Страница:
Он обладал редчайшим умением излагать суперсложные явления науки предельно понятно.
"Даже самым смелым умам, - говорил он в другой раз, - трудно вообразить, какие поистине революционные возможности представляет открытие Ганом и Штрессманом деления урана нейтронами". Энрико Ферми мог. Мог и Нильс Бор. И Игорь Курчатов.
При всем его незнании физики, Сергей понимал, что выдающийся интеллект Ферми захвачен одной идеей - овладеть атомной энергией. И что эксперименты итальянца прогрессируют. Однажды вместе с Сергеем в клуб приехала Элис. До обычной игры с Ферми было минут сорок и они вышли на корт, чтобы размяться. Увидев игру Элис, Энрико заметил, что она ему как теннисист, пожалуй, по зубам; Сергею же будет самому интереснее состязаться с его помощником Генри Андерсоном. Через некоторое время Аслан стал получать информацию о работе группы (а позднее лаборатории) Ферми не в коряво-любительском изложении, а в виде квалифицированно оформленных научных отчетов. Как-то Элис за традиционным соком после игры завела разговор о литературных и музыкальных вкусах и пристрастиях.
- Я хоть и итальянец, музыку не люблю, не понимаю, - откровенно признался Энрико. - Литература? - откинувшись на спинку кресла, он вытянул ноги, заложил руки за голову, широко развернув локти, закрыл глаза и стал декламировать - то бархатисто, то раскатисто-гулко, то строго и жестко стихи по-итальянски. Речитатив завораживал. Минут через семь он смолк, но никто не смел прервать молчание. Ждали, что он будет читать еще. А Энрико обвел всех просветленным взглядом, сказал голосом, в котором чувствовалась ностальгия и по далеким временам, и по местам далеким:
- Была поэзия, и были поэты!
- "Неистовый Роланд" Лудовико Ариосто, - Элис сказала это задумчиво, словно говорила сама с собой.
- Fantastiko! - пораженный, Энрико с восторгом смотрел на девушку.
- Разве вы знаете итальянский? - недоуменно вопросил Андерсон.
- В университете я слушала курс итальянской литературы и, разумеется, учила язык. Без этого разве можно по-настоящему ощутить прелесть творений мастеров?
- И вы читали эту поэму в оригинале? - Ферми недоверчиво улыбался.
- Не только ее. И ее предшественницу - поэму Маттео Боярдо "Влюбленный Роланд" со всеми ее легендами...
- И милыми фантазиями и героической патетикой! - подхватил Энрико.
- Бог троицу любит! - Элис повернула лицо к Ферми, наморщила лоб, вспоминая что-то. Обрадованно вздохнула: - Ну, конечно, - Франческо Берни. Он же сатирик, на свой лад переписал "Влюбленного Роланда"!
- Не был бы я женат на моей несравненной Лауре, я бы в вас обязательно влюбился! - Ферми поцеловал руку Элис. Протянул мечтательно: Пятнадцатый-шестнадцатый век... Тогда люди и думали, и любили, и создавали поэмы иначе, ей Богу, иначе. Стихи были божественными. А нынешние... За все, абсолютно все нынешние вирши я не дам и одну, самую простенькую ЭВМ.
- А вдруг появится на современном материале "Божественная комедия"! говоря это, Сергей подмигнул Андерсону.
- Пусть даже одна ее часть - "Ад", "Чистилище", "Рай", хоть одна! - я первый во весь голос приветствовал бы рождение нового Алигьери. А так... Ферми пренебрежительно поморщился. - У меня ни времени, ни желания нет читать все эти убогие бестселлеры. Признаюсь, и это касается не только литературы, главным источником моей общей культуры была Детская энциклопедия, добротная и ярко, красочно оформленная.
"Да, в наше время формирование гения широкого профиля, каким был Леонардо Да Винчи, пожалуй, невозможно, - подумал Сергей. - И однобокость объяснима неведомым ранее расцветом, прогрессом всех наук". Элис задавалась иным вопросом, слушая откровения Ферми: "Может ли даже такой великий ученый, как Энрико, быть причислен к бессмертной когорте Гуманистов - в понимании этого термина в эпоху Возрождения? Для тех целью всех их деяний был человек, личность, индивидуум, его свобода, расцвет, благоденствие. Во имя чего вершит свои открытия Энрико Ферми? И другого я никак не могу определить. Говоря языком обывателя из Бостона или Палермо, добрый он человек или не очень? В среде этих физиков только и разговоров о создании атомной бомбы. Может добрый человек участвовать в создании такого оружия, которое - по словам тех же физиков - будет способно сбросить все человечество в черную бездну небытия?"
Человек так задуман и сотворен, что ему не дано заглянуть в будущее даже на мгновение. Иначе у Элис не возникало бы подобных вопросов. Всего лишь несколько лет спустя трое Великих - Эрнест Лоуренс, Энрико Ферми и Роберт Оппенгеймер - призвали администрацию США сбросить атомные бомбы на Японию. Они были не просто ученые-физики, они были членами правительственного Совета по ядерным делам. И они знали, что подобная акция настоятельными соображениями военной целесообразности не вызывается.
Пока же Элис, Сергей, Генри и Энрико сидели за клубным столиком, пили сок и упивались стихами солнцеподобного Ариосто. По просьбе Элис Ферми прочитал еще один отрывок из "Неистового Роланда". И, уже прощаясь, сказал, обращаясь почему-то к Сергею: "Был и еще один физик, мой соотечественник, обожавший того же поэта". Сергей с интересом смотрел на Ферми: "Амальди? Розетти? Сегре? Бернардини? Коккони?" Теперь и Энрико не без удивления, смешанного с любопытством глядел на русского. "Не физик, а работающих в ней у меня на родине, в основном - одаренную молодежь - знает. Чудны дела твои, Господи. И неисповедимы пути". Ответил с расстановкой, чеканя слова: "Нет, не они. Хотя и среди них, возможно, есть почитатели Ариосто. Того, кого я имел в виду, звали Галилео Галилей..."
В середине декабря после очередной теннисной баталии, Ферми сказал Сергею:
- Жду Рождественских каникул и как желанного отдыха, и как передышки от беспрерывной череды моих поражений на корте.
И Элис в который уже раз восхитила его застенчивая, совсем детская улыбка.
- Разве клуб закрывается? - Сергей удивленно вскинул брови, посмотрел на Генри, Элис.
- Клуб работает, - успокоил его Ферми. - А вот я с семьей, Генри, еще несколько сотрудников - мы все едем на неделю в горы - Green Mountains! Про Вермонт говорят: "Там девять месяцев снегa и лишь три - скверный санный путь".
- Это точно сказано, - засмеялась Элис. - Правда, я сама там не была, но моя тетка живет в столице штата Монтпилиери. Там Рождество всегда "белое". Даже в марте в долинах лежит снежное одеяло.
- У нас на Дальнем Востоке Колыма-река есть, - Сергей сказал это потому, что природная аналогия напрашивалась сама собой. И вдруг смолк он-то хорошо знал, чем печально знамениты те места.
- И что же? - Генри смотрел на Сергея вопрошающе.
- Да, - поддержала его Элис, - есть Колыма. И...
- Песня поется, - невесело продолжил Сергей. - "Колыма ты, Колыма. Золота планета: десять месяцев зима, остальное - лето".
- Похоже, - заметил, подумав, Ферми. Спросил: - Вы лыжи любите?
- Еще как! - Сергей чуть было не выпалил, что два года подряд был чемпионом академии. - Я... и горные, и равнинные.
- Присоединяйтесь к нам. Говорят, Новая Англия сказочно красива! - это сказал Генри, который был тайно влюблен в Элис, и Ферми одобрительно кивнул. Собралось человек двадцать пять и "папа" арендовал новенький автобус. Сергей и Элис решили ехать на "Обворожительном" и хотели через Генри передать приглашение Энрико и Лауре расположиться в комфортабельном "бьюике". Андерсон хмыкнул, ответил как человек посвященный: "Вы не знаете "папу". Скромность врожденная. Ненавидит выделяться сам и терпеть не может выскочек. И еще - как он бросит коллег! Нет, если не хотите пасть в его глазах, забудьте об этом предложении. Вы - другое дело. Вы же не физики".
Даже на отдыхе Ферми каждый день выкраивал полтора часа для проведения лекций-экспромтов. В самой непринужденной обстановке он заводил разговор об актуальной проблеме, которая стояла перед его группой. И начинались удивительные спонтанные ответы мэтра, выливавшиеся в виртуозную лекцию. И превращались в научные бриллианты, которые "папа" щедро вставлял в бесценную корону драгоценного отдыха. Дневные лыжи, вечерние прогулки, веселые вечеринки, программу которых - каждый раз непохожую на предыдущую изобретал неистощимый на забавные выдумки Генри, неудержимо проносились картинками радужного калейдоскопа. Элис и Сергей не пропускали ни одной лекции Энрико. Ни он, ни она не понимали и десятой части того, о чем говорил Ферми. Но очевидная гениальность его импровизаций (пояснительный сеанс Генри - после каждого явления "папы" физикам - давал Элис и Сергею), но уникальная атмосфера таких сугубо профессиональный встреч, но созидательная стратегия каждого такого полуторачасового похода за Истиной потрясали.
- Иногда, когда я его слушаю, мне становится по-настоящему страшно, сказала как-то Элис и Сергея поразила поистине библейская печаль в ее голосе. - Ведь то, к чему он идет в своей науке, семимильными шагами приближает к нам вселенский Армагеддон.
- Он приближает его на стороне сил Добра, - возразил Сергей, - чтобы они в решающий час не остались безоружными перед силами Зла.
- От сил Зла он бежал, это справедливо.
- Не он один. Однако, и там осталось немало могучих умов. Вопрос в том, на чьей стороне их окажется больше и, что тоже немаловажно в науке, кто будет удачливее, выберет точный, кратчайший путь и быстрее получит искомые результаты.
Сергей - Центру
(Из объективки на Энрико Ферми)
"... Упорен. Терпелив. Энергичен. Административных постов не ищет. Деньги - средство для беспрепятственного и беспроблемного ведения научной работы. В науке прост. Говорит: "В физике нет места для путанных мыслей. Сущность любого научного вопроса может быть объяснена без заумий и формул". Является теоретиком и практиком одновременно. Считает, что эксперимент без теории и теория без эксперимента - нонсенс. "Оригинальность и фантазия хороши в науке лишь в сочетании с глубокими знаниями". Презирает научный авантюризм. "Новые законы в науке надо принимать лишь тогда, когда старые уже исчерпали себя". В обыденной жизни исповедует ту же простоту: в одежде, в еде, отдыхе. Признание своих трудов принимает охотно, без показной ложной скромности, но повышенным честолюбием не обладает... Интерес представляет отношение к теории относительности Эйнштейна. Эта теория, особенно ее космологическое следствие - теория расширения Вселенной - симпатии Ферми не вызывает. Причина - его нетерпимость к неясности, его фанатичная приверженность к здравому смыслу. Конкретика в науке превыше всего..."
- Ты любишь лошадей? - спросил как-то Генри Сергея.
- Лошадей? Еще как! С детства. Любимая летняя работа и забава у наших мальчишек - "ночное". Скачешь себе весело на неоседланной лошади, потом они, стреноженные, пасутся, а ты сидишь у костра, печешь картошку, байки смешные и страшные слушаешь. А в связи с чем вопрос?
- Да в самом начале июня, через десять дней, в следующий уик-энд великолепные, знаменитые бега, это недалеко, на Лонг Айленде. Belmont Stakes, часть Тройной Короны. Две другие ее части - Kentucky Derby и Preakness at Pimlico в Мэриленде.
- Звучит заманчиво. Рванём!
И рванули. Выехали на одном "Обворожительном" рано утром, чтобы попасть к началу. И почти сразу попали в поток машин, двигавшихся в одном направлении. Он становился гуще по мере приближения к ипподрому и Генри сетовал на недостаточно широкий хайвей.
- Ты нервничаешь так, словно сам участвуешь в сражении за Тройную Корону, - подтрунивала над ним Элис.
- Да, участвую! - с неожиданным забавным вызовом откликнулся Андерсон. - Я всегда беру с собой кругленькую сумму и ставки делаю... - Он оглянулся, словно кто-то мог его подслушать в едущей машине, - сугубо по научной методе, которую сам выработал.
- Мы друзья? - потребовала ответа Элис.
- Конечно! - не раздумывая, воскликнул Генри.
- Делись секретом!
Генри засмеялся, с готовностью начал довольно длинное объяснение необходимо знать родословную всех лошадей, участвующих в состязаниях; надо иметь знакомства с жокеями, владельцами, ветеринарами, грумами; полезно быть в контакте с завсегдатаями, которые за определенную мзду поделятся самой свежей и, как правило, достоверной информацией; категорически не стоит... Но в это время "Обворожительный" уже въехал на парковку и все трое молча направились к кассам. Генри делал ставки, загородив своим телом видимость всего столика кассира. Элис пыталась заглянуть через его плечо, но он в качестве преграды сдвинул в ее сторону шляпу. "Дети шалят! усмехнулся про себя Сергей. - Поставлю червонец - и баста!" - и он назвал наобум лазаря тройную совершенно немыслимую по оценке слышавшего его номера Генри комбинацию. Они поднялись в абонированную предварительно Сергеем простенькую ложу. Впрочем, главное было хорошо - великолепный обзор. Негромко постучавшись, возник бой. Мгновенно принес заказ: пиво, сэндвичи, орешки. До первого удара колокола оставалось минут десять. Вдруг Генри перевесился через открытое окно, крикнул почтительно и радостно, приглашая кого-то. Дверь отворилась и в ложу вошел человек среднего роста, хрупкий, подвижный.
- Друзья, - Генри подбежал к нему, уважительно пожал руку. - Роберт Оппенгеймер.
Человек нервно откинул со лба непослушные каштановые кудри, изящно поклонился Элис. Протянул Сергею маленькую, почти детскую ладонь:
- Вы из Советского Союза? Очень приятно.
Голубые глаза его искрились добротой, голос был молодой, юношеский, улыбка застенчивая, теплая. Он быстро взял предложенную ему бутылку пива, но тут же поставил ее на столик. Взял куриный гамбургер, надкусил его, стал быстро жевать. Подошел к окну, провел молниеносный обзор трека, толпы, гудевшей в предвкушении зрелища желанного и дивидендов еще более желанных, сел на стул между Элис и Генри, спросил Андерсона что-то о Ферми. В этот миг ударил колокол, Генри и Элис прильнули к биноклям. Оппенгеймер минуту наблюдал за лошадьми, потом повернулся к Сергею, который сидел за спиной Элис, сказал:
- Обожаю этих благородных четвероногих. Люблю за ними наблюдать. Верховая езда приводит меня в экстаз. Это, - он показал на трек, увлек Сергея за рукав в угол ложи, понизил голос, - мне претит. Безответное животное превращают в долларового гладиатора. Я не пропускаю ни одного акта великой битвы за Тройную Корону. Во всяком случае, стремлюсь не пропустить. Ведь я работаю в Беркли, а Калифорния далеко. Так вот, всякий раз на ипподроме вспоминаю пятую книгу бессмертного Джонатана Свифта. Помните?
"Уровень культурки комиссара от журналистики проверяет", - Сергей с деланным удивлением посмотрел на физика. Мол, как это можно не помнить?!
- Гуингмы великолепные и йеху мерзейшие, - сказал он без надрыва.
- Браво! - Оппенгеймер потер руки, сделал несколько шашков вперед-назад. - Прилагательные точны, как идеально просчитанный эксперимент
Элис и Генри, не отрываясь, следили за событиями на треке. Генри молча подпрыгивал на стуле, молча закатывал глаза, молча с горькой усмешкой рвал не выигравшие билеты. Элис топала ногами, свистела, кричала довольно смелые ругательства. "Этого азарта я в ней раньше не замечал, - снисходительно отмечал Сергей про себя. - Простительно то, что бушуют в ней не жадность или алчность. Встает на дыбы вся натура человека, который не терпит проигрыша в иных, не денежных измерениях и сферах: спорте, политике, творчестве. Сам, сам я такой. Проигрывает пусть неудачник. Так, Элли? Так, именно так! А мы будем выигрывать!"
- Я довольно видал русских, - неожиданно меняя тему, быстро заговорил Оппенгеймер, потирая пальцами виски. - В основном, это были эмигранты - и здесь в Штатах, и в Европе - Лондон, Геттинген, Берлин, Лейден. Нет, конечно, и новых, советских тоже - на международных коллоквиумах, семинарах. Вы, лично вы мне симпатичны. Чем? Открытостью. Вы знаете, я медиум. Могу вас свести... ну, скажем, с вашим последним царем. Нет? Ну, тогда с товарищем Лениным. - Он огладил выцветшие до бела когда-то синие джинсы, достал из яркой ковбойки платок, вытер лоб, почесал пушистые брови. - Марксизм мне всегда, а сейчас особенно, представляется панацеей от всех бед сходящего с ума мира. Хочу спросить: зачем, почему все эти ужасные процессы "врагов народа"? Да, и Лион, я имею в виду Фейхтвангера, и другие их оправдывают. Подсудимые сознаются, народ доволен - идет ликвидация контрреволюционеров. Боже, как это все походит на великую Французскую Революцию! Ваш Сталин - я вижу, знаю, чувствую - мудрый вождь. Почему не извлечет уроков из истории? Ну почему?
Сергей молчал, слушал. Что он мог ответить, когда те же или подобные им вопросы терзали и его душу, души многих думающих соотечественников.
- Увы, люди устроены весьма примитивно, - заговорил Сергей. Магнетизм лидера, массовый гипноз, легко переходящий в кровавый психоз разве все это не характерно для истории любого народа? А сегодня? Гитлер у немцев, Рузвельт у американцев, Франко у испанцев. Как ранее Ксеркс, Цезарь, Чингиз-хан.
- Вы говорите про народ или про толпу?
- Под бесовскими чарами вождя народ, опьяненный верой в него и обалдевший от преданности ему, превращается в озверевшую толпу.
- Ура! Я выиграла! Выиграла! - раскрасневшаяся Элис поцеловала Сергея, закружилась по ложе вокруг растерянно улыбавшегося Оппенгеймера. Он отошел к задней стенке, сказал Сергею:
- Приезжайте ко мне в Беркли. Мы бы покатались на лошадках, обсудили мировые проблемы. Ваш угол зрения мне импонирует и интригует. Особенно он будет любопытен при анализе его через призму Форта Росс и других российских памятников в Калифорнии.
- Этот угол зрения будет захватывающе интересен и для читателей моей газеты! - влюбленный взгляд Элис на русского привел Оппенгеймера в волнительный трепет. Любовь - люди, как это здорово!
- Он приедет, мы обязательно приедем! - заверила Элис Оппенгеймера.
ЭХ, ЛЁНЬКА...
Хрущев с группой строевых и штабных офицеров стоял на пригорке, невесть откуда взявшемся на этой плоской как доска неоглядной степной шири. Сентябрьское утро было жарким, сухим, безветренным. Метрах в ста от пригорка был пологий левый берег Волги. Перпендикулярно к нему построенный повзводно стоял один из полков гвардейской дивизии генерала Родимцева. В нескольких шагах от застывших шеренг находились двое. Без пилоток, без петлиц, без ремней, с завязанными на спине руками, они были почти одного роста. Востроносый, со впалыми щеками и объятыми ужасом глазами, совсем по-девичьи всхлипывал, причитая плаксиво: "Братцы! За что? Только и делов, что жить хочу! Бра-а-а-тцы..." Чернявый, с красными, влажными губами и крупным, острым кадыком на худой, длинной шее, с ненавистью глядел то на офицеров на пригорке, то на отделение автоматчиков, застывших со своими ППШ наготове.
- Бойцы! - зычным голосом продолжал моложавый, с седым чубом майор. Мне, как командиру полка, особенно больно сознавать, что в нашей среде оказались два выродка, два подлеца и труса, два дезертира. Посмотрите туда, - и он указал рукой на юго-запад. - Вы видите это зловещее черное облако, слышите выстрелы, гул канонады. Там фашисты рвутся к Волге. Они задались целью захватить Сталинград любой ценой, прорваться на левый берег, выйти на оперативные просторы и ринуться на Москву. И вот эти двое стали предателями, решили помочь фашистам, помочь своим бегством, своей трусостью, жаждой любой ценой спасти свою поганую шкуру. Сегодня наш полк переправится на правый берег и вновь вступит в бой за нашу священную землю. А эти двое... - он махнул рукой командиру отделения автоматчиков, - не заслуживают ничего, кроме нашего презрения и жалкой смерти!
Раздались слова команды, щелкнули затворы, негромко простучали короткие очереди. Полк еще стоял, погруженный в тяжелые раздумья о свершившейся на его глазах казни; еще не прозвучали команды: "Вольно! Разойдись!" и автоматчики только приготовились зашагать угрюмо прочь (ибо даже если расстрел справедлив и даже необходим, очень мало найдется охотников быть палачами), как в небе появились черные стрижи и, резко ныряя к земле из белесых небес, засвистели радостно, резко, пронзительно.
- Надо же - стрижи! - удивленно протянул адъютант Хрущева Виталий.
- Война войной, а жизнь жизнью, - Никита с интересом следил за взмывавшими ввысь и падавшими почти к самой земле голосистыми пичугами.
- Я не о том, Никита Сергеевич. Середина сентября, а они еще здесь.
- А где же им быть? - удивился Хрущев.
- В Африке, - знающе ответил адъютант. - Еще в августе пора была им мигрировать.
- Человеческое сумасшествие не только птицам, всему живому, самой планете жизнь ломает! - начальник медсанбата в сердцах сплюнул и направился к двум свежевырытым могилам, которые похоронная команда уже лениво забрасывала землей.
Много раз приходилось Никите присутствовать на показательных расстрелах дезертиров. Особенно запомнился ему случай в самом начале мая сорок второго. Он был членом Военного Совета войск Юго-Западного направления, которыми командовал маршал Тимошенко. Готовилось наступление и Хрущев отправился с инспекционной поездкой в расположение армейской оперативной группы генерала Бобкина и Шестой армии между Лозовой и Змеевым. На фронте стояло позиционное затишье. Прибыло скупо выделенное Верховным пополнение и наиболее жестоко потрепанные в боях части доукомплектовывались. Случай был редким - дезертировал целый взвод во главе с командиром, младшим лейтенантом. Армейские контрразведчики отловили его и еще пятнадцать его солдат, сопротивлявшихся пристрелили. Приговор трибунала был предельно скор и строг - расстрел. По настоянию Хрущева казнь вершилась перед строем, который состоял из представителей многих частей войск Тимошенко и Малиновского, который командовал Южным фронтом. Охваченный приятным чувством исполненного долга, Никита устроил для старших офицеров обед, и в своем тосте призвал отцов-командиров "блюсти беспощадную революционную дисциплину и порядок во вверенных вам войсках". После пятой или шестой доброй чарки армянского коньяка командарм-6 и член его Военного совета довольно жестко высказались против осуществленного в тот день расстрела, назвав его "недостойным армии спектаклем на устрашение". После перепалки, в результате которой все остались при своем, Никита с КП опергруппы позвонил Сталину и, зная позицию Верховного о сдающихся в плен, доложил о случившемся (без упоминания о застольном споре). Ответ был совсем не тем, которого ожидал член Военного совета. Верховный ответил без обычной минуты на раздумье: "И Генштаб, и я - мы сомневаемся в целесообразности наступления, на котором Тимошенко и вы настаиваете. У нас нет резервов, которые вы просите. Нет, и не будет. Что касается показательных расстрелов, то они хороши при избытке войск. А когда каждый солдат на учете, только дурак может расстреливать дезертиров, да еще пачками".
- Не к наградам же их представлять, товарищ Сталин! - воскликнул Никита, приходя в ужас от своих же слов.
- Лучшая награда для пойманного дезертира - расстрел, - спокойно возразил Сталин. - Направить его в штрафной батальон - вот единственно разумное решение вопроса. - Теперь Сталин сделал паузу. Никита слышал, как он говорил что-то видимо, прикрыв ладонью трубку. Заговорил снова: Тимошенко и вы настаиваете на наступлении. С вас и будет особый спрос.
Никита вздрогнул от этих последних слов. Они были произнесены усталым, ровным голосом, но Хрущев лучше многих знал, какая угроза в нем таилась. Он хотел выкрикнуть, что на поддержку наступательной операции его провоцирует командующий, что он, Хрущев, против, вернее, у него те же сомнения, что и у Ставки и Генштаба. Но Сталин уже положил трубку. А вторично вызывать Верховного он не посмел. Без особой надобности такой вызов мог быть чреват самыми непредвиденными последствиями. И потом... Потом он же знал, что это неправда; что он с не меньшим, если не с большим, чем Тимошенко, рвением настаивал на наступлении. Кому не хочется победных лавров! Особенно, когда кажется, что они сами идут в руки. Желание поквитаться с вероломным врагом, желание отомстить за кровь и слезы соотечественников, горе и ужас, принесенные бомбами и штыками ненавистных испокон веков чужеземцев естественные, священные желания. И разве грех при этом прославиться. Оно, конечно - точно обо всем этом говорится в народе: или грудь в крестах, или голова в кустах. Только вот о кустах как-то не думается. Но именно это и случилось в результате харьковского сражения в мае сорок второго. При примерном равенстве сил, наше наступление натолкнулось на немецкое. Фельдмаршал фон Бок стратегически переиграл маршала Тимошенко и в итоге операции "Фридерикус-I" несколько наших армий оказались в Барвенковском котле. Потери были не просто ощутимы, они были огромны. В честь армейской группы "Клейст" и Шестой армии по всей Германии победно звонили колокола. Опьянением триумфа объясняется решение фюрера двинуть на Сталинград одну Шестую армию Паулюса. А в нашей ставке нескончаемо долго будет идти траурная грызня и похоронный поиск крайнего. Сталин был взбешен поистине трагическим исходом операции, которая начиналась успешно, многообещающе. Он был детально осведомлен и о слабой связи в войсках, и об устаревшей технике, и о разобщенности в действиях Юго-западной группировки и Южного фронта. Все это и предопределило позорное завершение "эпохального наступления". Было и еще одно обстоятельство, о котором он один смел и судить, и говорить, и о котором он как-то сказал начальнику Генштаба генералу Василевскому: "Засранцы! Пошли по шерсть, а вернулись стриженными! Талант полководца - наших генералов, которые таким талантам обладают, можно пересчитать по пальцам. Жуков, Рокоссовский... - он замолчал, вопросительно глядя на Василевского. Начальник Генштаба предусмотрительно выжидал. - И ведь Тимошенко, и Хрущев трижды вносили предложение о наступлении на Харьков". "И мы трижды отклоняли их предложения", - Василевский просто констатировал факт, отнюдь не желая еще сильнее завести Верховного.
"Даже самым смелым умам, - говорил он в другой раз, - трудно вообразить, какие поистине революционные возможности представляет открытие Ганом и Штрессманом деления урана нейтронами". Энрико Ферми мог. Мог и Нильс Бор. И Игорь Курчатов.
При всем его незнании физики, Сергей понимал, что выдающийся интеллект Ферми захвачен одной идеей - овладеть атомной энергией. И что эксперименты итальянца прогрессируют. Однажды вместе с Сергеем в клуб приехала Элис. До обычной игры с Ферми было минут сорок и они вышли на корт, чтобы размяться. Увидев игру Элис, Энрико заметил, что она ему как теннисист, пожалуй, по зубам; Сергею же будет самому интереснее состязаться с его помощником Генри Андерсоном. Через некоторое время Аслан стал получать информацию о работе группы (а позднее лаборатории) Ферми не в коряво-любительском изложении, а в виде квалифицированно оформленных научных отчетов. Как-то Элис за традиционным соком после игры завела разговор о литературных и музыкальных вкусах и пристрастиях.
- Я хоть и итальянец, музыку не люблю, не понимаю, - откровенно признался Энрико. - Литература? - откинувшись на спинку кресла, он вытянул ноги, заложил руки за голову, широко развернув локти, закрыл глаза и стал декламировать - то бархатисто, то раскатисто-гулко, то строго и жестко стихи по-итальянски. Речитатив завораживал. Минут через семь он смолк, но никто не смел прервать молчание. Ждали, что он будет читать еще. А Энрико обвел всех просветленным взглядом, сказал голосом, в котором чувствовалась ностальгия и по далеким временам, и по местам далеким:
- Была поэзия, и были поэты!
- "Неистовый Роланд" Лудовико Ариосто, - Элис сказала это задумчиво, словно говорила сама с собой.
- Fantastiko! - пораженный, Энрико с восторгом смотрел на девушку.
- Разве вы знаете итальянский? - недоуменно вопросил Андерсон.
- В университете я слушала курс итальянской литературы и, разумеется, учила язык. Без этого разве можно по-настоящему ощутить прелесть творений мастеров?
- И вы читали эту поэму в оригинале? - Ферми недоверчиво улыбался.
- Не только ее. И ее предшественницу - поэму Маттео Боярдо "Влюбленный Роланд" со всеми ее легендами...
- И милыми фантазиями и героической патетикой! - подхватил Энрико.
- Бог троицу любит! - Элис повернула лицо к Ферми, наморщила лоб, вспоминая что-то. Обрадованно вздохнула: - Ну, конечно, - Франческо Берни. Он же сатирик, на свой лад переписал "Влюбленного Роланда"!
- Не был бы я женат на моей несравненной Лауре, я бы в вас обязательно влюбился! - Ферми поцеловал руку Элис. Протянул мечтательно: Пятнадцатый-шестнадцатый век... Тогда люди и думали, и любили, и создавали поэмы иначе, ей Богу, иначе. Стихи были божественными. А нынешние... За все, абсолютно все нынешние вирши я не дам и одну, самую простенькую ЭВМ.
- А вдруг появится на современном материале "Божественная комедия"! говоря это, Сергей подмигнул Андерсону.
- Пусть даже одна ее часть - "Ад", "Чистилище", "Рай", хоть одна! - я первый во весь голос приветствовал бы рождение нового Алигьери. А так... Ферми пренебрежительно поморщился. - У меня ни времени, ни желания нет читать все эти убогие бестселлеры. Признаюсь, и это касается не только литературы, главным источником моей общей культуры была Детская энциклопедия, добротная и ярко, красочно оформленная.
"Да, в наше время формирование гения широкого профиля, каким был Леонардо Да Винчи, пожалуй, невозможно, - подумал Сергей. - И однобокость объяснима неведомым ранее расцветом, прогрессом всех наук". Элис задавалась иным вопросом, слушая откровения Ферми: "Может ли даже такой великий ученый, как Энрико, быть причислен к бессмертной когорте Гуманистов - в понимании этого термина в эпоху Возрождения? Для тех целью всех их деяний был человек, личность, индивидуум, его свобода, расцвет, благоденствие. Во имя чего вершит свои открытия Энрико Ферми? И другого я никак не могу определить. Говоря языком обывателя из Бостона или Палермо, добрый он человек или не очень? В среде этих физиков только и разговоров о создании атомной бомбы. Может добрый человек участвовать в создании такого оружия, которое - по словам тех же физиков - будет способно сбросить все человечество в черную бездну небытия?"
Человек так задуман и сотворен, что ему не дано заглянуть в будущее даже на мгновение. Иначе у Элис не возникало бы подобных вопросов. Всего лишь несколько лет спустя трое Великих - Эрнест Лоуренс, Энрико Ферми и Роберт Оппенгеймер - призвали администрацию США сбросить атомные бомбы на Японию. Они были не просто ученые-физики, они были членами правительственного Совета по ядерным делам. И они знали, что подобная акция настоятельными соображениями военной целесообразности не вызывается.
Пока же Элис, Сергей, Генри и Энрико сидели за клубным столиком, пили сок и упивались стихами солнцеподобного Ариосто. По просьбе Элис Ферми прочитал еще один отрывок из "Неистового Роланда". И, уже прощаясь, сказал, обращаясь почему-то к Сергею: "Был и еще один физик, мой соотечественник, обожавший того же поэта". Сергей с интересом смотрел на Ферми: "Амальди? Розетти? Сегре? Бернардини? Коккони?" Теперь и Энрико не без удивления, смешанного с любопытством глядел на русского. "Не физик, а работающих в ней у меня на родине, в основном - одаренную молодежь - знает. Чудны дела твои, Господи. И неисповедимы пути". Ответил с расстановкой, чеканя слова: "Нет, не они. Хотя и среди них, возможно, есть почитатели Ариосто. Того, кого я имел в виду, звали Галилео Галилей..."
В середине декабря после очередной теннисной баталии, Ферми сказал Сергею:
- Жду Рождественских каникул и как желанного отдыха, и как передышки от беспрерывной череды моих поражений на корте.
И Элис в который уже раз восхитила его застенчивая, совсем детская улыбка.
- Разве клуб закрывается? - Сергей удивленно вскинул брови, посмотрел на Генри, Элис.
- Клуб работает, - успокоил его Ферми. - А вот я с семьей, Генри, еще несколько сотрудников - мы все едем на неделю в горы - Green Mountains! Про Вермонт говорят: "Там девять месяцев снегa и лишь три - скверный санный путь".
- Это точно сказано, - засмеялась Элис. - Правда, я сама там не была, но моя тетка живет в столице штата Монтпилиери. Там Рождество всегда "белое". Даже в марте в долинах лежит снежное одеяло.
- У нас на Дальнем Востоке Колыма-река есть, - Сергей сказал это потому, что природная аналогия напрашивалась сама собой. И вдруг смолк он-то хорошо знал, чем печально знамениты те места.
- И что же? - Генри смотрел на Сергея вопрошающе.
- Да, - поддержала его Элис, - есть Колыма. И...
- Песня поется, - невесело продолжил Сергей. - "Колыма ты, Колыма. Золота планета: десять месяцев зима, остальное - лето".
- Похоже, - заметил, подумав, Ферми. Спросил: - Вы лыжи любите?
- Еще как! - Сергей чуть было не выпалил, что два года подряд был чемпионом академии. - Я... и горные, и равнинные.
- Присоединяйтесь к нам. Говорят, Новая Англия сказочно красива! - это сказал Генри, который был тайно влюблен в Элис, и Ферми одобрительно кивнул. Собралось человек двадцать пять и "папа" арендовал новенький автобус. Сергей и Элис решили ехать на "Обворожительном" и хотели через Генри передать приглашение Энрико и Лауре расположиться в комфортабельном "бьюике". Андерсон хмыкнул, ответил как человек посвященный: "Вы не знаете "папу". Скромность врожденная. Ненавидит выделяться сам и терпеть не может выскочек. И еще - как он бросит коллег! Нет, если не хотите пасть в его глазах, забудьте об этом предложении. Вы - другое дело. Вы же не физики".
Даже на отдыхе Ферми каждый день выкраивал полтора часа для проведения лекций-экспромтов. В самой непринужденной обстановке он заводил разговор об актуальной проблеме, которая стояла перед его группой. И начинались удивительные спонтанные ответы мэтра, выливавшиеся в виртуозную лекцию. И превращались в научные бриллианты, которые "папа" щедро вставлял в бесценную корону драгоценного отдыха. Дневные лыжи, вечерние прогулки, веселые вечеринки, программу которых - каждый раз непохожую на предыдущую изобретал неистощимый на забавные выдумки Генри, неудержимо проносились картинками радужного калейдоскопа. Элис и Сергей не пропускали ни одной лекции Энрико. Ни он, ни она не понимали и десятой части того, о чем говорил Ферми. Но очевидная гениальность его импровизаций (пояснительный сеанс Генри - после каждого явления "папы" физикам - давал Элис и Сергею), но уникальная атмосфера таких сугубо профессиональный встреч, но созидательная стратегия каждого такого полуторачасового похода за Истиной потрясали.
- Иногда, когда я его слушаю, мне становится по-настоящему страшно, сказала как-то Элис и Сергея поразила поистине библейская печаль в ее голосе. - Ведь то, к чему он идет в своей науке, семимильными шагами приближает к нам вселенский Армагеддон.
- Он приближает его на стороне сил Добра, - возразил Сергей, - чтобы они в решающий час не остались безоружными перед силами Зла.
- От сил Зла он бежал, это справедливо.
- Не он один. Однако, и там осталось немало могучих умов. Вопрос в том, на чьей стороне их окажется больше и, что тоже немаловажно в науке, кто будет удачливее, выберет точный, кратчайший путь и быстрее получит искомые результаты.
Сергей - Центру
(Из объективки на Энрико Ферми)
"... Упорен. Терпелив. Энергичен. Административных постов не ищет. Деньги - средство для беспрепятственного и беспроблемного ведения научной работы. В науке прост. Говорит: "В физике нет места для путанных мыслей. Сущность любого научного вопроса может быть объяснена без заумий и формул". Является теоретиком и практиком одновременно. Считает, что эксперимент без теории и теория без эксперимента - нонсенс. "Оригинальность и фантазия хороши в науке лишь в сочетании с глубокими знаниями". Презирает научный авантюризм. "Новые законы в науке надо принимать лишь тогда, когда старые уже исчерпали себя". В обыденной жизни исповедует ту же простоту: в одежде, в еде, отдыхе. Признание своих трудов принимает охотно, без показной ложной скромности, но повышенным честолюбием не обладает... Интерес представляет отношение к теории относительности Эйнштейна. Эта теория, особенно ее космологическое следствие - теория расширения Вселенной - симпатии Ферми не вызывает. Причина - его нетерпимость к неясности, его фанатичная приверженность к здравому смыслу. Конкретика в науке превыше всего..."
- Ты любишь лошадей? - спросил как-то Генри Сергея.
- Лошадей? Еще как! С детства. Любимая летняя работа и забава у наших мальчишек - "ночное". Скачешь себе весело на неоседланной лошади, потом они, стреноженные, пасутся, а ты сидишь у костра, печешь картошку, байки смешные и страшные слушаешь. А в связи с чем вопрос?
- Да в самом начале июня, через десять дней, в следующий уик-энд великолепные, знаменитые бега, это недалеко, на Лонг Айленде. Belmont Stakes, часть Тройной Короны. Две другие ее части - Kentucky Derby и Preakness at Pimlico в Мэриленде.
- Звучит заманчиво. Рванём!
И рванули. Выехали на одном "Обворожительном" рано утром, чтобы попасть к началу. И почти сразу попали в поток машин, двигавшихся в одном направлении. Он становился гуще по мере приближения к ипподрому и Генри сетовал на недостаточно широкий хайвей.
- Ты нервничаешь так, словно сам участвуешь в сражении за Тройную Корону, - подтрунивала над ним Элис.
- Да, участвую! - с неожиданным забавным вызовом откликнулся Андерсон. - Я всегда беру с собой кругленькую сумму и ставки делаю... - Он оглянулся, словно кто-то мог его подслушать в едущей машине, - сугубо по научной методе, которую сам выработал.
- Мы друзья? - потребовала ответа Элис.
- Конечно! - не раздумывая, воскликнул Генри.
- Делись секретом!
Генри засмеялся, с готовностью начал довольно длинное объяснение необходимо знать родословную всех лошадей, участвующих в состязаниях; надо иметь знакомства с жокеями, владельцами, ветеринарами, грумами; полезно быть в контакте с завсегдатаями, которые за определенную мзду поделятся самой свежей и, как правило, достоверной информацией; категорически не стоит... Но в это время "Обворожительный" уже въехал на парковку и все трое молча направились к кассам. Генри делал ставки, загородив своим телом видимость всего столика кассира. Элис пыталась заглянуть через его плечо, но он в качестве преграды сдвинул в ее сторону шляпу. "Дети шалят! усмехнулся про себя Сергей. - Поставлю червонец - и баста!" - и он назвал наобум лазаря тройную совершенно немыслимую по оценке слышавшего его номера Генри комбинацию. Они поднялись в абонированную предварительно Сергеем простенькую ложу. Впрочем, главное было хорошо - великолепный обзор. Негромко постучавшись, возник бой. Мгновенно принес заказ: пиво, сэндвичи, орешки. До первого удара колокола оставалось минут десять. Вдруг Генри перевесился через открытое окно, крикнул почтительно и радостно, приглашая кого-то. Дверь отворилась и в ложу вошел человек среднего роста, хрупкий, подвижный.
- Друзья, - Генри подбежал к нему, уважительно пожал руку. - Роберт Оппенгеймер.
Человек нервно откинул со лба непослушные каштановые кудри, изящно поклонился Элис. Протянул Сергею маленькую, почти детскую ладонь:
- Вы из Советского Союза? Очень приятно.
Голубые глаза его искрились добротой, голос был молодой, юношеский, улыбка застенчивая, теплая. Он быстро взял предложенную ему бутылку пива, но тут же поставил ее на столик. Взял куриный гамбургер, надкусил его, стал быстро жевать. Подошел к окну, провел молниеносный обзор трека, толпы, гудевшей в предвкушении зрелища желанного и дивидендов еще более желанных, сел на стул между Элис и Генри, спросил Андерсона что-то о Ферми. В этот миг ударил колокол, Генри и Элис прильнули к биноклям. Оппенгеймер минуту наблюдал за лошадьми, потом повернулся к Сергею, который сидел за спиной Элис, сказал:
- Обожаю этих благородных четвероногих. Люблю за ними наблюдать. Верховая езда приводит меня в экстаз. Это, - он показал на трек, увлек Сергея за рукав в угол ложи, понизил голос, - мне претит. Безответное животное превращают в долларового гладиатора. Я не пропускаю ни одного акта великой битвы за Тройную Корону. Во всяком случае, стремлюсь не пропустить. Ведь я работаю в Беркли, а Калифорния далеко. Так вот, всякий раз на ипподроме вспоминаю пятую книгу бессмертного Джонатана Свифта. Помните?
"Уровень культурки комиссара от журналистики проверяет", - Сергей с деланным удивлением посмотрел на физика. Мол, как это можно не помнить?!
- Гуингмы великолепные и йеху мерзейшие, - сказал он без надрыва.
- Браво! - Оппенгеймер потер руки, сделал несколько шашков вперед-назад. - Прилагательные точны, как идеально просчитанный эксперимент
Элис и Генри, не отрываясь, следили за событиями на треке. Генри молча подпрыгивал на стуле, молча закатывал глаза, молча с горькой усмешкой рвал не выигравшие билеты. Элис топала ногами, свистела, кричала довольно смелые ругательства. "Этого азарта я в ней раньше не замечал, - снисходительно отмечал Сергей про себя. - Простительно то, что бушуют в ней не жадность или алчность. Встает на дыбы вся натура человека, который не терпит проигрыша в иных, не денежных измерениях и сферах: спорте, политике, творчестве. Сам, сам я такой. Проигрывает пусть неудачник. Так, Элли? Так, именно так! А мы будем выигрывать!"
- Я довольно видал русских, - неожиданно меняя тему, быстро заговорил Оппенгеймер, потирая пальцами виски. - В основном, это были эмигранты - и здесь в Штатах, и в Европе - Лондон, Геттинген, Берлин, Лейден. Нет, конечно, и новых, советских тоже - на международных коллоквиумах, семинарах. Вы, лично вы мне симпатичны. Чем? Открытостью. Вы знаете, я медиум. Могу вас свести... ну, скажем, с вашим последним царем. Нет? Ну, тогда с товарищем Лениным. - Он огладил выцветшие до бела когда-то синие джинсы, достал из яркой ковбойки платок, вытер лоб, почесал пушистые брови. - Марксизм мне всегда, а сейчас особенно, представляется панацеей от всех бед сходящего с ума мира. Хочу спросить: зачем, почему все эти ужасные процессы "врагов народа"? Да, и Лион, я имею в виду Фейхтвангера, и другие их оправдывают. Подсудимые сознаются, народ доволен - идет ликвидация контрреволюционеров. Боже, как это все походит на великую Французскую Революцию! Ваш Сталин - я вижу, знаю, чувствую - мудрый вождь. Почему не извлечет уроков из истории? Ну почему?
Сергей молчал, слушал. Что он мог ответить, когда те же или подобные им вопросы терзали и его душу, души многих думающих соотечественников.
- Увы, люди устроены весьма примитивно, - заговорил Сергей. Магнетизм лидера, массовый гипноз, легко переходящий в кровавый психоз разве все это не характерно для истории любого народа? А сегодня? Гитлер у немцев, Рузвельт у американцев, Франко у испанцев. Как ранее Ксеркс, Цезарь, Чингиз-хан.
- Вы говорите про народ или про толпу?
- Под бесовскими чарами вождя народ, опьяненный верой в него и обалдевший от преданности ему, превращается в озверевшую толпу.
- Ура! Я выиграла! Выиграла! - раскрасневшаяся Элис поцеловала Сергея, закружилась по ложе вокруг растерянно улыбавшегося Оппенгеймера. Он отошел к задней стенке, сказал Сергею:
- Приезжайте ко мне в Беркли. Мы бы покатались на лошадках, обсудили мировые проблемы. Ваш угол зрения мне импонирует и интригует. Особенно он будет любопытен при анализе его через призму Форта Росс и других российских памятников в Калифорнии.
- Этот угол зрения будет захватывающе интересен и для читателей моей газеты! - влюбленный взгляд Элис на русского привел Оппенгеймера в волнительный трепет. Любовь - люди, как это здорово!
- Он приедет, мы обязательно приедем! - заверила Элис Оппенгеймера.
ЭХ, ЛЁНЬКА...
Хрущев с группой строевых и штабных офицеров стоял на пригорке, невесть откуда взявшемся на этой плоской как доска неоглядной степной шири. Сентябрьское утро было жарким, сухим, безветренным. Метрах в ста от пригорка был пологий левый берег Волги. Перпендикулярно к нему построенный повзводно стоял один из полков гвардейской дивизии генерала Родимцева. В нескольких шагах от застывших шеренг находились двое. Без пилоток, без петлиц, без ремней, с завязанными на спине руками, они были почти одного роста. Востроносый, со впалыми щеками и объятыми ужасом глазами, совсем по-девичьи всхлипывал, причитая плаксиво: "Братцы! За что? Только и делов, что жить хочу! Бра-а-а-тцы..." Чернявый, с красными, влажными губами и крупным, острым кадыком на худой, длинной шее, с ненавистью глядел то на офицеров на пригорке, то на отделение автоматчиков, застывших со своими ППШ наготове.
- Бойцы! - зычным голосом продолжал моложавый, с седым чубом майор. Мне, как командиру полка, особенно больно сознавать, что в нашей среде оказались два выродка, два подлеца и труса, два дезертира. Посмотрите туда, - и он указал рукой на юго-запад. - Вы видите это зловещее черное облако, слышите выстрелы, гул канонады. Там фашисты рвутся к Волге. Они задались целью захватить Сталинград любой ценой, прорваться на левый берег, выйти на оперативные просторы и ринуться на Москву. И вот эти двое стали предателями, решили помочь фашистам, помочь своим бегством, своей трусостью, жаждой любой ценой спасти свою поганую шкуру. Сегодня наш полк переправится на правый берег и вновь вступит в бой за нашу священную землю. А эти двое... - он махнул рукой командиру отделения автоматчиков, - не заслуживают ничего, кроме нашего презрения и жалкой смерти!
Раздались слова команды, щелкнули затворы, негромко простучали короткие очереди. Полк еще стоял, погруженный в тяжелые раздумья о свершившейся на его глазах казни; еще не прозвучали команды: "Вольно! Разойдись!" и автоматчики только приготовились зашагать угрюмо прочь (ибо даже если расстрел справедлив и даже необходим, очень мало найдется охотников быть палачами), как в небе появились черные стрижи и, резко ныряя к земле из белесых небес, засвистели радостно, резко, пронзительно.
- Надо же - стрижи! - удивленно протянул адъютант Хрущева Виталий.
- Война войной, а жизнь жизнью, - Никита с интересом следил за взмывавшими ввысь и падавшими почти к самой земле голосистыми пичугами.
- Я не о том, Никита Сергеевич. Середина сентября, а они еще здесь.
- А где же им быть? - удивился Хрущев.
- В Африке, - знающе ответил адъютант. - Еще в августе пора была им мигрировать.
- Человеческое сумасшествие не только птицам, всему живому, самой планете жизнь ломает! - начальник медсанбата в сердцах сплюнул и направился к двум свежевырытым могилам, которые похоронная команда уже лениво забрасывала землей.
Много раз приходилось Никите присутствовать на показательных расстрелах дезертиров. Особенно запомнился ему случай в самом начале мая сорок второго. Он был членом Военного Совета войск Юго-Западного направления, которыми командовал маршал Тимошенко. Готовилось наступление и Хрущев отправился с инспекционной поездкой в расположение армейской оперативной группы генерала Бобкина и Шестой армии между Лозовой и Змеевым. На фронте стояло позиционное затишье. Прибыло скупо выделенное Верховным пополнение и наиболее жестоко потрепанные в боях части доукомплектовывались. Случай был редким - дезертировал целый взвод во главе с командиром, младшим лейтенантом. Армейские контрразведчики отловили его и еще пятнадцать его солдат, сопротивлявшихся пристрелили. Приговор трибунала был предельно скор и строг - расстрел. По настоянию Хрущева казнь вершилась перед строем, который состоял из представителей многих частей войск Тимошенко и Малиновского, который командовал Южным фронтом. Охваченный приятным чувством исполненного долга, Никита устроил для старших офицеров обед, и в своем тосте призвал отцов-командиров "блюсти беспощадную революционную дисциплину и порядок во вверенных вам войсках". После пятой или шестой доброй чарки армянского коньяка командарм-6 и член его Военного совета довольно жестко высказались против осуществленного в тот день расстрела, назвав его "недостойным армии спектаклем на устрашение". После перепалки, в результате которой все остались при своем, Никита с КП опергруппы позвонил Сталину и, зная позицию Верховного о сдающихся в плен, доложил о случившемся (без упоминания о застольном споре). Ответ был совсем не тем, которого ожидал член Военного совета. Верховный ответил без обычной минуты на раздумье: "И Генштаб, и я - мы сомневаемся в целесообразности наступления, на котором Тимошенко и вы настаиваете. У нас нет резервов, которые вы просите. Нет, и не будет. Что касается показательных расстрелов, то они хороши при избытке войск. А когда каждый солдат на учете, только дурак может расстреливать дезертиров, да еще пачками".
- Не к наградам же их представлять, товарищ Сталин! - воскликнул Никита, приходя в ужас от своих же слов.
- Лучшая награда для пойманного дезертира - расстрел, - спокойно возразил Сталин. - Направить его в штрафной батальон - вот единственно разумное решение вопроса. - Теперь Сталин сделал паузу. Никита слышал, как он говорил что-то видимо, прикрыв ладонью трубку. Заговорил снова: Тимошенко и вы настаиваете на наступлении. С вас и будет особый спрос.
Никита вздрогнул от этих последних слов. Они были произнесены усталым, ровным голосом, но Хрущев лучше многих знал, какая угроза в нем таилась. Он хотел выкрикнуть, что на поддержку наступательной операции его провоцирует командующий, что он, Хрущев, против, вернее, у него те же сомнения, что и у Ставки и Генштаба. Но Сталин уже положил трубку. А вторично вызывать Верховного он не посмел. Без особой надобности такой вызов мог быть чреват самыми непредвиденными последствиями. И потом... Потом он же знал, что это неправда; что он с не меньшим, если не с большим, чем Тимошенко, рвением настаивал на наступлении. Кому не хочется победных лавров! Особенно, когда кажется, что они сами идут в руки. Желание поквитаться с вероломным врагом, желание отомстить за кровь и слезы соотечественников, горе и ужас, принесенные бомбами и штыками ненавистных испокон веков чужеземцев естественные, священные желания. И разве грех при этом прославиться. Оно, конечно - точно обо всем этом говорится в народе: или грудь в крестах, или голова в кустах. Только вот о кустах как-то не думается. Но именно это и случилось в результате харьковского сражения в мае сорок второго. При примерном равенстве сил, наше наступление натолкнулось на немецкое. Фельдмаршал фон Бок стратегически переиграл маршала Тимошенко и в итоге операции "Фридерикус-I" несколько наших армий оказались в Барвенковском котле. Потери были не просто ощутимы, они были огромны. В честь армейской группы "Клейст" и Шестой армии по всей Германии победно звонили колокола. Опьянением триумфа объясняется решение фюрера двинуть на Сталинград одну Шестую армию Паулюса. А в нашей ставке нескончаемо долго будет идти траурная грызня и похоронный поиск крайнего. Сталин был взбешен поистине трагическим исходом операции, которая начиналась успешно, многообещающе. Он был детально осведомлен и о слабой связи в войсках, и об устаревшей технике, и о разобщенности в действиях Юго-западной группировки и Южного фронта. Все это и предопределило позорное завершение "эпохального наступления". Было и еще одно обстоятельство, о котором он один смел и судить, и говорить, и о котором он как-то сказал начальнику Генштаба генералу Василевскому: "Засранцы! Пошли по шерсть, а вернулись стриженными! Талант полководца - наших генералов, которые таким талантам обладают, можно пересчитать по пальцам. Жуков, Рокоссовский... - он замолчал, вопросительно глядя на Василевского. Начальник Генштаба предусмотрительно выжидал. - И ведь Тимошенко, и Хрущев трижды вносили предложение о наступлении на Харьков". "И мы трижды отклоняли их предложения", - Василевский просто констатировал факт, отнюдь не желая еще сильнее завести Верховного.