Букула бесшумно углубился в джунгли с шедшей сзади Лэ, и, когда они отошли на некоторое расстояние от лагеря, девушка увидела впереди себя темные фигуры людей, стоявших тесной кучкой. Из-за своих приметных нарядов арабы спрятались в кустах, а их рабы, сняв с себя белые одеяния, встали рядом с Букулой, почти обнаженные, не считая узких набедренных повязок, и у Лэ сложилось впечатление, что ее поджидают только чернокожие пленники Абу Батна. Но когда Лэ подошла к ним вплотную, то поняла свою ошибку, однако слишком поздно, чтобы спастись. Ее тут же схватили многочисленные руки, а в рот засунули кляп, и Лэ уже не могла позвать на помощь. Затем появился Ибн Даммук со своими арабами, и группа бесшумно двинулась вдоль реки по темному лесу, предварительно усмирив разъяренную верховную жрицу Пламенеющего Бога, связав ей за спиной руки и набросив на шею веревку.
Всю ночь они шли, ибо Ибн Даммук прекрасно представлял себе ярость Абу Батна, когда тот утром обнаружит, что его одурачили, и с наступлением утра они были уже далеко от лагеря, но Ибн Даммук продолжал идти вперед, позволив лишь короткую передышку для наспех проглоченного завтрака.
Кляп из рта Лэ вынули уже давно, и теперь Ибн Даммук шел рядом с ней, распираемый самодовольством. Он пытался заговорить с ней, но Лэ не понимала его и шла с выражением высокомерного отвращения, затаив в груди жажду мести и грустя от разлуки с Зорой, к которой дикарка воспылала безотчетной привязанностью.
К полудню отряд сошел со звериной тропы и устроил привал возле реки. И тут Ибн Даммук совершил роковую ошибку. Испепеляемый безумной страстью к прекрасной женщине и раззадоренный близостью, араб поддался желанию быть с ней наедине и повел на узенькую тропку вдоль берега реки, подальше от глаз своих спутников. Отойдя от лагеря ярдов на сто, он схватил ее в объятия и попытался поцеловать.
С таким же успехом он мог бы обнять льва. В пылу страсти Ибн Даммук позабыл о многом, в том числе о кинжале, который всегда носил на поясе. Но Лэ из Опара не забыла. Заметив этот кинжал при утреннем свете, она стала думать, как бы им завладеть, и сейчас, в объятиях Ибн Даммука, нащупала рукоятку. На миг она как будто сдалась, положила прекрасную точеную руку на его правое плечо, другую просунула под левую руку за спину, но поцеловать себя пока не давала, отворачивалась. И когда он собрался поцеловать ее силой, лежащая на его плече рука внезапно схватила его за горло. Длинные тонкие пальцы, казавшиеся такими нежными и белыми, стальными когтями впились в дыхательное горло обидчика, и в тот же миг другая рука, которая так нежно обнимала его, всадила ему под лопатку его же собственный длинный кинжал, пронзив сердце.
Ибн Даммук захрипел, вытянулся в полный рост, затем стал клониться вперед и рухнул на землю. Лэ пихнула труп ногой, затем сняла с него пояс и ножны от кинжала, вытерла окровавленный клинок о его же белую одежду и поспешила вверх по тропинке, где заметила просвет в кустарнике, уводящий от реки. Она все шла и шла, пока не обессилела, и тогда из последних сил залезла на дерево в поисках столь необходимого для нее отдыха.
Подстегиваемый любопытством, он придвинулся вплотную к решетке. В камеру просунулась мягкая рука и коснулась его почти ласково. Полная луна, поднявшаяся над высокими стенами, окружавшими площадь жертвоприношений, залила вдруг серебристым светом вход в коридор и пространство перед камерой Коулта, и американец увидел фигуру молоденькой девушки, прижавшейся к холодному железу решетки. Она подала ему еду и, когда он взял ее, погладила его по руке и, притянув ее к решетке, прижалась к ней губами.
Уэйн Коулт опешил. Он не мог знать, что Нао, маленькая жрица, стала жертвой любви с первого взгляда, что в ее глазах и в ее сознании, привыкшим лицезреть мужчин только в обличье волосатых уродливых жрецов Опара, этот незнакомец предстал настоящим богом.
Внимание Нао отвлек шорох со стороны площади. Она повернулась на звук, лицо ее осветилось лунным светом, и американец увидел, что она очень хорошенькая. Затем она снова повернулась к нему – ее темные глаза глядели с обожанием, и, не выпуская его руки, она быстро заговорила тихим мелодичным голосом, ее полные нежные губы подрагивали от избытка чувств.
Она пыталась сказать Коулту, что на второй день в полдень его принесут в жертву Пламенеющему Богу, что она не желает, чтобы он умер, и, если это было бы возможно, она помогла бы ему, только не знает, как это сделать.
Коулт помотал головой.
– Я не понимаю тебя, малышка, – произнес он, и Нао, хотя и не могла уяснить смысла его слов, ощутила тщетность своих собственных. Затем, подняв руку, очертила тонким указательным пальцем большой круг в вертикальной плоскости с востока на запад, указывая путь солнца в небесах, после чего приступила ко второму кругу, прервав его в зените и обозначив тем самым полдень второго дня. Ее поднятая рука на миг драматически замерла высоко в воздухе, а затем, как бы сжимая пальцами рукоятку воображаемого жертвенного кинжала, она вонзила его невидимое острие себе глубоко в грудь.
– Так уничтожит тебя Оу, – сказала она, потянулась через решетку и дотронулась до груди Коулта в том месте, где билось сердце.
Американец счел, что понял смысл ее пантомимы, которую тут же повторил, вонзив воображаемое лезвие в собственную грудь и вопросительно глядя на Нао.
Она печально закивала в ответ, и на ее глазах навернулись слезы.
С предельной ясностью Коулт осознал, что у него имеется друг, который поможет ему, если сумеет, и, продев руки сквозь решетку, он мягко привлек девушку к себе и поцеловал в лоб. С глухим рыданием Нао обхватила его шею руками и прижалась лицом к лицу Коулта. Затем так же внезапно отпустила его, отвернулась и поспешила прочь бесшумными шагами, растворившись вскоре в мрачной темноте арки на противоположной стороне жертвенной площади.
Коулт съел принесенную еду и долгое время лежал, размышляя о необъяснимых силах, управляющих поступками людей. Целая цепь случайностей, тянувшихся из таинственного прошлого, сотворила во вражеском городе это единственное человеческое существо, готовое одарить своей дружбой его, абсолютного незнакомца и чужестранца, о существовании которого она не могла и мечтать до нынешнего дня. Он пытался убедить себя в том, что на такой поступок девушку подтолкнула жалость, вызванная его бедственным положением, однако сердцем понимал, что ею движет более глубокий порыв.
В прошлом Коулт увлекался многими женщинами, но ни разу не любил и поэтому удивлялся, неужели любовь приходит таким путем, неужели она когда-нибудь завладеет и им, как завладела этой девушкой? Он попытался представить себе, возможно ли, чтобы его с такой же силой потянуло к ней если бы обстоятельства сложились иначе. Если нет, то что-то здесь пробуксовывает. Продолжая ломать голову над этой вековой загадкой, он уснул на жестком полу своей камеры.
Утром пришел волосатый жрец, который принес пищу и воду. В течение дня то и дело приходили поглядеть на него и другие, словно он был диким животным в зверинце. Так тянулся этот длинный день, и вновь пришла ночь, его последняя ночь.
Он пытался представить себе, каким будет его конец. Казалось почти невероятным, что в двадцатом веке его принесут в жертву какому-то языческому божеству. Но пантомима девушки, сам факт наличия окровавленного алтаря и оскаленных черепов укрепляли его в мысли, что именно такая судьба ждет его утром.
Коулту вспомнилась его семья, вспомнились друзья – они так никогда и не узнают, что с ним случилось. Он сопоставил свою гибель с миссией, на которую решился, и не стал сожалеть, ибо понял, что смерть не будет напрасной. Гонец с его сообщением далеко отсюда, наверное, уже достиг побережья. Это было гарантией того, что свою задачу он сумел выполнить. Он был доволен, что действовал без промедления и послал сообщение сразу, как только смог, а посему утром пойдет на смерть со спокойной душой, без напрасных сожалений.
Умирать он не хотел и в течение дня строил множество планов побега при малейшей возможности.
Он беспокоился, не случилось ли что с девушкой, и придет ли она снова. Он с нетерпением ждал ее появления, ибо жаждал общения с другом в последние часы своей жизни, однако проходила ночь, и он потерял всякую надежду. Коулт постарался во сне забыть об ожидавшем его утре.
Уэйн Коулт беспокойно метался на своем жестком ложе, а Фирг, младший жрец, храпел в это время на соломенной подстилке в маленьком темном закутке, служившем ему спальней. Фирг был хранителем ключей и настолько кичился важностью своих обязанностей, что не позволял никому даже прикасаться к священным знакам своего ответственного положения. Они оттого и были вверены ему, поскольку было известно, что Фирг скорее умрет, чем отдаст их кому-либо. Интеллектом Фирг не отличался, само это слово было ему неизвестно. Будучи существом по-животному примитивным, он во многих проявлениях разума даже уступал так называемым животным. Когда он спал, все его органы чувств отключались, чего не бывает со спящими дикими зверями.
Комната Фирга находилась на одном из верхних ярусов руин, остававшихся еще неразрушенными. Она располагалась над коридором, который шел по периметру главной площади храма, лежавшей в этот час во мраке, поскольку луна, освещавшая ее в начале ночи, удалилась. Тем самым фигура, украдкой пробиравшаяся к комнате Фирга, могла быть видна только тому, кто случайно оказался бы рядом. Человек двигался бесшумно, но целенаправленно, пока не поравнялся с дверью, за которой лежал Фирг. Там он остановился и прислушался. Заслышав громкий храп Фирга, он быстро шагнул внутрь, подошел к спящему, опустился на колени, одной рукой осторожно обыскивая его тело, а другой сжимая рукоятку длинного острого ножа, занесенного над волосатой грудью жреца.
Вскоре человек нашел то, что искал – большое кольцо, на котором были нанизаны несколько громадных ключей. Кольцо крепилось к поясу Фирга кожаной петлей, и ночной посетитель попытался перерезать ее острым лезвием. Фирг зашевелился, и человек мгновенно застыл в неподвижности. Жрец беспокойно задвигался, но через секунду-другую снова захрапел. Тогда нож еще раз попытался перерезать кожаную петлю. Ремешок поддался неожиданно скоро, и лезвие царапнуло по металлу кольца, от чего ключи слегка звякнули.
Фирг моментально проснулся, но не поднялся. Ему уже никогда не суждено было подняться. Бесшумно, молниеносно, прежде чем тупое существо осознало угрожавшую опасность, острое лезвие кинжала пронзило его сердце.
Фирг беззвучно испустил дух. Его убийца на мгновение замер с поднятым кинжалом, как бы желая убедиться, что работа сделана хорошо. Затем, вытерев набедренной повязкой жреца предательские пятна с лезвия кинжала, фигура поднялась и поспешила из комнаты, унося с собой громадные ключи на золотом кольце.
Коулт тревожно пошевелился во сне и, вздрогнув, проснулся. В угасавшем лунном свете он увидел фигуру за решеткой своей камеры. Он услышал, как ключ повернулся в массивном замке. Неужели за ним уже пришли? Он поднялся на ноги. Все его помыслы сосредоточились на единственной мысли – бежать. Когда же открылась дверь и раздался нежный голос, он понял, что вернулась девушка.
Она вошла в камеру и обвила руками шею Коулта, прижав его губы к своим. На мгновение девушка прильнула к нему, а затем отпустила и, взяв его руку в свои, потянула за собой. Американец охотно покинул эту гнетущую камеру смерти.
Неслышными шагами Нао пересекла угол жертвенной площади и вошла под темную арку в мрачный коридор. Петляя и кружась, держась все время в тени, она вела его запутанной дорогой через руины, пока через некоторое время, показавшееся Коулту вечностью, девушка не открыла низкую массивную деревянную дверь и подвела его к главному входу в храм, за могучим порталом которого виднелась внутренняя стена города.
Здесь Нао остановилась и, подойдя ближе, посмотрела Коулту в глаза. Вновь ее руки обвились вокруг его шеи, и снова губы ее прижались к губам Коулта. Щеки девушки были мокры от слез, а голос прерывался рыданиями, которые она пыталась сдержать, когда стала изливать свою любовь мужчине, который не понимал ее слов.
Она привела его сюда, чтобы дать ему свободу, но не могла никак с ним расстаться. Она льнула к нему, ласкала и нашептывала нежные слова.
Четверть часа она продержала его так, а Коулт не решался высвободиться. Наконец она отстранилась, указывая на проем во внутренней стене.
– Иди! – промолвила она. – Ты уносишь с собой сердце Нао. Я никогда больше не увижу тебя, но по крайней мере всегда буду помнить этот час и сохраню память о нем на всю жизнь.
Уэйн нагнулся и поцеловал ее руку, маленькую тонкую руку дикарки, которая только что совершила убийство, чтобы ее любимый мог жить. Но Уэйн об этом ничего не знал.
Она вручила ему кинжал с ножнами, чтобы он не ушел в жестокий мир безоружным, затем он повернулся к ней спиной и медленно двинулся к внутренней стене. У отверстия он остановился и оглянулся. В лунном свете в тени древних руин он смутно увидел напряженную фигуру юной жрицы. Он поднял руку и помахал ей в бессловном прощальном приветствии.
Великая печаль овладела Коултом, когда он шел через внутреннюю стену и двор к свободе, потому что знал, что позади оставил печальное, отчаявшееся сердце в груди той, которая, должно быть, смертельно рисковала, чтобы спасти его. Оставил вернейшего друга, чье лицо он сейчас мог только смутно себе представить, друга, чьего имени он не знал, а единственная память, которую он унес с собой – это воспоминание о горячих поцелуях и тонкий кинжал. И теперь, пересекая залитую лунным светом долину Опара, Уэйн Коулт вспоминал фигурку покинутой маленькой жрицы, стоявшей в тени руин, и радость побега омрачалась печалью.
Всю ночь они шли, ибо Ибн Даммук прекрасно представлял себе ярость Абу Батна, когда тот утром обнаружит, что его одурачили, и с наступлением утра они были уже далеко от лагеря, но Ибн Даммук продолжал идти вперед, позволив лишь короткую передышку для наспех проглоченного завтрака.
Кляп из рта Лэ вынули уже давно, и теперь Ибн Даммук шел рядом с ней, распираемый самодовольством. Он пытался заговорить с ней, но Лэ не понимала его и шла с выражением высокомерного отвращения, затаив в груди жажду мести и грустя от разлуки с Зорой, к которой дикарка воспылала безотчетной привязанностью.
К полудню отряд сошел со звериной тропы и устроил привал возле реки. И тут Ибн Даммук совершил роковую ошибку. Испепеляемый безумной страстью к прекрасной женщине и раззадоренный близостью, араб поддался желанию быть с ней наедине и повел на узенькую тропку вдоль берега реки, подальше от глаз своих спутников. Отойдя от лагеря ярдов на сто, он схватил ее в объятия и попытался поцеловать.
С таким же успехом он мог бы обнять льва. В пылу страсти Ибн Даммук позабыл о многом, в том числе о кинжале, который всегда носил на поясе. Но Лэ из Опара не забыла. Заметив этот кинжал при утреннем свете, она стала думать, как бы им завладеть, и сейчас, в объятиях Ибн Даммука, нащупала рукоятку. На миг она как будто сдалась, положила прекрасную точеную руку на его правое плечо, другую просунула под левую руку за спину, но поцеловать себя пока не давала, отворачивалась. И когда он собрался поцеловать ее силой, лежащая на его плече рука внезапно схватила его за горло. Длинные тонкие пальцы, казавшиеся такими нежными и белыми, стальными когтями впились в дыхательное горло обидчика, и в тот же миг другая рука, которая так нежно обнимала его, всадила ему под лопатку его же собственный длинный кинжал, пронзив сердце.
Ибн Даммук захрипел, вытянулся в полный рост, затем стал клониться вперед и рухнул на землю. Лэ пихнула труп ногой, затем сняла с него пояс и ножны от кинжала, вытерла окровавленный клинок о его же белую одежду и поспешила вверх по тропинке, где заметила просвет в кустарнике, уводящий от реки. Она все шла и шла, пока не обессилела, и тогда из последних сил залезла на дерево в поисках столь необходимого для нее отдыха.
* * *
Уэйн Коулт наблюдал, как смутная фигура приближается к входу в коридор, где находилась его камера. Возможно, то был посланец смерти, пришедший отвести его на жертвенный алтарь. Все ближе и ближе раздавались шаги, и вот уже человек остановился перед его дверью. Послышался шепот, обращенный к нему. Говорили на непонятном Коулту языке, и по тембру голоса он определил, что посетитель – женщина.Подстегиваемый любопытством, он придвинулся вплотную к решетке. В камеру просунулась мягкая рука и коснулась его почти ласково. Полная луна, поднявшаяся над высокими стенами, окружавшими площадь жертвоприношений, залила вдруг серебристым светом вход в коридор и пространство перед камерой Коулта, и американец увидел фигуру молоденькой девушки, прижавшейся к холодному железу решетки. Она подала ему еду и, когда он взял ее, погладила его по руке и, притянув ее к решетке, прижалась к ней губами.
Уэйн Коулт опешил. Он не мог знать, что Нао, маленькая жрица, стала жертвой любви с первого взгляда, что в ее глазах и в ее сознании, привыкшим лицезреть мужчин только в обличье волосатых уродливых жрецов Опара, этот незнакомец предстал настоящим богом.
Внимание Нао отвлек шорох со стороны площади. Она повернулась на звук, лицо ее осветилось лунным светом, и американец увидел, что она очень хорошенькая. Затем она снова повернулась к нему – ее темные глаза глядели с обожанием, и, не выпуская его руки, она быстро заговорила тихим мелодичным голосом, ее полные нежные губы подрагивали от избытка чувств.
Она пыталась сказать Коулту, что на второй день в полдень его принесут в жертву Пламенеющему Богу, что она не желает, чтобы он умер, и, если это было бы возможно, она помогла бы ему, только не знает, как это сделать.
Коулт помотал головой.
– Я не понимаю тебя, малышка, – произнес он, и Нао, хотя и не могла уяснить смысла его слов, ощутила тщетность своих собственных. Затем, подняв руку, очертила тонким указательным пальцем большой круг в вертикальной плоскости с востока на запад, указывая путь солнца в небесах, после чего приступила ко второму кругу, прервав его в зените и обозначив тем самым полдень второго дня. Ее поднятая рука на миг драматически замерла высоко в воздухе, а затем, как бы сжимая пальцами рукоятку воображаемого жертвенного кинжала, она вонзила его невидимое острие себе глубоко в грудь.
– Так уничтожит тебя Оу, – сказала она, потянулась через решетку и дотронулась до груди Коулта в том месте, где билось сердце.
Американец счел, что понял смысл ее пантомимы, которую тут же повторил, вонзив воображаемое лезвие в собственную грудь и вопросительно глядя на Нао.
Она печально закивала в ответ, и на ее глазах навернулись слезы.
С предельной ясностью Коулт осознал, что у него имеется друг, который поможет ему, если сумеет, и, продев руки сквозь решетку, он мягко привлек девушку к себе и поцеловал в лоб. С глухим рыданием Нао обхватила его шею руками и прижалась лицом к лицу Коулта. Затем так же внезапно отпустила его, отвернулась и поспешила прочь бесшумными шагами, растворившись вскоре в мрачной темноте арки на противоположной стороне жертвенной площади.
Коулт съел принесенную еду и долгое время лежал, размышляя о необъяснимых силах, управляющих поступками людей. Целая цепь случайностей, тянувшихся из таинственного прошлого, сотворила во вражеском городе это единственное человеческое существо, готовое одарить своей дружбой его, абсолютного незнакомца и чужестранца, о существовании которого она не могла и мечтать до нынешнего дня. Он пытался убедить себя в том, что на такой поступок девушку подтолкнула жалость, вызванная его бедственным положением, однако сердцем понимал, что ею движет более глубокий порыв.
В прошлом Коулт увлекался многими женщинами, но ни разу не любил и поэтому удивлялся, неужели любовь приходит таким путем, неужели она когда-нибудь завладеет и им, как завладела этой девушкой? Он попытался представить себе, возможно ли, чтобы его с такой же силой потянуло к ней если бы обстоятельства сложились иначе. Если нет, то что-то здесь пробуксовывает. Продолжая ломать голову над этой вековой загадкой, он уснул на жестком полу своей камеры.
Утром пришел волосатый жрец, который принес пищу и воду. В течение дня то и дело приходили поглядеть на него и другие, словно он был диким животным в зверинце. Так тянулся этот длинный день, и вновь пришла ночь, его последняя ночь.
Он пытался представить себе, каким будет его конец. Казалось почти невероятным, что в двадцатом веке его принесут в жертву какому-то языческому божеству. Но пантомима девушки, сам факт наличия окровавленного алтаря и оскаленных черепов укрепляли его в мысли, что именно такая судьба ждет его утром.
Коулту вспомнилась его семья, вспомнились друзья – они так никогда и не узнают, что с ним случилось. Он сопоставил свою гибель с миссией, на которую решился, и не стал сожалеть, ибо понял, что смерть не будет напрасной. Гонец с его сообщением далеко отсюда, наверное, уже достиг побережья. Это было гарантией того, что свою задачу он сумел выполнить. Он был доволен, что действовал без промедления и послал сообщение сразу, как только смог, а посему утром пойдет на смерть со спокойной душой, без напрасных сожалений.
Умирать он не хотел и в течение дня строил множество планов побега при малейшей возможности.
Он беспокоился, не случилось ли что с девушкой, и придет ли она снова. Он с нетерпением ждал ее появления, ибо жаждал общения с другом в последние часы своей жизни, однако проходила ночь, и он потерял всякую надежду. Коулт постарался во сне забыть об ожидавшем его утре.
Уэйн Коулт беспокойно метался на своем жестком ложе, а Фирг, младший жрец, храпел в это время на соломенной подстилке в маленьком темном закутке, служившем ему спальней. Фирг был хранителем ключей и настолько кичился важностью своих обязанностей, что не позволял никому даже прикасаться к священным знакам своего ответственного положения. Они оттого и были вверены ему, поскольку было известно, что Фирг скорее умрет, чем отдаст их кому-либо. Интеллектом Фирг не отличался, само это слово было ему неизвестно. Будучи существом по-животному примитивным, он во многих проявлениях разума даже уступал так называемым животным. Когда он спал, все его органы чувств отключались, чего не бывает со спящими дикими зверями.
Комната Фирга находилась на одном из верхних ярусов руин, остававшихся еще неразрушенными. Она располагалась над коридором, который шел по периметру главной площади храма, лежавшей в этот час во мраке, поскольку луна, освещавшая ее в начале ночи, удалилась. Тем самым фигура, украдкой пробиравшаяся к комнате Фирга, могла быть видна только тому, кто случайно оказался бы рядом. Человек двигался бесшумно, но целенаправленно, пока не поравнялся с дверью, за которой лежал Фирг. Там он остановился и прислушался. Заслышав громкий храп Фирга, он быстро шагнул внутрь, подошел к спящему, опустился на колени, одной рукой осторожно обыскивая его тело, а другой сжимая рукоятку длинного острого ножа, занесенного над волосатой грудью жреца.
Вскоре человек нашел то, что искал – большое кольцо, на котором были нанизаны несколько громадных ключей. Кольцо крепилось к поясу Фирга кожаной петлей, и ночной посетитель попытался перерезать ее острым лезвием. Фирг зашевелился, и человек мгновенно застыл в неподвижности. Жрец беспокойно задвигался, но через секунду-другую снова захрапел. Тогда нож еще раз попытался перерезать кожаную петлю. Ремешок поддался неожиданно скоро, и лезвие царапнуло по металлу кольца, от чего ключи слегка звякнули.
Фирг моментально проснулся, но не поднялся. Ему уже никогда не суждено было подняться. Бесшумно, молниеносно, прежде чем тупое существо осознало угрожавшую опасность, острое лезвие кинжала пронзило его сердце.
Фирг беззвучно испустил дух. Его убийца на мгновение замер с поднятым кинжалом, как бы желая убедиться, что работа сделана хорошо. Затем, вытерев набедренной повязкой жреца предательские пятна с лезвия кинжала, фигура поднялась и поспешила из комнаты, унося с собой громадные ключи на золотом кольце.
Коулт тревожно пошевелился во сне и, вздрогнув, проснулся. В угасавшем лунном свете он увидел фигуру за решеткой своей камеры. Он услышал, как ключ повернулся в массивном замке. Неужели за ним уже пришли? Он поднялся на ноги. Все его помыслы сосредоточились на единственной мысли – бежать. Когда же открылась дверь и раздался нежный голос, он понял, что вернулась девушка.
Она вошла в камеру и обвила руками шею Коулта, прижав его губы к своим. На мгновение девушка прильнула к нему, а затем отпустила и, взяв его руку в свои, потянула за собой. Американец охотно покинул эту гнетущую камеру смерти.
Неслышными шагами Нао пересекла угол жертвенной площади и вошла под темную арку в мрачный коридор. Петляя и кружась, держась все время в тени, она вела его запутанной дорогой через руины, пока через некоторое время, показавшееся Коулту вечностью, девушка не открыла низкую массивную деревянную дверь и подвела его к главному входу в храм, за могучим порталом которого виднелась внутренняя стена города.
Здесь Нао остановилась и, подойдя ближе, посмотрела Коулту в глаза. Вновь ее руки обвились вокруг его шеи, и снова губы ее прижались к губам Коулта. Щеки девушки были мокры от слез, а голос прерывался рыданиями, которые она пыталась сдержать, когда стала изливать свою любовь мужчине, который не понимал ее слов.
Она привела его сюда, чтобы дать ему свободу, но не могла никак с ним расстаться. Она льнула к нему, ласкала и нашептывала нежные слова.
Четверть часа она продержала его так, а Коулт не решался высвободиться. Наконец она отстранилась, указывая на проем во внутренней стене.
– Иди! – промолвила она. – Ты уносишь с собой сердце Нао. Я никогда больше не увижу тебя, но по крайней мере всегда буду помнить этот час и сохраню память о нем на всю жизнь.
Уэйн нагнулся и поцеловал ее руку, маленькую тонкую руку дикарки, которая только что совершила убийство, чтобы ее любимый мог жить. Но Уэйн об этом ничего не знал.
Она вручила ему кинжал с ножнами, чтобы он не ушел в жестокий мир безоружным, затем он повернулся к ней спиной и медленно двинулся к внутренней стене. У отверстия он остановился и оглянулся. В лунном свете в тени древних руин он смутно увидел напряженную фигуру юной жрицы. Он поднял руку и помахал ей в бессловном прощальном приветствии.
Великая печаль овладела Коултом, когда он шел через внутреннюю стену и двор к свободе, потому что знал, что позади оставил печальное, отчаявшееся сердце в груди той, которая, должно быть, смертельно рисковала, чтобы спасти его. Оставил вернейшего друга, чье лицо он сейчас мог только смутно себе представить, друга, чьего имени он не знал, а единственная память, которую он унес с собой – это воспоминание о горячих поцелуях и тонкий кинжал. И теперь, пересекая залитую лунным светом долину Опара, Уэйн Коулт вспоминал фигурку покинутой маленькой жрицы, стоявшей в тени руин, и радость побега омрачалась печалью.
XI. ЗАТЕРЯННЫЕ В ДЖУНГЛЯХ
Прошло некоторое время после того, как жуткий крик нарушил покой лагеря заговорщиков, и люди смогли успокоиться, чтобы вновь лечь спать.
Зверев считал, что их преследует отряд воинов из Опара, от которых можно ожидать ночного нападения. Поэтому он выставил вокруг лагеря усиленную охрану, однако негры были уверены, что таинственный крик вырвался отнюдь не из человеческого горла.
Подавленные и напуганные, наутро они вновь выступили в поход. Отправились рано утром и, сделав большой переход, достигли базового лагеря еще до наступления темноты. Зрелище, которое им открылось, наполнило их ужасом. Лагерь исчез, а в середине поляны, где он располагался, высилась груда золы, поведавшая о беде, приключившейся с остававшимися в лагере людьми.
Это новое несчастье привело Зверева в неописуемую ярость, но никого конкретно нельзя было в нем обвинить, поэтому он принялся шагать взад-вперед, громко проклиная судьбу на разных языках.
За ним с дерева наблюдал Тарзан. Он тоже был в недоумении относительно того, что здесь произошло, какое несчастье постигло лагерь в отсутствие главного отряда, но поскольку видел, что их начальнику это доставляло большое огорчение, то человек-обезьяна испытывал удовлетворение.
Негры не сомневались в том, что налицо очередное проявление гнева злого духа, преследующего их, и все они сходились во мнении, что необходимо покинуть незадачливого белого, каждый шаг которого заканчивался неудачей или несчастьем.
Зверев же, надо признать, руководитель с незаурядными способностями, сумел погасить почти неминуемый бунт и с помощью лести и угроз заставил людей остаться. Приказав соорудить хижины для всего отряда, он тотчас же снарядил гонцов к своим агентам, требуя немедленно прислать необходимые припасы. Он знал, что кое-какое снаряжение уже в пути – одежда, ружья, боеприпасы. Сейчас же он особенно нуждался в продовольствии и предметах обмена. Для поддержания дисциплины он постоянно загружал людей работой: по обустройству лагеря, вырубке поляны или же отправлял их на охоту за свежим мясом.
Так проходили дни, складываясь в недели, а Тарзан тем временем выжидал, наблюдая за ними. Он не торопился, потому что спешка не присуща зверям. Он бродил по джунглям, часто на значительном удалении от лагеря Зверева, но время от времени возвращался, стараясь не досаждать им, желая, чтобы они уверовали в свою полнейшую безопасность, нарушить которую он мог в любой момент. Он посеет в их душах ужас и подорвет их волю. Тарзан разбирался в психологии страха, и именно страхом он собирался нанести им сокрушительное поражение.
Наконец, разведчики, которых он послал вверх по реке, вернулись с донесением, что дорога на запад свободна. И тогда, снявшись с базы, Абу Батн двинулся в путь со своей единственной пленницей.
Велика была его ярость, когда обнаружилось, что Ибн Даммук похитил Лэ, поэтому он удвоил меры предосторожности, чтобы исключить возможность побега Зоры Дрыновой. Ее охраняли так тщательно, что всякая вероятность побега казалась почти безнадежной. Девушка знала, какую судьбу уготовил ей Абу Батн. Она пребывала в подавленном состоянии и вынашивала план самоубийства. Некоторое время она питала надежду, что Зверев догонит арабов и освободит ее, но проходил день за днем, не принося никаких изменений, и она давно оставила подобную надежду.
Само собой, она не могла знать о затруднительном положении, в котором оказался Зверев. Он не осмелился снарядить группу на ее поиски, опасаясь, что в своем бунтарском настроении чернокожие могут прикончить любого офицера, поставленного во главе отряда, и вернуться к своему племени, а значит, сведения об экспедиции и ее целях могут просочиться к его противникам. Он не мог повести и весь отряд, так как должен был оставаться в базовом лагере, чтобы получить припасы, которые, как он знал, должны прибыть со дня на день.
Возможно, знай он о той опасности, которой подвергается Зора, Зверев отбросил бы в сторону все соображения и отправился бы спасать ее, но, будучи по природе подозрительным и не доверяя никому, он убедил себя в том, что Зора умышленно покинула его. От этой мысли характер Зверева, и без того тяжелый, сделался совершенно невыносимым, и те, кому полагалось быть его соратниками и помощниками в нелегкую минуту, изо всех сил старались не попадаться ему на глаза.
Тем временем малыш Нкима спешил по джунглям, выполняя поручение. Служа своему любимому хозяину, малыш Нкима мог сосредоточиться на одной мысли и придерживаться одной линии поведения в течение длительного промежутка времени, но в конце концов внимание его неизбежно переключалось на посторонний предмет, и тогда как минимум на несколько часов он забывал про все возложенные на него обязанности. Но затем вновь как ни в чем не бывало принимался за порученное ему дело, не сознавая того, что в его деятельности возникала пауза.
Тарзан, конечно же, прекрасно знал об этой природной слабости своего маленького друга, но по опыту также знал, что, несмотря на все промашки, Нкима никогда не бросит порученного ему дела, и, будучи лишенным рабской зависимости от времени, свойственной цивилизованным людям, Тарзан был склонен смотреть сквозь пальцы на рассеянность Нкимы, воспринимая ее как пустячный недостаток. Когда-нибудь Нкима доберется до места назначения. Возможно, будет уже слишком поздно. Но если такая мысль и приходила в голову человеку-обезьяне, он, без сомнения, оставлял ее без внимания, пожимая плечами.
Но время – суть многих вещей для цивилизованного человека. Он волнуется, беспокоится и ослабляет свою умственную и физическую работоспособность, если не совершает чего-либо существенного каждую конкретную минуту. Поток времени воспринимается им, словно течение реки, воды которой струятся впустую, если не используются для дела.
Примерно такое же ненормальное понимание времени было свойственно Уэйну Коулту, который, испытывая страдания, спотыкаясь, брел по джунглям в поисках своих спутников, как будто судьбы мира зависели от того, найдет ли он их или нет.
Тщетность его усилий стала бы ему совершенно очевидной, если бы он знал, что ищет своих спутников совсем в другом направлении. Уэйн Коулт заблудился. К счастью, он об этом не подозревал, по крайней мере, пока. Это ошеломляющее открытие он сделает позже.
Проходили дни, а он все блуждал и блуждал, не находя лагеря. Он с трудом добывал себе пищу, и его меню было скудным, а подчас и отвратительным, состоявшим из фруктов, которые он уже научился распознавать, и из грызунов, которых ему удавалось убить с большим трудом и с колоссальными затратами драгоценного времени, которое он все еще ценил превыше всего.
Он вырезал себе толстую палку и подолгу лежал у тропы, где, судя по наблюдениям, следовало ожидать появления добычи – какого-нибудь маленького зверька. Он пришел к выводу, что заря и сумерки – лучшее время для охоты на тех животных, которых он был в состоянии изловить. Скитаясь по мрачным джунглям, он узнал много разных вещей, которые сводились к борьбе за выживание. Так, например, он понял, что при подозрительном шуме благоразумнее всего забраться на дерево. Обычно животные исчезали с его пути, когда он приближался, но однажды на него напал носорог, и был случай, когда он наткнулся на льва, пожирающего добычу. Всякий раз лишь счастливая случайность спасала его от гибели, но таким образом он научился осторожности.
Как-то в полдень он вышел к реке, преградившей ему путь. К этому времени он успел убедиться, что окончательно заблудился. Не зная, в какую сторону идти, он решил пойти по пути наименьшего сопротивления и следовать по течению реки, на берегу которой, как он был уверен, ему рано или поздно встретится туземная деревня.
Он немного прошел в выбранном направлении, двигаясь по тропинке, грубоко протоптанной лапами бессчетных зверей, как вдруг его внимание привлек слабый звук, донесшийся откуда-то спереди. Коулт напряг слух и определил, что нечто движется в его сторону. Следуя отработанной методике, вернее всего способствующей сохранению жизни, как он определил, скитаясь по джунглям, одинокий и безоружный, Коулт вскарабкался на дерево и устроился на ветке, откуда хорошо просматривалась тропа. Далеко вперед он видеть не мог, так как тропинка сильно петляла. Что бы ни приближалось, в поле зрения Коулта оно попадет только, когда окажется прямо под деревом, но сейчас это не имело значения. Джунгли научили его терпению и, не исключено, что он начал потихоньку сознавать бесполезность времени, ибо, устроившись поудобнее, приготовился ждать.
Поначалу звуки напоминали легкий шелест, но вскоре усилились, приобретая новый смысл, и Коулт укрепился в предположении, что по тропе кто-то бежит, причем не один, а двое – он отчетливо слышал топот тяжелого существа, дополняющий первоначально услышанные им звуки.
И тут до него донесся голос человека, кричавшего: «Стой!». Сейчас звуки раздавались очень близко, как раз за ближайшим поворотом тропинки.
Звук бегущих шагов смолк, затем послышался шум возни, и мужской голос, извергающий непонятные проклятья.
Вдруг раздался женский голос: – «Пусти меня! Живой я никому не достанусь!» – «Тогда достанешься мне», – сказал мужчина.
Коулт услышал многое. Голос женщины показался ему знакомым. Он бесшумно спрыгнул на тропу, вытащил кинжал и бросился на звук ссоры. За поворотом прямо перед собой он увидел спину мужчины – араба, судя по одежде, ниспадавшей широкими складками. В цепкой хватке араба угадывались очертания сопротивлявшейся женской фигуры.
Прыгнув вперед, Коулт схватил человека за плечо и рванул на себя, и, когда тот оказался к нему лицом, Коулт узнал Абу Батна. Теперь он понял, почему голос женщины показался ему знакомым. Это была Зора Дрынова.
Абу Батн побагровел от ярости, но не менее велико было его удивление, когда он узнал американца.
В первый миг ему показалось, что его настигла погоня из лагеря Зверева и что расплата неминуема, однако, приглядевшись к грязному, оборванному, безоружному Коулту, араб сообразил, что этот человек был один и, без сомнения, заблудился.
– Неверная собака! – крикнул Абу Батн и резким движением вырвался из рук Коулта. – Не смей прикасаться своими грязными лапами к правоверному!
С этими словами он попытался выхватить револьвер. В то же мгновение Коулт с маху налетел на него, и оба свалились на узкую тропу.
Дальнейшие события разворачивались стремительно. Доставая револьвер, Абу Батн зацепил курком складки одежды, и раздался выстрел. Пуля, не причинив вреда, ушла в землю, но выстрел напомнил Коулту о грозящей опасности, и, подчиняясь инстинкту самосохранения, он полоснул лезвием по шее шейха.
Зверев считал, что их преследует отряд воинов из Опара, от которых можно ожидать ночного нападения. Поэтому он выставил вокруг лагеря усиленную охрану, однако негры были уверены, что таинственный крик вырвался отнюдь не из человеческого горла.
Подавленные и напуганные, наутро они вновь выступили в поход. Отправились рано утром и, сделав большой переход, достигли базового лагеря еще до наступления темноты. Зрелище, которое им открылось, наполнило их ужасом. Лагерь исчез, а в середине поляны, где он располагался, высилась груда золы, поведавшая о беде, приключившейся с остававшимися в лагере людьми.
Это новое несчастье привело Зверева в неописуемую ярость, но никого конкретно нельзя было в нем обвинить, поэтому он принялся шагать взад-вперед, громко проклиная судьбу на разных языках.
За ним с дерева наблюдал Тарзан. Он тоже был в недоумении относительно того, что здесь произошло, какое несчастье постигло лагерь в отсутствие главного отряда, но поскольку видел, что их начальнику это доставляло большое огорчение, то человек-обезьяна испытывал удовлетворение.
Негры не сомневались в том, что налицо очередное проявление гнева злого духа, преследующего их, и все они сходились во мнении, что необходимо покинуть незадачливого белого, каждый шаг которого заканчивался неудачей или несчастьем.
Зверев же, надо признать, руководитель с незаурядными способностями, сумел погасить почти неминуемый бунт и с помощью лести и угроз заставил людей остаться. Приказав соорудить хижины для всего отряда, он тотчас же снарядил гонцов к своим агентам, требуя немедленно прислать необходимые припасы. Он знал, что кое-какое снаряжение уже в пути – одежда, ружья, боеприпасы. Сейчас же он особенно нуждался в продовольствии и предметах обмена. Для поддержания дисциплины он постоянно загружал людей работой: по обустройству лагеря, вырубке поляны или же отправлял их на охоту за свежим мясом.
Так проходили дни, складываясь в недели, а Тарзан тем временем выжидал, наблюдая за ними. Он не торопился, потому что спешка не присуща зверям. Он бродил по джунглям, часто на значительном удалении от лагеря Зверева, но время от времени возвращался, стараясь не досаждать им, желая, чтобы они уверовали в свою полнейшую безопасность, нарушить которую он мог в любой момент. Он посеет в их душах ужас и подорвет их волю. Тарзан разбирался в психологии страха, и именно страхом он собирался нанести им сокрушительное поражение.
* * *
В лагерь Абу Батна, разбитый на границе страны галла, от посланных им разведчиков пришло известие, что воины галла собирают силы, чтобы помешать ему пройти через их территорию. Из-за дезертирства многих людей шейх не решился бросить вызов храбрым и многочисленным воинам галла, но вместе с тем понимал, что должен что-то предпринять, так как, если он долго задержится на месте, с тыла его неминуемо настигнет погоня Зверева.Наконец, разведчики, которых он послал вверх по реке, вернулись с донесением, что дорога на запад свободна. И тогда, снявшись с базы, Абу Батн двинулся в путь со своей единственной пленницей.
Велика была его ярость, когда обнаружилось, что Ибн Даммук похитил Лэ, поэтому он удвоил меры предосторожности, чтобы исключить возможность побега Зоры Дрыновой. Ее охраняли так тщательно, что всякая вероятность побега казалась почти безнадежной. Девушка знала, какую судьбу уготовил ей Абу Батн. Она пребывала в подавленном состоянии и вынашивала план самоубийства. Некоторое время она питала надежду, что Зверев догонит арабов и освободит ее, но проходил день за днем, не принося никаких изменений, и она давно оставила подобную надежду.
Само собой, она не могла знать о затруднительном положении, в котором оказался Зверев. Он не осмелился снарядить группу на ее поиски, опасаясь, что в своем бунтарском настроении чернокожие могут прикончить любого офицера, поставленного во главе отряда, и вернуться к своему племени, а значит, сведения об экспедиции и ее целях могут просочиться к его противникам. Он не мог повести и весь отряд, так как должен был оставаться в базовом лагере, чтобы получить припасы, которые, как он знал, должны прибыть со дня на день.
Возможно, знай он о той опасности, которой подвергается Зора, Зверев отбросил бы в сторону все соображения и отправился бы спасать ее, но, будучи по природе подозрительным и не доверяя никому, он убедил себя в том, что Зора умышленно покинула его. От этой мысли характер Зверева, и без того тяжелый, сделался совершенно невыносимым, и те, кому полагалось быть его соратниками и помощниками в нелегкую минуту, изо всех сил старались не попадаться ему на глаза.
Тем временем малыш Нкима спешил по джунглям, выполняя поручение. Служа своему любимому хозяину, малыш Нкима мог сосредоточиться на одной мысли и придерживаться одной линии поведения в течение длительного промежутка времени, но в конце концов внимание его неизбежно переключалось на посторонний предмет, и тогда как минимум на несколько часов он забывал про все возложенные на него обязанности. Но затем вновь как ни в чем не бывало принимался за порученное ему дело, не сознавая того, что в его деятельности возникала пауза.
Тарзан, конечно же, прекрасно знал об этой природной слабости своего маленького друга, но по опыту также знал, что, несмотря на все промашки, Нкима никогда не бросит порученного ему дела, и, будучи лишенным рабской зависимости от времени, свойственной цивилизованным людям, Тарзан был склонен смотреть сквозь пальцы на рассеянность Нкимы, воспринимая ее как пустячный недостаток. Когда-нибудь Нкима доберется до места назначения. Возможно, будет уже слишком поздно. Но если такая мысль и приходила в голову человеку-обезьяне, он, без сомнения, оставлял ее без внимания, пожимая плечами.
Но время – суть многих вещей для цивилизованного человека. Он волнуется, беспокоится и ослабляет свою умственную и физическую работоспособность, если не совершает чего-либо существенного каждую конкретную минуту. Поток времени воспринимается им, словно течение реки, воды которой струятся впустую, если не используются для дела.
Примерно такое же ненормальное понимание времени было свойственно Уэйну Коулту, который, испытывая страдания, спотыкаясь, брел по джунглям в поисках своих спутников, как будто судьбы мира зависели от того, найдет ли он их или нет.
Тщетность его усилий стала бы ему совершенно очевидной, если бы он знал, что ищет своих спутников совсем в другом направлении. Уэйн Коулт заблудился. К счастью, он об этом не подозревал, по крайней мере, пока. Это ошеломляющее открытие он сделает позже.
Проходили дни, а он все блуждал и блуждал, не находя лагеря. Он с трудом добывал себе пищу, и его меню было скудным, а подчас и отвратительным, состоявшим из фруктов, которые он уже научился распознавать, и из грызунов, которых ему удавалось убить с большим трудом и с колоссальными затратами драгоценного времени, которое он все еще ценил превыше всего.
Он вырезал себе толстую палку и подолгу лежал у тропы, где, судя по наблюдениям, следовало ожидать появления добычи – какого-нибудь маленького зверька. Он пришел к выводу, что заря и сумерки – лучшее время для охоты на тех животных, которых он был в состоянии изловить. Скитаясь по мрачным джунглям, он узнал много разных вещей, которые сводились к борьбе за выживание. Так, например, он понял, что при подозрительном шуме благоразумнее всего забраться на дерево. Обычно животные исчезали с его пути, когда он приближался, но однажды на него напал носорог, и был случай, когда он наткнулся на льва, пожирающего добычу. Всякий раз лишь счастливая случайность спасала его от гибели, но таким образом он научился осторожности.
Как-то в полдень он вышел к реке, преградившей ему путь. К этому времени он успел убедиться, что окончательно заблудился. Не зная, в какую сторону идти, он решил пойти по пути наименьшего сопротивления и следовать по течению реки, на берегу которой, как он был уверен, ему рано или поздно встретится туземная деревня.
Он немного прошел в выбранном направлении, двигаясь по тропинке, грубоко протоптанной лапами бессчетных зверей, как вдруг его внимание привлек слабый звук, донесшийся откуда-то спереди. Коулт напряг слух и определил, что нечто движется в его сторону. Следуя отработанной методике, вернее всего способствующей сохранению жизни, как он определил, скитаясь по джунглям, одинокий и безоружный, Коулт вскарабкался на дерево и устроился на ветке, откуда хорошо просматривалась тропа. Далеко вперед он видеть не мог, так как тропинка сильно петляла. Что бы ни приближалось, в поле зрения Коулта оно попадет только, когда окажется прямо под деревом, но сейчас это не имело значения. Джунгли научили его терпению и, не исключено, что он начал потихоньку сознавать бесполезность времени, ибо, устроившись поудобнее, приготовился ждать.
Поначалу звуки напоминали легкий шелест, но вскоре усилились, приобретая новый смысл, и Коулт укрепился в предположении, что по тропе кто-то бежит, причем не один, а двое – он отчетливо слышал топот тяжелого существа, дополняющий первоначально услышанные им звуки.
И тут до него донесся голос человека, кричавшего: «Стой!». Сейчас звуки раздавались очень близко, как раз за ближайшим поворотом тропинки.
Звук бегущих шагов смолк, затем послышался шум возни, и мужской голос, извергающий непонятные проклятья.
Вдруг раздался женский голос: – «Пусти меня! Живой я никому не достанусь!» – «Тогда достанешься мне», – сказал мужчина.
Коулт услышал многое. Голос женщины показался ему знакомым. Он бесшумно спрыгнул на тропу, вытащил кинжал и бросился на звук ссоры. За поворотом прямо перед собой он увидел спину мужчины – араба, судя по одежде, ниспадавшей широкими складками. В цепкой хватке араба угадывались очертания сопротивлявшейся женской фигуры.
Прыгнув вперед, Коулт схватил человека за плечо и рванул на себя, и, когда тот оказался к нему лицом, Коулт узнал Абу Батна. Теперь он понял, почему голос женщины показался ему знакомым. Это была Зора Дрынова.
Абу Батн побагровел от ярости, но не менее велико было его удивление, когда он узнал американца.
В первый миг ему показалось, что его настигла погоня из лагеря Зверева и что расплата неминуема, однако, приглядевшись к грязному, оборванному, безоружному Коулту, араб сообразил, что этот человек был один и, без сомнения, заблудился.
– Неверная собака! – крикнул Абу Батн и резким движением вырвался из рук Коулта. – Не смей прикасаться своими грязными лапами к правоверному!
С этими словами он попытался выхватить револьвер. В то же мгновение Коулт с маху налетел на него, и оба свалились на узкую тропу.
Дальнейшие события разворачивались стремительно. Доставая револьвер, Абу Батн зацепил курком складки одежды, и раздался выстрел. Пуля, не причинив вреда, ушла в землю, но выстрел напомнил Коулту о грозящей опасности, и, подчиняясь инстинкту самосохранения, он полоснул лезвием по шее шейха.