Вдруг подул ветер, необычайно резкий и сильный, и почти в то же самое время на дне оврага стало совершенно темно. В одно мгновенье небо над нашими головами стало чернее стен горного прохода, по уклону которого мы летели без передышки.
— Поищите в скале какой-нибудь выступ или подъем! — кричал я изо всех сил своим спутникам.-Если мы через минуту не укроемся, мы погибли.
Они меня не слышали, но, обернувшись, я заметил, что мы не отставали друг от друга: Моранж следовал непосредственно за мной, а Бу-Джема поспевал за ним, с удивительной ловкостью гоня перед собою двух верблюдов, везших наш багаж.
Ослепительная молния разорвала беспросветную тьму.
Загрохотал гром, отражаясь на тысячу ладов от скалистых стен прохода, и почти тотчас же сверху начали падать крупные капли теплого дождя. В одну секунду наши бурнусы, которые, вследствие нашего быстрого бега, неслись до тех пор за нами словно распластанные простыни, пропитались водой и прилипли к нашим мокрым телам.
— Мы спасены! — крикнул я вдруг.
С правой стороны, в самой середине стены, я неожиданно заметил огромную вертикальную трещину. То было почти отвесное ложе уэда, впадавшего в русло того, куда мы углубились в это злополучное утро. Оттуда уже несся с грохотом и шумом настоящий горный поток.
Еще никогда в жизни не наблюдал я такой бесподобной уверенности, с какой наши верблюды карабкались на самые крутые подъемы; цепляясь за каждый бугорок, широко расставляя свои огромные ноги, упираясь в начинавшие расступаться скалы, они творили в тот миг чудеса ловкости, которых не проделали бы, может быть, даже пиренейские мулы.
Через несколько минут нечеловеческих усилий мы очутились, наконец, вне опасности, на базальтовой террасе, возвышавшейся метров на пятьдесят над ложем уэда, где мы чуть не остались навеки. На помощь нам пришел еще счастливый случай: перед нами оказалась небольшая пещера.
Бу-Джеме удалось укрыть в ней наших верблюдов. С порога этого убежища мы могли в спокойном молчании наблюдать представившееся нашему взору несравненное зрелище.
Тебе приходилось, я думаю, присутствовать в Шалонском лагере при артиллерийской стрельбе. Тебе случалось видеть, как разрывались ударные снаряды, падая на меловую почву Марнской равнины и зажигая ее снопами пламени… Земля вздымается, взлетает на воздух, бурлит и кипит среди грохота лопающихся гранат!.. Так вот, почти такая же картина представилась нашим глазам, — но развернулась она в пустыне, посреди глубокого мрака. Потоки воды, покрытые белой пеной, с бешенством устремлялись в отверстие черной дыры и заливали все выше и выше то возвышение, на котором мы находились. Все это сопровождалось беспрерывными раскатами грома и еще более могучим гулом и треском падавших один за другим огромных кусков скал, размытых наводнением и растворявшихся в несколько секунд среди бушевавших волн.
Все время, пока несся этот поток, — час, а может быть, и два,-мы сидели с Моранжем в глубоком молчании, наклонившись над лежавшим под нашими ногами фантастическим чаном и наблюдая с жадным страхом и с чувством какого-то несказанного и, вместе с тем, сладострастного ужаса, как колебался под ударами водяного тарана приютивший нас каменный выступ. И этот гигантский кошмар был так великолепен, что у нас, как мне кажется, ни на одну минуту не зарождалось желание, чтобы он, наконец, прекратился.
Но вот сверкнул луч солнца… И только тогда мы взглянули друг на друга.
Моранж протянул мне руку.
— Благодарю вас, — сказал он просто.
И, улыбнувшись, прибавил:
— Захлебнуться в самом сердце Сахары было бы, право, смешно и глупо. Ваша смелость и присутствие духа избавили нас от такого нежелательного конца.
Ах!.. Почему в тот день не скатился он навсегда в поток вместе со своим верблюдом, когда тот споткнулся! Тогда не было бы того, что случилось потом… Вот мысль, которая преследует меня в часы душевной слабости. Но, как я тебе уже сказал, такое состояние продолжается недолго. Нет, нет! Я не жалею, я не могу жалеть о том, что произошло и должно было произойти…
Моранж ушел, чтобы пробраться в пещеру, откуда доносилось довольное рычанье верблюдов Бу-Джемы. Я остался один, продолжая наблюдать стремительное и беспрерывное набухание потока, в который бешено изливались бежавшие к нему с разных сторон притоки. Дождь перестал.
Солнце снова сверкало на прояснившемся небе.
Я чувствовал, с какой невероятной быстротой высыхало на мне мое платье, за минуту до того совершенно мокрое.
Чья-то рука легла на мое плечо. Возле меня снова стоял Моранж. Странная и самодовольная улыбка освещала его лицо.
— Пойдемте со мной, — сказал он.
Сильно заинтересованный, я последовал за ним. Мы проникли в пещеру.
Входное отверстие, через которое свободно прошли верблюды, пропускало достаточное количество света. Моранж подвел меня к большой гладкой скале, находившейся как раз напротив входа.
— Смотрите, — произнес он, плохо сдерживая свою радость.
— В чем дело?
— Как! Вы не видите?
— Я вижу несколько туарегских надписей, — ответил я, немного разочарованный. — Но, кажется, я вам уже говорил, что плохо разбираюсь в тифинарских письменах. Разве эти надписи интереснее тех, которые мы уже несколько раз встречали на своем пути?
— Взгляните на эту, — сказал Моранж.
В его голосе звучало такое торжество, что на этот раз я сосредоточил все свое внимание.
Я стал рассматривать скалу.
То была надпись, знаки которой были расположены в виде креста. Так как она занимает в моем рассказе значительное место, то я должен ее перед вами воспроизвести.
Вот она:
Она была начертана с большой правильностью, при чем все ее точки и штрихи были довольно глубоко вырезаны в каменистой стене. Даже не обладая в то время обширными познаниями по части надписей на скалах, я без труда признал, что та, которая находилась передо мной, была очень древняя.
По мере того как Моранж ее разглядывал, лицо его становилось все более и более радостным.
Я бросил на него вопросительный взгляд.
— Итак! Что вы об этом скажете? — проговорил он.
— Что я могу вам сказать? Повторяю, что я едва разбираю тифинарские письмена.
— Хотите, я вам помогу? — спросил мой спутник.
После только что перенесенных нами волнений, этот урок по эпиграфике показался мне довольно неуместным. Но радость Моранжа была так глубока, что я не счел себя в праве ее испортить.
— Так вот, — начал он, давая свои объяснения с такою же легкостью, как будто стоял перед классной доской, — прежде всего обратите внимание на крестообразную форму этой надписи. Другими словами, в ней дважды содержится одно и то же слово, идущее снизу вверх и справа налево. Так как слово это составлено из семи букв, то четвертая, т. е. находится, вполне естественно, в центре надписи. Такое расположение знаков, единственное в своем роде в тифинарской эпиграфике, является уже само по себе довольно примечательным. Но этого мало. Попробуем расшифровать.
Ошибившись три раза из семи, мне удалось, при терпеливом содействии Моранжа, разобрать начертанное слово.
— Ну, что, понимаете, в чем дело? — сказал он мне, подмигивая, когда я довел до конца свое упражнение.
— Столько же, сколько и раньше, — ответил я с легким раздражением. — Слово состоит из букв: а, и, т, и, н, х, а, т. е. «антинха». Ни в одном из известных мне диалектов Сахары нет ни такого слова, ни другого, сколько-нибудь на него похожего.
Моранж потирал себе руки. Его ликованию не было границ.
— Правильно! И именно потому это открытие и является исключительным.
— Как так?
— А вот как. Вы правы: соответственного слова нет ни в арабском, ни в берберском языке.
— В таком случае?
— В таком случае, мой дорогой друг, мы имеем дело с чужеземной вокабулой, изображенной тифинарскими знаками.
— И эта вокабула принадлежит, по-вашему, какомунибудь языку?
— Прежде всего, соблаговолите вспомнить, что буквы «е» в тифинарском алфавите не существует. В нашей надписи она была заменена наиболее близким ей фонетическим знаком х. Сделайте необходимую подстановку в надлежащем месте — и вы получите: — «Антинеа».
— Совершенно верно: «антинеа». Иначе говоря, мы имеем греческое слово, воспроизведенное по-тифинарски. А теперь, я надеюсь, вы согласитель со мной и признаете, что моя находка представляет известный интерес.
В тот день мы не подвинулись очень далеко в разгадке найденной нами надписи. Среди разговоров на эту тему, мы вдруг услышали громкий душераздирающий крик.
Мы тотчас же бросились вон из пещеры и увидели необычайное зрелище.
Несмотря на то, что небо совершенно прояснилось, мутный, покрытый желтой пеной, поток все еще катился внизу, и трудно было предсказать, когда, наконец, спадет вода.
Посреди течения, увлекаемая буйным бегом волн, быстро неслась какая-то рыхлая, сероватая, похожая на огромный тюк, масса.
Но что нас особенно поразило в первую минуту, это фигура Бу-Джемы, который, скача по обломкам скал и кучам осыпавшейся земли, стремительно бежал параллельно потоку, по высокому его берегу, в погоне за таинственным предметом. Этот человек, обычно столь невозмутимый, казался в тот момент словно вырвавшимся на волю сумасшедшим.
Вдруг я схватил Моранжа за руку. Сероватая масса проявила признаки жизни. Из воды высунулась длинная, худая шея, издавшая жалобный крик обезумевшего от страха живого существа.
— Ах, ротозей! — воскликнул я. — Ведь он упустил одного из наших верблюдов, который угодил в уносящий его теперь поток.
— Вы ошибаетесь, — возразил Моранж. — Наши верблюды находятся в полной безопасности в пещере. Тот, за которым бежит Бу-Джема, — не наш. Я прибавлю к этому, что слышанный нами душераздирающий крик издал не наш туарег Бу-Джема. Этот храбрый и достойный сын пустыни занят в данную минуту одной единственной мыслью: присвоить себе выморочное имущество, каковым является этот несущийся вниз по течению дромадер.
— Но кто же, в таком случае, кричал?
— Попытаемся, — сказал мой спутник, — подняться вверх по этому потоку, вдоль которого, но в обратном направлении, несется таким великолепным галопом наш проводник.
И, не дожидаясь моего ответа, он быстро двинулся вдоль утесистого берега, свеже размытого бурным ливнем…
Можно смело сказать, что в тот миг Моранж пошел навстречу своей участи.
Я последовал за ним. С невероятным трудом мы преодолели расстояние в двести или триста метров. Наконец, мы заметили у наших ног небольшой водоем, в котором, постепенно успокаиваясь, еще бурлили волны.
— Смотрите, — сказал Моранж.
Черноватая масса мерно покачивалась на воде.
Когда мы подошли поближе к краю бассейна, то увидели человеческое тело, закутанное в темноголубое покрывало, какое носят обыкновенно туареги.
— Дайте мне руку, — сказал Моранж, — и упритесь другой в скалу. Смелей!
Он был силен, очень силен. В одно мгновение, как бы играя, он вытащил бездыханного туземца на высокий край водоема.
— Он еще жив, — с чувством удовлетворения произнес Моранж. — Нам необходимо доставить его в пещеру. Это место мало пригодно для оживления утопленников.
И он поднял тело своими могучими руками.
— Удивительно, как мало он весит для своего огромного роста.
Когда мы, идя в обратном направлении, достигли нашего убежища, ткани, облекавшие туарега, почти высохли. Но они сильно полиняли, и Моранжу пришлось приводить в чувство уже человека ярко-синего цвета.
Когда я влил туземцу в рот стакан рома, он открыл глаза, с удивлением посмотрел на нас обоих, потом снова их закрыл и едва внятным голосом произнес по-арабски фразу, смысл которой мы поняли лишь несколько дней спустя: «Неужели я исполнил ее желание?»
— О чьем желании он говорит? — спросил я.
— Дайте ему окончательно прийти в себя, — ответил Моранж. — Откройте-ка коробку консервов. С такими молодцами, как этот, можно и не соблюдать тех предосторожностей, какие рекомендуются по отношению к утопленникам европейской расы.
Действительно, спасенный нами от смерти человек был почти великаном.
Его лицо, хотя и сильно исхудалое, отличалось правильными чертами и было почти красивым. Цвет кожи был светло-темный, борода редкая. Его седые волосы говорили за то, что ему было лет под шестьдесят.
Когда я положил перед ним жестянку с солониной, жадная радость мелькнула в его глазах. В коробке было мяса для четырех хороших едоков. Он опустошил ее в одно мгновенье.
— Да, — произнес Моранж, — вот это аппетит! Теперь мы можем его допросить без всякого стеснения.
Тем временем туарег, следуя предписанию своего закона, успел спустить себе на лоб и лицо свое голубое покрывало. Он должен был испытывать сильнейший голод, если не проделал еще до того этой необходимой религиозной формальности. Теперь мы видели только его глаза, смотревшие на нас все мрачнее и мрачнее.
— Французские офицеры, — пробормотал он, наконец.
И, взяв руку Моранжа, он приложил ее к своей груди, а затем поднес к губам.
Вдруг взгляд его зажегся тревожным огоньком.
— А мехари? — спросил он.
Я объяснил ему, что наш проводник был занят спасением животного. В свою очередь, он рассказал нам о том, как его верблюд, споткнувшись, свалился в поток, куда полетел, вместе с ним, и он сам, пытаясь его удержать. Он ударился головой о скалу, громко закричал и потерял сознание.
— Как тебя звать? — спросил я.
— Эг-Антеуэн.
— К какому принадлежишь ты племени?
— К племени кель-тахатов.
— Кель-тахаты платят, кажется, дань великому племени кельрелятов, властителей Хоггара?
— Да, — ответил он, покосившись на меня.
Казалось, что столь обстоятельные вопросы о Хоггаре были ему не по душе.
— Если я не ошибаюсь, кель-тахаты населяют юго-западный склон Атакора 26? Что делал ты так далеко от ваших обычных путей, когда мы спасли тебе жизнь?
— Я ехал через Тит в Ин-Салу, — сказал он.
— По какому делу ехал, ты в Ин-Салу?
Туземец собирался ответить, как вдруг остановился и задрожал. Его взор был устремлен на одну точку в пещере.
Мы посмотрели по тому же направлению. Туарег не сводил глаз с надписи на скале, которая час тому назад доставила столько радости Моранжу.
— Ты знаешь это? — спросил капитан с внезапно пробудившимся любопытством.
Туарег не произнес ни слова, но в глазах его сверкнул странный огонек.
— Ты знаешь это? — настаивал Моранж.
И прибавил:
— Антинея?
— Антинея, — повторил туземец.
И замолчал.
— Отвечай же, раз тебя спрашивают! — закричал я, чувствуя, что меня охватывает какой-то непонятный гнев.
Туарег посмотрел на меня. Мне показалось, что он собирался ответить. Но вдруг взгляд стал жестким. Я почувствовал, как исказились под его лоснистой вуалью черты его лица.
Мы с Моранжем обернулись. На пороге пещеры, тяжело дыша от бесплодной часовой погони, стоял смертельно уставший и растрепанный Бу-Джема.
VI. РОКОВОЙ САЛАТ
— Поищите в скале какой-нибудь выступ или подъем! — кричал я изо всех сил своим спутникам.-Если мы через минуту не укроемся, мы погибли.
Они меня не слышали, но, обернувшись, я заметил, что мы не отставали друг от друга: Моранж следовал непосредственно за мной, а Бу-Джема поспевал за ним, с удивительной ловкостью гоня перед собою двух верблюдов, везших наш багаж.
Ослепительная молния разорвала беспросветную тьму.
Загрохотал гром, отражаясь на тысячу ладов от скалистых стен прохода, и почти тотчас же сверху начали падать крупные капли теплого дождя. В одну секунду наши бурнусы, которые, вследствие нашего быстрого бега, неслись до тех пор за нами словно распластанные простыни, пропитались водой и прилипли к нашим мокрым телам.
— Мы спасены! — крикнул я вдруг.
С правой стороны, в самой середине стены, я неожиданно заметил огромную вертикальную трещину. То было почти отвесное ложе уэда, впадавшего в русло того, куда мы углубились в это злополучное утро. Оттуда уже несся с грохотом и шумом настоящий горный поток.
Еще никогда в жизни не наблюдал я такой бесподобной уверенности, с какой наши верблюды карабкались на самые крутые подъемы; цепляясь за каждый бугорок, широко расставляя свои огромные ноги, упираясь в начинавшие расступаться скалы, они творили в тот миг чудеса ловкости, которых не проделали бы, может быть, даже пиренейские мулы.
Через несколько минут нечеловеческих усилий мы очутились, наконец, вне опасности, на базальтовой террасе, возвышавшейся метров на пятьдесят над ложем уэда, где мы чуть не остались навеки. На помощь нам пришел еще счастливый случай: перед нами оказалась небольшая пещера.
Бу-Джеме удалось укрыть в ней наших верблюдов. С порога этого убежища мы могли в спокойном молчании наблюдать представившееся нашему взору несравненное зрелище.
Тебе приходилось, я думаю, присутствовать в Шалонском лагере при артиллерийской стрельбе. Тебе случалось видеть, как разрывались ударные снаряды, падая на меловую почву Марнской равнины и зажигая ее снопами пламени… Земля вздымается, взлетает на воздух, бурлит и кипит среди грохота лопающихся гранат!.. Так вот, почти такая же картина представилась нашим глазам, — но развернулась она в пустыне, посреди глубокого мрака. Потоки воды, покрытые белой пеной, с бешенством устремлялись в отверстие черной дыры и заливали все выше и выше то возвышение, на котором мы находились. Все это сопровождалось беспрерывными раскатами грома и еще более могучим гулом и треском падавших один за другим огромных кусков скал, размытых наводнением и растворявшихся в несколько секунд среди бушевавших волн.
Все время, пока несся этот поток, — час, а может быть, и два,-мы сидели с Моранжем в глубоком молчании, наклонившись над лежавшим под нашими ногами фантастическим чаном и наблюдая с жадным страхом и с чувством какого-то несказанного и, вместе с тем, сладострастного ужаса, как колебался под ударами водяного тарана приютивший нас каменный выступ. И этот гигантский кошмар был так великолепен, что у нас, как мне кажется, ни на одну минуту не зарождалось желание, чтобы он, наконец, прекратился.
Но вот сверкнул луч солнца… И только тогда мы взглянули друг на друга.
Моранж протянул мне руку.
— Благодарю вас, — сказал он просто.
И, улыбнувшись, прибавил:
— Захлебнуться в самом сердце Сахары было бы, право, смешно и глупо. Ваша смелость и присутствие духа избавили нас от такого нежелательного конца.
Ах!.. Почему в тот день не скатился он навсегда в поток вместе со своим верблюдом, когда тот споткнулся! Тогда не было бы того, что случилось потом… Вот мысль, которая преследует меня в часы душевной слабости. Но, как я тебе уже сказал, такое состояние продолжается недолго. Нет, нет! Я не жалею, я не могу жалеть о том, что произошло и должно было произойти…
Моранж ушел, чтобы пробраться в пещеру, откуда доносилось довольное рычанье верблюдов Бу-Джемы. Я остался один, продолжая наблюдать стремительное и беспрерывное набухание потока, в который бешено изливались бежавшие к нему с разных сторон притоки. Дождь перестал.
Солнце снова сверкало на прояснившемся небе.
Я чувствовал, с какой невероятной быстротой высыхало на мне мое платье, за минуту до того совершенно мокрое.
Чья-то рука легла на мое плечо. Возле меня снова стоял Моранж. Странная и самодовольная улыбка освещала его лицо.
— Пойдемте со мной, — сказал он.
Сильно заинтересованный, я последовал за ним. Мы проникли в пещеру.
Входное отверстие, через которое свободно прошли верблюды, пропускало достаточное количество света. Моранж подвел меня к большой гладкой скале, находившейся как раз напротив входа.
— Смотрите, — произнес он, плохо сдерживая свою радость.
— В чем дело?
— Как! Вы не видите?
— Я вижу несколько туарегских надписей, — ответил я, немного разочарованный. — Но, кажется, я вам уже говорил, что плохо разбираюсь в тифинарских письменах. Разве эти надписи интереснее тех, которые мы уже несколько раз встречали на своем пути?
— Взгляните на эту, — сказал Моранж.
В его голосе звучало такое торжество, что на этот раз я сосредоточил все свое внимание.
Я стал рассматривать скалу.
То была надпись, знаки которой были расположены в виде креста. Так как она занимает в моем рассказе значительное место, то я должен ее перед вами воспроизвести.
Вот она:
Она была начертана с большой правильностью, при чем все ее точки и штрихи были довольно глубоко вырезаны в каменистой стене. Даже не обладая в то время обширными познаниями по части надписей на скалах, я без труда признал, что та, которая находилась передо мной, была очень древняя.
По мере того как Моранж ее разглядывал, лицо его становилось все более и более радостным.
Я бросил на него вопросительный взгляд.
— Итак! Что вы об этом скажете? — проговорил он.
— Что я могу вам сказать? Повторяю, что я едва разбираю тифинарские письмена.
— Хотите, я вам помогу? — спросил мой спутник.
После только что перенесенных нами волнений, этот урок по эпиграфике показался мне довольно неуместным. Но радость Моранжа была так глубока, что я не счел себя в праве ее испортить.
— Так вот, — начал он, давая свои объяснения с такою же легкостью, как будто стоял перед классной доской, — прежде всего обратите внимание на крестообразную форму этой надписи. Другими словами, в ней дважды содержится одно и то же слово, идущее снизу вверх и справа налево. Так как слово это составлено из семи букв, то четвертая, т. е. находится, вполне естественно, в центре надписи. Такое расположение знаков, единственное в своем роде в тифинарской эпиграфике, является уже само по себе довольно примечательным. Но этого мало. Попробуем расшифровать.
Ошибившись три раза из семи, мне удалось, при терпеливом содействии Моранжа, разобрать начертанное слово.
— Ну, что, понимаете, в чем дело? — сказал он мне, подмигивая, когда я довел до конца свое упражнение.
— Столько же, сколько и раньше, — ответил я с легким раздражением. — Слово состоит из букв: а, и, т, и, н, х, а, т. е. «антинха». Ни в одном из известных мне диалектов Сахары нет ни такого слова, ни другого, сколько-нибудь на него похожего.
Моранж потирал себе руки. Его ликованию не было границ.
— Правильно! И именно потому это открытие и является исключительным.
— Как так?
— А вот как. Вы правы: соответственного слова нет ни в арабском, ни в берберском языке.
— В таком случае?
— В таком случае, мой дорогой друг, мы имеем дело с чужеземной вокабулой, изображенной тифинарскими знаками.
— И эта вокабула принадлежит, по-вашему, какомунибудь языку?
— Прежде всего, соблаговолите вспомнить, что буквы «е» в тифинарском алфавите не существует. В нашей надписи она была заменена наиболее близким ей фонетическим знаком х. Сделайте необходимую подстановку в надлежащем месте — и вы получите: — «Антинеа».
— Совершенно верно: «антинеа». Иначе говоря, мы имеем греческое слово, воспроизведенное по-тифинарски. А теперь, я надеюсь, вы согласитель со мной и признаете, что моя находка представляет известный интерес.
В тот день мы не подвинулись очень далеко в разгадке найденной нами надписи. Среди разговоров на эту тему, мы вдруг услышали громкий душераздирающий крик.
Мы тотчас же бросились вон из пещеры и увидели необычайное зрелище.
Несмотря на то, что небо совершенно прояснилось, мутный, покрытый желтой пеной, поток все еще катился внизу, и трудно было предсказать, когда, наконец, спадет вода.
Посреди течения, увлекаемая буйным бегом волн, быстро неслась какая-то рыхлая, сероватая, похожая на огромный тюк, масса.
Но что нас особенно поразило в первую минуту, это фигура Бу-Джемы, который, скача по обломкам скал и кучам осыпавшейся земли, стремительно бежал параллельно потоку, по высокому его берегу, в погоне за таинственным предметом. Этот человек, обычно столь невозмутимый, казался в тот момент словно вырвавшимся на волю сумасшедшим.
Вдруг я схватил Моранжа за руку. Сероватая масса проявила признаки жизни. Из воды высунулась длинная, худая шея, издавшая жалобный крик обезумевшего от страха живого существа.
— Ах, ротозей! — воскликнул я. — Ведь он упустил одного из наших верблюдов, который угодил в уносящий его теперь поток.
— Вы ошибаетесь, — возразил Моранж. — Наши верблюды находятся в полной безопасности в пещере. Тот, за которым бежит Бу-Джема, — не наш. Я прибавлю к этому, что слышанный нами душераздирающий крик издал не наш туарег Бу-Джема. Этот храбрый и достойный сын пустыни занят в данную минуту одной единственной мыслью: присвоить себе выморочное имущество, каковым является этот несущийся вниз по течению дромадер.
— Но кто же, в таком случае, кричал?
— Попытаемся, — сказал мой спутник, — подняться вверх по этому потоку, вдоль которого, но в обратном направлении, несется таким великолепным галопом наш проводник.
И, не дожидаясь моего ответа, он быстро двинулся вдоль утесистого берега, свеже размытого бурным ливнем…
Можно смело сказать, что в тот миг Моранж пошел навстречу своей участи.
Я последовал за ним. С невероятным трудом мы преодолели расстояние в двести или триста метров. Наконец, мы заметили у наших ног небольшой водоем, в котором, постепенно успокаиваясь, еще бурлили волны.
— Смотрите, — сказал Моранж.
Черноватая масса мерно покачивалась на воде.
Когда мы подошли поближе к краю бассейна, то увидели человеческое тело, закутанное в темноголубое покрывало, какое носят обыкновенно туареги.
— Дайте мне руку, — сказал Моранж, — и упритесь другой в скалу. Смелей!
Он был силен, очень силен. В одно мгновение, как бы играя, он вытащил бездыханного туземца на высокий край водоема.
— Он еще жив, — с чувством удовлетворения произнес Моранж. — Нам необходимо доставить его в пещеру. Это место мало пригодно для оживления утопленников.
И он поднял тело своими могучими руками.
— Удивительно, как мало он весит для своего огромного роста.
Когда мы, идя в обратном направлении, достигли нашего убежища, ткани, облекавшие туарега, почти высохли. Но они сильно полиняли, и Моранжу пришлось приводить в чувство уже человека ярко-синего цвета.
Когда я влил туземцу в рот стакан рома, он открыл глаза, с удивлением посмотрел на нас обоих, потом снова их закрыл и едва внятным голосом произнес по-арабски фразу, смысл которой мы поняли лишь несколько дней спустя: «Неужели я исполнил ее желание?»
— О чьем желании он говорит? — спросил я.
— Дайте ему окончательно прийти в себя, — ответил Моранж. — Откройте-ка коробку консервов. С такими молодцами, как этот, можно и не соблюдать тех предосторожностей, какие рекомендуются по отношению к утопленникам европейской расы.
Действительно, спасенный нами от смерти человек был почти великаном.
Его лицо, хотя и сильно исхудалое, отличалось правильными чертами и было почти красивым. Цвет кожи был светло-темный, борода редкая. Его седые волосы говорили за то, что ему было лет под шестьдесят.
Когда я положил перед ним жестянку с солониной, жадная радость мелькнула в его глазах. В коробке было мяса для четырех хороших едоков. Он опустошил ее в одно мгновенье.
— Да, — произнес Моранж, — вот это аппетит! Теперь мы можем его допросить без всякого стеснения.
Тем временем туарег, следуя предписанию своего закона, успел спустить себе на лоб и лицо свое голубое покрывало. Он должен был испытывать сильнейший голод, если не проделал еще до того этой необходимой религиозной формальности. Теперь мы видели только его глаза, смотревшие на нас все мрачнее и мрачнее.
— Французские офицеры, — пробормотал он, наконец.
И, взяв руку Моранжа, он приложил ее к своей груди, а затем поднес к губам.
Вдруг взгляд его зажегся тревожным огоньком.
— А мехари? — спросил он.
Я объяснил ему, что наш проводник был занят спасением животного. В свою очередь, он рассказал нам о том, как его верблюд, споткнувшись, свалился в поток, куда полетел, вместе с ним, и он сам, пытаясь его удержать. Он ударился головой о скалу, громко закричал и потерял сознание.
— Как тебя звать? — спросил я.
— Эг-Антеуэн.
— К какому принадлежишь ты племени?
— К племени кель-тахатов.
— Кель-тахаты платят, кажется, дань великому племени кельрелятов, властителей Хоггара?
— Да, — ответил он, покосившись на меня.
Казалось, что столь обстоятельные вопросы о Хоггаре были ему не по душе.
— Если я не ошибаюсь, кель-тахаты населяют юго-западный склон Атакора 26? Что делал ты так далеко от ваших обычных путей, когда мы спасли тебе жизнь?
— Я ехал через Тит в Ин-Салу, — сказал он.
— По какому делу ехал, ты в Ин-Салу?
Туземец собирался ответить, как вдруг остановился и задрожал. Его взор был устремлен на одну точку в пещере.
Мы посмотрели по тому же направлению. Туарег не сводил глаз с надписи на скале, которая час тому назад доставила столько радости Моранжу.
— Ты знаешь это? — спросил капитан с внезапно пробудившимся любопытством.
Туарег не произнес ни слова, но в глазах его сверкнул странный огонек.
— Ты знаешь это? — настаивал Моранж.
И прибавил:
— Антинея?
— Антинея, — повторил туземец.
И замолчал.
— Отвечай же, раз тебя спрашивают! — закричал я, чувствуя, что меня охватывает какой-то непонятный гнев.
Туарег посмотрел на меня. Мне показалось, что он собирался ответить. Но вдруг взгляд стал жестким. Я почувствовал, как исказились под его лоснистой вуалью черты его лица.
Мы с Моранжем обернулись. На пороге пещеры, тяжело дыша от бесплодной часовой погони, стоял смертельно уставший и растрепанный Бу-Джема.
VI. РОКОВОЙ САЛАТ
В тот момент, когда Эг-Антеуэн и Бу-Джема очутились лицом к лицу, мне показалось, что оба туарега вздрогнули, мгновенно подавив, и тот и другой, невольное движение. Но, повторяю, мое впечатление было мимолетным и смутным.
Тем не менее, его было все же достаточно, чтобы укрепить во мне решение, как только я останусь наедине с моим проводником, поговорить подробнее о нашем новом спутнике.
Это утро и дальнейшие события того дня нас сильно утомили. Мы решили, поэтому, дождаться в гроте рассвета и окончательного падения воды.
На заре, когда я собирался отметить на карте наш ближайший маршрут, ко мне подошел Моранж. У него был несколько смущенный вид.
— Через три дня мы будем в Ших-Сале, — сказал я ему. — Быть может, даже послезавтра вечером, если только верблюды разовьют хороший ход.
— Возможно, что нам придется расстаться еще раньше, — медленно произнес он.
— Почему?
— Потому, что я хочу изменить свой путь. Я отказался от намерения ехать прямо в Тимиссао. У меня явилось желание сначала побродить немного внутри Хоггарского массива.
Я нахмурил брови.
— Что это еще за новая идея?
В то же время я стал искать глазами Эг-Антеуэна, который накануне и за несколько минут до этого разговора беседовал, как я заметил, с Моранжем. Туарег спокойно чинил одну из своих сандалий, зашивая ее смоленой дратвой, которую ему дал Бу-Джема.
Он работал, не поднимая головы.
— Дело вот в чем, — начал объяснять мне Моранж, испытывая, по-видимому, быстро возраставшую неловкость. — Этот человек указал мне на существование подбных же надписей во многих пещерах западного Хоггара. Все такие пещеры расположены как раз поблизости от той дороги, по которой он возвращается домой. Ему придется проехать через Тит. Но от Тита до Тимиссао, через Силет, не будет и двухсот километров. Это наилучший путь27, почти наполовину короче того, который мне пришлось бы проделать одному до Тимиссао, если бы мы расстались в Ших-Сале. Как видите, и это обстоятельство служит до некоторой степени причиной, побуждающей меня…
— До некоторой степени? Я думаю, в весьма малой степени, — возразил я. — Скажите, ваше решение непреклонно?
— Да, — последовал ответ.
— Когда вы рассчитываете меня покинуть?
— Мне придется сделать это еще сегодня. Дорога, по которой Эг-Антеуэн собирается проникнуть в Хоггар, пересекает ту, что находится в пятнадцати километрах от нашей стоянки. По этому поводу я хотел даже обратиться к вам с небольшой просьбой.
— Пожалуйста.
— Не будете ли вы так добры уступить мне одного из двух вьючных верблюдов, принимая во внимание, что туарег, который будет меня сопровождать, лишился своего?
— Верблюд с вашим багажом принадлежит вам, как и ваш мехари, — холодно ответил я.
Несколько минут мы хранили молчание. Моранж, сильно смущенный, не нарушал его. Я стал рассматривать карту. Почти везде, но в особенности к югу, неисследованные области Хоггара лежали многочисленными белыми пятнами среди темно-бурой краски, обозначавшей горы.
Наконец, я произнес:
— Вы даете мне слово, что, заглянув в эти хваленые пещеры, вы отправитесь в Тимиссао через Тит и Силет?
Он посмотрел на меня, не понимая, что я хочу сказать.
— Почему такой вопрос?
— Потому, что если вы дадите мне такое обещание, и если только, само собой разумеется, мое общество вам не неприятно, я поеду вместе с вами. Это составит для меня разницу не больше, чем в двести километров. Я доберусь до Ших-Салы с юга, вместо того чтобы достигнуть ее с запада, — вот и все.
Моранж с волнением посмотрел на меня.
— Зачем вы это делаете? — тихо спросил он.
— Мой дорогой друг, — в первый раз за все время я назвал так Моранжа, — мой дорогой друг, я обладаю чувством, которое приобретает в пустыне исключительную остроту: чувством опасности. Я вам дал тому маленький пример вчера утром, когда разразилась гроза. Со всеми вашими сведениями по части надписей на скалах, вы не отдаете себе ясного отчета ни о том, что такое Хоггар, ни о тех встречах, которые там могут быть. А раз это так, я не хочу оставлять вас одного на случай весьма возможных опасностей.
— У меня есть проводник, — возразил он со своей восхитительной наивностью.
Сидя по-прежнему на корточках, Эг-Антеуэн продолжал чинить свою стоптанную сандалию.
Я подошел и нему.
— Ты слышал, о чем я только что говорил с капитаном?
— Да, — спокойно ответил туарег.
— Я буду его сопровождать. Мы оставим тебя в Тите, где ты позаботишься о том, чтобы мы могли беспрепятственно добраться куда нам надо. Где то место, до которого ты предложил капитану проводить его?
— Не я ему предложил, а он меня просил об этом, — холодно заметил туарег. — Пещеры с надписями находятся в трех днях пути к югу, в горах. Сначала дорога — довольно тяжелая. Но потом она становится все более ровной и доводит без труда до Тимиссао. Там есть хорошие колодцы, куда туареги Тайтока, которые любят французов, приводят поить своих верблюдов.
— И ты хорошо знаешь дорогу?
Он пожал плечами. Его глаза презрительно усмехнулись.
— Я проехал по ней раз двадцать, — сказал он.
— Ну, хорошо, тогда — в путь!
Мы ехали уже более двух часов. За все это время я не сказал Моранжу ни одного слова. Я ясно сознавал, что, устремляясь с такой беспечностью в наименее известную и наиболее опасную часть Сахары, мы затевали предприятие, имя которому было безумие. Все удары, обрывавшие в течение двадцати лет продвижение французов в этом направлении, были как раз нанесены им из грозного и таинственного Хоггара. Но было уже поздно. Ведь я совершенно добровольно пошел на это поистине сумасшедшее дело. Возврата не было. Стоило ли, в таком случае, портить свой благородный поступок дурным настроением? Кроме того, — я должен в том признаться, — мне начинал нравиться тот оборот, который приняло наше путешествие. У меня вдруг явилось предчувствие, что мы шли навстречу чему-то необыкновенному, что мы были на пути к какому-то чудовищному приключению. Нельзя безнаказанно проводить в пустыне месяце и годы. Рано или поздно она завладевает душой человека, уничтожает дисциплинированного офицера и аккуратного чиновника, убивает в них чувство ответственности. Что там, .за этими таинственными скалами, за этими тускло-бледными пустынными равнинами, которых не смогли одолеть самые знаменитые охотники за тайнами?.. И невольно, говорю я тебе, невольно следуешь за ними…
— Уверены ли вы, по крайней мере, что эта надпись достаточно интересна для оправдания всего того, что мы собираемся ради нее проделать? — спросил я Моранжа.
Я почувствовал, как мой спутник вздрогнул от радости. Я понял, что с самого момента отправления его не оставляла полная страха мысль о том, что я сопровождаю его без всякого к тому желания. И то обстоятельство, что я давал ему случай убедить меня в правильности его поступка, рассеивало все его сомнения и поселяло в нем уверенность в его конечном торжестве.
— Еще никогда, — ответил он голосом, намеренно ровным, но явно звучавшим нотками восторга, — еще никогда не находили греческих надписей на этой широте. Самыми крайними точками, где они были обнаружены, являются южный Алжир и Киренаида. Но в Хоггаре! Поймите меня!
Правда, что эта надпись изображена по-тифинарски. Но эта деталь не только не умаляет интереса факта, а, наоборот, увеличивает его.
— Какой, по вашему мнению, смысл этого слова?
— «Антинея» может быть только именем собственным, — ответил Моранж. — Кому оно принадлежит? Сознаюсь — мне это неизвестно, и если, в этот час, я направляюсь на юг, увлекая вас с собой, то потому, что рассчитываю найти там дополнительные сведения. Этимология этого слова? Собственно говоря, ее нет, но она может существовать в тридцати различных видах. Припомните, что тифинарский алфавит далеко не совпадает с греческим, а это значительно расширяет поле для гипотез. Если желаете, я могу изложить вам кое-какие из них.
— Очень прошу вас.
— Итак, прежде всего, мы имеем avn и vao, т. е. «женщина впереди корабля». Это толкование, как вы знаете, охотно допускали Гафарель и мой высокочтимый учитель Берлиу. Оно довольно удачно подходит к фигурам, изваянным или вырезанным на передней части судов. «Далее следует avtivfja: слово, находящееся, очевидно, в связи с avxi vao?, т. е. „с той, которая стоит перед“ va6?, — храмом,-„с той, которая стоит перед святилищем“, иначе говоря — жрицей. Это толкование привело бы в восторг Жирара и Ренана.
«Еще дальше мы имеем avxivea, от avn и vao?, „новый“; значение этого слова может быть двоякое: либо -„та, которая является противоположностью молодости“, либо — „та, которая является противницей всего нового или противницей юности“.
«Наконец, avti имеет еще один смысл -„взамен“, что еще больше осложняет все вышеприведенные предположения; затем, глагол veto имеет четыре значения: идти, течь, прясть или ткать и нагромождать. Впрочем, не только эти…
Имейте в виду, что я не могу пользоваться, — несмотря на весьма удобный для этой цели горб этого мехари, — ни большим словарем Этьена, ни лексиконами Пассова или Лиделя-Скота. Все это, мой дорогой друг, я говорю к тому, чтобы доказать вам, до какой степени эпиграфика является наукой относительной, всегда зависящей от находки той или иной новой надписи, противоречащей предыдущим, не касаясь уже того, что очень часто эпиграфические изыскания тесно связаны с настроением исследователей и с их индивидуальными взглядами на всеобщую историю[В своих объяснениях, местами совершенно произвольных, капитан Моранж забывает этимологию слова Avftivea
— диалектическую дорическую форму от AvOivi, от av06?, «цветок», могущую обозначать: «находящийся в цвету». (Прим. советника Леру.) ].
— Мне тоже так кажется, — сказал я. — Но позвольте мне выразить свое удивление по поводу того, что вы, держась столь скептического взгляда на преследуемую вами цель, идете без колебания навстречу опасностям, которые могут оказаться весьма серьезными.
Моранж слабо улыбнулся. — Я ничего не толкую, мой друг: я лишь сопоставляю и подбираю материал. Из того, что я привезу дону Гранже, он сумеет, при его знаниях, сделать те выводы, которых, по причине моей слабой осведомленности, я сделать не могу. Все, что я вам изложил, — умственная игра, не больше… Простите меня.
Тем не менее, его было все же достаточно, чтобы укрепить во мне решение, как только я останусь наедине с моим проводником, поговорить подробнее о нашем новом спутнике.
Это утро и дальнейшие события того дня нас сильно утомили. Мы решили, поэтому, дождаться в гроте рассвета и окончательного падения воды.
На заре, когда я собирался отметить на карте наш ближайший маршрут, ко мне подошел Моранж. У него был несколько смущенный вид.
— Через три дня мы будем в Ших-Сале, — сказал я ему. — Быть может, даже послезавтра вечером, если только верблюды разовьют хороший ход.
— Возможно, что нам придется расстаться еще раньше, — медленно произнес он.
— Почему?
— Потому, что я хочу изменить свой путь. Я отказался от намерения ехать прямо в Тимиссао. У меня явилось желание сначала побродить немного внутри Хоггарского массива.
Я нахмурил брови.
— Что это еще за новая идея?
В то же время я стал искать глазами Эг-Антеуэна, который накануне и за несколько минут до этого разговора беседовал, как я заметил, с Моранжем. Туарег спокойно чинил одну из своих сандалий, зашивая ее смоленой дратвой, которую ему дал Бу-Джема.
Он работал, не поднимая головы.
— Дело вот в чем, — начал объяснять мне Моранж, испытывая, по-видимому, быстро возраставшую неловкость. — Этот человек указал мне на существование подбных же надписей во многих пещерах западного Хоггара. Все такие пещеры расположены как раз поблизости от той дороги, по которой он возвращается домой. Ему придется проехать через Тит. Но от Тита до Тимиссао, через Силет, не будет и двухсот километров. Это наилучший путь27, почти наполовину короче того, который мне пришлось бы проделать одному до Тимиссао, если бы мы расстались в Ших-Сале. Как видите, и это обстоятельство служит до некоторой степени причиной, побуждающей меня…
— До некоторой степени? Я думаю, в весьма малой степени, — возразил я. — Скажите, ваше решение непреклонно?
— Да, — последовал ответ.
— Когда вы рассчитываете меня покинуть?
— Мне придется сделать это еще сегодня. Дорога, по которой Эг-Антеуэн собирается проникнуть в Хоггар, пересекает ту, что находится в пятнадцати километрах от нашей стоянки. По этому поводу я хотел даже обратиться к вам с небольшой просьбой.
— Пожалуйста.
— Не будете ли вы так добры уступить мне одного из двух вьючных верблюдов, принимая во внимание, что туарег, который будет меня сопровождать, лишился своего?
— Верблюд с вашим багажом принадлежит вам, как и ваш мехари, — холодно ответил я.
Несколько минут мы хранили молчание. Моранж, сильно смущенный, не нарушал его. Я стал рассматривать карту. Почти везде, но в особенности к югу, неисследованные области Хоггара лежали многочисленными белыми пятнами среди темно-бурой краски, обозначавшей горы.
Наконец, я произнес:
— Вы даете мне слово, что, заглянув в эти хваленые пещеры, вы отправитесь в Тимиссао через Тит и Силет?
Он посмотрел на меня, не понимая, что я хочу сказать.
— Почему такой вопрос?
— Потому, что если вы дадите мне такое обещание, и если только, само собой разумеется, мое общество вам не неприятно, я поеду вместе с вами. Это составит для меня разницу не больше, чем в двести километров. Я доберусь до Ших-Салы с юга, вместо того чтобы достигнуть ее с запада, — вот и все.
Моранж с волнением посмотрел на меня.
— Зачем вы это делаете? — тихо спросил он.
— Мой дорогой друг, — в первый раз за все время я назвал так Моранжа, — мой дорогой друг, я обладаю чувством, которое приобретает в пустыне исключительную остроту: чувством опасности. Я вам дал тому маленький пример вчера утром, когда разразилась гроза. Со всеми вашими сведениями по части надписей на скалах, вы не отдаете себе ясного отчета ни о том, что такое Хоггар, ни о тех встречах, которые там могут быть. А раз это так, я не хочу оставлять вас одного на случай весьма возможных опасностей.
— У меня есть проводник, — возразил он со своей восхитительной наивностью.
Сидя по-прежнему на корточках, Эг-Антеуэн продолжал чинить свою стоптанную сандалию.
Я подошел и нему.
— Ты слышал, о чем я только что говорил с капитаном?
— Да, — спокойно ответил туарег.
— Я буду его сопровождать. Мы оставим тебя в Тите, где ты позаботишься о том, чтобы мы могли беспрепятственно добраться куда нам надо. Где то место, до которого ты предложил капитану проводить его?
— Не я ему предложил, а он меня просил об этом, — холодно заметил туарег. — Пещеры с надписями находятся в трех днях пути к югу, в горах. Сначала дорога — довольно тяжелая. Но потом она становится все более ровной и доводит без труда до Тимиссао. Там есть хорошие колодцы, куда туареги Тайтока, которые любят французов, приводят поить своих верблюдов.
— И ты хорошо знаешь дорогу?
Он пожал плечами. Его глаза презрительно усмехнулись.
— Я проехал по ней раз двадцать, — сказал он.
— Ну, хорошо, тогда — в путь!
Мы ехали уже более двух часов. За все это время я не сказал Моранжу ни одного слова. Я ясно сознавал, что, устремляясь с такой беспечностью в наименее известную и наиболее опасную часть Сахары, мы затевали предприятие, имя которому было безумие. Все удары, обрывавшие в течение двадцати лет продвижение французов в этом направлении, были как раз нанесены им из грозного и таинственного Хоггара. Но было уже поздно. Ведь я совершенно добровольно пошел на это поистине сумасшедшее дело. Возврата не было. Стоило ли, в таком случае, портить свой благородный поступок дурным настроением? Кроме того, — я должен в том признаться, — мне начинал нравиться тот оборот, который приняло наше путешествие. У меня вдруг явилось предчувствие, что мы шли навстречу чему-то необыкновенному, что мы были на пути к какому-то чудовищному приключению. Нельзя безнаказанно проводить в пустыне месяце и годы. Рано или поздно она завладевает душой человека, уничтожает дисциплинированного офицера и аккуратного чиновника, убивает в них чувство ответственности. Что там, .за этими таинственными скалами, за этими тускло-бледными пустынными равнинами, которых не смогли одолеть самые знаменитые охотники за тайнами?.. И невольно, говорю я тебе, невольно следуешь за ними…
— Уверены ли вы, по крайней мере, что эта надпись достаточно интересна для оправдания всего того, что мы собираемся ради нее проделать? — спросил я Моранжа.
Я почувствовал, как мой спутник вздрогнул от радости. Я понял, что с самого момента отправления его не оставляла полная страха мысль о том, что я сопровождаю его без всякого к тому желания. И то обстоятельство, что я давал ему случай убедить меня в правильности его поступка, рассеивало все его сомнения и поселяло в нем уверенность в его конечном торжестве.
— Еще никогда, — ответил он голосом, намеренно ровным, но явно звучавшим нотками восторга, — еще никогда не находили греческих надписей на этой широте. Самыми крайними точками, где они были обнаружены, являются южный Алжир и Киренаида. Но в Хоггаре! Поймите меня!
Правда, что эта надпись изображена по-тифинарски. Но эта деталь не только не умаляет интереса факта, а, наоборот, увеличивает его.
— Какой, по вашему мнению, смысл этого слова?
— «Антинея» может быть только именем собственным, — ответил Моранж. — Кому оно принадлежит? Сознаюсь — мне это неизвестно, и если, в этот час, я направляюсь на юг, увлекая вас с собой, то потому, что рассчитываю найти там дополнительные сведения. Этимология этого слова? Собственно говоря, ее нет, но она может существовать в тридцати различных видах. Припомните, что тифинарский алфавит далеко не совпадает с греческим, а это значительно расширяет поле для гипотез. Если желаете, я могу изложить вам кое-какие из них.
— Очень прошу вас.
— Итак, прежде всего, мы имеем avn и vao, т. е. «женщина впереди корабля». Это толкование, как вы знаете, охотно допускали Гафарель и мой высокочтимый учитель Берлиу. Оно довольно удачно подходит к фигурам, изваянным или вырезанным на передней части судов. «Далее следует avtivfja: слово, находящееся, очевидно, в связи с avxi vao?, т. е. „с той, которая стоит перед“ va6?, — храмом,-„с той, которая стоит перед святилищем“, иначе говоря — жрицей. Это толкование привело бы в восторг Жирара и Ренана.
«Еще дальше мы имеем avxivea, от avn и vao?, „новый“; значение этого слова может быть двоякое: либо -„та, которая является противоположностью молодости“, либо — „та, которая является противницей всего нового или противницей юности“.
«Наконец, avti имеет еще один смысл -„взамен“, что еще больше осложняет все вышеприведенные предположения; затем, глагол veto имеет четыре значения: идти, течь, прясть или ткать и нагромождать. Впрочем, не только эти…
Имейте в виду, что я не могу пользоваться, — несмотря на весьма удобный для этой цели горб этого мехари, — ни большим словарем Этьена, ни лексиконами Пассова или Лиделя-Скота. Все это, мой дорогой друг, я говорю к тому, чтобы доказать вам, до какой степени эпиграфика является наукой относительной, всегда зависящей от находки той или иной новой надписи, противоречащей предыдущим, не касаясь уже того, что очень часто эпиграфические изыскания тесно связаны с настроением исследователей и с их индивидуальными взглядами на всеобщую историю[В своих объяснениях, местами совершенно произвольных, капитан Моранж забывает этимологию слова Avftivea
— диалектическую дорическую форму от AvOivi, от av06?, «цветок», могущую обозначать: «находящийся в цвету». (Прим. советника Леру.) ].
— Мне тоже так кажется, — сказал я. — Но позвольте мне выразить свое удивление по поводу того, что вы, держась столь скептического взгляда на преследуемую вами цель, идете без колебания навстречу опасностям, которые могут оказаться весьма серьезными.
Моранж слабо улыбнулся. — Я ничего не толкую, мой друг: я лишь сопоставляю и подбираю материал. Из того, что я привезу дону Гранже, он сумеет, при его знаниях, сделать те выводы, которых, по причине моей слабой осведомленности, я сделать не могу. Все, что я вам изложил, — умственная игра, не больше… Простите меня.