Страница:
Я привыкла видеть брата Блуина в сутане или в одежде учителя, но сегодня он надел судейскую мантию и квадратную шляпу из ярко-красного бархата, которая на первый взгляд казалась слишком большой для него. Похоже, он тоже так считал, потому что всякий раз, наклоняясь к Жану де Малеструа, придерживал ее рукой. Один раз кисточка соскользнула и повисла вдоль носа, а потом принялась тихонько раскачиваться взад и вперед. Он попытался от нее отмахнуться, отвлекся, и мне удалось услышать – точнее, увидеть, – как он сказал:
– Как много свидетелей. Может быть, следует позвать еще писцов?
Свидетелей выбирали за силу и страстность показаний, которые должны были протоколировать четверо писцов, устроившихся чуть ниже судей. Пока же, пытаясь хоть как-нибудь скрасить часы вынужденного безделья, они находили себе занятия сами: один то и дело принимался стучать по столу, другой ковырял ногти, третий точил перья, четвертый разглядывал собравшихся. Можно было посочувствовать этим людям: им предстояло фиксировать на бумаге все те страшные подробности, которые будут оглашаться на суде.
Стратегия, ум и закон – вот оружие, которое будет использовано против Жиля де Ре, а не мечи и стрелы, которым он умел противостоять. Жан де Малеструа и брат Блуин, когда придет время, срубят его, как молодой саженец. А свидетели – крестьяне и торговцы – готовились к атаке и, точно испуганные дети, нервно ерзали на жестких скамьях, со страхом ожидая своей очереди дать показания. Немногие из них осмелились бы даже заговорить со столь высокородным лицом, не говоря уже о том, чтобы очернить его в присутствии представителей короны. Однако, переполненные гневом и яростью, они собрались здесь. Я снова восхитилась мужеством мадам ле Барбье, спрашивая себя, понимала ли она, какую бурю вызовет ее визит к епископу.
Неожиданно тишину нарушил голос судебного пристава, и я чуть не подпрыгнула на месте.
– Принято решение начать без милорда Жиля де Ре.
За объявлением последовала такая тишина, что даже звук нашего дыхания, казалось, был святотатством. Затем судебный пристав произнес слова, требовавшие ответа от Жиля де Ре, несмотря на его отсутствие:
– В эту среду, двадцать восьмого сентября тысяча четыреста сорокового года, в десятый год правления нашего первосвященника, Святого Отца Евгения, волей Божией Папы Римского, четвертого, получившего это имя на генеральном совете Базеля, в присутствии Святого Отца Жана де Малеструа, волей Господа нашего, а также Святейшего Престола епископа Нанта, духовного брата Жана Блуина из мужского ордена доминиканцев, бакалавра Священного Писания и викария брата Гийома Мериси, представителя вышеназванного ордена доминиканцев, профессора теологии, инквизитора, специализирующегося на выявлении ереси в королевстве Франции, наделенного полномочиями и особым указом назначенного инквизитором в епархии и городе Нанте, которые в данный момент находятся в часовне епископского дворца в Нанте, и в присутствии писцов и нотариусов, Жана Делони, Жана Пети, Николя Жеро и Гийома Лесне...
Названные писцы и нотариусы склонились над своими свитками и с невероятной скоростью и старанием записывали каждое произнесенное слово.
– ...Которые должны записывать правдиво в присутствии этих самых епископа и вице-инквизитора все, что будет происходить во время слушания данного дела, и, наконец, исполнить доверенную им задачу донести его до общественности с помощью всех, кто здесь присутствует.
Ad infinitum, ad nauseam[62]. Я понимала стремление Жана де Малеструа к осторожности в назначении суда и придании ему полномочий, но слушать все это было невыносимо скучно. Сразу после того, как пристав закончил, вызвали свидетелей, чтобы они дали свои показания в подтверждение выдвинутых обвинений. Некоторые из них говорили слишком громко и не могли сдержать ярости, и им сурово напомнили, что они должны вести себя пристойно.
Агата, жена Дени де Лемиона; вдова Рено Донета; Жанна, жена Гибеле Дели; Жан Юбер и его жена; вдова Ивона Кергэна; Тифэн, Эонетта ле Карпентье. Я в оцепенении наблюдала за тем, как их вызывали, они поднимались, приносили клятву говорить правду, а затем давали показания. Все их слова были пронизаны горечью и массой подробностей, во всех проклинались обвиняемый и его сообщники. Истории почти не отличались друг от друга. Пуату увел ребенка; на лесной дороге появилась пожилая женщина и соблазнила их детей обещаниями хорошей еды и прочими удовольствиями; де Силлэ и де Брикевилль сулили самые разные блага. Они предлагали работу в домах аристократов и одежду, соответствующую новому положению. А потом никаких известий, ни слова, ни письма, ни намека на то, что прекрасные, добрые сыновья умерли или исчезли по какой-то другой причине.
Впрочем, одна из свидетельниц нарисовала совсем иную картину. Она не отдала своего сына в надежде что-то за это получить. Она была худой, крошечной и казалась невероятно хрупкой в своей старой, запыленной одежде. Мне ужасно захотелось обнять ее, утешить, вытереть горькие слезы, которые, я не сомневалась, часто текли по ее щекам. Но она держала голову высоко, давая свои показания, и ни разу его преосвященству не пришлось попросить ее говорить громче. Я сразу поняла, что передо мной очень сильная женщина.
– Я Жанна, жена Жана Дарела. Во время прошлого праздника Святого Петра и Павла я возвращалась домой вместе с сыном. Мы покинули наш дом в приходе Сен-Симильен и отправились в Нант, где у меня были дела. Воспользовавшись этой возможностью, я решила навестить свою сестру Анжелику, которая живет недалеко от дворца, где мы все сейчас собрались. А еще я хотела побывать в соборе, чтобы сделать подношение и помолиться о душе моей умершей матери, что, как я знала, очень понравится сестре.
У нас бедная семья, милорды, и мы вынуждены всюду добираться пешком. Расстояние до Нанта немалое, но погода выдалась хорошая, и я решила, что дорога доставит нам удовольствие. Мы сходили в собор, а потом прекрасно провели время с моей сестрой; у нас с ней хорошие отношения, и она добрая тетушка, так что мой сын не возражал против того, чтобы пойти к ней, хотя мальчику его возраста дорога, наверное, показалась очень длинной. Как это всегда бывает в таких случаях, милорды, время пролетело быстро, и нам пришлось решать, остаться ли на ночь у сестры или вернуться домой. Но я не говорила, что мы можем задержаться, и боялась, что о нас будут беспокоиться. Поэтому мы попрощались и вышли от сестры, когда солнце клонилось к горизонту.
К тому времени мой сын проголодался, и я дала ему кусок хлеба, чтобы съел по дороге. Он его не доел, но мне показалось, что голод он утолил. Я понимала, что мальчик устал, потому что день выдался трудным и полным впечатлений, особенно для такого малыша. Часто, когда мы куда-нибудь ходили вместе, я играла с ним в прятки, чтобы он не жаловался, что ему скучно. Он прятался за деревом, а я его искала. Мой мальчик очень любил эту игру; он был еще недостаточно большим, чтобы прятаться как следует, и я часто улыбалась, представляя себе, что он думает, будто я его не вижу. Но иногда ему удавалось найти такое укрытие, что я начинала беспокоиться, а он в таких случаях никогда не показывался, несмотря на все мои увещевания.
Последнее, что я запомнила в ту ночь, – его маленькая ручка, виднеющаяся из-за дерева, а в ней зажат кусок хлеба. Я притворилась, будто ничего не заметила, и продолжала идти вперед. Я успокоилась, потому что знала, где он.
Я чувствовала его присутствие во время нашей игры, пока в какой-то момент вдруг на меня не напала страшная дрожь и я испугалась по непонятной для себя причине. Я повернулась в поисках сына, но его нигде не было видно. Он не позвал меня, поэтому я решила, что с ним все в порядке. Я думала, что он немного заблудился или очень хорошо спрятался. Но если меня охватил необъяснимый страх, он мог охватить и его, и мой мальчик мог испугаться и убежать дальше в лес. Я стала его звать, но он не откликался. Я прошла назад по дороге, потом бросилась вперед, когда не смогла его отыскать. Я больше его не видела и не знаю, что с ним случилось. Тот, кто забрал моего сына, так его мне и не вернул.
Договорив, женщина как-то сразу сникла и, понурившись, села на свое место.
Я почти не слышала следующих свидетелей. Сын Жанны Дарел беззвучно исчез в бархатной темноте леса, в то время как она была рядом, и она больше никогда его не видела и ничего о нем не слышала. Что может быть страшнее? В одно короткое мгновение вся твоя жизнь меняется, и то, что ты принимал за Божественную данность, перестает существовать. Все потеряно, разрушено, и тебе не за что ухватиться, чтобы сохранить равновесие.
Может быть, он встретился с той старой женщиной, которая бродит по лесным тропам и ищет заблудившихся детей, представляется им ласковой и доброй и совсем не опасной?
– Бог в помощь, дитя, – могла прошептать она, выглядывая из-за дерева.– Я вижу у тебя в руках корку хлеба, но у меня есть кое-что помягче, чтобы у тебя не болели зубки. Да-да, протяни мне ручку, и я отведу тебя туда, где ты получишь чудесное угощение... Нет, не нужно звать маму, не пугай ее, она рассердится, если ты ее встревожишь... Я потом приведу тебя к ней и уговорю не ругать, так что не стоит бояться ее гнева...
Малыши стремятся доверять людям, особенно тем, кого их учат уважать.
«Последнее, что я запомнила в ту ночь, – его маленькая ручка, виднеющаяся из-за дерева, а в ней зажат кусок хлеба».
Мы оставались в часовне до тех пор, пока не дали показания все свидетели, вызванные на этот день. Потом им сказали, что они свободны, но лишь немногие из них поднялись со своих мест, потому что заседание еще не закончилось. По рядам собравшихся пробежал удивленный шепот, когда были представлены новые документы. Я сразу узнала красивую папку в очень необычном переплете, с золотой застежкой, потому что видела ее в кабинете Жана де Малеструа.
Мне казалось, что я чувствую, как от нее исходят волны зла. Внутри лежали признания Анри и Пуату. Благословение Богу, их не стали читать вслух.
Мы ненадолго разошлись, чтобы немного отдохнуть и поесть. Когда мы вернемся в часовню, Жан де Тушеронд сделает несколько простых заявлений, и суд из религиозного превратится в светский. Жиль де Ре должен будет отвечать перед герцогом Иоанном V так же, как перед Богом в лице Жана де Малеструа и брата Блуина.
Но до этого еще было время, и мы с братом Демьеном могли позволить себе проскользнуть на кухню, где надеялись получить по тарелке супа и куску хлеба, а если повариха окажется в хорошем настроении, еще и что-нибудь сладкое. По дороге нам пришлось пройти сквозь толпу, собравшуюся перед дворцом в надежде узнать, как проходит процесс. Я остановилась и несколько мгновений просто стояла среди волнующихся людей. Брат Демьен прошел несколько шагов, прежде чем заметил, что я не иду за ним.
– Матушка? – позвал он меня.– Будет лучше, если вы не станете задерживаться.
Он взял меня за руку и потянул за собой.
– Идите, я вас догоню, – сказала я ему.
Он вздохнул, покачал головой, но не стал возражать.
Толпа сильно разрослась с тех пор, как утром мы вошли во дворец. Площадь перед ним была местом, где люди собирались по самым разным поводам: как правило, чтобы посмотреть на представление жонглеров или послушать менестрелей, иногда чтобы узнать какие-то важные новости. Подробности утренних свидетельств быстро распространились в городе, и сюда пришло невероятное количество народа. Разумеется, я не могла не обратить внимания на такое скопление и на гомон сердитых и взволнованных голосов.
Оказалось, что не я одна наблюдаю за происходящим; множество глаз было обращено на меня, и я чувствовала взоры, словно могла потрогать их руками. Я вышла из большой часовни, а следовательно, знала, что происходит внутри. Однако мои развевающиеся черные одежды меня защищали. Люди, глазевшие на меня, отворачивались, если я смотрела на них, лишь кто-то упорно не сводил с меня взгляда: я чувствовала это даже спиной. Обернувшись, я испытала неожиданную радость, узнав мадам ле Барбье.
Она почтительно мне кивнула, я кивнула в ответ и едва заметно улыбнулась. Мне очень хотелось подойти к ней и обменяться сочувственными словами, но мы обе не сдвинулись с места; нам было нечего сказать друг другу в данных обстоятельствах. Потом мы отвели глаза, и я зашагала на кухню, где кухарка налила мне тарелку супа, поскольку на большее у меня уже не осталось времени. Впрочем, меня это нисколько не огорчило – встреча с мадам ле Барбье придала мне новые силы.
На фоне Жана де Малеструа, сидевшего за судейским столом, де Тушеронд, который стоял перед ним, казался крошечным. Впрочем, он отличался хрупким телосложением, а его голос, походивший на женский, звучал очень тихо – что было только на руку прокурору, потому что нам приходилось прислушиваться к тому, что он говорил, и в часовне воцарилась гробовая тишина. Он сумел убедить взволнованных и сильно расстроенных свидетелей четко рассказать о невероятных вещах, случившихся с ними и их детьми, в присутствии такого большого количества могущественных людей.
– Будьте любезны, мадам, расскажите, пожалуйста, что произошло, когда вы передали сына Пуату...
Или:
– Месье, я понимаю, вам очень тяжело, но постарайтесь как можно подробнее сообщить суду, что, по вашему мнению, случилось с Бернаром...
Они ему все рассказывали, без колебаний признавались, словно он святой, хотя они и не были грешниками, а как раз наоборот, людьми, ставшими жертвами страшных преступлений. Они сообщали, когда впервые заметили пропажу детей, где они исчезли, кто первым известил о случившемся, почему подозревали милорда де Ре; более суровый дознаватель мог бы и не получить таких подробных показаний от робких свидетелей.
Мужчина по имени Андре Барбе рассказал об исчезновении сына мадам ле Барбье.
– Я заметил, как он рвал яблоки за домом Рондо, а с тех пор больше не видел... Он пропал, как и многие другие: сыновья Гийома Жёдона, Александра Шастелье и Гийома Гилерэ... Мы бы раньше рассказали о том, что случилось, но боялись мерзавцев, служивших милорду де Ре, потому что они угрожали нам тюрьмой, побоями и прочими бедами, если мы обратимся в магистрат, а когда один из нас все-таки нашел в себе смелость и сообщил о пропаже детей, его не стали там слушать.
Затем, к моему огромному удивлению, поднялась сама мадам ле Барбье.
– Позвольте мне, ваша честь, – сказала она.– Я хотела бы добавить еще кое-что к словам моего соседа.
На лице Тушеронда появилось неудовольствие.
– Хорошо, но только покороче, – в конце концов согласился он.
Она удивила нас тем, что прошла мимо помоста для свидетелей и направилась прямо к судейскому столу. Стражники сразу же напряглись, когда она выставила перед собой сжатый кулак и начала медленно потрясать им. Мне показалось, что таким способом она вбирает в себя мужество и решимость прямо из воздуха.
– Я проклинаю лорда Жиля де Ре навечно, – сказала она.– Пусть его душа отправится в темные глубины преисподней за то, что он сделал со мной и другими людьми. Пусть дьявол заберет его к себе и поджаривает на адском огне.
Тут же со всех сторон раздались крики одобрения. Жан де Малеструа приподнялся со своего места и громко призвал собравшихся к порядку, но безрезультатно: вдохновленная проклятием толпа не желала успокаиваться. Возбужденные вопли ликования смешивались со стонами боли несчастных родителей и с новыми угрозами. Так поносить своего суверена в присутствии епископа было немыслимо и граничило с ересью. И хотя я считала, что те, кому милорд причинил зло, имеют полное право высказать свои чувства, их крики были всего лишь выражением эмоций: последнее слово останется за Господом, и произнесет это слово Его слуга Жан де Малеструа.
Окруженная стражниками, мадам ле Барбье упрямо стояла перед столом и обвиняюще смотрела на Жана де Малеструа, человека, отмахнувшегося от ее жалобы, когда она к нему пришла в первый раз; казалось, весь ее вид говорил: «Я проклинаю и вас тоже за то, что вы не обратили внимания на мое заявление, и все святые знают, что вы это заслужили».
Епископ окаменел, его лицо лишилось всяческого выражения, словно все мысли разом его покинули. Когда стражники попытались сомкнуть круг, он знаком показал, чтобы они отошли. Затем он откашлялся и сурово произнес:
– Если вы сказали все, что хотели, мадам, можете занять свое место.
Не сводя с него глаз, мадам ле Барбье подобрала юбки и смешалась с толпой остальных свидетелей. В этот момент мне вдруг показалось, что в зале стало невыносимо жарко, словно весь воздух высосало какое-то гигантское существо, неожиданно всплывшее из глубин озера. Мужчины начали расстегивать воротники; женщины обмахивались платками. Жан де Малеструа приподнялся на своем месте и приказал открыть окно. Железные петли протестующе заскрипели, когда судебный пристав распахнул не привыкшие к таким вольностям рамы.
Внутрь ворвался холодный ветер, такой же неприятный, как и удушливая жара. Прежде чем мадам успела сесть на свое место, в окно влетел большой черный ворон и принялся кружить над собравшимися. Он злобно смотрел на нас своими крошечными желтыми глазками и громко хлопал крыльями. В комнате раздались испуганные крики, одна женщина в страхе вскочила со скамьи, но уже в следующее мгновение потеряла сознание и упала бы, если бы ее не подхватил спутник. Встревоженная птица попыталась отыскать место, где бы ей сесть, и, не найдя ничего лучше головы мадам ле Барбье, вцепилась острыми когтями ей в волосы.
Мадам ле Барбье закричала и, развернувшись и дико размахивая руками, попыталась согнать птицу. Люди в ужасе отшатнулись от нее, один мужчина встал и, наставив палец на ворона, завопил:
– Это сам дьявол!
И тут в часовне поднялся истошный крик. Люди вскакивали со своих мест, собираясь выскочить наружу, но только мешали друг другу. Его преосвященство выпрямился в полный рост и начал изо всех сил колотить по столу молотком, пытаясь восстановить порядок.
Я встала и бросилась на помощь мадам ле Барбье. Отвернув лицо от черной массы перьев, я потянулась к ворону и потащила его наверх. Он клюнул меня в руку – и тут же обильно потекла кровь. К нам подбежало еще несколько человек, и наконец нам удалось оторвать птицу от ее вопящей жертвы. Ворон мгновенно взмыл к потолку и принялся там метаться, а потом бросился вниз, выставив острые когти в поисках новой жертвы. Казалось, прошла вечность, прежде чем дикие крики людей заставили птицу вылететь в открытое окно.
Де Тушеронд бросился к окну и захлопнул его с таким грохотом, что железная створка непременно должна была отвалиться, но каким-то непостижимым образом выдержала, а цветные стекла, скрепленные расплавленным свинцом, остались в целости и сохранности.
Как плакала бы моя мать, если бы увидела, что ее тонкий белый платочек пропитался алой кровью дочери. Я прижала его к раненой руке, а люди вокруг меня с жалобными стонами обнимались, пытаясь успокоить друг друга. Мужчины и женщины молились и осеняли себя крестным знамением, некоторые с безумным неистовством, пытаясь изгнать злого духа с черными крыльями.
Неужели милорд де Ре наслал этого демона на мадам ле Барбье, чтобы он стал орудием пытки для нее, а с ней вместе и для нас всех? Или неожиданное появление черной птицы было всего лишь случайностью? Никто из нас не знал, как обстояло дело в действительности.
Но все мы были в ужасе.
Ворон уже давно улетел, но шум в часовне не стихал, и продолжать было невозможно – мадам ле Барбье стала последней свидетельницей в тот день. Его преосвященство завершил слушание, прокричав несколько фраз на латыни, чтобы заглушить вопли толпы, и писцы поспешили занести его слова на пергамент. Затем Жан де Малеструа кивнул капитану судебной стражи, а тот в свою очередь быстро цодал сигнал подчиненным. Они тут же принялись стучать пиками по каменному полу, но шум, вместо того чтобы стихнуть, начал набирать силу. Вскоре крики подкрепились хлопками ладоней и довольно скоро зазвучали в такт с пиками.
Это было настоящее безумие. Я видела, как Жан де Малеструа подал капитану стражи еще один знак, и тот приказал солдатам прекратить стук. Уже через пару минут они начали выталкивать людей из часовни. Ритмичный шум стал постепенно стихать, когда поток зрителей потек в сторону лестницы.
Громко звучали возмущенные голоса тех, кого не успели выслушать, словно они не сомневались, что именно их рассказ сумеет убедить судей в виновности милорда. Я испытывала к ним сочувствие, хотя не понимала, как, ввиду того, что мы уже услышали, еще одна история сможет что-то изменить.
Я посмотрела на Жана де Малеструа, и он одними глазами спросил меня, насколько серьезна моя рана. Я лишь выразительно пожала плечами. Завтра рука будет болеть, но сегодня не доставляла мне никаких неудобств. Успокоившись по этому поводу, он погрузился в мрачное отчаяние. Я знала, он будет себя ругать за то, что допустил такое безобразие в часовне, хотя было ясно, что это дело рук Бога – или дьявола. Вне всякого сомнения, он тут ни при чем, однако все равно станет винить себя. Я видела, как он поспешно скрылся в боковой двери.
Мы с братом Демьеном вышли вместе с остальными. Мы шли очень быстро; свидетели старались как можно скорее оказаться на площади, потому что им не терпелось поделиться новостями с теми, кто там собрался. Толпа разрослась и стала раза в два больше по сравнению с тем, какой была, когда мы выходили на перерыв. Повсюду уже рассказывали мрачную историю о черной магии, явившейся на крыльях ворона, и я слышала, как люди передают друг другу самые невероятные подробности.
– Крылья у него были огромные, как у цапли.
– А глаза – человечьи!
– Он открыл клюв и заговорил на разных языках!
Я знала, что пройдет совсем немного времени и ворон превратится в дракона с окровавленными когтями, зеленой чешуей и демоническими желтыми глазами, которые проникают в душу человека, стоит ему на него посмотреть. Станут говорить, что на клюве у него была кровь – моя. Мерзкая птица унесла с собой не только это – она лишила меня надежды, что суд и наказание Жиля де Ре могут быть свершены спокойно и с соблюдением порядка и нам не грозят серьезные неприятности. Но теперь в этом деле было так много от дьявола, что здравый смысл и божественный промысел не могли в нем преобладать.
Глава 26
– Как много свидетелей. Может быть, следует позвать еще писцов?
Свидетелей выбирали за силу и страстность показаний, которые должны были протоколировать четверо писцов, устроившихся чуть ниже судей. Пока же, пытаясь хоть как-нибудь скрасить часы вынужденного безделья, они находили себе занятия сами: один то и дело принимался стучать по столу, другой ковырял ногти, третий точил перья, четвертый разглядывал собравшихся. Можно было посочувствовать этим людям: им предстояло фиксировать на бумаге все те страшные подробности, которые будут оглашаться на суде.
Стратегия, ум и закон – вот оружие, которое будет использовано против Жиля де Ре, а не мечи и стрелы, которым он умел противостоять. Жан де Малеструа и брат Блуин, когда придет время, срубят его, как молодой саженец. А свидетели – крестьяне и торговцы – готовились к атаке и, точно испуганные дети, нервно ерзали на жестких скамьях, со страхом ожидая своей очереди дать показания. Немногие из них осмелились бы даже заговорить со столь высокородным лицом, не говоря уже о том, чтобы очернить его в присутствии представителей короны. Однако, переполненные гневом и яростью, они собрались здесь. Я снова восхитилась мужеством мадам ле Барбье, спрашивая себя, понимала ли она, какую бурю вызовет ее визит к епископу.
Неожиданно тишину нарушил голос судебного пристава, и я чуть не подпрыгнула на месте.
– Принято решение начать без милорда Жиля де Ре.
За объявлением последовала такая тишина, что даже звук нашего дыхания, казалось, был святотатством. Затем судебный пристав произнес слова, требовавшие ответа от Жиля де Ре, несмотря на его отсутствие:
– В эту среду, двадцать восьмого сентября тысяча четыреста сорокового года, в десятый год правления нашего первосвященника, Святого Отца Евгения, волей Божией Папы Римского, четвертого, получившего это имя на генеральном совете Базеля, в присутствии Святого Отца Жана де Малеструа, волей Господа нашего, а также Святейшего Престола епископа Нанта, духовного брата Жана Блуина из мужского ордена доминиканцев, бакалавра Священного Писания и викария брата Гийома Мериси, представителя вышеназванного ордена доминиканцев, профессора теологии, инквизитора, специализирующегося на выявлении ереси в королевстве Франции, наделенного полномочиями и особым указом назначенного инквизитором в епархии и городе Нанте, которые в данный момент находятся в часовне епископского дворца в Нанте, и в присутствии писцов и нотариусов, Жана Делони, Жана Пети, Николя Жеро и Гийома Лесне...
Названные писцы и нотариусы склонились над своими свитками и с невероятной скоростью и старанием записывали каждое произнесенное слово.
– ...Которые должны записывать правдиво в присутствии этих самых епископа и вице-инквизитора все, что будет происходить во время слушания данного дела, и, наконец, исполнить доверенную им задачу донести его до общественности с помощью всех, кто здесь присутствует.
Ad infinitum, ad nauseam[62]. Я понимала стремление Жана де Малеструа к осторожности в назначении суда и придании ему полномочий, но слушать все это было невыносимо скучно. Сразу после того, как пристав закончил, вызвали свидетелей, чтобы они дали свои показания в подтверждение выдвинутых обвинений. Некоторые из них говорили слишком громко и не могли сдержать ярости, и им сурово напомнили, что они должны вести себя пристойно.
Агата, жена Дени де Лемиона; вдова Рено Донета; Жанна, жена Гибеле Дели; Жан Юбер и его жена; вдова Ивона Кергэна; Тифэн, Эонетта ле Карпентье. Я в оцепенении наблюдала за тем, как их вызывали, они поднимались, приносили клятву говорить правду, а затем давали показания. Все их слова были пронизаны горечью и массой подробностей, во всех проклинались обвиняемый и его сообщники. Истории почти не отличались друг от друга. Пуату увел ребенка; на лесной дороге появилась пожилая женщина и соблазнила их детей обещаниями хорошей еды и прочими удовольствиями; де Силлэ и де Брикевилль сулили самые разные блага. Они предлагали работу в домах аристократов и одежду, соответствующую новому положению. А потом никаких известий, ни слова, ни письма, ни намека на то, что прекрасные, добрые сыновья умерли или исчезли по какой-то другой причине.
Впрочем, одна из свидетельниц нарисовала совсем иную картину. Она не отдала своего сына в надежде что-то за это получить. Она была худой, крошечной и казалась невероятно хрупкой в своей старой, запыленной одежде. Мне ужасно захотелось обнять ее, утешить, вытереть горькие слезы, которые, я не сомневалась, часто текли по ее щекам. Но она держала голову высоко, давая свои показания, и ни разу его преосвященству не пришлось попросить ее говорить громче. Я сразу поняла, что передо мной очень сильная женщина.
– Я Жанна, жена Жана Дарела. Во время прошлого праздника Святого Петра и Павла я возвращалась домой вместе с сыном. Мы покинули наш дом в приходе Сен-Симильен и отправились в Нант, где у меня были дела. Воспользовавшись этой возможностью, я решила навестить свою сестру Анжелику, которая живет недалеко от дворца, где мы все сейчас собрались. А еще я хотела побывать в соборе, чтобы сделать подношение и помолиться о душе моей умершей матери, что, как я знала, очень понравится сестре.
У нас бедная семья, милорды, и мы вынуждены всюду добираться пешком. Расстояние до Нанта немалое, но погода выдалась хорошая, и я решила, что дорога доставит нам удовольствие. Мы сходили в собор, а потом прекрасно провели время с моей сестрой; у нас с ней хорошие отношения, и она добрая тетушка, так что мой сын не возражал против того, чтобы пойти к ней, хотя мальчику его возраста дорога, наверное, показалась очень длинной. Как это всегда бывает в таких случаях, милорды, время пролетело быстро, и нам пришлось решать, остаться ли на ночь у сестры или вернуться домой. Но я не говорила, что мы можем задержаться, и боялась, что о нас будут беспокоиться. Поэтому мы попрощались и вышли от сестры, когда солнце клонилось к горизонту.
К тому времени мой сын проголодался, и я дала ему кусок хлеба, чтобы съел по дороге. Он его не доел, но мне показалось, что голод он утолил. Я понимала, что мальчик устал, потому что день выдался трудным и полным впечатлений, особенно для такого малыша. Часто, когда мы куда-нибудь ходили вместе, я играла с ним в прятки, чтобы он не жаловался, что ему скучно. Он прятался за деревом, а я его искала. Мой мальчик очень любил эту игру; он был еще недостаточно большим, чтобы прятаться как следует, и я часто улыбалась, представляя себе, что он думает, будто я его не вижу. Но иногда ему удавалось найти такое укрытие, что я начинала беспокоиться, а он в таких случаях никогда не показывался, несмотря на все мои увещевания.
Последнее, что я запомнила в ту ночь, – его маленькая ручка, виднеющаяся из-за дерева, а в ней зажат кусок хлеба. Я притворилась, будто ничего не заметила, и продолжала идти вперед. Я успокоилась, потому что знала, где он.
Я чувствовала его присутствие во время нашей игры, пока в какой-то момент вдруг на меня не напала страшная дрожь и я испугалась по непонятной для себя причине. Я повернулась в поисках сына, но его нигде не было видно. Он не позвал меня, поэтому я решила, что с ним все в порядке. Я думала, что он немного заблудился или очень хорошо спрятался. Но если меня охватил необъяснимый страх, он мог охватить и его, и мой мальчик мог испугаться и убежать дальше в лес. Я стала его звать, но он не откликался. Я прошла назад по дороге, потом бросилась вперед, когда не смогла его отыскать. Я больше его не видела и не знаю, что с ним случилось. Тот, кто забрал моего сына, так его мне и не вернул.
Договорив, женщина как-то сразу сникла и, понурившись, села на свое место.
Я почти не слышала следующих свидетелей. Сын Жанны Дарел беззвучно исчез в бархатной темноте леса, в то время как она была рядом, и она больше никогда его не видела и ничего о нем не слышала. Что может быть страшнее? В одно короткое мгновение вся твоя жизнь меняется, и то, что ты принимал за Божественную данность, перестает существовать. Все потеряно, разрушено, и тебе не за что ухватиться, чтобы сохранить равновесие.
Может быть, он встретился с той старой женщиной, которая бродит по лесным тропам и ищет заблудившихся детей, представляется им ласковой и доброй и совсем не опасной?
– Бог в помощь, дитя, – могла прошептать она, выглядывая из-за дерева.– Я вижу у тебя в руках корку хлеба, но у меня есть кое-что помягче, чтобы у тебя не болели зубки. Да-да, протяни мне ручку, и я отведу тебя туда, где ты получишь чудесное угощение... Нет, не нужно звать маму, не пугай ее, она рассердится, если ты ее встревожишь... Я потом приведу тебя к ней и уговорю не ругать, так что не стоит бояться ее гнева...
Малыши стремятся доверять людям, особенно тем, кого их учат уважать.
«Последнее, что я запомнила в ту ночь, – его маленькая ручка, виднеющаяся из-за дерева, а в ней зажат кусок хлеба».
Мы оставались в часовне до тех пор, пока не дали показания все свидетели, вызванные на этот день. Потом им сказали, что они свободны, но лишь немногие из них поднялись со своих мест, потому что заседание еще не закончилось. По рядам собравшихся пробежал удивленный шепот, когда были представлены новые документы. Я сразу узнала красивую папку в очень необычном переплете, с золотой застежкой, потому что видела ее в кабинете Жана де Малеструа.
Мне казалось, что я чувствую, как от нее исходят волны зла. Внутри лежали признания Анри и Пуату. Благословение Богу, их не стали читать вслух.
Мы ненадолго разошлись, чтобы немного отдохнуть и поесть. Когда мы вернемся в часовню, Жан де Тушеронд сделает несколько простых заявлений, и суд из религиозного превратится в светский. Жиль де Ре должен будет отвечать перед герцогом Иоанном V так же, как перед Богом в лице Жана де Малеструа и брата Блуина.
Но до этого еще было время, и мы с братом Демьеном могли позволить себе проскользнуть на кухню, где надеялись получить по тарелке супа и куску хлеба, а если повариха окажется в хорошем настроении, еще и что-нибудь сладкое. По дороге нам пришлось пройти сквозь толпу, собравшуюся перед дворцом в надежде узнать, как проходит процесс. Я остановилась и несколько мгновений просто стояла среди волнующихся людей. Брат Демьен прошел несколько шагов, прежде чем заметил, что я не иду за ним.
– Матушка? – позвал он меня.– Будет лучше, если вы не станете задерживаться.
Он взял меня за руку и потянул за собой.
– Идите, я вас догоню, – сказала я ему.
Он вздохнул, покачал головой, но не стал возражать.
Толпа сильно разрослась с тех пор, как утром мы вошли во дворец. Площадь перед ним была местом, где люди собирались по самым разным поводам: как правило, чтобы посмотреть на представление жонглеров или послушать менестрелей, иногда чтобы узнать какие-то важные новости. Подробности утренних свидетельств быстро распространились в городе, и сюда пришло невероятное количество народа. Разумеется, я не могла не обратить внимания на такое скопление и на гомон сердитых и взволнованных голосов.
Оказалось, что не я одна наблюдаю за происходящим; множество глаз было обращено на меня, и я чувствовала взоры, словно могла потрогать их руками. Я вышла из большой часовни, а следовательно, знала, что происходит внутри. Однако мои развевающиеся черные одежды меня защищали. Люди, глазевшие на меня, отворачивались, если я смотрела на них, лишь кто-то упорно не сводил с меня взгляда: я чувствовала это даже спиной. Обернувшись, я испытала неожиданную радость, узнав мадам ле Барбье.
Она почтительно мне кивнула, я кивнула в ответ и едва заметно улыбнулась. Мне очень хотелось подойти к ней и обменяться сочувственными словами, но мы обе не сдвинулись с места; нам было нечего сказать друг другу в данных обстоятельствах. Потом мы отвели глаза, и я зашагала на кухню, где кухарка налила мне тарелку супа, поскольку на большее у меня уже не осталось времени. Впрочем, меня это нисколько не огорчило – встреча с мадам ле Барбье придала мне новые силы.
На фоне Жана де Малеструа, сидевшего за судейским столом, де Тушеронд, который стоял перед ним, казался крошечным. Впрочем, он отличался хрупким телосложением, а его голос, походивший на женский, звучал очень тихо – что было только на руку прокурору, потому что нам приходилось прислушиваться к тому, что он говорил, и в часовне воцарилась гробовая тишина. Он сумел убедить взволнованных и сильно расстроенных свидетелей четко рассказать о невероятных вещах, случившихся с ними и их детьми, в присутствии такого большого количества могущественных людей.
– Будьте любезны, мадам, расскажите, пожалуйста, что произошло, когда вы передали сына Пуату...
Или:
– Месье, я понимаю, вам очень тяжело, но постарайтесь как можно подробнее сообщить суду, что, по вашему мнению, случилось с Бернаром...
Они ему все рассказывали, без колебаний признавались, словно он святой, хотя они и не были грешниками, а как раз наоборот, людьми, ставшими жертвами страшных преступлений. Они сообщали, когда впервые заметили пропажу детей, где они исчезли, кто первым известил о случившемся, почему подозревали милорда де Ре; более суровый дознаватель мог бы и не получить таких подробных показаний от робких свидетелей.
Мужчина по имени Андре Барбе рассказал об исчезновении сына мадам ле Барбье.
– Я заметил, как он рвал яблоки за домом Рондо, а с тех пор больше не видел... Он пропал, как и многие другие: сыновья Гийома Жёдона, Александра Шастелье и Гийома Гилерэ... Мы бы раньше рассказали о том, что случилось, но боялись мерзавцев, служивших милорду де Ре, потому что они угрожали нам тюрьмой, побоями и прочими бедами, если мы обратимся в магистрат, а когда один из нас все-таки нашел в себе смелость и сообщил о пропаже детей, его не стали там слушать.
Затем, к моему огромному удивлению, поднялась сама мадам ле Барбье.
– Позвольте мне, ваша честь, – сказала она.– Я хотела бы добавить еще кое-что к словам моего соседа.
На лице Тушеронда появилось неудовольствие.
– Хорошо, но только покороче, – в конце концов согласился он.
Она удивила нас тем, что прошла мимо помоста для свидетелей и направилась прямо к судейскому столу. Стражники сразу же напряглись, когда она выставила перед собой сжатый кулак и начала медленно потрясать им. Мне показалось, что таким способом она вбирает в себя мужество и решимость прямо из воздуха.
– Я проклинаю лорда Жиля де Ре навечно, – сказала она.– Пусть его душа отправится в темные глубины преисподней за то, что он сделал со мной и другими людьми. Пусть дьявол заберет его к себе и поджаривает на адском огне.
Тут же со всех сторон раздались крики одобрения. Жан де Малеструа приподнялся со своего места и громко призвал собравшихся к порядку, но безрезультатно: вдохновленная проклятием толпа не желала успокаиваться. Возбужденные вопли ликования смешивались со стонами боли несчастных родителей и с новыми угрозами. Так поносить своего суверена в присутствии епископа было немыслимо и граничило с ересью. И хотя я считала, что те, кому милорд причинил зло, имеют полное право высказать свои чувства, их крики были всего лишь выражением эмоций: последнее слово останется за Господом, и произнесет это слово Его слуга Жан де Малеструа.
Окруженная стражниками, мадам ле Барбье упрямо стояла перед столом и обвиняюще смотрела на Жана де Малеструа, человека, отмахнувшегося от ее жалобы, когда она к нему пришла в первый раз; казалось, весь ее вид говорил: «Я проклинаю и вас тоже за то, что вы не обратили внимания на мое заявление, и все святые знают, что вы это заслужили».
Епископ окаменел, его лицо лишилось всяческого выражения, словно все мысли разом его покинули. Когда стражники попытались сомкнуть круг, он знаком показал, чтобы они отошли. Затем он откашлялся и сурово произнес:
– Если вы сказали все, что хотели, мадам, можете занять свое место.
Не сводя с него глаз, мадам ле Барбье подобрала юбки и смешалась с толпой остальных свидетелей. В этот момент мне вдруг показалось, что в зале стало невыносимо жарко, словно весь воздух высосало какое-то гигантское существо, неожиданно всплывшее из глубин озера. Мужчины начали расстегивать воротники; женщины обмахивались платками. Жан де Малеструа приподнялся на своем месте и приказал открыть окно. Железные петли протестующе заскрипели, когда судебный пристав распахнул не привыкшие к таким вольностям рамы.
Внутрь ворвался холодный ветер, такой же неприятный, как и удушливая жара. Прежде чем мадам успела сесть на свое место, в окно влетел большой черный ворон и принялся кружить над собравшимися. Он злобно смотрел на нас своими крошечными желтыми глазками и громко хлопал крыльями. В комнате раздались испуганные крики, одна женщина в страхе вскочила со скамьи, но уже в следующее мгновение потеряла сознание и упала бы, если бы ее не подхватил спутник. Встревоженная птица попыталась отыскать место, где бы ей сесть, и, не найдя ничего лучше головы мадам ле Барбье, вцепилась острыми когтями ей в волосы.
Мадам ле Барбье закричала и, развернувшись и дико размахивая руками, попыталась согнать птицу. Люди в ужасе отшатнулись от нее, один мужчина встал и, наставив палец на ворона, завопил:
– Это сам дьявол!
И тут в часовне поднялся истошный крик. Люди вскакивали со своих мест, собираясь выскочить наружу, но только мешали друг другу. Его преосвященство выпрямился в полный рост и начал изо всех сил колотить по столу молотком, пытаясь восстановить порядок.
Я встала и бросилась на помощь мадам ле Барбье. Отвернув лицо от черной массы перьев, я потянулась к ворону и потащила его наверх. Он клюнул меня в руку – и тут же обильно потекла кровь. К нам подбежало еще несколько человек, и наконец нам удалось оторвать птицу от ее вопящей жертвы. Ворон мгновенно взмыл к потолку и принялся там метаться, а потом бросился вниз, выставив острые когти в поисках новой жертвы. Казалось, прошла вечность, прежде чем дикие крики людей заставили птицу вылететь в открытое окно.
Де Тушеронд бросился к окну и захлопнул его с таким грохотом, что железная створка непременно должна была отвалиться, но каким-то непостижимым образом выдержала, а цветные стекла, скрепленные расплавленным свинцом, остались в целости и сохранности.
Как плакала бы моя мать, если бы увидела, что ее тонкий белый платочек пропитался алой кровью дочери. Я прижала его к раненой руке, а люди вокруг меня с жалобными стонами обнимались, пытаясь успокоить друг друга. Мужчины и женщины молились и осеняли себя крестным знамением, некоторые с безумным неистовством, пытаясь изгнать злого духа с черными крыльями.
Неужели милорд де Ре наслал этого демона на мадам ле Барбье, чтобы он стал орудием пытки для нее, а с ней вместе и для нас всех? Или неожиданное появление черной птицы было всего лишь случайностью? Никто из нас не знал, как обстояло дело в действительности.
Но все мы были в ужасе.
Ворон уже давно улетел, но шум в часовне не стихал, и продолжать было невозможно – мадам ле Барбье стала последней свидетельницей в тот день. Его преосвященство завершил слушание, прокричав несколько фраз на латыни, чтобы заглушить вопли толпы, и писцы поспешили занести его слова на пергамент. Затем Жан де Малеструа кивнул капитану судебной стражи, а тот в свою очередь быстро цодал сигнал подчиненным. Они тут же принялись стучать пиками по каменному полу, но шум, вместо того чтобы стихнуть, начал набирать силу. Вскоре крики подкрепились хлопками ладоней и довольно скоро зазвучали в такт с пиками.
Это было настоящее безумие. Я видела, как Жан де Малеструа подал капитану стражи еще один знак, и тот приказал солдатам прекратить стук. Уже через пару минут они начали выталкивать людей из часовни. Ритмичный шум стал постепенно стихать, когда поток зрителей потек в сторону лестницы.
Громко звучали возмущенные голоса тех, кого не успели выслушать, словно они не сомневались, что именно их рассказ сумеет убедить судей в виновности милорда. Я испытывала к ним сочувствие, хотя не понимала, как, ввиду того, что мы уже услышали, еще одна история сможет что-то изменить.
Я посмотрела на Жана де Малеструа, и он одними глазами спросил меня, насколько серьезна моя рана. Я лишь выразительно пожала плечами. Завтра рука будет болеть, но сегодня не доставляла мне никаких неудобств. Успокоившись по этому поводу, он погрузился в мрачное отчаяние. Я знала, он будет себя ругать за то, что допустил такое безобразие в часовне, хотя было ясно, что это дело рук Бога – или дьявола. Вне всякого сомнения, он тут ни при чем, однако все равно станет винить себя. Я видела, как он поспешно скрылся в боковой двери.
Мы с братом Демьеном вышли вместе с остальными. Мы шли очень быстро; свидетели старались как можно скорее оказаться на площади, потому что им не терпелось поделиться новостями с теми, кто там собрался. Толпа разрослась и стала раза в два больше по сравнению с тем, какой была, когда мы выходили на перерыв. Повсюду уже рассказывали мрачную историю о черной магии, явившейся на крыльях ворона, и я слышала, как люди передают друг другу самые невероятные подробности.
– Крылья у него были огромные, как у цапли.
– А глаза – человечьи!
– Он открыл клюв и заговорил на разных языках!
Я знала, что пройдет совсем немного времени и ворон превратится в дракона с окровавленными когтями, зеленой чешуей и демоническими желтыми глазами, которые проникают в душу человека, стоит ему на него посмотреть. Станут говорить, что на клюве у него была кровь – моя. Мерзкая птица унесла с собой не только это – она лишила меня надежды, что суд и наказание Жиля де Ре могут быть свершены спокойно и с соблюдением порядка и нам не грозят серьезные неприятности. Но теперь в этом деле было так много от дьявола, что здравый смысл и божественный промысел не могли в нем преобладать.
Глава 26
Карл Торсен был прекрасным светловолосым ангелом, как и большинство его предшественников. Он уже не казался маленьким ребенком – был довольно высоким, но сохранял юношескую стройность. Впервые у меня появилась возможность видеть, как один из мальчиков двигается. По фотографиям этого не прочувствуешь, да и видеозапись не дает полного представления о жертвах. Карл оказался атлетичным и намного более изящным, чем можно было бы предположить; во всяком случае, он двигался не так резко, как большинство подростков его возраста, в том числе и мой сын. Он мгновенно стал воплощением всех исчезнувших мальчиков. Я смотрела, как он общается с окружающими его людьми, а в особенности с матерью. Об остальных я могла судить лишь по воспоминаниям тех, кто их любил, что помогало мне понять суть каждого ребенка. А с Карлом и его матерью все получилось иначе – они разговаривали, исполняя изысканный танец семейной близости. Карл дрейфовал от детской открытости к подростковой застенчивости. Сначала мать переполнял гнев, однако она хорошо скрывала свои чувства, пока страх не перерос в огромное облегчение.
Мы поместили их в лучшую комнату для допросов, в которой обычно беседовали со свидетелями, охотно сотрудничавшими со следствием, или жертвами, находившимися в состоянии шока. Здесь стояли удобные кресла, а освещение было мягким. Я дала матери и сыну устроиться, а потом, когда они успокоились, мы немного поговорили. Главным образом речь шла о том, как Карлу повезло, что он сумел сбежать. Затем зашел Эскобар – мы заранее договорились, что он появится «случайно», – и сразу же сосредоточился на Карле. Как только мальчик увлекся разговором, я отвела мать в сторону и спросила, не хочет ли она перейти в другое помещение, где я задам ей несколько вопросов, чтобы заполнить необходимые бумаги. На самом деле я хотела, чтобы Джейк и Карл остались в комнате вдвоем, нужно посмотреть, как Карл отреагирует на Джейка, когда рядом не будет матери. Мальчик сразу же подбежал к Джейку и бросился к нему в объятия, снова и снова повторяя его имя.
– Я знал, что это был не ты, Джейк, я знал, что ты не станешь делать мне ничего плохого.
Этот эпизод вызвал у меня тревогу. Те дети, где бы они ни находились и что бы с ними ни произошло, потеряли веру во взрослых, которым доверяли – это производит ужасное впечатление на ребенка, – а потом их атаковал незнакомец.
Через несколько минут я вернулась вместе с матерью Карла. Сейчас, когда рука Джейка лежала на его плече, Карл начал терять мужество; вероятно, до этого он держался на адреналине, а теперь наступила разрядка. Ему приходилось несколько раз останавливаться, чтобы еще раз рассказать свою историю, уже с большими подробностями.
– Я слышал, как машина выехала из-за угла. Я повернул голову налево и посмотрел через плечо. Она была похожа на машину Джейка, но таких машин, как у него, много – светлая и не вседорожник. Но через пару секунд я услышал, как она тормозит; ну, вы знаете, шум шин по асфальту затихает. Я услышал это и немного встревожился.
Мы поместили их в лучшую комнату для допросов, в которой обычно беседовали со свидетелями, охотно сотрудничавшими со следствием, или жертвами, находившимися в состоянии шока. Здесь стояли удобные кресла, а освещение было мягким. Я дала матери и сыну устроиться, а потом, когда они успокоились, мы немного поговорили. Главным образом речь шла о том, как Карлу повезло, что он сумел сбежать. Затем зашел Эскобар – мы заранее договорились, что он появится «случайно», – и сразу же сосредоточился на Карле. Как только мальчик увлекся разговором, я отвела мать в сторону и спросила, не хочет ли она перейти в другое помещение, где я задам ей несколько вопросов, чтобы заполнить необходимые бумаги. На самом деле я хотела, чтобы Джейк и Карл остались в комнате вдвоем, нужно посмотреть, как Карл отреагирует на Джейка, когда рядом не будет матери. Мальчик сразу же подбежал к Джейку и бросился к нему в объятия, снова и снова повторяя его имя.
– Я знал, что это был не ты, Джейк, я знал, что ты не станешь делать мне ничего плохого.
Этот эпизод вызвал у меня тревогу. Те дети, где бы они ни находились и что бы с ними ни произошло, потеряли веру во взрослых, которым доверяли – это производит ужасное впечатление на ребенка, – а потом их атаковал незнакомец.
Через несколько минут я вернулась вместе с матерью Карла. Сейчас, когда рука Джейка лежала на его плече, Карл начал терять мужество; вероятно, до этого он держался на адреналине, а теперь наступила разрядка. Ему приходилось несколько раз останавливаться, чтобы еще раз рассказать свою историю, уже с большими подробностями.
– Я слышал, как машина выехала из-за угла. Я повернул голову налево и посмотрел через плечо. Она была похожа на машину Джейка, но таких машин, как у него, много – светлая и не вседорожник. Но через пару секунд я услышал, как она тормозит; ну, вы знаете, шум шин по асфальту затихает. Я услышал это и немного встревожился.