля к суду и большинством в один голос отправила его на эшафот…
Пришел день, когда все узнали, что утром 21 января голова Луи XVI покатилась по площади Революции. Котантен был охвачен ужасом: все слишком хорошо понимали, что, осмелившись на подобное злодеяние на высочайшем уровне, новые господа не остановятся больше ни перед чем, и никто теперь не может чувствовать себя уверенным. Сентябрьские убийства открыли дорогу террору, а смерть короля окончательно убила в честных и мирно настроенных сердцах малейшую надежду на лучшие времена. На западе Франции, на границе Бретани в Майенне и на юге Нормандии крестьяне поднимались по призыву «Жана Шуана». Скоро он был заменен вандейцами, которые отправлялись на розыски своих господ, укрывшихся в своих поместьях, чтобы сделать их предводителями своих отрядов и мстить тем, кто осмелился поднять руку на короля и оскорбить Бога.
В течение всего зловещего 1793 года гильотина, прочно установленная на площади перед мостом, который вел из Тюильри, заставила покатиться головы многих замечательных людей того времени как с одной стороны, так и с другой: после короля и королевы с плеч полетели головы жирондистов, благородной мадам Ролан и героической Шарлотты Корде. Под видом патриотизма повсеместно распространилась личная месть… По всей стране представители новой власти на местах, виртуозно используя предоставленный в их руки инструмент смерти, начали осуществлять свою диктатуру. Если кто-нибудь носил высокий титул или был богат, мог жить теперь, только скрываясь. Времена беспечной жизни закончились.
В Тринадцати Ветрах, как и повсюду в Котантене, жители были обеспокоены нехваткой зерна и съестных запасов. В избытке были лишь напыщенные речи и угрозы представителей (особенно люди из Шербурга домогались настоятеля монастыря Ля Марн, который, кстати, и не был уж таким злобным). Хлеба не было, добывание продуктов питания затруднено, но особенно надо было опасаться англичан, чьи суда бороздили море вокруг всего полуострова, начиная от Джерси, который оказал радушный прием «королевскому представителю» принцу Буйонскому и многочисленным эмигрантам, и кончая островами Сен-Маркуфа, захваченных вооруженными пиратами с кораблей Сиднея Смита. И теперь рыбаки очень редко осмеливались покидать порт, расположенный на восточном побережье.
Благодаря предусмотрительности Клеманс Белек обитатели дома Тремэна были более-менее сыты и даже старались помогать другим. Они просто экономили на всем – вот и все!
Свечи зажигали теперь только перед тем, как лечь спать. Гостиная, столовая и почти все комнаты были закрыты. Обитатели дома проводили все время на большой кухне, где огонь в печи согревал и освещал одновременно. Во время еды все рассаживались за длинным столом, следуя особому протоколу, которого Клеманс и Потантен придерживались очень строго: во главе стола сидел, разумеется, Гийом, напротив него по другую сторону – Элизабет, занимая место, предназначавшееся для ее матери. Осознавая честь, выпавшую на ее долю, она играла свою роль с удивительным достоинством.
Каждый вечер Гийом проводил часть времени в библиотеке, чтобы зафиксировать в своем дневнике либо основные события минувшего дня, либо недавние или предстоящие. Жозеф Энгуль и Бугенвиль вернулись в Котантен. После сентябрьской резни знаменитый мореплаватель рассудил, что Суисн слишком близко расположен к Парижу. После 10 августа, когда началось истребление швейцарцев, он предоставил Пьеру и Футижу, которые охраняли его дом, возможность вернуться в свой родной кантон. Благодаря его хлопотам и деньгам, которыми он их снабдил, им удалось, переодевшись, благополучно покинуть пределы Франции. Семья навигатора выехала немного позже в Бекетьер, что недалеко от Гранвиля, оставив Суисн и сотни розовых кустов на по-печение и под охраной бравого Кошэ. Разумеется, шевалье, верный своей прекрасной даме, был рад возможности следовать почетным эскортом вместе с друзьями. Но, благополучно проводив их до самых дверей и оставив в надежном убежище, он не решился претендовать на большее и, не без сожаления, правда, возобновил путь на Шербург, где сразу же затосковал. Поэтому он частенько наведывался в Тринадцать Ветров, где чувствовал себя менее одиноко.
Вопреки развернувшимся в городах репрессиям и беспорядкам, происшедшим по вине Комитета по надзору – среди прочих пострадали гостиница Меснильдо в Валони и дом маркиза д'Аркура, которые были немилосердно разграблены булочником Артелем, сапожником Лебризе и еще неким Лонжьеном, – а также, не считая нескольких слуг, насильно занесенных в армейские списки, и нескольких крупных собственников, брошенных в тюрьму, в деревнях в основном удавалось сохранять относительное спокойствие. Ситуация осложнилась после истории, приключившейся в Гранвиле: 24 ноября 1793 года вандейская армия, направлявшаяся к морю, чтобы воссоединиться там с эмигрантами из Джерси и Англии, окружила старый город. Ле Карпантье, как депутат от Конвента в новом департаменте Ла-Манш, примчался из Шербурга, чтобы взять город под защиту. Защита была слабая, но благодаря ей удалось остановить наступательное движение королевской армии. В результате этой операции, названной позже «попыткой избежать каторгу», был положен конец порядку. Наступило время произвола и беззакония, особенно когда было официально утверждено революционное правительство. Политическая полиция широко развернула свою деятельность в округах, и тюрьмы наполнялись. Даже миролюбивый и добродушный Бугенвиль оказался взятым под стражу в Кутансе.
К счастью, он был достаточно хорошо известен и любим повсюду, чем, кстати, очень гордился, поэтому ему не пришлось жаловаться на строгость режима: к нему допускали близких, которые имели возможность принести ему что-нибудь вкусное из еды, а также спрятанные в карманах записочки. Разумеется, Жозеф Энгуль тут же примчался на помощь своему дорогому другу. Накануне он говорил с Тремэном, который также намеревался принять в этом участие. Но Энгуль посоветовал ему не вмешиваться.
– Тебе лучше оставаться дома: здесь тоже много людей, нуждающихся в твоей помощи…
На самом деле так и было. Положение было очень серьезно, и угроза с каждым днем возрастала. Был вынужден эмигрировать Феликс де Варанвиль. Он был в ярости и уезжал против воли, но в противном случае его бы арестовали как «мятежного офицера». Роза, привыкшая брать на себя бремя ответственности и управляться с хозяйством в отсутствие мужа, с момента его отъезда перестала плакать. Она продолжала следить за работами на полях, в доме, но теперь никто больше не слышал, как она смеется. Гийом, разумеется, старался защищать ее и ее детей и оказывать им помощь. Он предложил ей укрыться вместе с детьми на время в Тринадцати Ветрах, но она отказалась.
– Пока еще никого не убили, мой дорогой Гийом, – заявила она ему, – и потом, я так привыкла к своим диванам!
– Если какая-нибудь банда из тех, что шатаются в Валони и в окрестностях, примутся за твои диваны, я бы не хотел, чтобы вы сгорели вместе с ними…
– Уверяю тебя, у меня есть чем защищаться, к тому же я метко стреляю! Пусть они грабят мои кладовые, но дом Феликса…
Правда, Гийому все-таки удалось добиться установления в маленькой караульной башне их небольшого замка колокола: в случае необходимости – один удар в набат, и он примчится на помощь. Однако надежда на то, что он никогда не услышит этого звона, была велика: Розу очень любили в округе, так же как, впрочем, и старушку де Шантелу, которая, как это ни странно, перестала то и дело падать в обморок после разграбления ее гостиницы в Валони. Настроенная воинственно, она не говорила больше ни о чем, кроме как о том, что, если кто-нибудь посмеет ворваться в Варанвиль, она своею собственной рукой готова размозжить ему голову ударом кочерги. Большую часть дня мадам де Шан-телу проводила теперь наверху в караульной башне рядом с колоколом, обозревая окрестности в морскую подзорную трубу, которую позаимствовала у Феликса.
Странная вещь, но с тех пор, как Бюто забрал молодых слуг и опустошил конюшни в Тринадцати Ветрах, он больше не предпринимал никаких других шагов. Надо сказать, что, став агентом Комитета общественного спасения, Бюто все усилия приложил к тому, чтобы развернуть в районе, который был ему подвластен, войну с Богом, отдав на разграбление своих банд церкви и соборы. Из них они уносили все, что могли, пачкали стены, разбивали скульптуры и оскверняли помещения, устраивая там стойла для скота и свинарники (где только они находили корм для свиней в это тяжелое время?!).
В Сен-Васте, население которого во время волнений сохраняло примерное и достойное спокойствие, банда под предводительством Адриана Амеля и несколько дезертиров из форта пытались организовать охоту на священников. Но поскольку им никого не удалось найти, – возможно, потому, что тех слишком хорошо прятали, – они накинулись на церкви. Распятие с Христом бандиты вынесли из церкви и сожгли в Потри. В самом храме они устроили себе жилье, оставив место и для своих лошадей. Кропильницы служили для животных водопоем, а их всадники испражнялись в священные чаши…
Тем благочестивым и набожным жителям, которые хотели бы продолжать совершать обряды, было предписано отправляться в Ридовиль, где церковь стала «конституционной» и где кюре Нобо только что женился на своей служанке, но, разумеется, никто туда не ходил. Люди из окрестностей тоже не посещали эту церковь, тем более что отныне Ридовиль больше не существовал: власть одним росчерком пера уничтожила его, заявив, что отныне все окрестности присоединены к «Порт-Васт». Адриан и его приспешники за все это время насладились всласть, терроризируя и притесняя самых слабых. И в то же время они не решались осуществить набег на Ла Пернель, где большой дом и старая церковь, возвышавшиеся на отвесных со стороны моря высоких скалах, казалось, бросали вызов всем ими им подобным.
Дело было даже не в том, что им не хватало желания броситься своими ордами на разграбление усадьбы, просто в них, как и у всех подлецов, страх был сильнее, чем ненависть. Тремэн, которого Адриан встретил как-то раз в порту, где случайно и против обыкновения оказался один без сообщников, не оставил ему никаких иллюзий относительно того, что может произойти, если они осмелятся заявиться.
– Если ты только посмеешь подойти к моей двери… тебе не удастся отпраздновать победу, – сказал Адриану хозяин Тринадцати Ветров. – Я всажу тебе пулю в лоб!
– А другим? Ты их тоже убьешь, кузен?
– Может быть, и не всех, но многие из них все-таки лягут на пороге… Конечно, я и сам могу сломать на этом шею, но по крайней мере, я умру довольным!
– Мой друг Бюто заставит тебя дорого заплатить за угрозы!
Гийом громко рассмеялся и наклонился к нему, чтобы заглянуть в глаза:
– Ты уверен? Он не так глуп, этот твой друг Бюто, и прекрасно понимает, что больше получит от меня живого, чем от мертвого. У него есть дела и поважнее того, чтобы нападать на честного буржуа вроде меня… Он знает, что мы всегда можем договориться.
Адриан предпочел остановиться на этом и не лезть с предложениями к своему старшему другу, который не любил, когда кто-нибудь вмешивался в его дела. И еще он подумал, что эта хитрая бестия Тремэн вполне мог заключить с Бюто какое-нибудь тайное соглашение – кто его знает? Поразмыслив на эту тему, он решил без помощи своего патрона найти какое-нибудь средство, чтобы отомстить этому выскочке Гийому. Никому ничего не сказав, он замыслил отъявленное злодейство, которое должно было стать платой за дерзость…
Однажды вечером, незадолго до Рождества, – это было в ночь перед зимним солнцестоянием, – молодой Гатьен (он служил ассистентом у доктора Аннеброна) прибежал, запыхавшись, в Тринадцать Ветров: доктор срочно требовал Тремэна к себе!
– Это совершенно против правил, не кажется ли тебе? – пробовал пошутить Гийом, хотя именно это его и насторожило. – Что-нибудь серьезное случилось?
– Не знаю. Доктор сказал только, что хочет что-то вам показать.
Оседлать лошадь и слететь кубарем вниз в деревню верхом на одной лошади вместе с юношей было делом нескольких минут, однако сумерки зимой короткие, и поэтому, когда они подъезжали к дому доктора, темная декабрьская ночь уже опустилась на землю. Когда Тремэн, предупрежденный Гатьеном, вошел в рабочий кабинет доктора, Пьер Аннеброн как раз сидел за письменным столом и что-то писал. Он поднял голову, и Тремэн был поражен выражением бесконечной грусти и усталости на его лице, обычно пышущем здоровьем.
После отъезда Агнес они встречались впервые лицом к лицу. Своего рода молчаливое соглашение держало их на отдалении друг от друга до этого дня. Понятно, что доктор не искал повода встретиться с Гийомом, да и он тоже, почти уверившись в том, что Пьер и есть тот самый загадочный любовник его жены, не проявлял желания узнать об этом подробнее. Отчаяние, отразившееся на лице его старого друга в тот момент, когда они виделись в последний раз, сказало ему больше, чем длинные рассуждения, и показалось Тремэну достаточной карой. Ему не представляло труда вообразить себе, какие страдания мог переживать Аннеброн, если он в самом деле любил молодую женщину. Именно поэтому он поспешил откликнуться на его зов: без сомнения, речь шла об очень серьезных вещах…
– Так что же? – только и спросил он, когда их взгляды встретились.
Пьер тяжело поднялся, обошел вокруг стола, чтобы подойти ближе к своему другу:
– Только что в Сен-Васте произошло нечто ужасное. Я бы предпочел не говорить тебе об этом, но, пожалуй, ты бы мне потом не простил этого…
Ударение, сделанное им на последнем слове – сознательно или неосознанно, – заставило взлететь вверх брови Гийома. Он не удержался и заметил:
– Что же такое я мог бы тебе не простить, кроме того, что ты позабыл дорогу в мой дом? Я должен быть признателен человеку, который спас меня от смерти, и благодарность моя настолько велика, что вряд ли когда-нибудь сможет иссякнуть. Я так обязан тебе…
Аннеброн повернул голову и исподлобья посмотрел на него долгим внимательным взглядом.
– Ты ничего мне не должен… особенно благодарности. Я и так уже… вознагражден, и при том сверх того, что заслуживал.
– Это… вознаграждение отравляет твое существование, не так ли? Мне кажется, я догадываюсь, о чем идет речь, но, если не возражаешь, мы поговорим об этом после. Что же, произошло в Сен-Васте?
– Пойдем, посмотришь!
Ведя за собой Тремэна к лестнице на верхний этаж, а потом к комнате, Аннеброн рассказывал, как приближение Рождества подтолкнуло четырех пожилых женщин из деревушки, расположенной на побережье, на бессмысленный поступок они решили навести порядок в оскверненной церкви, очистить и помыть священные чаши. Мысль о святотатстве в храме, совершенном бандой Бюто, была невыносима их набожным сердцам, наполненным светлой любовью к Богу.
– Они пошли в церковь на виду у всех?
– Именно так и было. Единственной их защитой были их возраст, их незапятнанная репутация и седые волосы. Только на это они и рассчитывали…
– Никто из их близких не пытался их удержать?
– У них нет близких. Трое из этих женщин – вдовы и не имеют детей, четвертая – никогда не была замужем. С риском для жизни они хотели дать Господу последнее доказательство своей любви и преданности…
– Ну и что же с ними сделали? Эти сволочи их сразу…
– Убили? Нет. Правда, несчастные женщины ранены, но раны не слишком серьезны, впрочем, наверное, они предпочли бы умереть. Эти дикари не только отказались выслушать их, они их схватили, разорвали на них платье, они били их палками, а потом… отрезали им волосы!
– Что?
– Да, подстригли наголо! «Обрили», как здесь говорят! Потом они тащили их на Потери, чтобы заставить плясать вокруг своего проклятого дерева Свободы…
Гийом чувствовал, как волосы шевелятся у него на голове от ужаса и негодования…
– И никто ничего не сделал, чтобы помешать этим ублюдкам? Где же мужчины в этой стране?
– А что они могли сделать, кроме того, чтобы просто смотреть? У тех, других, было оружие – пистолеты, сабли. Если бы кто-нибудь попробовал вмешаться и воспрепятствовать им, они могли бы убить не только этих несчастных женщин, но и других – тех, кто попытался прийти им на помощь. И еще…
– Неужели еще что-нибудь?
– Да. Они заставили их идти на Огю: там они хотели их бросить в воду, но несколько старых солдат из форта открыли портал и вытащили пушку… В этой банде не так уж много смельчаков! Они все припустились наутек. Так бедным женщинам удалось спастись…
– А ты? Где ты был в это время?
– Здесь. Я лечил старого Герэна, который вывихнул себе руку, пытаясь в одиночку перевернуть свою лодку. Но Сидони была там и все видела. Именно она и настояла, чтобы одну из несчастных привезли сюда…
Они подошли к комнате, которую когда-то давно занимал Гийом, но, держа руку на ручке двери, Аннеброн все не решался ее открыть. Гийом вспыхнул, его ладонь надавила на руку доктора, но тот продолжал сопротивляться.
– Дай мне войти! Кто у тебя там?
– Ты все еще сомневаешься?
Нет, Гийом представлял, кого он увидит там, за дверью: Анн-Мари, его дорогая Анн-Мари Леусуа, та, которая «никогда не была замужем»… Дверь наконец открылась, он вошел… и ужаснулся. Страшное зрелище представляло собою благородное лицо бедной старушки, покрытое смертельной бледностью, и бритый затылок делал ее похожей на труп. Сидони, которая сидела на стульчике у ее изголовья, поднялась при виде мужчин и на цыпочках подошла к ним.
– Она только что уснула, – прошептала она. – Не надо ее будить!
– Не думаю, что она может нас услышать, – сказал Аннеброн. – Я дал ей опий…
В оцепенении Гийом стоял у кровати и смотрел на спящую тяжелым сном старушку. На глаза его навернулись слезы. Сидони прикрыла ее голый череп белым кружевным чепцом, на лбу и шее видны были шрамы, видимо, следы от бритвы… Гийом склонился над Анн-Мари и с величайшей нежностью дотронулся губами до этих страшных рубцов. Затем выпрямился:
– Знает ли кто-нибудь, где в эту минуту может быть Адриан Амель со своей бравой командой? Вернулись в Валонь?
– Нет, конечно! – тяжело вздохнула мадемуазель Пуэншеваль и горько заплакала. – Они… у моего брата, в кабачке! Это их излюбленное место сборищ…
– Хорошеньких клиентов подбирает себе ваш брат!..
– Конечно, он предпочел бы иных! – прервал доктор. – Но если отказать этим мерзавцам, то можно быть уверенным, что они тут же подожгут твой дом…
Гийом понял, что был не прав, и, похлопав старую женщину по плечу, вышел из комнаты. Вернувшись в кабинет к доктору, он расстегнул сюртук и вытащил два пистолета, висевшие у него за поясом, тщательно проверил затвор, посмотрел порох…
– Ты собираешься в одиночку атаковать кабак? – спросил его Аннеброн.
– В одиночку? Почему? Разве тебя это дело не заинтересовало?
– Ты сам знаешь, что я всегда готов, – ответил Пьер, пожимая плечами, – но этих типов там достаточно много, и подкрепление нам бы не помешало…
– Разумеется, но в этот час, я уверен, они все уже перепились до умопомрачения! Пойдем посмотрим, как обстоит дело у Пуэншеваль. Будем действовать в зависимости от обстоятельств, но одно мне известно точно: я вернусь в Тринадцать Ветров только после того, как расплачусь с этими мерзавцами за их преступление.
Доктор одобрительно кивнул и подошел к шкафу, чтобы достать оттуда оружие. Он бережно взял в руки тяжелые пистолеты и заткнул их за пояс.
– Ну, пойдем! – коротко сказал он и подошел к вешалке, чтобы одеться. Гийом наблюдал за его передвижениями с еле заметной улыбкой на губах: отправляться на такое дело с человеком комплекции Пьера Аннеброна, таким внушительным и сильным от природы и вдобавок хорошо вооруженным, – было почти безопасно…
Но нечто более впечатляющее ожидало их снаружи, стоило им только переступить порог. С крыльца они увидели вдали приближающуюся к ним серую группу каких-то людей. Зрелище было впечатляющим, потому что они двигались молча. Подойдя к крыльцу, они остановились, после чего и послышался приглушенный, как им показалось, голос Мишеля Кантэна: