— Попроси прощения, — сказала молодая женщина.
Гепард с ненавистью посмотрел на меня. Желтая кожа на его морде съежилась вокруг его черных усов.
— Фррт, — проворчал он, словно большая кошка.
— Ну! — повелительно произнесла Антинея.
Нехотя зверь пополз в мою сторону. С покорным видом охватил он свою голову обеими лапами и ждал.
Я погладил его красивый пятнистый лоб.
— Не надо на непо сердиться, — сказала Антинея. — Такую встречу он устраивает всем чужестранцам.
— В таком случае, он бывает довольно часто в дурном настроении, — ответил я.
То были мои первые слова. Они вызвали у Антинеи улыбку. Он посмотрела на меня долгим и спокойным взглядом, после чего, обратившись к одной из туарегских женщин, произнесла:
— Агида, распорядись выдать Сегейр-бен-Шейху двадцать пять золотых луидоров.
— Ты поручик? — спросила она, помолчав.
— Да.
— Откуда ты?
— Из Франции.
— Я так и думала, — заметила она иронически. — Из какой местности?
— Из местности, называемой Ло-и-Гаронна.
— Из какого города, в этой местности?
— Из Дюраса.
Она подумала с минуту.
— Из Дюраса? Там течет маленькая река Дроп, и есть большой старый замок.
— Вы знаете Дюрас, — пробормотал я, вне себя от изумления.
— Туда едут из Бордо по узкоколейной железной дороге, — продолжала Антинея. — Она идет по высокой насыпи, среди поросших виноградниками холмов, увенчанных развалинами феодальных замков. Деревни носят там красивые названия: Монсегюр, Совтер-де-Гюйен, Трен, Креон… Креон, как в «Антигоне».
— Вы там были?
Она бросила на меня быстрый взгляд.
— Говори мне «ты», — сказала она с некоторой томностью. — Рано или поздно, тебе придется все равно, говорить со мною на «ты». Начни же немедленно.
Это грозное обещание моментально наполнило мое сердце безграничным счастьем. Я вспомнил слова Ле-Межа: «Не говорите так, пока вы ее не увидели. Как только вы ее увидите, вы отречетесь ради нее от всего».
— Была ли я в Дюрасе? — продолжала она, разразившись громким смехом. — Ты, кажется, воображаешь, что внучка Нептуна ездила туда в вагоне первого класса, в поезде пригородной железной дороги?
И, протянув руку, она указала мне на огромную белую скалу, господствовавшую над высокими пальмами сада.
— Там кончается мой горизонт, — серьезно произнесла она.
Она взяла одну из разбросанных вокруг нее, на львиной шкуре, книг и раскрыла ее наудачу.
— Это путеводитель по Западным железным дорогам, — сказала она. — Какое чудное чтение для всякого, кто не выходит за пределы своего дома! Теперь — половина шестого вечера. Три минуты тому назад в Сюржер, в департаменте Нижней Шаранты, прибыл местный поезд. Он пойдет дальше через шесть минут… Через два часа он прибудет в Ларошель… Как странно думать об этом здесь. Такое расстояние!.. Столько движения и столько неподвижности!
— Вы хорошо говорите по-французски, — заметил я.
Она рассмеялась тихим нервным смехом.
— Приходится. Я так же хорошо говорю по-немецки, по-итальянски, по-английски, по-испански. Мой образ жизни сделал из меня полиглота. Но французский язык я предпочитаю другим, — даже туарегскому и арабскому. Мне кажется, что я всегда его знала… Не воображай, что я говорю это для того, чтобы сделать тебе приятное.
Наступило молчание. Я подумал о ее праматери, — о той, о которой Плутарх пишет: «Немногочисленны были народы, нуждавшиеся для переговоров с ней в переводчиках. Клеопатра говорила, как на своем родном языке, с эфиопами, с троглодитами, с иудеями, с арабами, с сирийцами, и с парфянами».
— Не стой, как столб, посреди зала. Мне это неприятно. Иди сюда, сядь возле меня. Подвиньтесь немного, уважаемый Царь Хирам.
Гепард неохотно повиновался.
— Дай твою руку! — приказала она.
Возле нее стояла большая чаша из оникса. Она вынула оттуда орихалковое кольцо, очень простого вида, и надела его на мой левый безымянный палец. Я увидел тогда, что точно такой же перстень был и на ней.
— Танит-Зерга, предложи господину Сент-Ави чашку розового шербета.
Маленькая негритянка в красном шелковом платье засуетилась.
— Это мой личный секретарь, — представила мне ее Антинея: — мадемуазель Танит-Зерга, из Гао, на Нигере.
Она почти такого же древнего рода, как и я.
Сказав эти слова, она пристально на меня посмотрела.
Взгляд ее зеленых глаз действовал на меня угнетающе.
— А твой товарищ, капитан, — спросила она голосом, звучавшим как бы издалека: — я его еще не знаю. Каков он собой? Похож он на тебя?
И тогда, — в первый раз после того, как я очутился возле нее, — только тогда я вспомнил о Моранже. И ничего не ответил.
Антинея улыбнулась.
Она вытянулась во всю длину на львиной шкуре. Ее правая нога обнажилась.
— Пора им заняться, — сказала она томно. — Тебе передадут мои распоряжения… Танит-Зерга, проводи его. Прежде всего покажи ему его комнату. Он, наверное, не знает, где она.
Я встал и взял ее руку, чтобы поцеловать. Она прижала ее к моим губам с такой силой, что чуть не раздавила их до крови, словно желая показать, что она уже обладает мною…
Меня снова повели по темному коридору. Миниатюрная девушка в красной шелковой тунике шла передо мной.
— Вот твоя комната, — сказала она.
И продолжала:
— Теперь, если хочешь, я провожу тебя в столовую. Туда скоро соберутся все остальные к обеду.
Она очаровательно говорила по-французски, слегка шепелявя.
— Нет, Танит-Зерга, нет.,, я предпочитаю провести сегодняшний вечер у себя. Я не голоден. Я очень устал.
— Ты помнишь мое имя, — заметила она.
Казалось, она этим гордилась.
Я почувствовал, что, в случае необходимости, найду в ней союзницу.
— Я помню твое имя, милая Танит-Зерга, потому что оно красивое40.
И прибавил:
— А теперь оставь меня, милая: мне хочется побыть одному.
Но она не уходила. Я был тронут и, вместе с тем, раздражен. Я ощущал неодолимую потребность собраться с мыслями, сосредоточиться.
— Моя комната над твоей, — сказала она. — На этом столе стоит медный колокол: если тебе что-нибудь понадобится, ударь в него. Придет белый туарег.
Этот совет на минуту меня позабавил. «Гостиница в глубине Сахары, — подумал я. — Стоит только позвонить, и прибежит лакей».
Я обвел глазами мою комнату… Мою комнату! Надолго ли будет она моею?
Она была довольно больших размеров. Подушки, диван, альков, высеченный прямо в скале и, вместо окна, широкий просвет в стене, завешанный соломенной шторой, — вот и все…
Я подошел к этому своеобразному окну и поднял штору.
В комнату ворвались лучи заходившего солнца.
Полный невыразимых дум, я облокотился на каменный подоконник. Окно выходило на юг. От него до земли было, по меньшей мере, метров шестьдесят. Внизу тянулась вулканическая стена, до тошноты гладкая и черная.
Передо мной, на расстоянии двух километров, возвышалась другая стена: первая ограда из земли, о которой говорится в «Критии». А там, очень далеко, я различал бесконечную красную пустыню.
XII. МОРАНЖ ВСТАЕТ И ИСЧЕЗАЕТ
Гепард с ненавистью посмотрел на меня. Желтая кожа на его морде съежилась вокруг его черных усов.
— Фррт, — проворчал он, словно большая кошка.
— Ну! — повелительно произнесла Антинея.
Нехотя зверь пополз в мою сторону. С покорным видом охватил он свою голову обеими лапами и ждал.
Я погладил его красивый пятнистый лоб.
— Не надо на непо сердиться, — сказала Антинея. — Такую встречу он устраивает всем чужестранцам.
— В таком случае, он бывает довольно часто в дурном настроении, — ответил я.
То были мои первые слова. Они вызвали у Антинеи улыбку. Он посмотрела на меня долгим и спокойным взглядом, после чего, обратившись к одной из туарегских женщин, произнесла:
— Агида, распорядись выдать Сегейр-бен-Шейху двадцать пять золотых луидоров.
— Ты поручик? — спросила она, помолчав.
— Да.
— Откуда ты?
— Из Франции.
— Я так и думала, — заметила она иронически. — Из какой местности?
— Из местности, называемой Ло-и-Гаронна.
— Из какого города, в этой местности?
— Из Дюраса.
Она подумала с минуту.
— Из Дюраса? Там течет маленькая река Дроп, и есть большой старый замок.
— Вы знаете Дюрас, — пробормотал я, вне себя от изумления.
— Туда едут из Бордо по узкоколейной железной дороге, — продолжала Антинея. — Она идет по высокой насыпи, среди поросших виноградниками холмов, увенчанных развалинами феодальных замков. Деревни носят там красивые названия: Монсегюр, Совтер-де-Гюйен, Трен, Креон… Креон, как в «Антигоне».
— Вы там были?
Она бросила на меня быстрый взгляд.
— Говори мне «ты», — сказала она с некоторой томностью. — Рано или поздно, тебе придется все равно, говорить со мною на «ты». Начни же немедленно.
Это грозное обещание моментально наполнило мое сердце безграничным счастьем. Я вспомнил слова Ле-Межа: «Не говорите так, пока вы ее не увидели. Как только вы ее увидите, вы отречетесь ради нее от всего».
— Была ли я в Дюрасе? — продолжала она, разразившись громким смехом. — Ты, кажется, воображаешь, что внучка Нептуна ездила туда в вагоне первого класса, в поезде пригородной железной дороги?
И, протянув руку, она указала мне на огромную белую скалу, господствовавшую над высокими пальмами сада.
— Там кончается мой горизонт, — серьезно произнесла она.
Она взяла одну из разбросанных вокруг нее, на львиной шкуре, книг и раскрыла ее наудачу.
— Это путеводитель по Западным железным дорогам, — сказала она. — Какое чудное чтение для всякого, кто не выходит за пределы своего дома! Теперь — половина шестого вечера. Три минуты тому назад в Сюржер, в департаменте Нижней Шаранты, прибыл местный поезд. Он пойдет дальше через шесть минут… Через два часа он прибудет в Ларошель… Как странно думать об этом здесь. Такое расстояние!.. Столько движения и столько неподвижности!
— Вы хорошо говорите по-французски, — заметил я.
Она рассмеялась тихим нервным смехом.
— Приходится. Я так же хорошо говорю по-немецки, по-итальянски, по-английски, по-испански. Мой образ жизни сделал из меня полиглота. Но французский язык я предпочитаю другим, — даже туарегскому и арабскому. Мне кажется, что я всегда его знала… Не воображай, что я говорю это для того, чтобы сделать тебе приятное.
Наступило молчание. Я подумал о ее праматери, — о той, о которой Плутарх пишет: «Немногочисленны были народы, нуждавшиеся для переговоров с ней в переводчиках. Клеопатра говорила, как на своем родном языке, с эфиопами, с троглодитами, с иудеями, с арабами, с сирийцами, и с парфянами».
— Не стой, как столб, посреди зала. Мне это неприятно. Иди сюда, сядь возле меня. Подвиньтесь немного, уважаемый Царь Хирам.
Гепард неохотно повиновался.
— Дай твою руку! — приказала она.
Возле нее стояла большая чаша из оникса. Она вынула оттуда орихалковое кольцо, очень простого вида, и надела его на мой левый безымянный палец. Я увидел тогда, что точно такой же перстень был и на ней.
— Танит-Зерга, предложи господину Сент-Ави чашку розового шербета.
Маленькая негритянка в красном шелковом платье засуетилась.
— Это мой личный секретарь, — представила мне ее Антинея: — мадемуазель Танит-Зерга, из Гао, на Нигере.
Она почти такого же древнего рода, как и я.
Сказав эти слова, она пристально на меня посмотрела.
Взгляд ее зеленых глаз действовал на меня угнетающе.
— А твой товарищ, капитан, — спросила она голосом, звучавшим как бы издалека: — я его еще не знаю. Каков он собой? Похож он на тебя?
И тогда, — в первый раз после того, как я очутился возле нее, — только тогда я вспомнил о Моранже. И ничего не ответил.
Антинея улыбнулась.
Она вытянулась во всю длину на львиной шкуре. Ее правая нога обнажилась.
— Пора им заняться, — сказала она томно. — Тебе передадут мои распоряжения… Танит-Зерга, проводи его. Прежде всего покажи ему его комнату. Он, наверное, не знает, где она.
Я встал и взял ее руку, чтобы поцеловать. Она прижала ее к моим губам с такой силой, что чуть не раздавила их до крови, словно желая показать, что она уже обладает мною…
Меня снова повели по темному коридору. Миниатюрная девушка в красной шелковой тунике шла передо мной.
— Вот твоя комната, — сказала она.
И продолжала:
— Теперь, если хочешь, я провожу тебя в столовую. Туда скоро соберутся все остальные к обеду.
Она очаровательно говорила по-французски, слегка шепелявя.
— Нет, Танит-Зерга, нет.,, я предпочитаю провести сегодняшний вечер у себя. Я не голоден. Я очень устал.
— Ты помнишь мое имя, — заметила она.
Казалось, она этим гордилась.
Я почувствовал, что, в случае необходимости, найду в ней союзницу.
— Я помню твое имя, милая Танит-Зерга, потому что оно красивое40.
И прибавил:
— А теперь оставь меня, милая: мне хочется побыть одному.
Но она не уходила. Я был тронут и, вместе с тем, раздражен. Я ощущал неодолимую потребность собраться с мыслями, сосредоточиться.
— Моя комната над твоей, — сказала она. — На этом столе стоит медный колокол: если тебе что-нибудь понадобится, ударь в него. Придет белый туарег.
Этот совет на минуту меня позабавил. «Гостиница в глубине Сахары, — подумал я. — Стоит только позвонить, и прибежит лакей».
Я обвел глазами мою комнату… Мою комнату! Надолго ли будет она моею?
Она была довольно больших размеров. Подушки, диван, альков, высеченный прямо в скале и, вместо окна, широкий просвет в стене, завешанный соломенной шторой, — вот и все…
Я подошел к этому своеобразному окну и поднял штору.
В комнату ворвались лучи заходившего солнца.
Полный невыразимых дум, я облокотился на каменный подоконник. Окно выходило на юг. От него до земли было, по меньшей мере, метров шестьдесят. Внизу тянулась вулканическая стена, до тошноты гладкая и черная.
Передо мной, на расстоянии двух километров, возвышалась другая стена: первая ограда из земли, о которой говорится в «Критии». А там, очень далеко, я различал бесконечную красную пустыню.
XII. МОРАНЖ ВСТАЕТ И ИСЧЕЗАЕТ
Моя усталость была так велика, что я проспал, не шелохнувшись, до следующего дня. Когда я проснулся, было уже около трех часов пополудни.
Я тотчас же вспомнил о вчерашних событиях и не преминул найти их очень странными.
«Хорошо, — сказал я самому себе. — Будем действовать по порядку. Прежде всего надо посоветоваться с Моранжем»…
Я чувствовал волчий голод.
Настольный колокол, на который мне указала ТанитЗерга, был под рукой. Я ударил в него. Появился белый туарег.
— Проводи меня в библиотеку, — приказал я ему.
Он повиновался. Пробираясь снова по лабиринту лестниц и коридоров, я понял, что без посторонней помощи я никогда не сумею в них ориентироваться.
Моранж, действительно, находился в библиотеке. Он читал с интересом какой-то манускрипт.
— Утерянный трактат святого Оптата, — сказал он мне. — О, если бы дон Гранже был тут. Смотрите: полупрописное письмо.
Я не отвечал. Мое внимание было отвлечено предметом, который я сразу же заметил на столе, рядом с рукописью.
То было орихалковое кольцо, точно такое же, какое мне дала накануне Антинея и какое носила она сама.
Моранж улыбнулся.
— Ну? — сказал я.
— Ну?
— Вы видели?
— Да, видел, — ответил Моранж.
— Она прекрасна, неправда лн?
— Против этого факта трудно возражать, — сказал мой спутник. — Я готов даже утверждать, что она настолько же умна, насколько красива.
Воцарилось молчание. Моранж спокойно вертел между пальцами орихалковое кольцо.
— Вы знаете ожидающую нас здесь участь? — спросил я.
— Знаю. Ле-Меж описал нам ее вчера в своем осторожном, полном мифологических образов, рассказе. Не подлежит сомнению, что с нами приключилась необыкновенная история.
Он помолчал, а затем, взглянув мне прямо в глаза, продолжал: — Я не могу себе простить, что увлек вас за собой. Единственная вещь, несколько смягчающая мое раскаяние, это — ваше благодушное отгошение к своему положению, которое я наблюдал вчера вечером.
Откуда было у Моранжа это знание человеческого сердца? Я ничего не ответил, дав ему таким образом лучшее доказательство правильности его наблюдения.
— Что вы намерены делать? — тихо спросил я его, наконец.
Он свернул манускрипт, уселся поудобнее в кресле, закурил сигару и сказал мне следующее: — Я зрело обсудил все обстоятельства дела. Пустив в ход немного казуистики, я установил свою линию поведения. Она очень проста и не допускает никаких возражений…
Для меня вопрос представляется в несколько ином виде, чем для вас, по причине моих религиозных взглядов, которые (я должен это признать) ведут меня по довольно опасному пути. Я не давал, конечно, никаких обетов, но, помимо житейской седьмой заповеди, воспрещающей мне телесную близость с женщиной, не состоящей со мною в браке, я не чувствую ни малейшей охоты к той принудительной работе, для которой хотел меня подрядить милейший Сегейр-бенШейх. С другой стороны, надо, однако, принять во внимание, что моя жизнь не принадлежит лично мне, и что я не могу располагать ею так, как всякий, ни от кого не зависящий, исследователь, путешествующий ради своей собственной цели и исключительно на свои средства. На меня возложено поручение, и я должен добиться определенных результатов. Следовательно, если бы я мог вернуть себе свободу, уплатив за нее установленный здесь страшный выкуп, то я согласился бы, по мере возможности, дать удовлетворение желаниям Антинеи. Мне известен широкий дух Церкви и, в особенности, конгрегация, к которой я стремлюсь приобщиться: мой образ действий был бы признан правильным и (кто знает!), быть может, даже похвальным. При подобных же обстоятельствах, святая Мария Египетская отдала, как вы знаете, свое тело лодочникам. И была за это возвеличена и превознесена. Но; поступая таким образом, она была уверена, что осуществит свои высокие намерения. Цель оправдывает средства… Мое положение — совершенно иное.
Я могу выполнить самые нелепые капризы этой дамы, и все же это не помешает мне быть занесенным в каталог красного мраморного зала под номером 54 или 55, если она предпочтет сначала обратиться к вам. Так что…
— Так что?
— Так что соглашаться было бы с моей стороны непростительной ошибкой.
— Что же вы намерены, в таком случае, предпринять?
— Что я намерен предпринять?
Моранж прислонился затылком к спинке кресла и, пустив в потолок клуб дыма, сказал, улыбаясь:
— Ничего… И этого достаточно. Дело в том, что в данном случае мужчина имеет над женщиной неоспоримое превосходство. В силу своей физической природы он всегда может ей отказать в иске. А она — нет.
И он прибавил, бросив на меня насмешливый взгляд:
— Заставить можно лишь того, кто этого желает.
Я опустил голову.
— Я пытался, — продолжал Моранж, — воздействовать на Антинею лучшими сокровищами тончайшей диалектики. Напрасный труд. Исчерпав все мои доводы, я ей сказал: «Почему именно я, а не Ле-Меж?» Она рассмеялась. «Почему не пастор Спардек? — ответила она вопросом. — Л е-Меж и Спардек — очень умные люди, которых я ценю. Но, — продекламировала она: Навеки проклят будь мечтатель, одержимый Бесплодной мыслью первым разрешить — О, глупый человек! — вопрос неразрешимый, Как с честностью любовь соединить.
«А кроме того, — прибавила она с ее, действительно, очаровательной улыбкой, — по всей вероятности, ты недостаточно хорошо рассмотрел их обоих». Вслед затем, — продолжал Моранж, — последовал ряд комплиментов насчет моей пластики, на которые я не нашел ответа: до такой степени меня сбила с толку мастерски произнесенное ею четверостишие Бодлера. Желая объяснить мне свою точку зрения, Аитинея продолжала: «Ле-Меж — ученый, который приносит мне много пользы: он знает испанский и итальянский языки и приводит в порядок мои бумаги и документы, пытаясь точно установить мою божественную генеалогию.
Достойный отец Спардек говорит по-английски и по-немецки. Граф Беловский владеет в совершенстве славянскими языками, а кроме того, я люблю его, как своего отца. Он знал меня еще девочкой, когда я и не помышляла о тех глупостях, которые тебе теперь известны. Без этих людей я не могу обходиться в моих сношениях с гостями различных национальностей, хотя я начинаю довольно хорошо разбираться в необходимых мне диалектах… Но довольно слов: в первый раз мне приходится объяснять свое поведение. Твой друг не такой любопытный». После этого она меня отпустила… Странная, поистине, женщина.
— Господа! — воскликнул неожиданно появившийся Ле-Меж. — Что вы тут замешкались? Вас ждут к обеду!
В тот вечер маленький профессор был в очень хорошем расположении духа. В пе1личке у него была новая синяя розетка.
— Итак? — спросил он несколько игривым тоном. — Вы ее видели?
Ни Моранж, ни я не дали ему ответа.
Когда мы вошли в столовую, отец Спардек и гетман Житомирский уже приступили к обеду. Заходившее солнце бросало на белоснежную скатерть пучки малинового света.
— Садитесь, господа, — громко заговорил Ле-Меж.Поручик Сент-Ави, вчера вечером вас не было с нами. Вы впервые отведаете стряпню Куку, нашего бамбарского41 повара. Вы мне скажете свое мнение.
Черный слуга поставил передо мной превосходно приготовленную султанку, плававшую в ярко-красном, как томат, перечном соусе.
Я уже сказал, что был очень голоден. Блюдо было чудесное. Острая подливка немедленно возбудила во мне жажду.
— «Белый Хоггар» 1879 года, — шепнул мне на ухо гетман Житомирский, наполняя мой бокал тонким вином цвета топаза. — Я сам наблюдал за его приготовлением…
Никогда не действует на голову: только на ноги.
Я залпом опорожнил свой стакан. Общество начало казаться мне очаровательным.
— Эй, капитан! — крикнул Ле-Меж моему спутнику, обстоятельно расправлявшемуся со своей султанкой. — Что вы скажете об этом колючепером42 экземпляре? Его поймали сегодня в озере оазиса. Начинаете ли вы, наконец, соглашаться с гипотезой о том, что Сахара была когда-то морем?
— Да, эта рыба — веский аргумент, — ответил Моранж.
И вдруг умолк. Дверь столовой отворилась. Вошел белый туарег. Собеседники прекратили разговор.
Медленными шагами человек с покрывалом на голове приблизился к Моранжу и коснулся его правой руки.
— Хорошо, — сказал тот.
Кувшин с «Хоггаром» 1879 года стоял между мной и графом Беловским. Я наполнил свой бокал (в который входило не меньше полулитра) и нервно его опорожнил.
Гетман взглянул на меня с симпатией.
— Хе-хе! — усмехнулся Ле-Меж, толкнув меня локтем. — Антинея соблюдает чинопочитание.
Отец Спардек целомудренно улыбнулся.
— Хе-хе! — снова хихикнул Ле-Меж.
Мой бокал был пуст. На мгновение у меня мелькнула мысль запустить им в голову профессора истории. Но нет!
Я Опять налил себе вина и выпил.
— Этого великолепного бараньего жаркого Моранжу придется отведать лишь мысленно, — заметил маленький человек, становясь все более игривым и кладя себе на тарелку солидный кусок мяса.
— Он не пожалеет об этом, — сказал недовольным голосом гетман. — Это не жаркое: это — бараний рог. Нет, этот Куку начинает решительно над нами издеваться.
— Пеняйте на достойного отца, — возразил с раздражением Ле-Меж. — Я уже не раз говорил ему о том, чтобы он приставал со своими проповедями к кому угодно, но только не к нашему повару.
— Господин профессор! — сказал с достоинством Спардек.
— Я поддерживаю свой протест, — воскликнул Ле-Меж, который, как мне показалось, начал в ту минуту хмелеть.Будьте судьей, милостивый государь, — продолжал он, обращаясь в мою сторону. — Вы здесь человек свежий. Вы можете разобрать дело беспристрастно. Так вот, позвольте вас спросить: имеет ли пастор право портить жизнь поварубамбуре, набивая ему с утра до вечера голову всякой богословской дребеденью, к которой тот не чувствует ни малейшего предрасположения.
— Увы! — печально ответил Спардек. — Вы сильно заблуждаетесь. У него большая склонность к религиозным диспутам.
— Куку — ленивая корова и охотно слушает ваше протестантское мычанье, чтобы ничего не делать и пережаривать наши котлеты, — заметил гетман. — Да здравствует папа! — заорал он, вдруг наполняя, один за другим, наши стаканы.
— Уверяю вас, что этот бамбара внушает мне тревогу, — возразил с большим достоинством Спардек. — Знаете ли, до чего он теперь дошел? Он отрицает реальность человеческого существования. Он — на пороге того же заблуждения, в которое впали Цвингли и Эколампадий[Немецкий гуманист и религиозный реформатор, пытавшийся примирить Цвингли с Лютером. (Прим. перев.). Он отрицает, что наша жизнь реальна.
— Послушайте — сказал, сильно возбуждаясь, Ле-Меж. — Никогда не надо трогать людей, занятых кухней.
Такого же взгляда держался и Иисус, который, будучи, как я думаю, таким же хорошим богословом, как и вы, никогда не имел в мыслях отвлекать Марию от очага, чтобы рассказывать ей свои глупые притчи.
— Правильно!-подтвердил гетман.
Он зажал между коленями кувшин с вином, тщетно пытаясь его откупорить.
— Бокалы, стройся! — воскликнул он, когда его усилия увенчались, наконец, успехом.
— Куку отрицает реальность нашего существования, — грустно сказал пастор, опорожнив свой стакан.
— А ну его! — шепнул мне на ухо гетман Житомирский. — Пусть себе болтает! Разве вы не видите, что он совсем пьян?
Но он и сам начинал говорить заплетающимся языком.
Ему стоило большого труда наполнить мой бокал до самых краев.
У меня возникло желание оттолкнуть от себя вино. Но вдруг мой. мозг прорезала мысль:
«В этот час Моранж… Что бы он ни говорил… Она так прекрасна».
И, потянув к себе стакан, я снова осушил его до дна.
Тем временем Ле-Меж и Спардек запутались в необыкновенном религиозном диспуте, швыряя друг другу в голову «Book of commun prayer"43 , «Declaration des droits de 1'homme"44 и «Bulle Unigenitus"45 . Мало-помалу, гетман начал приобретать над обоими то влияние, которое светский человек, даже мертвецки пьяный, всегда имеет над другими, благодаря превосходству воспитания над образованием.
Граф Беловский выпил в пять раз больше, чем профессор и пастор. Но он в десять раз лучше противостоял вину.
— Оставим эти пьянчуг, — сказал он с отвращением.Пойдемте, дорогой друг. Наши партнеры ждут нас в игорном зале.
— Милостивые государыни и государи, — начал гетман, входя в зал, — позвольте представить вам нового партнера, моего друга, поручика Сен-Ави. — Не мешайте, — прошептал он мне на ухо. — Все это прислуга… я знаю… Но я, видите ли, воображаю…
Я увидел, что он был, действительно, пьян.
Игорный зал помещался в узкой и длинной комнате.
Громадный стол без ножек, поставленный прямо на пол и окруженный валом из подушек, на которых сидело и полулежало около дюжины туземцев обоего пола, составлял главную часть обстановки. На стене висели две гравюры, свидетельствовавшие о весьма счастливом эклектизме: «Святой Иоанн Креститель» да-Винчи и «Последние патроны"46 Альфонса де Нэвилля.
На столе стояли красные глиняные бокалы. Среди них возвышался тяжелый кувшин, наполненный пальмовым вином.
Среди присутствовавших я узнал старых знакомых: моего массажиста, маникюршу, цырюльника и двух-трех белых туарегов, которые, завесив себе лица, важно курили свои трубки с медными крышками. Все они, в ожидании лучшего, наслаждались какой-то карточной игрой, сильно напоминавшей рамс. Тут же находились и обе наперсницы Антинеи — Агида и Сидия. Их гладкая темная кожа сверкала из-под покрывал, испещренных серебряным шитьем. Я пожалел, что среди собравшихся не оказалось красной шелковой туники маленькой Танит-Зерги… Снова, но только на одну секунду, у меня мелькнула мысль, о Моранже.
— Давай, фишки, Куку! — скомандовал гетман. — Мы тут не за тем, чтобы тратить время на пустяки.
Повар-цвийглист поставил перед собой ящичек с разноцветными костяными кружочками. Граф Беловский принялся их считать, располагая их с величайшей серьезностью небольшими кучками.
— Белые — один луидор, — объяснил он мне. — Красные — сто франков. Желтые — пятьсот. Зеленые — тысяча. Да, игра тут идет чертовская! Впрочем, вы сами сейчас увидите.
— Покупаю банк за десять тысяч, — заявил поварцвинглист.
— Двенадцать тысяч, — сказал гетман.
— Тринадцать, — произнесла Сидия, которая, устроившись, с похотливой улыбкой, на коленях у графа, любовно соединяла свои фишки в маленькие стопки.
— Четырнадцать, — сказал я.
— Пятнадцать! — крикнула пронзительным голосом старая негритянка-маникюрша.
— Семнадцать! — громогласно возгласил гетман.
— Двадцать тысяч! — отчеканил повар.
И, напирая на каждое слово, он прибавил, бросив на нас вызывающий взгляд: — Двадцать. Я покупаю банк за двадцать тысяч.
Гетман с досадой махнул рукой.
— Дьявол! С этим животным ничего не поделаешь. Вам придется шпарить вовсю, поручик.
Куку поместился в середине стола, разделив таким образом играющих на два табло. Он начал тасовать карты и производил эту операцию с такой неподражаемой ловкостью, что я широко раскрыл глаза.
— Я говорил вам: совсем как у Анны Демонт, — шептал мне с гордостью гетман.
— Делайте вашу игру! — сказал лающим голосом негр. — Делайте вашу игру, господа!
— Подожди, скотина! — сказал ему Беловский. — Ведь ты видишь, что стаканы пусты… Какамбо, сюда!
Смешливый массажист немедленно наполнил бокалы.
— Сними! — обратился Куку к красивой туземке Сидии, сидевшей направо от него.
Молодая женщина прорезала колоду левой рукой: она верила, по-видимому, в приметы или, может быть, просто потому, что ее правая рука держала в тот миг наполненный стакан, который она подносила к губам. Я увидел, как вздулось ее тонкое матовое горло, пропуская вино.
— Даю, — сказал Куку.
Мы сидели за столом в таком порядке; с левой стороны — гетман, затем — Агида, которую он обнимал за талию с развязностью истого аристократа, потом
— Какамбо, туземка и двое негров, с важным и внимательным видом следивших за игрой; справа находились: Сидия, я, старая маникюрша Розита, цырульник Барбуф, другая чернокожая женщина и двое белых туарегов, таких же серьезных и сосредоточенных, как и их симметрически сидевшие, с моей стороны, товарищи.
— Беру, — ответил гетман.
Сидия отрицательно покачала головой.
Куку дал гетману четверку, а себе вытянул пятерку.
— Восемь! — крикнул Беловский.
— Шесть, — сказала красивая Сидия.
— Семь, — вывернул свои карты Куку. — Одна табло платит другому, — холодно прибавил он.
— Дублет! — заявил гетман.
Какамбо и Агида последовали его примеру. На нашей стороне партнеры были сдержаннее. Маникюрша, например, не делала ставок больше двадцати франков.
— Я требую, чтобы оба табло играли ровно, — невозмутимо сказал Куку.
— Какой невыносимый субъект! — выругался граф.На, лопай! Теперь ты доволен?
Куку дал карту, открыв себе девять.
— Честь спасена! — заорал Беловский. — У меня восемь…
У меня было два короля, и потому я не обнаружил ни малейшего неудовольствия. Розита взяла у меня из рук карты.
Я взглянул на сидевшую справа от меня Сидию. Ее длинные черные волосы ниспадали густыми волнами ей на плечи. Она была, действительно, очень хороша, будучи слегка навесела, как и все это фантасмагорическое общество.
Я тотчас же вспомнил о вчерашних событиях и не преминул найти их очень странными.
«Хорошо, — сказал я самому себе. — Будем действовать по порядку. Прежде всего надо посоветоваться с Моранжем»…
Я чувствовал волчий голод.
Настольный колокол, на который мне указала ТанитЗерга, был под рукой. Я ударил в него. Появился белый туарег.
— Проводи меня в библиотеку, — приказал я ему.
Он повиновался. Пробираясь снова по лабиринту лестниц и коридоров, я понял, что без посторонней помощи я никогда не сумею в них ориентироваться.
Моранж, действительно, находился в библиотеке. Он читал с интересом какой-то манускрипт.
— Утерянный трактат святого Оптата, — сказал он мне. — О, если бы дон Гранже был тут. Смотрите: полупрописное письмо.
Я не отвечал. Мое внимание было отвлечено предметом, который я сразу же заметил на столе, рядом с рукописью.
То было орихалковое кольцо, точно такое же, какое мне дала накануне Антинея и какое носила она сама.
Моранж улыбнулся.
— Ну? — сказал я.
— Ну?
— Вы видели?
— Да, видел, — ответил Моранж.
— Она прекрасна, неправда лн?
— Против этого факта трудно возражать, — сказал мой спутник. — Я готов даже утверждать, что она настолько же умна, насколько красива.
Воцарилось молчание. Моранж спокойно вертел между пальцами орихалковое кольцо.
— Вы знаете ожидающую нас здесь участь? — спросил я.
— Знаю. Ле-Меж описал нам ее вчера в своем осторожном, полном мифологических образов, рассказе. Не подлежит сомнению, что с нами приключилась необыкновенная история.
Он помолчал, а затем, взглянув мне прямо в глаза, продолжал: — Я не могу себе простить, что увлек вас за собой. Единственная вещь, несколько смягчающая мое раскаяние, это — ваше благодушное отгошение к своему положению, которое я наблюдал вчера вечером.
Откуда было у Моранжа это знание человеческого сердца? Я ничего не ответил, дав ему таким образом лучшее доказательство правильности его наблюдения.
— Что вы намерены делать? — тихо спросил я его, наконец.
Он свернул манускрипт, уселся поудобнее в кресле, закурил сигару и сказал мне следующее: — Я зрело обсудил все обстоятельства дела. Пустив в ход немного казуистики, я установил свою линию поведения. Она очень проста и не допускает никаких возражений…
Для меня вопрос представляется в несколько ином виде, чем для вас, по причине моих религиозных взглядов, которые (я должен это признать) ведут меня по довольно опасному пути. Я не давал, конечно, никаких обетов, но, помимо житейской седьмой заповеди, воспрещающей мне телесную близость с женщиной, не состоящей со мною в браке, я не чувствую ни малейшей охоты к той принудительной работе, для которой хотел меня подрядить милейший Сегейр-бенШейх. С другой стороны, надо, однако, принять во внимание, что моя жизнь не принадлежит лично мне, и что я не могу располагать ею так, как всякий, ни от кого не зависящий, исследователь, путешествующий ради своей собственной цели и исключительно на свои средства. На меня возложено поручение, и я должен добиться определенных результатов. Следовательно, если бы я мог вернуть себе свободу, уплатив за нее установленный здесь страшный выкуп, то я согласился бы, по мере возможности, дать удовлетворение желаниям Антинеи. Мне известен широкий дух Церкви и, в особенности, конгрегация, к которой я стремлюсь приобщиться: мой образ действий был бы признан правильным и (кто знает!), быть может, даже похвальным. При подобных же обстоятельствах, святая Мария Египетская отдала, как вы знаете, свое тело лодочникам. И была за это возвеличена и превознесена. Но; поступая таким образом, она была уверена, что осуществит свои высокие намерения. Цель оправдывает средства… Мое положение — совершенно иное.
Я могу выполнить самые нелепые капризы этой дамы, и все же это не помешает мне быть занесенным в каталог красного мраморного зала под номером 54 или 55, если она предпочтет сначала обратиться к вам. Так что…
— Так что?
— Так что соглашаться было бы с моей стороны непростительной ошибкой.
— Что же вы намерены, в таком случае, предпринять?
— Что я намерен предпринять?
Моранж прислонился затылком к спинке кресла и, пустив в потолок клуб дыма, сказал, улыбаясь:
— Ничего… И этого достаточно. Дело в том, что в данном случае мужчина имеет над женщиной неоспоримое превосходство. В силу своей физической природы он всегда может ей отказать в иске. А она — нет.
И он прибавил, бросив на меня насмешливый взгляд:
— Заставить можно лишь того, кто этого желает.
Я опустил голову.
— Я пытался, — продолжал Моранж, — воздействовать на Антинею лучшими сокровищами тончайшей диалектики. Напрасный труд. Исчерпав все мои доводы, я ей сказал: «Почему именно я, а не Ле-Меж?» Она рассмеялась. «Почему не пастор Спардек? — ответила она вопросом. — Л е-Меж и Спардек — очень умные люди, которых я ценю. Но, — продекламировала она: Навеки проклят будь мечтатель, одержимый Бесплодной мыслью первым разрешить — О, глупый человек! — вопрос неразрешимый, Как с честностью любовь соединить.
«А кроме того, — прибавила она с ее, действительно, очаровательной улыбкой, — по всей вероятности, ты недостаточно хорошо рассмотрел их обоих». Вслед затем, — продолжал Моранж, — последовал ряд комплиментов насчет моей пластики, на которые я не нашел ответа: до такой степени меня сбила с толку мастерски произнесенное ею четверостишие Бодлера. Желая объяснить мне свою точку зрения, Аитинея продолжала: «Ле-Меж — ученый, который приносит мне много пользы: он знает испанский и итальянский языки и приводит в порядок мои бумаги и документы, пытаясь точно установить мою божественную генеалогию.
Достойный отец Спардек говорит по-английски и по-немецки. Граф Беловский владеет в совершенстве славянскими языками, а кроме того, я люблю его, как своего отца. Он знал меня еще девочкой, когда я и не помышляла о тех глупостях, которые тебе теперь известны. Без этих людей я не могу обходиться в моих сношениях с гостями различных национальностей, хотя я начинаю довольно хорошо разбираться в необходимых мне диалектах… Но довольно слов: в первый раз мне приходится объяснять свое поведение. Твой друг не такой любопытный». После этого она меня отпустила… Странная, поистине, женщина.
— Господа! — воскликнул неожиданно появившийся Ле-Меж. — Что вы тут замешкались? Вас ждут к обеду!
В тот вечер маленький профессор был в очень хорошем расположении духа. В пе1личке у него была новая синяя розетка.
— Итак? — спросил он несколько игривым тоном. — Вы ее видели?
Ни Моранж, ни я не дали ему ответа.
Когда мы вошли в столовую, отец Спардек и гетман Житомирский уже приступили к обеду. Заходившее солнце бросало на белоснежную скатерть пучки малинового света.
— Садитесь, господа, — громко заговорил Ле-Меж.Поручик Сент-Ави, вчера вечером вас не было с нами. Вы впервые отведаете стряпню Куку, нашего бамбарского41 повара. Вы мне скажете свое мнение.
Черный слуга поставил передо мной превосходно приготовленную султанку, плававшую в ярко-красном, как томат, перечном соусе.
Я уже сказал, что был очень голоден. Блюдо было чудесное. Острая подливка немедленно возбудила во мне жажду.
— «Белый Хоггар» 1879 года, — шепнул мне на ухо гетман Житомирский, наполняя мой бокал тонким вином цвета топаза. — Я сам наблюдал за его приготовлением…
Никогда не действует на голову: только на ноги.
Я залпом опорожнил свой стакан. Общество начало казаться мне очаровательным.
— Эй, капитан! — крикнул Ле-Меж моему спутнику, обстоятельно расправлявшемуся со своей султанкой. — Что вы скажете об этом колючепером42 экземпляре? Его поймали сегодня в озере оазиса. Начинаете ли вы, наконец, соглашаться с гипотезой о том, что Сахара была когда-то морем?
— Да, эта рыба — веский аргумент, — ответил Моранж.
И вдруг умолк. Дверь столовой отворилась. Вошел белый туарег. Собеседники прекратили разговор.
Медленными шагами человек с покрывалом на голове приблизился к Моранжу и коснулся его правой руки.
— Хорошо, — сказал тот.
Кувшин с «Хоггаром» 1879 года стоял между мной и графом Беловским. Я наполнил свой бокал (в который входило не меньше полулитра) и нервно его опорожнил.
Гетман взглянул на меня с симпатией.
— Хе-хе! — усмехнулся Ле-Меж, толкнув меня локтем. — Антинея соблюдает чинопочитание.
Отец Спардек целомудренно улыбнулся.
— Хе-хе! — снова хихикнул Ле-Меж.
Мой бокал был пуст. На мгновение у меня мелькнула мысль запустить им в голову профессора истории. Но нет!
Я Опять налил себе вина и выпил.
— Этого великолепного бараньего жаркого Моранжу придется отведать лишь мысленно, — заметил маленький человек, становясь все более игривым и кладя себе на тарелку солидный кусок мяса.
— Он не пожалеет об этом, — сказал недовольным голосом гетман. — Это не жаркое: это — бараний рог. Нет, этот Куку начинает решительно над нами издеваться.
— Пеняйте на достойного отца, — возразил с раздражением Ле-Меж. — Я уже не раз говорил ему о том, чтобы он приставал со своими проповедями к кому угодно, но только не к нашему повару.
— Господин профессор! — сказал с достоинством Спардек.
— Я поддерживаю свой протест, — воскликнул Ле-Меж, который, как мне показалось, начал в ту минуту хмелеть.Будьте судьей, милостивый государь, — продолжал он, обращаясь в мою сторону. — Вы здесь человек свежий. Вы можете разобрать дело беспристрастно. Так вот, позвольте вас спросить: имеет ли пастор право портить жизнь поварубамбуре, набивая ему с утра до вечера голову всякой богословской дребеденью, к которой тот не чувствует ни малейшего предрасположения.
— Увы! — печально ответил Спардек. — Вы сильно заблуждаетесь. У него большая склонность к религиозным диспутам.
— Куку — ленивая корова и охотно слушает ваше протестантское мычанье, чтобы ничего не делать и пережаривать наши котлеты, — заметил гетман. — Да здравствует папа! — заорал он, вдруг наполняя, один за другим, наши стаканы.
— Уверяю вас, что этот бамбара внушает мне тревогу, — возразил с большим достоинством Спардек. — Знаете ли, до чего он теперь дошел? Он отрицает реальность человеческого существования. Он — на пороге того же заблуждения, в которое впали Цвингли и Эколампадий[Немецкий гуманист и религиозный реформатор, пытавшийся примирить Цвингли с Лютером. (Прим. перев.). Он отрицает, что наша жизнь реальна.
— Послушайте — сказал, сильно возбуждаясь, Ле-Меж. — Никогда не надо трогать людей, занятых кухней.
Такого же взгляда держался и Иисус, который, будучи, как я думаю, таким же хорошим богословом, как и вы, никогда не имел в мыслях отвлекать Марию от очага, чтобы рассказывать ей свои глупые притчи.
— Правильно!-подтвердил гетман.
Он зажал между коленями кувшин с вином, тщетно пытаясь его откупорить.
— Бокалы, стройся! — воскликнул он, когда его усилия увенчались, наконец, успехом.
— Куку отрицает реальность нашего существования, — грустно сказал пастор, опорожнив свой стакан.
— А ну его! — шепнул мне на ухо гетман Житомирский. — Пусть себе болтает! Разве вы не видите, что он совсем пьян?
Но он и сам начинал говорить заплетающимся языком.
Ему стоило большого труда наполнить мой бокал до самых краев.
У меня возникло желание оттолкнуть от себя вино. Но вдруг мой. мозг прорезала мысль:
«В этот час Моранж… Что бы он ни говорил… Она так прекрасна».
И, потянув к себе стакан, я снова осушил его до дна.
Тем временем Ле-Меж и Спардек запутались в необыкновенном религиозном диспуте, швыряя друг другу в голову «Book of commun prayer"43 , «Declaration des droits de 1'homme"44 и «Bulle Unigenitus"45 . Мало-помалу, гетман начал приобретать над обоими то влияние, которое светский человек, даже мертвецки пьяный, всегда имеет над другими, благодаря превосходству воспитания над образованием.
Граф Беловский выпил в пять раз больше, чем профессор и пастор. Но он в десять раз лучше противостоял вину.
— Оставим эти пьянчуг, — сказал он с отвращением.Пойдемте, дорогой друг. Наши партнеры ждут нас в игорном зале.
— Милостивые государыни и государи, — начал гетман, входя в зал, — позвольте представить вам нового партнера, моего друга, поручика Сен-Ави. — Не мешайте, — прошептал он мне на ухо. — Все это прислуга… я знаю… Но я, видите ли, воображаю…
Я увидел, что он был, действительно, пьян.
Игорный зал помещался в узкой и длинной комнате.
Громадный стол без ножек, поставленный прямо на пол и окруженный валом из подушек, на которых сидело и полулежало около дюжины туземцев обоего пола, составлял главную часть обстановки. На стене висели две гравюры, свидетельствовавшие о весьма счастливом эклектизме: «Святой Иоанн Креститель» да-Винчи и «Последние патроны"46 Альфонса де Нэвилля.
На столе стояли красные глиняные бокалы. Среди них возвышался тяжелый кувшин, наполненный пальмовым вином.
Среди присутствовавших я узнал старых знакомых: моего массажиста, маникюршу, цырюльника и двух-трех белых туарегов, которые, завесив себе лица, важно курили свои трубки с медными крышками. Все они, в ожидании лучшего, наслаждались какой-то карточной игрой, сильно напоминавшей рамс. Тут же находились и обе наперсницы Антинеи — Агида и Сидия. Их гладкая темная кожа сверкала из-под покрывал, испещренных серебряным шитьем. Я пожалел, что среди собравшихся не оказалось красной шелковой туники маленькой Танит-Зерги… Снова, но только на одну секунду, у меня мелькнула мысль, о Моранже.
— Давай, фишки, Куку! — скомандовал гетман. — Мы тут не за тем, чтобы тратить время на пустяки.
Повар-цвийглист поставил перед собой ящичек с разноцветными костяными кружочками. Граф Беловский принялся их считать, располагая их с величайшей серьезностью небольшими кучками.
— Белые — один луидор, — объяснил он мне. — Красные — сто франков. Желтые — пятьсот. Зеленые — тысяча. Да, игра тут идет чертовская! Впрочем, вы сами сейчас увидите.
— Покупаю банк за десять тысяч, — заявил поварцвинглист.
— Двенадцать тысяч, — сказал гетман.
— Тринадцать, — произнесла Сидия, которая, устроившись, с похотливой улыбкой, на коленях у графа, любовно соединяла свои фишки в маленькие стопки.
— Четырнадцать, — сказал я.
— Пятнадцать! — крикнула пронзительным голосом старая негритянка-маникюрша.
— Семнадцать! — громогласно возгласил гетман.
— Двадцать тысяч! — отчеканил повар.
И, напирая на каждое слово, он прибавил, бросив на нас вызывающий взгляд: — Двадцать. Я покупаю банк за двадцать тысяч.
Гетман с досадой махнул рукой.
— Дьявол! С этим животным ничего не поделаешь. Вам придется шпарить вовсю, поручик.
Куку поместился в середине стола, разделив таким образом играющих на два табло. Он начал тасовать карты и производил эту операцию с такой неподражаемой ловкостью, что я широко раскрыл глаза.
— Я говорил вам: совсем как у Анны Демонт, — шептал мне с гордостью гетман.
— Делайте вашу игру! — сказал лающим голосом негр. — Делайте вашу игру, господа!
— Подожди, скотина! — сказал ему Беловский. — Ведь ты видишь, что стаканы пусты… Какамбо, сюда!
Смешливый массажист немедленно наполнил бокалы.
— Сними! — обратился Куку к красивой туземке Сидии, сидевшей направо от него.
Молодая женщина прорезала колоду левой рукой: она верила, по-видимому, в приметы или, может быть, просто потому, что ее правая рука держала в тот миг наполненный стакан, который она подносила к губам. Я увидел, как вздулось ее тонкое матовое горло, пропуская вино.
— Даю, — сказал Куку.
Мы сидели за столом в таком порядке; с левой стороны — гетман, затем — Агида, которую он обнимал за талию с развязностью истого аристократа, потом
— Какамбо, туземка и двое негров, с важным и внимательным видом следивших за игрой; справа находились: Сидия, я, старая маникюрша Розита, цырульник Барбуф, другая чернокожая женщина и двое белых туарегов, таких же серьезных и сосредоточенных, как и их симметрически сидевшие, с моей стороны, товарищи.
— Беру, — ответил гетман.
Сидия отрицательно покачала головой.
Куку дал гетману четверку, а себе вытянул пятерку.
— Восемь! — крикнул Беловский.
— Шесть, — сказала красивая Сидия.
— Семь, — вывернул свои карты Куку. — Одна табло платит другому, — холодно прибавил он.
— Дублет! — заявил гетман.
Какамбо и Агида последовали его примеру. На нашей стороне партнеры были сдержаннее. Маникюрша, например, не делала ставок больше двадцати франков.
— Я требую, чтобы оба табло играли ровно, — невозмутимо сказал Куку.
— Какой невыносимый субъект! — выругался граф.На, лопай! Теперь ты доволен?
Куку дал карту, открыв себе девять.
— Честь спасена! — заорал Беловский. — У меня восемь…
У меня было два короля, и потому я не обнаружил ни малейшего неудовольствия. Розита взяла у меня из рук карты.
Я взглянул на сидевшую справа от меня Сидию. Ее длинные черные волосы ниспадали густыми волнами ей на плечи. Она была, действительно, очень хороша, будучи слегка навесела, как и все это фантасмагорическое общество.