Страница:
– Что же ты ему ответил?
– Я ответил уклончиво, – рассмеялся Дау.
Я уже рассказывала, что не встречала человека, который помнил бы столько пословиц, частушек, прибауток, сколько Лев Давидович, не говоря уж о стихах. Среди них были наиболее любимые, пригодные чуть ли не на все случаи жизни.
Например, Кора разочарованно произносит:
– Тебе приглашение от Х. Но ты, конечно, не пойдешь?
– Не пойду.
– Почему?
– Скучно.
– Но если бы У. пригласили, он бы пополз.
– А я не такая, я – иная. Я вся из блесток и минут.
Поскольку Дау любил доводить до совершенства свои устные миниатюры, они легко запоминались.
Однажды он придумал классификацию разговоров. К первому, высшему, классу принадлежат «беседы», вызывающие у людей прилив мыслей. Это творческие разговоры, они придают ценность общению. Ко второму, среднему, классу относятся «пластинки», то есть разговоры, которые можно «прокручивать» сколько угодно раз. Для них особенно хороши «вечные» темы – о любви, о ревности, о взаимоотношениях супругов, о жадности, о лени, – словом, о жизни. Дау очень любил разговоры-«пластинки»: они удобны на отдыхе, в поезде, при знакомстве с женщинами.
Наконец, третий, низший, тип разговора – «шум». Это полное отсутствие какого бы то ни было смысла, только акустические колебания.
Дау считал, что никогда не стоит говорить с девушкой о физике. Во-первых, для нее это страшно утомительно, во-вторых, это заведет вас в тупик. Если она ничего не поймет, ей будет досадно, если поймет – еще хуже: вам уже никогда не удастся настроить отношения с ней на романтический лад, а у нее исчезнет восторженное преклонение пред вашей профессией. Лучше всего обратиться к старому проверенному средству – «пластинкам». Что может быть проще – завести разговор о кино, о популярных артистах, о живописи, о поэзии...
Придумал Дау и классификацию научных работ. Они подразделяются на пять классов: замечательные (заносятся в Золотую книгу человечества), очень хорошие, хорошие, терпимые и «патологические» (ошибочные, никчемные). Одно время обсуждался вопрос о том, чтобы устроить под председательством весьма известного британского астрофизика международный конгресс физиков – «патологов» на большом теплоходе, вывести его в открытое море и пустить ко дну. Шутки шутками, но ненависть к «патологам» была всерьез.
Можно себе представить возмущение Ландау, когда один из «патологов», взгромоздясь на трибуну, начал речь, полную бахвальства и надменности, словами: «Мы, ученые...»
– Ученым может быть пудель, – сказал Дау. – И человек, если его хорошенько проучат. А мы просто научные работники.
С занудами он попытался разобраться еще в Ленинграде. К первому классу относятся гнусы (скандалисты, драчуны, грубияны), ко второму – моралинники (выделяют продукт морали – моралин), к третьему – постники (отличаются недовольным, постным выражением лица), к четвертому – обидчивые (всегда на кого-нибудь в обиде).
– Истребление зануд – долг каждого порядочного человека. Если зануда не разъярен, это позор для окружающих, – повторял он.
Придумал он и классификацию женщин: к первому классу принадлежала немецкая кинозвезда Анни Ондра, сероглазая блондинка типа Мэрилин Монро, ко второму – хорошенькие блондинки со слегка вздернутым носом, третий класс – ничего особенного («Не то чтобы страшные, но можно и не смотреть»), четвертый класс – лучше не смотреть («Не опасны для людей, но пугают лошадей»), пятый класс – неинтересные («Смотреть не хочется»).
Была у него и классификация мужчин: это уже упоминаемые нами душисты – те, кого интересует душа избранницы, и красивисты – их больше волнует внешность. Красивисты в свою очередь подразделяются на фигуристов и мордистов. Себя Дау называл красивистом-мордистом. Особо выделялись подкаблучники, мужчины безвольные, слабые, которыми помыкали жены. Именно из боязни стать подкаблучником Дау в юности решил, что никогда не женится.
Однажды я спросила у Дау, как бы он оценил знания необыкновенной красавицы, если бы она пришла к нему на экзамен. Он задумался.
– Красавицы встречаются так редко, так что, по справедливости, я бы, конечно, повысил ей оценку. Пусть приходит.
– Хороша справедливость! – вставила Кора.
А о физической теории он мог сказать:
– Эта теория так красива, что не может быть неверной. По какой-то причине она все-таки правильна.
А иногда раздавалось и такое:
– Разве это физика? Это какие-то стихи по поводу теоретической физики!
Или так – капризным тоном:
– В принципе это возможно. Но такой скособоченный мир был бы мне настолько противен, что я и думать об этом не хочу.
«Присутственные места» разделялись по пяти классам в порядке убывания качества: учреждение, заведение, лавочка, кабак, бардак.
Институт физических проблем, где Ландау проработал четверть века, относился к высшему разряду. Когда по требованию всемогущего Берии Петр Леонидович Капица был отрешен от должности, Дау все время жаловался друзьям, что работать стало невозможно, придется уходить из института: это не институт, а бардак.
Однажды Дау сказал жене:
– Вера окончательно испортила Майку своим воспитанием. Она ей внушила, что любовь – это смертный грех и вообще лучше без всего этого. Ни к чему хорошему это не приведет.
Увы, он оказался прав.
У него с моей мамой были бесконечные споры: мама работала в Институте психологии, занималась детской психологией. Одного этого, по мнению Дау, было достаточно для постоянных проблем с собственным ребенком.
Один его знакомый что ни год уходил от жены, но, прожив некоторое время у своей мамы, возвращался к супруге.
– Это гусь, каких поискать! – сказал о нем Дау. – Неужели непонятно, что причины, заставляющие бежать его из дома, остаются неизменными?
Каким непреклонным, насмешливым и злым стало лицо Льва Давидовича, когда он слушал похвалы одного из своих учеников в адрес некоего «талантливого ленивца». Ответ Дау был краток:
– Но ведь он же паразит. Вроде вши. За всю свою жизнь он не сделал ничего полезного.
Конечно, Дау часто бывал резок, слишком резок. Это происходило потому, что он не допускал никаких компромиссов. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Он свирепел, слушая «житейские премудрости», оправдывающие сделки, махинации и приспособленчество.
Во многих его часто повторяемых высказываниях определенно звучат педагогические нотки.
– Человек должен заслужить, чтобы его уважали, – повторял Лев Давидович ученикам. – Не станете же вы с уважением относиться к вору, бездельнику или негодяю. Это только те, кто равнодушно относится к людям, твердят об уважении ко всем без исключения.
Дау любил жизнь, но надо сделать существенную оговорку: жизнелюб Ландау ничего общего не имеет с тем «наслажденцем», который способен предать доверившееся ему сердце, или с пустым фактом. Возвышенно-романтическое отношение Дау к любви включало и рыцарское отношение к женщине, и недопустимость случайных связей, которые он называл профанацией святого чувства.
Насколько радостно он внимал рассказам о любящих друг друга людях, настолько грустно ему становилось, когда разговор заходил о жене, которая держит слабовольного супруга под башмаком, или о муже-деспоте.
– Да-а, быть женой В. тяжелая, хотя и высокооплачиваемая работа, – заметил он однажды.
Как-то в небольшой очереди к кассиру, выдававшему зарплату, он оказался за молодой женщиной. Она заговорила первая:
– Не правда ли, странно, если жена работает, а муж дома ведет хозяйство? Хорошо, что я кандидат, так что денег нам хватает.
– Да, обычно на работу ходит муж.
– Представляете, сидит дома, делает все покупки, шашлыки готовит такие, какие вам и в «Арагви» не подадут, а об устройстве на работу и заикнуться нельзя. Говорит: у меня дел и так полно.
От любопытства у Дау разгорелись глаза:
– Да, странно. Но вы ведь не собираетесь его бросать?
– Ни за что!
– Значит, все в порядке.
Однажды знакомая из провинции рассказала Ландау о молодом переводчике, который хвастался, что в него до самозабвения влюблена молоденькая девушка из продовольственного магазина, что она приносит ему еду, бродит под его окнами.
Дау помрачнел:
– И вы ничего ему не сказали?
– Нет...
– Зря. Я бы сказал: «Не стыдно обирать продавщиц?»
– Но девочка тоже хороша. Могла бы быть поумнее.
– Но она влюблена и не видит обмана. Винить ее нельзя.
– Трудности есть у всех, и, пока человек жив, он должен бороться. Ведь жизнь – это действительно борьба, уйти от этого никому не дано. – Чувствуя, что ему удается убедить свою знакомую, Дау продолжал:
– Избавиться от предрассудков очень трудно, многим просто лень от них избавиться. А позаботиться о том, чтобы объяснить вред предрассудков людям, которые этого не понимают, – и подавно лень. Еще Пушкин заметил, что мы ленивы и нелюбопытны...
«Балагана», если употребить его собственное выражение, Дау терпеть не мог. Он любил юмор, остроумие и веселье. Его чувство юмора сказывалось иногда даже не в содержании фразы, а в том, как он ее произносил.
Порой собеседник, демонстрировавший свою «ученость», ожидал услышать от Льва Давидовича нечто наукообразное, а слышал совсем не то. Так, один молодой искусствовед однажды принялся излагать Ландау свои взгляды. Он говорил запальчиво и нервозно:
– Любой элемент человеческого тела несет на себе печать индивидуальности, что-то выражает. Поэтому часто некрасивые от природы люди с возрастом теряют некрасивость. И наоборот. Много чудесных девушек в сорок – пятьдесят лет превращаются в форменных крокодилов. Мещанский быт раздирает цельность натуры, внутренняя сущность доминирует, поглощает все, что было хорошего. И только очень немногим удается сохранить душу, чистоту помыслов. Такие люди богоподобны.
– Вы душист, а я красивист-мордист. Что же касается девушек, то к пятидесяти годам они просто стареют, – ответил Дау с ясной, обезоруживающей улыбкой.
Просто удивительно, как Дау мог держать в уме все, даже, казалось бы, малозначительные подробности домашних дел и забот многочисленных знакомых.
Много лет на академической машине, которая была закреплена за Ландау, работал Валентин Романович Воробьев. Классный шофер, он возил Льва Давидова особенно осторожно. Отношения у них были всегда хорошие, и Дау был осведомлен о домашних делах Воробьева не меньше, чем Воробьев о его собственных.
Валентин Романович рассказывал, что, когда он уже не работал в Институте физических проблем, он часто делал крюк и заезжал во двор института в надежде хотя бы мельком увидеть Дау и поговорить с ним.
«Ко мне никто так хорошо не относился, как Лев Давидович», – вспоминал он.
Ландау интересовался людьми совершенно искренне. Быть может, поэтому многие поверяли ему свои сердечные тайны.
Однажды двадцатилетний юноша пожаловался Дау на странное поведение любимой девушки. Дау грустно улыбнулся:
– Бойтесь странностей. Все хорошее просто и понятно, а где странности – там всегда скрыта какая-нибудь муть.
В другой раз немолодая, измученная женщина спросила совета: разводиться ли ей с мужем, если она его разлюбила.
– Уже самый факт, что возник такой вопрос, исключает все сомнения в целесообразности развода.
– А как мне быть с дочкой? Она собирается замуж, он тоже студент, учатся оба плохо...
– Вы хотите передать ей свой жизненный опыт, а это невозможно.
Особенно запомнилось полуотеческое-полудружеское отношение Дау к санитарке Тане Близнец. Когда он выздоравливал после ран, полученных в автомобильной катастрофе, Таня находилась возле него неотлучно. За ее доброту и мягкий характер Дау испытывал к ней сердечную благодарность. Единственное, что его волновало, – это спокойное отношение Тани к тому, что она не замужем. Искренне желая Тане счастья, Дау убеждал ее, что нельзя оставаться одной, что нет ничего печальнее одинокой старости, что надо усиленно искать себе спутника жизни. Таня отнекивалась, что ей, мол, тридцать, что время упущено и она ничего не хочет менять в своей судьбе. Однако через два года Таня счастливо вышла замуж, у нее родилась дочка.
Как-то вечером речь зашла об одном из старых знакомых, у которого была жена и двое детей и который вдруг стал отцом внебрачного ребенка и с тех пор вел изматывающую жизнь, разрываясь между двумя семьями.
– Балаган, – махнул рукой Дау. – Такие мужчины меня всегда удивляли.
Но ни в чем так не сказывалась цельность натуры Дау, как в вопросах гражданского долга. Тут он был непоколебим, и выражения, которые он употреблял, были резки:
– Н. лодырь, мразь, заставить его работать так же невозможно, как заставить родить ребенка. Он просто не способен на это!
Он был убежден, что благодушное отношение к лодырям недопустимо, что их надо открыто презирать, высмеивать, бойкотировать, ибо это общественное зло, а со злом надо бороться.
Очень не любил болтунов.
В Коктебеле одному начинающему поэту сказал:
– Ваши стихи о дружбе напомнили мне известные слова Герцена: когда у него спросили, верит ли он в возможность дружбы между мужчиной и женщиной, Герцен ответил: «Да, но этого рождаются дети». Любовь – святое чувство, бояться его не надо. Надо бояться отсутствия любви и плохих стихов о любви.
И снова хочется сказать несколько слов о том, что Ландау был прирожденным учителем. Учить, воспитывать – это было у него в крови, причем он воспитывал не только молодых физиков: автору этих строк, как уже упоминалось, пришлось испытать его влияние на собственном опыте.
Когда я, еще будучи студенткой Института иностранных языков, сказала Льву Давидовичу, что хочу перевести на русский язык комедию Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным», он только рукой махнул:
– Где уж такому лодырю, как ты, перевести пьесу!
Меня так задел его насмешливый тон, что я чуть не расплакалась. Помню, я начала говорить, что у меня уже переведено несколько сцен, но он покачал головой и снова погрузился в чтение газеты. С этого дня я жила одной мыслью: доказать Дау, что я все-таки сумею перевести пьесу. С энергией, дотоле мне не свойственной, я принялась за работу и через полтора месяца сообщила Дау, что пьеса переведена и что теперь я предложу ее одному из московских театров. Дау с сомнением пожал плечами:
– Попытка не пытка, только вряд ли у тебя что-нибудь получится.
Помню, как после подписания договора с Театром имени Пушкина я позвонила Дау с Тверского бульвара. На мое сообщение он ответил пословицей:
– Бывает, что и корова летает.
Но в день премьеры он признался, что спектакль ему очень понравился. Будучи убеждена, что он помнит свои обидные реплики не хуже меня, я спросила, отчего он не верил, что мне удастся чего-нибудь добиться.
– Разве? – удивился Дау. – Это тебе показалось.
Но, конечно, больше всего он воспитывал своих учеников, физиков. Когда ему стало известно, что один из них из – за несчастной любви начал пить, Дау спросил у него, не собирается ли он менять профессию. Тот ответил отрицательно.
– Я ни в какой степени не хочу вмешиваться в вашу личную жизнь. Вы вправе развлекаться таким жалким образом – я говорю о вашем пристрастии к алкоголю, как вы, вероятно, уже догадались. Должен вам, однако, сказать, что пьющих теоретиков не бывает. Это статистические данные, с коими трудно спорить.
Собеседник промолчал. Ему нечего было сказать. Однажды я провалилась на экзамене и в очень скверном настроении поехала на Воробьевское шоссе.
– Ты больна? – спросил Дау. – Что-нибудь случилось?
– Нет. Плохое настроение...
– Его надо оставлять под подушкой.
Сам он жил, радуясь и яркому солнечному дню, и теплому ветру, и стихотворению, и хорошенькому женскому личику, повстречавшемуся на улице, – радуясь жизни...
В конце пятидесятых годов Ландау начал разрабатывать серьезную тему с Кареном Аветовичем Тер-Мартиросяном.
– Если нам с вами удастся довести до конца эту работу, мы перевернем всю советскую физику, – говорил Дау. И декламировал:
– Грибов – только артист такой есть. Другого Грибова я не знаю и знать не хочу!
Но когда он увидел серьезную смущенную физиономию Володи, то разулыбался. Он засыпал Грибова вопросами и, убедившись в его выдающихся способностях, предложил перейти в Институт физических проблем.
– А вдруг Грибов переплюнет меня! – сказал Дау одному из ближайших друзей.
Если Ландау видел, что кто-либо из его учеников начинает работу, которая интересна и перспективна, он готов был обсуждать ее, не жалея времени. И ученики знали о том, что всегда могут рассчитывать на его помощь.
В 1959 году в Киеве состоялась Международная конференция по физике высоких энергий. Ландау был в приподнятом настроении. Он сиял, он наслаждался вереницей лиц, он без конца спорил, легко переходя с датского на французский или с немецкого на английский. Он одинаково внимательно выслушивал и Гейзенберга, и никому не известного студента. Дау был до того приветлив и прост в своей яркой рубашке и босоножках, что несведущему человеку и в голову не могло прийти, что он говорит с властителем дум физиков мира. Какой-то умник спросил у Ландау, нет ли у него более приличного костюма, на что академик ответил, что эти вопросы он привык обсуждать только со своей женой.
– Ученые должны разговаривать, а не скрываться друг от друга, – заявил Ландау корреспондентам.
Для участников конференции устраивали экскурсии по Днепру, в театры, на заводы. На одном из предприятий Дау собрал вокруг себя группу студентов и рабочих и что-то оживленно им рассказывал. Место для беседы было явно неподходящее: стучали машины, пахло подгоревшим маслом. Мимо проходил профессор Абрикосов и остановился, чтобы послушать. Увидев его, Дау моментально замолчал.
– Вы это уже знаете, – сказал он Алексею Алексеевичу, чтобы тот поскорее уходил и не нарушал идиллии.
По отзывам зарубежной прессы, Киевская конференция прошла под знаком идей Ландау.
На Киевской конференции академик Ландау выступил с докладом. Иностранные ученые называли этот доклад «Киевской программой Ландау». В своем выступлении Вернер Гейзенберг приветствовал «революционный дух программы Ландау». Он заявил:
– Мой путь более консервативен, однако я полагаю, что консерваторов надо бояться больше, чем революционеров.
Речь в докладе Ландау шла не о новой работе или открытии, а о принципиально новом подходе к физике элементарных частиц. Лев Давидович говорил о том, что «недалеко то время, когда будут окончательно написаны уравнения новой теории».
Создать ее будет нелегко: «... даже в лучшем случае нам предстоит тяжелая борьба».
«Особенно запомнилось темпераментное выступление Ландау на Киевской конференции: у меня было такое чувство, что слова, которые произносил Ландау, шли из моего собственного сердца», – писал Гейзенберг через три года после выступления Ландау.
А еще через год Льву Давидовичу прислали статью из американского научного журнала, в которой говорилось:
«Ландау опережает мировую науку. Когда он в 1957 году выступал на Киевской конференции, мы ничего не поняли. Прошло четыре года упорного труда, и только теперь мы поняли, о чем говорил Ландау еще в 1957 году. Такого физика, как Лев Ландау, в США нет».
На лекции Ландау приходило много народу с других факультетов – Большая физическая аудитория бывала забита до отказа, сидели на ступеньках, на подоконниках.
Ландау излагал свои мысли в строгом порядке, без единого лишнего слова. Все было продумано четко. Все, о чем говорил, было настолько интересно, что студенты не уставали слушать, хотя речь шла об очень сложных проблемах. Чтение лекций доставляло Ландау огромное удовольствие, и аудитория чувствовала это.
Велика была любовь Дау к университету. Он с огромной охотой оставлял свои дела, если студенты приглашали его на какую-нибудь дискуссию или встречу.
Однажды произошло событие, которое насмешило одних и раздосадовало других, – незначительное, но очень характерное. Лев Давидович случайно попал не в ту аудиторию, куда его пригласили, но, увидев, что стоящий у доски докладчик сделал математическую ошибку, которая осталась незамеченной, сел и стал слушать. За первой ошибкой, естественно, последовали другие.
Доска приковала к себе внимание Ландау. Докладчик держался с апломбом. Ландау мысленно причислил его к «зубрам». Испещренная ошибками доска должна служить доказательством важного открытия в области метеорологии! По этому поводу на заседание кафедры были приглашены журналисты, чтобы сообщение о «новом слове в науке» сразу попало на страницы газет.
Докладчик кончил и, сопровождаемый аплодисментами, сошел с кафедры.
– Прошу прощения, но здесь слишком много ошибок! – воскликнул Ландау, решительной походкой направляясь к доске.
В аудитории наступила тишина.
– Если задачу решить правильно, – мелок молниеносно мелькал по доске, подчеркивая ошибки докладчика, – эффект данной работы сведется к нулю. Работы как таковой вообще нет. Есть только математические ошибки.
Недавний триумфатор был обескуражен. Аудитория замерла. Положив мелок на место, Ландау стремительно вышел.
Когда все опомнились, докладчик простонал:
– Кто, кто его сюда пустил?!
Один из очевидцев этой сцены поведал о ней мне и Коре много лет спустя: он запомнил все до мельчайших подробностей.
Артемий Исаакович Алиханьян рассказал, что когда его коллега Гарибян написал диссертацию, оппоненты не сумели проверить расчетов. Кто-то сказал, что чемпион вычислений в стране академик Ландау. Ему и решено было отправить диссертацию Гарибяна. Ландау любил сложные задачи. Половину расчетов он проверил – получил такие же аршинные формулы, как и у Гарибяна, и сказал, что, вероятно, и вторая половина работы верна. Много лет спустя американцы на электронно-вычислительной машине проверяли расчеты Гарибяна – все оказалось правильно.
«Абстрактный и глубинный теоретик, Дау легко поворачивался к эксперименту, – вспоминал Алиханьян. – Его можно было спрашивать обо всем – он всегда находил объяснения результатам эксперимента. Однажды, потратив несколько месяцев на поиски объяснения процессов ионизации космических частиц, я обратился к Дау: нет ли у него какой-нибудь идеи по поводу странного поведения частиц? Вначале Дау слушал меня не очень внимательно, но потом у него, должно быть, мелькнула какая-то догадка. Он пододвинул к себе лист бумаги и начал писать. Писал он невероятно быстро – одна за другой замелькали строчки. Я не мог оторваться от этого зрелища. Тогда я не знал, и даже Ландау не знал, что это начало работы, в которой будет дано совершенно новое теоретическое объяснение одного из аспектов космического излучения».
Беседуя с Ландау у него дома, Артемий Исаакович обычно устраивался в кресле, спиной к письменному столу. Так было и на этот раз. А Дау писал, как обычно, лежа на низкой тахте, покрытой ковром, с большими подушками в атласных наволочках.
– Дау, у вас не болит голова от занятий в такой позе? – спросил однажды Льва Давидовича знакомый врач.
– У меня ни разу в жизни не болела голова, – ответил Дау.
– Невероятно! Это впервые в моей практике!
– Но тем не менее – факт.
Когда я спросила у Анны Алексеевны Капицы, что ей больше всего запомнилось в Дау, она ответила:
– Он жил своими мыслями. И я знаю, что он был очень раним. Эти люди – они не работают, они живут, это не работа, это жизнь. Как ее измерить? Когда она начинается, когда кончается? Такой человек, как поэт: все нервы обнажены. А мы жестоки по отношению к поэтам...
Конечно, когда Дау, разгуливая по коридору института, обсуждал с кем-нибудь из своих сотрудников какие бы то ни было научные проблемы, он работал. К слову сказать, он страшно сердился, когда его в такие минуты отвлекали.
В статье «Ландау, каким мы его запомним» Элевтер Андроникашвили пишет:
«По-видимому (но это только догадка), он работал всегда во всех ситуациях, непрерывно, легко, на ходу.
Невероятно, в 1960 году я и мои сотрудники были поставлены перед необходимостью решить сложную теоретическую задачу из гидродинамики классической жидкости. Без этого двигаться дальше в наших исследованиях было нельзя. Мы обратились за советом к московским теоретикам. Одни из них подвергли сомнению самую постановку такой задачи, другие сказали, что она очень сложна. Я обратился к Ландау.
– Как же, как же, – сказал он, – я приблизительно помню, что там должно получиться, но точной формулы я тебе сказать не могу.
– А где об этом можно прочесть? – спросил я.
– Ты нигде не прочтешь, потому что эта задача никем не была решена.
– Так откуда же ты знаешь хотя бы приблизительно, каков должен быть ответ?
– Э, старое дело! Это было еще в Казани во время эвакуации. У меня разболелся зуб, и мне пришлось долго сидеть в приемной врача. Мне было скучно, и я придумал себе эту же задачу и решил ее на клочке бумаги.
– Реши теперь заново, – упрашивал я.
– Лень! – ответил Ландау.
Задачу пришлось решать самим, и это принесло большую пользу нашим теоретикам, так как задача таила в себе много неожиданностей».
– Я ответил уклончиво, – рассмеялся Дау.
Я уже рассказывала, что не встречала человека, который помнил бы столько пословиц, частушек, прибауток, сколько Лев Давидович, не говоря уж о стихах. Среди них были наиболее любимые, пригодные чуть ли не на все случаи жизни.
Например, Кора разочарованно произносит:
– Тебе приглашение от Х. Но ты, конечно, не пойдешь?
– Не пойду.
– Почему?
– Скучно.
– Но если бы У. пригласили, он бы пополз.
– А я не такая, я – иная. Я вся из блесток и минут.
Поскольку Дау любил доводить до совершенства свои устные миниатюры, они легко запоминались.
Однажды он придумал классификацию разговоров. К первому, высшему, классу принадлежат «беседы», вызывающие у людей прилив мыслей. Это творческие разговоры, они придают ценность общению. Ко второму, среднему, классу относятся «пластинки», то есть разговоры, которые можно «прокручивать» сколько угодно раз. Для них особенно хороши «вечные» темы – о любви, о ревности, о взаимоотношениях супругов, о жадности, о лени, – словом, о жизни. Дау очень любил разговоры-«пластинки»: они удобны на отдыхе, в поезде, при знакомстве с женщинами.
Наконец, третий, низший, тип разговора – «шум». Это полное отсутствие какого бы то ни было смысла, только акустические колебания.
Дау считал, что никогда не стоит говорить с девушкой о физике. Во-первых, для нее это страшно утомительно, во-вторых, это заведет вас в тупик. Если она ничего не поймет, ей будет досадно, если поймет – еще хуже: вам уже никогда не удастся настроить отношения с ней на романтический лад, а у нее исчезнет восторженное преклонение пред вашей профессией. Лучше всего обратиться к старому проверенному средству – «пластинкам». Что может быть проще – завести разговор о кино, о популярных артистах, о живописи, о поэзии...
Придумал Дау и классификацию научных работ. Они подразделяются на пять классов: замечательные (заносятся в Золотую книгу человечества), очень хорошие, хорошие, терпимые и «патологические» (ошибочные, никчемные). Одно время обсуждался вопрос о том, чтобы устроить под председательством весьма известного британского астрофизика международный конгресс физиков – «патологов» на большом теплоходе, вывести его в открытое море и пустить ко дну. Шутки шутками, но ненависть к «патологам» была всерьез.
Можно себе представить возмущение Ландау, когда один из «патологов», взгромоздясь на трибуну, начал речь, полную бахвальства и надменности, словами: «Мы, ученые...»
– Ученым может быть пудель, – сказал Дау. – И человек, если его хорошенько проучат. А мы просто научные работники.
С занудами он попытался разобраться еще в Ленинграде. К первому классу относятся гнусы (скандалисты, драчуны, грубияны), ко второму – моралинники (выделяют продукт морали – моралин), к третьему – постники (отличаются недовольным, постным выражением лица), к четвертому – обидчивые (всегда на кого-нибудь в обиде).
– Истребление зануд – долг каждого порядочного человека. Если зануда не разъярен, это позор для окружающих, – повторял он.
Придумал он и классификацию женщин: к первому классу принадлежала немецкая кинозвезда Анни Ондра, сероглазая блондинка типа Мэрилин Монро, ко второму – хорошенькие блондинки со слегка вздернутым носом, третий класс – ничего особенного («Не то чтобы страшные, но можно и не смотреть»), четвертый класс – лучше не смотреть («Не опасны для людей, но пугают лошадей»), пятый класс – неинтересные («Смотреть не хочется»).
Была у него и классификация мужчин: это уже упоминаемые нами душисты – те, кого интересует душа избранницы, и красивисты – их больше волнует внешность. Красивисты в свою очередь подразделяются на фигуристов и мордистов. Себя Дау называл красивистом-мордистом. Особо выделялись подкаблучники, мужчины безвольные, слабые, которыми помыкали жены. Именно из боязни стать подкаблучником Дау в юности решил, что никогда не женится.
Однажды я спросила у Дау, как бы он оценил знания необыкновенной красавицы, если бы она пришла к нему на экзамен. Он задумался.
– Красавицы встречаются так редко, так что, по справедливости, я бы, конечно, повысил ей оценку. Пусть приходит.
– Хороша справедливость! – вставила Кора.
А о физической теории он мог сказать:
– Эта теория так красива, что не может быть неверной. По какой-то причине она все-таки правильна.
А иногда раздавалось и такое:
– Разве это физика? Это какие-то стихи по поводу теоретической физики!
Или так – капризным тоном:
– В принципе это возможно. Но такой скособоченный мир был бы мне настолько противен, что я и думать об этом не хочу.
«Присутственные места» разделялись по пяти классам в порядке убывания качества: учреждение, заведение, лавочка, кабак, бардак.
Институт физических проблем, где Ландау проработал четверть века, относился к высшему разряду. Когда по требованию всемогущего Берии Петр Леонидович Капица был отрешен от должности, Дау все время жаловался друзьям, что работать стало невозможно, придется уходить из института: это не институт, а бардак.
Однажды Дау сказал жене:
– Вера окончательно испортила Майку своим воспитанием. Она ей внушила, что любовь – это смертный грех и вообще лучше без всего этого. Ни к чему хорошему это не приведет.
Увы, он оказался прав.
У него с моей мамой были бесконечные споры: мама работала в Институте психологии, занималась детской психологией. Одного этого, по мнению Дау, было достаточно для постоянных проблем с собственным ребенком.
Один его знакомый что ни год уходил от жены, но, прожив некоторое время у своей мамы, возвращался к супруге.
– Это гусь, каких поискать! – сказал о нем Дау. – Неужели непонятно, что причины, заставляющие бежать его из дома, остаются неизменными?
Каким непреклонным, насмешливым и злым стало лицо Льва Давидовича, когда он слушал похвалы одного из своих учеников в адрес некоего «талантливого ленивца». Ответ Дау был краток:
– Но ведь он же паразит. Вроде вши. За всю свою жизнь он не сделал ничего полезного.
Конечно, Дау часто бывал резок, слишком резок. Это происходило потому, что он не допускал никаких компромиссов. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Он свирепел, слушая «житейские премудрости», оправдывающие сделки, махинации и приспособленчество.
Во многих его часто повторяемых высказываниях определенно звучат педагогические нотки.
– Человек должен заслужить, чтобы его уважали, – повторял Лев Давидович ученикам. – Не станете же вы с уважением относиться к вору, бездельнику или негодяю. Это только те, кто равнодушно относится к людям, твердят об уважении ко всем без исключения.
Дау любил жизнь, но надо сделать существенную оговорку: жизнелюб Ландау ничего общего не имеет с тем «наслажденцем», который способен предать доверившееся ему сердце, или с пустым фактом. Возвышенно-романтическое отношение Дау к любви включало и рыцарское отношение к женщине, и недопустимость случайных связей, которые он называл профанацией святого чувства.
Насколько радостно он внимал рассказам о любящих друг друга людях, настолько грустно ему становилось, когда разговор заходил о жене, которая держит слабовольного супруга под башмаком, или о муже-деспоте.
– Да-а, быть женой В. тяжелая, хотя и высокооплачиваемая работа, – заметил он однажды.
Как-то в небольшой очереди к кассиру, выдававшему зарплату, он оказался за молодой женщиной. Она заговорила первая:
– Не правда ли, странно, если жена работает, а муж дома ведет хозяйство? Хорошо, что я кандидат, так что денег нам хватает.
– Да, обычно на работу ходит муж.
– Представляете, сидит дома, делает все покупки, шашлыки готовит такие, какие вам и в «Арагви» не подадут, а об устройстве на работу и заикнуться нельзя. Говорит: у меня дел и так полно.
От любопытства у Дау разгорелись глаза:
– Да, странно. Но вы ведь не собираетесь его бросать?
– Ни за что!
– Значит, все в порядке.
Однажды знакомая из провинции рассказала Ландау о молодом переводчике, который хвастался, что в него до самозабвения влюблена молоденькая девушка из продовольственного магазина, что она приносит ему еду, бродит под его окнами.
Дау помрачнел:
– И вы ничего ему не сказали?
– Нет...
– Зря. Я бы сказал: «Не стыдно обирать продавщиц?»
– Но девочка тоже хороша. Могла бы быть поумнее.
– Но она влюблена и не видит обмана. Винить ее нельзя.
– Трудности есть у всех, и, пока человек жив, он должен бороться. Ведь жизнь – это действительно борьба, уйти от этого никому не дано. – Чувствуя, что ему удается убедить свою знакомую, Дау продолжал:
– Избавиться от предрассудков очень трудно, многим просто лень от них избавиться. А позаботиться о том, чтобы объяснить вред предрассудков людям, которые этого не понимают, – и подавно лень. Еще Пушкин заметил, что мы ленивы и нелюбопытны...
«Балагана», если употребить его собственное выражение, Дау терпеть не мог. Он любил юмор, остроумие и веселье. Его чувство юмора сказывалось иногда даже не в содержании фразы, а в том, как он ее произносил.
Порой собеседник, демонстрировавший свою «ученость», ожидал услышать от Льва Давидовича нечто наукообразное, а слышал совсем не то. Так, один молодой искусствовед однажды принялся излагать Ландау свои взгляды. Он говорил запальчиво и нервозно:
– Любой элемент человеческого тела несет на себе печать индивидуальности, что-то выражает. Поэтому часто некрасивые от природы люди с возрастом теряют некрасивость. И наоборот. Много чудесных девушек в сорок – пятьдесят лет превращаются в форменных крокодилов. Мещанский быт раздирает цельность натуры, внутренняя сущность доминирует, поглощает все, что было хорошего. И только очень немногим удается сохранить душу, чистоту помыслов. Такие люди богоподобны.
– Вы душист, а я красивист-мордист. Что же касается девушек, то к пятидесяти годам они просто стареют, – ответил Дау с ясной, обезоруживающей улыбкой.
Просто удивительно, как Дау мог держать в уме все, даже, казалось бы, малозначительные подробности домашних дел и забот многочисленных знакомых.
Много лет на академической машине, которая была закреплена за Ландау, работал Валентин Романович Воробьев. Классный шофер, он возил Льва Давидова особенно осторожно. Отношения у них были всегда хорошие, и Дау был осведомлен о домашних делах Воробьева не меньше, чем Воробьев о его собственных.
Валентин Романович рассказывал, что, когда он уже не работал в Институте физических проблем, он часто делал крюк и заезжал во двор института в надежде хотя бы мельком увидеть Дау и поговорить с ним.
«Ко мне никто так хорошо не относился, как Лев Давидович», – вспоминал он.
Ландау интересовался людьми совершенно искренне. Быть может, поэтому многие поверяли ему свои сердечные тайны.
Однажды двадцатилетний юноша пожаловался Дау на странное поведение любимой девушки. Дау грустно улыбнулся:
– Бойтесь странностей. Все хорошее просто и понятно, а где странности – там всегда скрыта какая-нибудь муть.
В другой раз немолодая, измученная женщина спросила совета: разводиться ли ей с мужем, если она его разлюбила.
– Уже самый факт, что возник такой вопрос, исключает все сомнения в целесообразности развода.
– А как мне быть с дочкой? Она собирается замуж, он тоже студент, учатся оба плохо...
– Вы хотите передать ей свой жизненный опыт, а это невозможно.
Особенно запомнилось полуотеческое-полудружеское отношение Дау к санитарке Тане Близнец. Когда он выздоравливал после ран, полученных в автомобильной катастрофе, Таня находилась возле него неотлучно. За ее доброту и мягкий характер Дау испытывал к ней сердечную благодарность. Единственное, что его волновало, – это спокойное отношение Тани к тому, что она не замужем. Искренне желая Тане счастья, Дау убеждал ее, что нельзя оставаться одной, что нет ничего печальнее одинокой старости, что надо усиленно искать себе спутника жизни. Таня отнекивалась, что ей, мол, тридцать, что время упущено и она ничего не хочет менять в своей судьбе. Однако через два года Таня счастливо вышла замуж, у нее родилась дочка.
Как-то вечером речь зашла об одном из старых знакомых, у которого была жена и двое детей и который вдруг стал отцом внебрачного ребенка и с тех пор вел изматывающую жизнь, разрываясь между двумя семьями.
– Балаган, – махнул рукой Дау. – Такие мужчины меня всегда удивляли.
Но ни в чем так не сказывалась цельность натуры Дау, как в вопросах гражданского долга. Тут он был непоколебим, и выражения, которые он употреблял, были резки:
– Н. лодырь, мразь, заставить его работать так же невозможно, как заставить родить ребенка. Он просто не способен на это!
Он был убежден, что благодушное отношение к лодырям недопустимо, что их надо открыто презирать, высмеивать, бойкотировать, ибо это общественное зло, а со злом надо бороться.
Очень не любил болтунов.
В Коктебеле одному начинающему поэту сказал:
– Ваши стихи о дружбе напомнили мне известные слова Герцена: когда у него спросили, верит ли он в возможность дружбы между мужчиной и женщиной, Герцен ответил: «Да, но этого рождаются дети». Любовь – святое чувство, бояться его не надо. Надо бояться отсутствия любви и плохих стихов о любви.
И снова хочется сказать несколько слов о том, что Ландау был прирожденным учителем. Учить, воспитывать – это было у него в крови, причем он воспитывал не только молодых физиков: автору этих строк, как уже упоминалось, пришлось испытать его влияние на собственном опыте.
Когда я, еще будучи студенткой Института иностранных языков, сказала Льву Давидовичу, что хочу перевести на русский язык комедию Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным», он только рукой махнул:
– Где уж такому лодырю, как ты, перевести пьесу!
Меня так задел его насмешливый тон, что я чуть не расплакалась. Помню, я начала говорить, что у меня уже переведено несколько сцен, но он покачал головой и снова погрузился в чтение газеты. С этого дня я жила одной мыслью: доказать Дау, что я все-таки сумею перевести пьесу. С энергией, дотоле мне не свойственной, я принялась за работу и через полтора месяца сообщила Дау, что пьеса переведена и что теперь я предложу ее одному из московских театров. Дау с сомнением пожал плечами:
– Попытка не пытка, только вряд ли у тебя что-нибудь получится.
Помню, как после подписания договора с Театром имени Пушкина я позвонила Дау с Тверского бульвара. На мое сообщение он ответил пословицей:
– Бывает, что и корова летает.
Но в день премьеры он признался, что спектакль ему очень понравился. Будучи убеждена, что он помнит свои обидные реплики не хуже меня, я спросила, отчего он не верил, что мне удастся чего-нибудь добиться.
– Разве? – удивился Дау. – Это тебе показалось.
Но, конечно, больше всего он воспитывал своих учеников, физиков. Когда ему стало известно, что один из них из – за несчастной любви начал пить, Дау спросил у него, не собирается ли он менять профессию. Тот ответил отрицательно.
– Я ни в какой степени не хочу вмешиваться в вашу личную жизнь. Вы вправе развлекаться таким жалким образом – я говорю о вашем пристрастии к алкоголю, как вы, вероятно, уже догадались. Должен вам, однако, сказать, что пьющих теоретиков не бывает. Это статистические данные, с коими трудно спорить.
Собеседник промолчал. Ему нечего было сказать. Однажды я провалилась на экзамене и в очень скверном настроении поехала на Воробьевское шоссе.
– Ты больна? – спросил Дау. – Что-нибудь случилось?
– Нет. Плохое настроение...
– Его надо оставлять под подушкой.
Сам он жил, радуясь и яркому солнечному дню, и теплому ветру, и стихотворению, и хорошенькому женскому личику, повстречавшемуся на улице, – радуясь жизни...
В конце пятидесятых годов Ландау начал разрабатывать серьезную тему с Кареном Аветовичем Тер-Мартиросяном.
– Если нам с вами удастся довести до конца эту работу, мы перевернем всю советскую физику, – говорил Дау. И декламировал:
Однажды Тер-Мартиросян, человек редкостной доброты, постоянно помогающий молодым аспирантам и начинающим научным работникам, начал рассказывать Дау о способном теоретике Владимире Грибове. Дау фыркнул:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем!
– Грибов – только артист такой есть. Другого Грибова я не знаю и знать не хочу!
Но когда он увидел серьезную смущенную физиономию Володи, то разулыбался. Он засыпал Грибова вопросами и, убедившись в его выдающихся способностях, предложил перейти в Институт физических проблем.
– А вдруг Грибов переплюнет меня! – сказал Дау одному из ближайших друзей.
Если Ландау видел, что кто-либо из его учеников начинает работу, которая интересна и перспективна, он готов был обсуждать ее, не жалея времени. И ученики знали о том, что всегда могут рассчитывать на его помощь.
В 1959 году в Киеве состоялась Международная конференция по физике высоких энергий. Ландау был в приподнятом настроении. Он сиял, он наслаждался вереницей лиц, он без конца спорил, легко переходя с датского на французский или с немецкого на английский. Он одинаково внимательно выслушивал и Гейзенберга, и никому не известного студента. Дау был до того приветлив и прост в своей яркой рубашке и босоножках, что несведущему человеку и в голову не могло прийти, что он говорит с властителем дум физиков мира. Какой-то умник спросил у Ландау, нет ли у него более приличного костюма, на что академик ответил, что эти вопросы он привык обсуждать только со своей женой.
– Ученые должны разговаривать, а не скрываться друг от друга, – заявил Ландау корреспондентам.
Для участников конференции устраивали экскурсии по Днепру, в театры, на заводы. На одном из предприятий Дау собрал вокруг себя группу студентов и рабочих и что-то оживленно им рассказывал. Место для беседы было явно неподходящее: стучали машины, пахло подгоревшим маслом. Мимо проходил профессор Абрикосов и остановился, чтобы послушать. Увидев его, Дау моментально замолчал.
– Вы это уже знаете, – сказал он Алексею Алексеевичу, чтобы тот поскорее уходил и не нарушал идиллии.
По отзывам зарубежной прессы, Киевская конференция прошла под знаком идей Ландау.
На Киевской конференции академик Ландау выступил с докладом. Иностранные ученые называли этот доклад «Киевской программой Ландау». В своем выступлении Вернер Гейзенберг приветствовал «революционный дух программы Ландау». Он заявил:
– Мой путь более консервативен, однако я полагаю, что консерваторов надо бояться больше, чем революционеров.
Речь в докладе Ландау шла не о новой работе или открытии, а о принципиально новом подходе к физике элементарных частиц. Лев Давидович говорил о том, что «недалеко то время, когда будут окончательно написаны уравнения новой теории».
Создать ее будет нелегко: «... даже в лучшем случае нам предстоит тяжелая борьба».
«Особенно запомнилось темпераментное выступление Ландау на Киевской конференции: у меня было такое чувство, что слова, которые произносил Ландау, шли из моего собственного сердца», – писал Гейзенберг через три года после выступления Ландау.
А еще через год Льву Давидовичу прислали статью из американского научного журнала, в которой говорилось:
«Ландау опережает мировую науку. Когда он в 1957 году выступал на Киевской конференции, мы ничего не поняли. Прошло четыре года упорного труда, и только теперь мы поняли, о чем говорил Ландау еще в 1957 году. Такого физика, как Лев Ландау, в США нет».
На лекции Ландау приходило много народу с других факультетов – Большая физическая аудитория бывала забита до отказа, сидели на ступеньках, на подоконниках.
Ландау излагал свои мысли в строгом порядке, без единого лишнего слова. Все было продумано четко. Все, о чем говорил, было настолько интересно, что студенты не уставали слушать, хотя речь шла об очень сложных проблемах. Чтение лекций доставляло Ландау огромное удовольствие, и аудитория чувствовала это.
Велика была любовь Дау к университету. Он с огромной охотой оставлял свои дела, если студенты приглашали его на какую-нибудь дискуссию или встречу.
Однажды произошло событие, которое насмешило одних и раздосадовало других, – незначительное, но очень характерное. Лев Давидович случайно попал не в ту аудиторию, куда его пригласили, но, увидев, что стоящий у доски докладчик сделал математическую ошибку, которая осталась незамеченной, сел и стал слушать. За первой ошибкой, естественно, последовали другие.
Доска приковала к себе внимание Ландау. Докладчик держался с апломбом. Ландау мысленно причислил его к «зубрам». Испещренная ошибками доска должна служить доказательством важного открытия в области метеорологии! По этому поводу на заседание кафедры были приглашены журналисты, чтобы сообщение о «новом слове в науке» сразу попало на страницы газет.
Докладчик кончил и, сопровождаемый аплодисментами, сошел с кафедры.
– Прошу прощения, но здесь слишком много ошибок! – воскликнул Ландау, решительной походкой направляясь к доске.
В аудитории наступила тишина.
– Если задачу решить правильно, – мелок молниеносно мелькал по доске, подчеркивая ошибки докладчика, – эффект данной работы сведется к нулю. Работы как таковой вообще нет. Есть только математические ошибки.
Недавний триумфатор был обескуражен. Аудитория замерла. Положив мелок на место, Ландау стремительно вышел.
Когда все опомнились, докладчик простонал:
– Кто, кто его сюда пустил?!
Один из очевидцев этой сцены поведал о ней мне и Коре много лет спустя: он запомнил все до мельчайших подробностей.
Артемий Исаакович Алиханьян рассказал, что когда его коллега Гарибян написал диссертацию, оппоненты не сумели проверить расчетов. Кто-то сказал, что чемпион вычислений в стране академик Ландау. Ему и решено было отправить диссертацию Гарибяна. Ландау любил сложные задачи. Половину расчетов он проверил – получил такие же аршинные формулы, как и у Гарибяна, и сказал, что, вероятно, и вторая половина работы верна. Много лет спустя американцы на электронно-вычислительной машине проверяли расчеты Гарибяна – все оказалось правильно.
«Абстрактный и глубинный теоретик, Дау легко поворачивался к эксперименту, – вспоминал Алиханьян. – Его можно было спрашивать обо всем – он всегда находил объяснения результатам эксперимента. Однажды, потратив несколько месяцев на поиски объяснения процессов ионизации космических частиц, я обратился к Дау: нет ли у него какой-нибудь идеи по поводу странного поведения частиц? Вначале Дау слушал меня не очень внимательно, но потом у него, должно быть, мелькнула какая-то догадка. Он пододвинул к себе лист бумаги и начал писать. Писал он невероятно быстро – одна за другой замелькали строчки. Я не мог оторваться от этого зрелища. Тогда я не знал, и даже Ландау не знал, что это начало работы, в которой будет дано совершенно новое теоретическое объяснение одного из аспектов космического излучения».
Беседуя с Ландау у него дома, Артемий Исаакович обычно устраивался в кресле, спиной к письменному столу. Так было и на этот раз. А Дау писал, как обычно, лежа на низкой тахте, покрытой ковром, с большими подушками в атласных наволочках.
– Дау, у вас не болит голова от занятий в такой позе? – спросил однажды Льва Давидовича знакомый врач.
– У меня ни разу в жизни не болела голова, – ответил Дау.
– Невероятно! Это впервые в моей практике!
– Но тем не менее – факт.
Когда я спросила у Анны Алексеевны Капицы, что ей больше всего запомнилось в Дау, она ответила:
– Он жил своими мыслями. И я знаю, что он был очень раним. Эти люди – они не работают, они живут, это не работа, это жизнь. Как ее измерить? Когда она начинается, когда кончается? Такой человек, как поэт: все нервы обнажены. А мы жестоки по отношению к поэтам...
Конечно, когда Дау, разгуливая по коридору института, обсуждал с кем-нибудь из своих сотрудников какие бы то ни было научные проблемы, он работал. К слову сказать, он страшно сердился, когда его в такие минуты отвлекали.
В статье «Ландау, каким мы его запомним» Элевтер Андроникашвили пишет:
«По-видимому (но это только догадка), он работал всегда во всех ситуациях, непрерывно, легко, на ходу.
Невероятно, в 1960 году я и мои сотрудники были поставлены перед необходимостью решить сложную теоретическую задачу из гидродинамики классической жидкости. Без этого двигаться дальше в наших исследованиях было нельзя. Мы обратились за советом к московским теоретикам. Одни из них подвергли сомнению самую постановку такой задачи, другие сказали, что она очень сложна. Я обратился к Ландау.
– Как же, как же, – сказал он, – я приблизительно помню, что там должно получиться, но точной формулы я тебе сказать не могу.
– А где об этом можно прочесть? – спросил я.
– Ты нигде не прочтешь, потому что эта задача никем не была решена.
– Так откуда же ты знаешь хотя бы приблизительно, каков должен быть ответ?
– Э, старое дело! Это было еще в Казани во время эвакуации. У меня разболелся зуб, и мне пришлось долго сидеть в приемной врача. Мне было скучно, и я придумал себе эту же задачу и решил ее на клочке бумаги.
– Реши теперь заново, – упрашивал я.
– Лень! – ответил Ландау.
Задачу пришлось решать самим, и это принесло большую пользу нашим теоретикам, так как задача таила в себе много неожиданностей».