Страница:
– Зато женщины обладают безграничным терпением, которого у мужчин нет.
– Безусловно. Я думаю, что если бы мужчинам пришлось рожать, человечество бы вымерло, – отвечает Дау и исчезает так же внезапно, как появился.
Аспирантки хохочут.
В те времена во дворе Института физических проблем, прямо против окон жилого корпуса, были устроены теннисные корты. Дау любил теннис и каким-то образом умудрялся обыгрывать среднеиг-рающих, хотя с точки зрения профессиональных спортсменов игрок он был довольно странный – даже не умел держать ракетку как положено.
Чаще всего партнером Дау был Александр Шальников.
– Дау, а почему ты прижимаешь ракетку к плечу? – кричит Шальников.
– А мне так удобнее, – невозмутимо отвечает Дау.
Низенький Шальников и высокий Дау – весьма живописная пара. Они беспрестанно друг над другом подшучивают. Это превратилось в своеобразную игру. Можно было удивляться их постоянной готовности парировать очередной словесный выпад противника. Подтрунивание могло продолжаться бесконечно, не вызывая обид, потому что они искренне любили друг друга.
– До чего же ты не важный человек, – с серьезной миной заявляет Шальников. – В жизни не встречал такого не важного человека, как ты.
С легкой руки Александра Иосифовича за директором Института физических проблем Капицей укрепилось прозвище Кентавр, так до конца и не признанное Петром Леонидовичем, хотя сам Капица был на редкость остроумным человеком. К тому же он не мог не помнить, что в свое время дал прозвище Крокодил своему любимому патрону – Эрнесту Резерфорду.
У Шальникова была неистощимая фантазия на розыгрыши и шутки. Неудивительно, что в один прекрасный день Александр Иосифович написал пародию на семинар Капицы в Институте физических проблем.
Находились люди, которые умение Дау шутить, поддерживать легкий, остроумный разговор – и все это в несколько необычной, а иногда экстравагантной форме – называли актерским наигрышем. Можно ли с этим согласиться? Разумеется, каждый общественный деятель, будь то лектор, учитель, врач, всегда должен быть подтянут, распущенность и расхлябанность тут недопустимы, о столь очевидных вещах не приходится и говорить. Но Ландау нельзя упрекнуть ни в чем подобном. Ни при каких обстоятельствах не был он также важным, напыщенным, недоступным. По-видимому, прирожденный артистизм Дау некоторые принимали за актерский наигрыш, в котором всегда таится фальшь. Это ошибка: чего в нем совершенно не было, так это фальши!
Пишущей эти строки выпало счастье постоянно видеться с Дау более четверти века. Когда приходили гости, их встречал человек изящный, светский, чьи остроты вызывали смех и веселье. Дома, без гостей и учеников, он казался еще привлекательнее. Каким-то невыразимым уютом и спокойствием веяло от него. Даже когда он молчал, в его присутствии становилось легко и хорошо на душе...
Ландау был баловнем судьбы. Огромная творческая работа, неустанный труд – основное содержание его жизни. Как у каждого человека, иногда у него были ошибочные работы, иногда ему что-то не удавалось. Но у него было меньше ошибок, чем у других. Во-первых, Ландау никогда не боялся сознаваться в ошибке, не упорствовал, отстаивая ее. А во-вторых, и это главное, чутье подсказывало ему, по какому пути следует идти.
Это и была интуиция, которой судьба одаряет гения...
Глава восьмая. Остров свободы
– Безусловно. Я думаю, что если бы мужчинам пришлось рожать, человечество бы вымерло, – отвечает Дау и исчезает так же внезапно, как появился.
Аспирантки хохочут.
В те времена во дворе Института физических проблем, прямо против окон жилого корпуса, были устроены теннисные корты. Дау любил теннис и каким-то образом умудрялся обыгрывать среднеиг-рающих, хотя с точки зрения профессиональных спортсменов игрок он был довольно странный – даже не умел держать ракетку как положено.
Чаще всего партнером Дау был Александр Шальников.
– Дау, а почему ты прижимаешь ракетку к плечу? – кричит Шальников.
– А мне так удобнее, – невозмутимо отвечает Дау.
Низенький Шальников и высокий Дау – весьма живописная пара. Они беспрестанно друг над другом подшучивают. Это превратилось в своеобразную игру. Можно было удивляться их постоянной готовности парировать очередной словесный выпад противника. Подтрунивание могло продолжаться бесконечно, не вызывая обид, потому что они искренне любили друг друга.
– До чего же ты не важный человек, – с серьезной миной заявляет Шальников. – В жизни не встречал такого не важного человека, как ты.
С легкой руки Александра Иосифовича за директором Института физических проблем Капицей укрепилось прозвище Кентавр, так до конца и не признанное Петром Леонидовичем, хотя сам Капица был на редкость остроумным человеком. К тому же он не мог не помнить, что в свое время дал прозвище Крокодил своему любимому патрону – Эрнесту Резерфорду.
У Шальникова была неистощимая фантазия на розыгрыши и шутки. Неудивительно, что в один прекрасный день Александр Иосифович написал пародию на семинар Капицы в Институте физических проблем.
«ТУТ ТЕБЕ НЕ ЗАСЕДАНИЕ – ПОЕЛ И ДО СВИДАНИЯ.
СЕМИНАР КАК ТАКОВОЙ.
Кабинет Капицы. По стенам скучают портреты бывших знаменитостей. В креслах тоскуют оригиналы знаменитостей будущих. Кандидаты в знаменитости приглушенными постными голосами ведут беседы сугубо частного характера.Эта юмореска – мы приводим ее со значительными сокращениями – позволяет судить лишь об остроумии автора. А говоря об Александре Иосифовиче Шальникове, надо в первую очередь подчеркнуть, что он был талантливым экспериментатором, замечательным учителем для начинающих научных работников и человеком редкостной доброты.
Часы, которые ходят с резким стуком, напоминая походку дамы в деревянных сандалиях, показывают три минуты восьмого. Мощный топот по лестнице – и в кабинет врывается Петр Леонидович Капица. Не обращая внимания на присутствующих, он смотрит на астрономические часы и спотыкается о край ковра.
– Эти часы идут вперед, – говорит он. – На моих без полутора минут семь.
Непочтительный Ландау говорит обычным своим игривым тоном, каким он разговаривает с незнакомыми женщинами или делает научные сообщения в отделении физико-математических наук:
– Эти часы почти правильны.
Он смотрит на свои ручные часы и еще более непочтительно добавляет:
– Они неправильны. Они позади на полторы минуты. Они отстают.
Пользуясь правом председателя, Капица зажимает беседу о часах.
– Ну, что у нас сегодня? – обращается он к Стрелкову. Стрелков нервно оправляет рукава и официальным тоном сообщает:
– Сегодня доклад Николая Евгеньевича. Николай Евгеньевич, Петр Леонидович, приготовил большой обзор последних работ по сверхпроводимости...
Капица:
– Ну, если никто не э-э-э... Можно будет начинать. Пожалуйте, Николай Александрович...
К доске выходит Николай Евгеньевич Алексеевский. Он озабочен. Характер его озабоченности неясен и выясняется лишь постепенно. Он держит в руках кипу журналов. Он работяга и трезвенник, но вид у него такой, что спорить можно только о том, четверо или пятеро суток он не спал или просто не успел протрезвиться после вчерашней выпивки. Собравшиеся располагаются поудобнее, запасаясь уютом на предстоящие два часа... Капица смотрит в окно отсутствующим взглядом. Ландау поворачивается к докладчику спиной.
Алексеевский нервно прохаживается у доски, перебирая журналы. На лице у него отражается бурно протекающий процесс развертывания интеллектуальной деятельности. Он несколько раз открывает и закрывает рот, но никаких звуков пока не издает. Шенберг, предусмотрительно занявший самое мягкое кресло, погружается в сладкий сон. Лифшиц плотоядно и выжидающе поглядывает на входную дверь...
Неожиданно со стороны доски начинают доноситься какие-то звуки. Оказывается, Алексеевский уже несколько минут докладывает свой обзор. Но, испытывая некоторое стеснение духа в начале доклада, он изъясняется исключительно инфразвуками. Постепенно приобретая развязность, он повышает тон своей речи. Но пока что с достаточной степенью точности можно установить лишь тот факт, что источником неопределенных звуков, раздающихся в кабинете, помимо стука часов, является Николай Евгеньевич. Понять ничего нельзя. Можно только чисто качественно оценить великолепный басовый регистр докладчика, которому мог бы позавидовать сам Шаляпин.
– Э-бу-бу-бу-бу, э-бу-бу-бу, – говорит Николай Евгеньевич. Затем звуки сливаются в слова. Некоторые из них можно даже разобрать. Например; Лондон, Майзнер, тантал...
Обращаясь к Стрелкову, он сообщает причину своей озабоченности:
– Э-бу-бу-бу... Петр Георгиевич, э-бу-бу-бу... Материала у меня не больше чем на пять минут. Работа очень короткая.
– Работа большая, вы, наверное, просто не успели ее прочесть, – говорит Шальников, которого отсутствие папиросы превращает из ягненка в рыкающего льва. Голосом ехидны он обращается к Алек-сеевскому и спрашивает, что отложено на осях.
– Давление... – бормочет Николай Евгеньевич. – Нет, температура. То есть да, давление...
– А на другой оси? – спрашивает Е.М. Лифшиц.
«Ничего нет на другой оси. Она заготовлена исключительно для того, чтобы на том свете насаживать людей, задающих никчемные вопросы», – хотел сказать Алексеевский, но вместо этого он выдавливает из себя:
– Э-бу-бу-бу... Теплопроводность...»
Находились люди, которые умение Дау шутить, поддерживать легкий, остроумный разговор – и все это в несколько необычной, а иногда экстравагантной форме – называли актерским наигрышем. Можно ли с этим согласиться? Разумеется, каждый общественный деятель, будь то лектор, учитель, врач, всегда должен быть подтянут, распущенность и расхлябанность тут недопустимы, о столь очевидных вещах не приходится и говорить. Но Ландау нельзя упрекнуть ни в чем подобном. Ни при каких обстоятельствах не был он также важным, напыщенным, недоступным. По-видимому, прирожденный артистизм Дау некоторые принимали за актерский наигрыш, в котором всегда таится фальшь. Это ошибка: чего в нем совершенно не было, так это фальши!
Пишущей эти строки выпало счастье постоянно видеться с Дау более четверти века. Когда приходили гости, их встречал человек изящный, светский, чьи остроты вызывали смех и веселье. Дома, без гостей и учеников, он казался еще привлекательнее. Каким-то невыразимым уютом и спокойствием веяло от него. Даже когда он молчал, в его присутствии становилось легко и хорошо на душе...
Ландау был баловнем судьбы. Огромная творческая работа, неустанный труд – основное содержание его жизни. Как у каждого человека, иногда у него были ошибочные работы, иногда ему что-то не удавалось. Но у него было меньше ошибок, чем у других. Во-первых, Ландау никогда не боялся сознаваться в ошибке, не упорствовал, отстаивая ее. А во-вторых, и это главное, чутье подсказывало ему, по какому пути следует идти.
Это и была интуиция, которой судьба одаряет гения...
Глава восьмая. Остров свободы
Благодаря Льву Ландау физика в Советском Союзе в пятидесятые годы стала островом свободы.
Из передачи радиостанции Би-би-си
Влияние Ландау на современников огромно. И дело тут не только в физике. Его семинар, его дом были культурными центрами Москвы в один из самых мрачных периодов истории России.
В передаче, посвященной академику Ландау радиостанцией Би-би-си, автор и ведущий Юрий Колкер подчеркнул, что гениальному физику удалось сделать науку орудием противостояния властям, и это – еще одна заслуга Ландау перед своей страной.
Действительно, физики в те годы были окружены сияющим ореолом.
«Ландау создал некую философию жизни, совершенно новый тип ученого. Физика превратилась в какое-то увлекательное приключение, в романтическую страну, где жили гиганты, особое племя: свободные люди. Вот эту атмосферу, в сущности, создал Ландау; вот это ощущение, что где-то можно рассуждать свободно, что где-то не поставлены рогатки на пути мысли – это очень волновало людей в те времена. И все это благодаря Ландау», – сказал в передаче Би-би-си профессор Воронель.
В физику устремилась сильная, талантливая молодежь, которая задыхалась в атмосфере казенной лжи и фальши. А тот, кто взбаламутил стоячее болото официального благоденствия, знал, что ходит по краю пропасти.
Но Дау не мог иначе. Это было совершенно особое противостояние. Власть рассматривала и само чувство собственного достоинства как брошенный ей вызов. А для Ландау главное было – заниматься наукой и привлечь к серьезным занятиям как можно больше молодежи.
Молодые научные работники порой недоумевали, почему он уделял им так много внимания, и его любимое занятие было – шлифовать и оттачивать умы. Они терялись в догадках, а все было так просто: Дау был учитель Божьей милостью. Так было в Харькове, так было и в Москве. На лекции Дау шел, как на праздник, да это и был праздник. Поэтому, говоря о его противостоянии, нельзя забывать, что лишь для лиц, поставленных «руководить» наукой, оно представлялось чуть ли не криминальным. Известен случай, когда один из таких руководителей, взошедши на трибуну, начал вещать о священном долге жрецов науки перед отечеством.
– Жрец науки – это тот, кто жрет за счет науки, – раздался голос Ландау.
Через день фраза о жрецах науки разнеслась по всему городу.
Весьма неудобным, мягко говоря, было поведение основоположника советской теоретической физики и для авторитарной власти, она предпочитала тех благонадежных подхалимов, о которых так метко сказано в стихотворении Эльдара Рязанова:
Само присутствие Дау оздоровляло атмосферу. Это не преувеличение. Это отмечали многие, начиная с Померанчука. Дау тянулся к людям, он просто жить не мог без постоянного общения со своими учениками и знакомыми, без студенческой аудитории. Это было щедрое общение. Он отдавал им так много времени, как никто другой.
Ну а из всех общений с молодежью самое плодотворное – семинар. Он создал семинар наподобие того, в котором сам принимал участие в молодости, – наподобие знаменитого семинара Нильса Бора. Хотя, надо сказать, стиль отношений здесь был иной. Но какое это имеет значение, если Дау весь отдавался любимому детищу: он вкладывал в семинар не только знания, но и душу. Семинар – это квинтэссенция устремлений Дау, его воплощенная мечта.
Можно назвать происходящее на семинаре скучным определением: воспитание молодых научных работников, ибо нельзя упускать из виду, что Дау был учителем. Но как весело он оттачивал мысль и слово, какое наслаждение получал от общения с талантливой молодежью! «Они люди очень талантливые», – говорил он о своих учениках. Он любил их.
Когда ученик начинал путаться, излагая содержание работы, и запинался на словах «если бы...», Ландау обычно вставлял:
– Если бы у моей бабушки были усы, то она была бы не бабушкой, а дедушкой.
Вот еще несколько его «семинарских» высказываний:
– Все, что в химии научного, это – физика, а все остальное – кухня.
– Мы-то с вами знаем, что математика двадцатого века – это и есть теоретическая физика.
– Не сомневайтесь в великих возможностях физики. Физика может объяснить любое увиденное в жизни явление.
– Глупостей много, а разумного мало.
– Подобно тому как все хорошие девушки уже разобраны и замужем, так и все хорошие задачи уже решены.
– В настоящее время образование необходимо для всякой профессии. Необразованный человек всегда будет чем-то второго сорта.
– От безделья успехов не будет. Можно быть хорошим специалистом, не питая любви к своей специальности. Но это не относится к науке и к искусству. В науке и искусстве, если к ним не лежит душа, можно быть только посредственностью.
– Нельзя забивать голову ерундой. Чем больше научного мусора будет засорять вашу голову, тем меньше останется места для верных представлений.
Некоторые из учеников Льва Давидовича считают, что ему не следовало тратить столько времени на них, тогда, мол, у него оставалось бы больше времени на занятия наукой. Но этот вопрос принадлежит к числу тех проблем, которые каждый волен решать сам. Дау не мог лишать себя радости общения с учениками. Было бы слишком опрометчиво утверждать, что ему удалось решить все без исключения жизненные проблемы, но все, что касается науки, было решено блестяще.
Вначале на семинаре анализировали содержание теоретических статей. В пятидесятые годы порядок изменился: темами докладов стали исключительно экспериментальные работы – им давали теоретическое объяснение. Участникам семинаров приходилось много трудиться: выступить обязан был каждый. Сначала докладчик должен был рассказать о результате своей работы, коротко сообщить основные выводы, потом приступить к подробному изложению темы. Докладчика непрестанно перебивали, ежеминутно вспыхивали дискуссии, и, когда уже никто никого не слушал, а все хотели говорить, вмешивался Ландау.
Участники семинара не пропускали ни одной стоящей работы, в каком бы месте земного шара она ни была опубликована. Для Дау это было вдвойне полезно: творческая молодежь – его ученики – приучалась разбираться в научной литературе, а сам он, знакомясь с рефератами, экономил уйму времени.
Работа с учениками предполагала и совместное написание статей. Ничего труднее невозможно себе представить. Никаких скидок на неопытность начинающих не было. По нескольку раз переписывалось введение. Затем сокращались промежуточные выкладки, и переписывалось заключение. Зато окончательный вариант – безупречен. Ландау говорил:
«Некоторые считают, что учитель обкрадывает своих учеников. Другие – что ученики обкрадывают учителя. Я считаю, что правы и те и другие и участие в этом взаимном обкрадывании – прекрасно».
В работах Ландау встречаются строчки: «В заключение выражаю благодарность И.М. Халатникову и А.А. Абрикосову за полезную дискуссию»;
«Я хотел бы выразить глубокую благодарность Л. Окуню, В. Иоффе, А. Руднику, из дискуссии с которыми возникла идея данной работы».
Евгений Михайлович Лифшиц, проработавший с Дау бок о бок более четверти века, пишет:
«Точность – вежливость королей, – любил повторять Ландау опоздавшим знаменитое изречение Людовика XVIII и добавлял: – Впрочем, король из вас вряд ли получится».
Дау очень понравилось стихотворение, подаренное ему одним из участников семинара:
Однажды без двух минут одиннадцать на пороге зала, в который только что вошел Дау, появился пожарник. Он бесцеремонно заявил собравшимся:
– Давайте уходите, ребята! Здесь пожарники заниматься будут.
– Безобразие! – раздалось со всех сторон.
Возмущению теоретиков не было границ. Они толпой пошли жаловаться Петру Леонидовичу. Тогда пожарник снял усы и каску, и все узнали Аркадия Бенедиктовича Мигдала.
В другой раз стало известно, что советским физикам собирается написать Паули.
И вот в Институт физических проблем пришел пакет. За несколько минут до начала семинара выяснилось, что это долгожданное письмо. Участники семинара Ландау слушали его очень внимательно. В нем говорилось о том, что расчеты, сделанные на счетной машине, не подтвердили последнюю теорию Гейзенберга, проверенную экспериментально.
– Я всегда говорил, что это зверская чушь! – выкрикнул Померанчук.
Письмо ушло на задние ряды, где провинциальные физики начали его переписывать, чтобы прочитать в своих институтах. Во время перерыва Окунь придумал остроумное объяснение эксперимента без применения теории Гейзенберга.
Началась дискуссия.
– Я хочу обратить внимание присутствующих на очень странное явление, – сказал Аркадий Мигдал. – Начальные буквы абзацев образуют слово «дураки». Это, по-видимому, относится к нам.
В аудитории поднялся невообразимый шум. Дау потребовал письмо. Прочел, громко засмеялся. Все смотрели на Мигдала. Раздались аплодисменты. Мигдал скромно заявил, что на свой счет принимает только половину оваций, ибо письмо составлено им в соавторстве с Бруно Понтекорво. Когда, наконец, пришло настоящее послание Паули, все усомнились: да подлинное ли оно? Только водяные знаки на бумаге заставили поверить в подлинность письма.
Обижаться на семинарах не принято. Даже руководитель семинара в ответ на замечание может услышать восклицание: «Мура!» Каждая неясность разрешается тут же, на месте, с поразительной быстротой. Споры, вспыхивающие по любому поводу, приводят Ландау в состояние крайнего возбуждения. Реакция его на все неточности и ошибки молниеносна. Семинар для него – прежде всего школа, в которой он учитель. Эта школа вырабатывает новые методы исследований. Значение их Ландау определяет так:
– Метод важнее открытия, ибо правильный метод исследования приведет к новым, еще более ценным открытиям. Никогда не стоит работать ради посторонних целей, ради того, чтобы сделать великое открытие и прославиться. Так все равно ничего не получится.
Дау – душа семинаров, общение с ним облагораживает, заставляет быть требовательным к себе.
Ученики Ландау знали: думать за них не будет никто, работать придется много. Ученик не получал темы, не слышал подсказок. С самого начала отношения между учителем и учеником складывались так, что ученику волей-неволей приходилось самостоятельно мыслить. И в то же время ученика не оставляла уверенность, что труд его не будет напрасным, ведь он работал над той же задачей, что и учитель, а умение выбрать задачу – одно из самых замечательных качеств Ландау. В этом – один из секретов того, что из его школы вышло так много замечательных физиков.
Неудивительно, что для физиков Дау год от года делался ценнее как человек. Становясь учеными, они могли оценить Ландау как физика, и эта оценка очень высока. Но одновременно им открывался простой, бесхитростный человек с удивительно легким, лишенным честолюбия и мелочности характером, детски радостный и непосредственный. Как ни велико было изумление физиков перед творческим гением Ландау, его солнечность (к нему очень подходит это слово), приветливость и доброта поражали их еще больше.
Никто из учеников не видел в нем патриарха, для них он – просто человек.
С годами семинар превратился в теснейшее содружество, братство. Участники его жили одними интересами, постоянно общались, любая новость сразу же становилась всеобщим достоянием. Они стали даже чем-то похожи, их всегда можно было узнать по стремительности речи. Подражание Ландау? Нет, скорее принятый здесь стиль.
Элевтер Луарсабович Андроникашвили познакомился с Дау в 1931 году, когда слушал лекции Ландау в Ленинграде. Их связывала дружба, продолжавшаяся более тридцати лет.
Приезжая в Москву, Элевтер Андроникашвили всегда бывал желанным гостем в доме Ландау и на семинаре. Он вспоминает:
«Как правило, на каждом семинаре докладывалось по нескольку статей из каждого нового журнала, причем одним человеком. Перебивая очередного докладчика, которому приходилось подолгу работать над каждой статьей, чтобы разобраться в ней как следует, Ландау командовал: „Пропусти – это совершенно понятно“ или „Пропусти – это чушь, я уже вижу, что вывод неправилен“.
Его ученики, большинство которых было или в его возрасте, или чуть младше, буквально боготворили его, несмотря на его строгость и крайнюю степень взыскательности к ним. Можно сказать, что, когда они были не с Дау, он все же сопутствовал им. Мне приходилось наблюдать это в течение многих лет подряд, и чем дальше, тем больше.
Тридцать пять лет – это еще даже не расцвет таланта. Тем не менее, к этому возрасту Ландау уже был автором многих всемирно известных теоретических исследований, которые легли в основу ряда экспериментальных работ, ведшихся во всех странах».
Неоднократно говорилось о том, что Ландау, который так высоко ценил талант Нильса Бора и так любил его, в общении с учениками был совсем не похож на учителя.
Леон Розенфельд вспоминал, как однажды на семинаре Бора кто-то выступал с ошибочной работой. Дау едва мог усидеть на месте.
А Бор периодически произносил:
– Очень интересно!
В перерыве Розенфельд подошел к Бору, высказал сомнения в правильности выводов и расчетов выступавшего и удивился, что Бор как бы не заметил этого.
В передаче, посвященной академику Ландау радиостанцией Би-би-си, автор и ведущий Юрий Колкер подчеркнул, что гениальному физику удалось сделать науку орудием противостояния властям, и это – еще одна заслуга Ландау перед своей страной.
Действительно, физики в те годы были окружены сияющим ореолом.
«Ландау создал некую философию жизни, совершенно новый тип ученого. Физика превратилась в какое-то увлекательное приключение, в романтическую страну, где жили гиганты, особое племя: свободные люди. Вот эту атмосферу, в сущности, создал Ландау; вот это ощущение, что где-то можно рассуждать свободно, что где-то не поставлены рогатки на пути мысли – это очень волновало людей в те времена. И все это благодаря Ландау», – сказал в передаче Би-би-си профессор Воронель.
В физику устремилась сильная, талантливая молодежь, которая задыхалась в атмосфере казенной лжи и фальши. А тот, кто взбаламутил стоячее болото официального благоденствия, знал, что ходит по краю пропасти.
Но Дау не мог иначе. Это было совершенно особое противостояние. Власть рассматривала и само чувство собственного достоинства как брошенный ей вызов. А для Ландау главное было – заниматься наукой и привлечь к серьезным занятиям как можно больше молодежи.
Молодые научные работники порой недоумевали, почему он уделял им так много внимания, и его любимое занятие было – шлифовать и оттачивать умы. Они терялись в догадках, а все было так просто: Дау был учитель Божьей милостью. Так было в Харькове, так было и в Москве. На лекции Дау шел, как на праздник, да это и был праздник. Поэтому, говоря о его противостоянии, нельзя забывать, что лишь для лиц, поставленных «руководить» наукой, оно представлялось чуть ли не криминальным. Известен случай, когда один из таких руководителей, взошедши на трибуну, начал вещать о священном долге жрецов науки перед отечеством.
– Жрец науки – это тот, кто жрет за счет науки, – раздался голос Ландау.
Через день фраза о жрецах науки разнеслась по всему городу.
Весьма неудобным, мягко говоря, было поведение основоположника советской теоретической физики и для авторитарной власти, она предпочитала тех благонадежных подхалимов, о которых так метко сказано в стихотворении Эльдара Рязанова:
Но с точки зрения здравого смысла в поведении Ландау не было ничего предосудительного: он много и плодотворно работал, приучал работать молодежь. В конце концов, именно благодаря таким людям, беззаветно преданным науке, возможны великие свершения. Он, правда, ругал правительство на чем свет стоит, но это – в узком кругу и весьма отвлеченно, то есть у него и в мыслях не было призывать к свержению властей, он был целиком поглощен своей наукой. Такие люди не представляют непосредственной угрозы режиму, а польза от них – огромная. Вот его и не трогали. За границу не выпускали, статей о нем не печатали, но давали заниматься наукой, и это главное.
Мы не пашем, не сеем, не строим,
Мы гордимся общественным строем.
Само присутствие Дау оздоровляло атмосферу. Это не преувеличение. Это отмечали многие, начиная с Померанчука. Дау тянулся к людям, он просто жить не мог без постоянного общения со своими учениками и знакомыми, без студенческой аудитории. Это было щедрое общение. Он отдавал им так много времени, как никто другой.
Ну а из всех общений с молодежью самое плодотворное – семинар. Он создал семинар наподобие того, в котором сам принимал участие в молодости, – наподобие знаменитого семинара Нильса Бора. Хотя, надо сказать, стиль отношений здесь был иной. Но какое это имеет значение, если Дау весь отдавался любимому детищу: он вкладывал в семинар не только знания, но и душу. Семинар – это квинтэссенция устремлений Дау, его воплощенная мечта.
Можно назвать происходящее на семинаре скучным определением: воспитание молодых научных работников, ибо нельзя упускать из виду, что Дау был учителем. Но как весело он оттачивал мысль и слово, какое наслаждение получал от общения с талантливой молодежью! «Они люди очень талантливые», – говорил он о своих учениках. Он любил их.
Когда ученик начинал путаться, излагая содержание работы, и запинался на словах «если бы...», Ландау обычно вставлял:
– Если бы у моей бабушки были усы, то она была бы не бабушкой, а дедушкой.
Вот еще несколько его «семинарских» высказываний:
– Все, что в химии научного, это – физика, а все остальное – кухня.
– Мы-то с вами знаем, что математика двадцатого века – это и есть теоретическая физика.
– Не сомневайтесь в великих возможностях физики. Физика может объяснить любое увиденное в жизни явление.
– Глупостей много, а разумного мало.
– Подобно тому как все хорошие девушки уже разобраны и замужем, так и все хорошие задачи уже решены.
– В настоящее время образование необходимо для всякой профессии. Необразованный человек всегда будет чем-то второго сорта.
– От безделья успехов не будет. Можно быть хорошим специалистом, не питая любви к своей специальности. Но это не относится к науке и к искусству. В науке и искусстве, если к ним не лежит душа, можно быть только посредственностью.
– Нельзя забивать голову ерундой. Чем больше научного мусора будет засорять вашу голову, тем меньше останется места для верных представлений.
Некоторые из учеников Льва Давидовича считают, что ему не следовало тратить столько времени на них, тогда, мол, у него оставалось бы больше времени на занятия наукой. Но этот вопрос принадлежит к числу тех проблем, которые каждый волен решать сам. Дау не мог лишать себя радости общения с учениками. Было бы слишком опрометчиво утверждать, что ему удалось решить все без исключения жизненные проблемы, но все, что касается науки, было решено блестяще.
Вначале на семинаре анализировали содержание теоретических статей. В пятидесятые годы порядок изменился: темами докладов стали исключительно экспериментальные работы – им давали теоретическое объяснение. Участникам семинаров приходилось много трудиться: выступить обязан был каждый. Сначала докладчик должен был рассказать о результате своей работы, коротко сообщить основные выводы, потом приступить к подробному изложению темы. Докладчика непрестанно перебивали, ежеминутно вспыхивали дискуссии, и, когда уже никто никого не слушал, а все хотели говорить, вмешивался Ландау.
Участники семинара не пропускали ни одной стоящей работы, в каком бы месте земного шара она ни была опубликована. Для Дау это было вдвойне полезно: творческая молодежь – его ученики – приучалась разбираться в научной литературе, а сам он, знакомясь с рефератами, экономил уйму времени.
Работа с учениками предполагала и совместное написание статей. Ничего труднее невозможно себе представить. Никаких скидок на неопытность начинающих не было. По нескольку раз переписывалось введение. Затем сокращались промежуточные выкладки, и переписывалось заключение. Зато окончательный вариант – безупречен. Ландау говорил:
«Некоторые считают, что учитель обкрадывает своих учеников. Другие – что ученики обкрадывают учителя. Я считаю, что правы и те и другие и участие в этом взаимном обкрадывании – прекрасно».
В работах Ландау встречаются строчки: «В заключение выражаю благодарность И.М. Халатникову и А.А. Абрикосову за полезную дискуссию»;
«Я хотел бы выразить глубокую благодарность Л. Окуню, В. Иоффе, А. Руднику, из дискуссии с которыми возникла идея данной работы».
Евгений Михайлович Лифшиц, проработавший с Дау бок о бок более четверти века, пишет:
«Его постоянный научный контакт со множеством учеников и коллег был для Льва Давидовича также и источником знаний.Лев Давидович никогда не начинал семинар даже на минуту раньше положенного времени. В течение многих лет семинар начинался в четверг в 11.00. Когда раздавались голоса, что, мол, уже без одной минуты одиннадцать, можно начинать, Дау отвечал, что в последнюю минуту может прийти Мигдал. Эта последняя минута и получила название «мигдальской».
Знание приходило к нему из многочисленных дискуссий, из докладов на руководимом им семинаре.
Этот семинар проводился регулярно, раз в неделю, в течение почти тридцати лет, а в последние годы его заседания приобрели характер общемосковских собраний физиков-теоретиков.
Для самого Льва Давидовича прослушивание докладов никогда не было формальностью: он не успокаивался до тех пор, пока существо работы не выяснялось полностью и в ней не отыскивались все следы «филологии» – бездоказательных утверждений или предположений, выдвигаемых по принципу: «Почему бы не так?» В результате такого обсуждения и критики многие работы объявлялись «патологией», и Лев Давидович терял к ним всякий интерес.
С другой стороны, статьи, действительно содержавшие новые идеи или результаты, зачислялись в так называемый «золотой фонд», и Л.Д. запоминал их навсегда.
Фактически ему было обычно достаточно знать лишь основную идею работы для того, чтобы воспроизвести все ее результаты. Как правило, ему было легче получить их своим собственным путем, чем следовать за деталями рассуждений автора. Таким образом он воспроизвел для себя и глубоко продумал большинство основных результатов во всех областях теоретической физики. Этому же была, вероятно, обязана и его феноменальная способность – давать ответ почти на всякий задаваемый ему вопрос по физике.
Научному стилю Льва Давидовича была противна тенденция – к сожалению, довольно распространенная – превращать простые вещи в сложные (часто аргументируемая общностью и строгостью, которые, однако, обычно оказываются иллюзорными). Сам он всегда стремился к обратному – сделать сложные вещи простыми, наиболее ясным образом выявить истинную простоту лежащих в основе явлений законов природы. Умение сделать это, «тривиализовать» вещи, как он сам говорил, составляло предмет его особой гордости».
«Точность – вежливость королей, – любил повторять Ландау опоздавшим знаменитое изречение Людовика XVIII и добавлял: – Впрочем, король из вас вряд ли получится».
Дау очень понравилось стихотворение, подаренное ему одним из участников семинара:
ДАУНА СЕМИНАРЕ
Аудитория семинаров Ландау умела ценить шутку и ждала шуток, потому что была приучена к ним.
Истекла «мигдальская» минута,
Начался ученый семинар,
Но докладчик медлит почему-то
Выносить заморский свой товар.
С первых слов, как Вельзевул во плоти,
Навалился Дау на него:
«Лучше вы скажите, что в работе
Ищется как функции чего?»
Не успел он вымолвить ответа,
Как пронесся новый ураган:
«Изо всех от сотворенья света
Это самый жалкий балаган!»
На того, кто у доски не дышит,
Уж не смотрит Дау, как удав:
«Правда, автор по-дурацки пишет,
Но, быть может, кое в чем и прав».
Крестится докладчик под полою
И слезу невольную отер.
Академик вымолвил: «Не скрою,
Автор – пес, но, кажется, хитер».
Вдруг внезапно замелькали руки,
Взоры полны темного огня:
«Мама, он грабитель от науки,
Все списал, собака, у меня!»
Однажды без двух минут одиннадцать на пороге зала, в который только что вошел Дау, появился пожарник. Он бесцеремонно заявил собравшимся:
– Давайте уходите, ребята! Здесь пожарники заниматься будут.
– Безобразие! – раздалось со всех сторон.
Возмущению теоретиков не было границ. Они толпой пошли жаловаться Петру Леонидовичу. Тогда пожарник снял усы и каску, и все узнали Аркадия Бенедиктовича Мигдала.
В другой раз стало известно, что советским физикам собирается написать Паули.
И вот в Институт физических проблем пришел пакет. За несколько минут до начала семинара выяснилось, что это долгожданное письмо. Участники семинара Ландау слушали его очень внимательно. В нем говорилось о том, что расчеты, сделанные на счетной машине, не подтвердили последнюю теорию Гейзенберга, проверенную экспериментально.
– Я всегда говорил, что это зверская чушь! – выкрикнул Померанчук.
Письмо ушло на задние ряды, где провинциальные физики начали его переписывать, чтобы прочитать в своих институтах. Во время перерыва Окунь придумал остроумное объяснение эксперимента без применения теории Гейзенберга.
Началась дискуссия.
– Я хочу обратить внимание присутствующих на очень странное явление, – сказал Аркадий Мигдал. – Начальные буквы абзацев образуют слово «дураки». Это, по-видимому, относится к нам.
В аудитории поднялся невообразимый шум. Дау потребовал письмо. Прочел, громко засмеялся. Все смотрели на Мигдала. Раздались аплодисменты. Мигдал скромно заявил, что на свой счет принимает только половину оваций, ибо письмо составлено им в соавторстве с Бруно Понтекорво. Когда, наконец, пришло настоящее послание Паули, все усомнились: да подлинное ли оно? Только водяные знаки на бумаге заставили поверить в подлинность письма.
Обижаться на семинарах не принято. Даже руководитель семинара в ответ на замечание может услышать восклицание: «Мура!» Каждая неясность разрешается тут же, на месте, с поразительной быстротой. Споры, вспыхивающие по любому поводу, приводят Ландау в состояние крайнего возбуждения. Реакция его на все неточности и ошибки молниеносна. Семинар для него – прежде всего школа, в которой он учитель. Эта школа вырабатывает новые методы исследований. Значение их Ландау определяет так:
– Метод важнее открытия, ибо правильный метод исследования приведет к новым, еще более ценным открытиям. Никогда не стоит работать ради посторонних целей, ради того, чтобы сделать великое открытие и прославиться. Так все равно ничего не получится.
Дау – душа семинаров, общение с ним облагораживает, заставляет быть требовательным к себе.
Ученики Ландау знали: думать за них не будет никто, работать придется много. Ученик не получал темы, не слышал подсказок. С самого начала отношения между учителем и учеником складывались так, что ученику волей-неволей приходилось самостоятельно мыслить. И в то же время ученика не оставляла уверенность, что труд его не будет напрасным, ведь он работал над той же задачей, что и учитель, а умение выбрать задачу – одно из самых замечательных качеств Ландау. В этом – один из секретов того, что из его школы вышло так много замечательных физиков.
Неудивительно, что для физиков Дау год от года делался ценнее как человек. Становясь учеными, они могли оценить Ландау как физика, и эта оценка очень высока. Но одновременно им открывался простой, бесхитростный человек с удивительно легким, лишенным честолюбия и мелочности характером, детски радостный и непосредственный. Как ни велико было изумление физиков перед творческим гением Ландау, его солнечность (к нему очень подходит это слово), приветливость и доброта поражали их еще больше.
Никто из учеников не видел в нем патриарха, для них он – просто человек.
С годами семинар превратился в теснейшее содружество, братство. Участники его жили одними интересами, постоянно общались, любая новость сразу же становилась всеобщим достоянием. Они стали даже чем-то похожи, их всегда можно было узнать по стремительности речи. Подражание Ландау? Нет, скорее принятый здесь стиль.
Элевтер Луарсабович Андроникашвили познакомился с Дау в 1931 году, когда слушал лекции Ландау в Ленинграде. Их связывала дружба, продолжавшаяся более тридцати лет.
Приезжая в Москву, Элевтер Андроникашвили всегда бывал желанным гостем в доме Ландау и на семинаре. Он вспоминает:
«Как правило, на каждом семинаре докладывалось по нескольку статей из каждого нового журнала, причем одним человеком. Перебивая очередного докладчика, которому приходилось подолгу работать над каждой статьей, чтобы разобраться в ней как следует, Ландау командовал: „Пропусти – это совершенно понятно“ или „Пропусти – это чушь, я уже вижу, что вывод неправилен“.
Его ученики, большинство которых было или в его возрасте, или чуть младше, буквально боготворили его, несмотря на его строгость и крайнюю степень взыскательности к ним. Можно сказать, что, когда они были не с Дау, он все же сопутствовал им. Мне приходилось наблюдать это в течение многих лет подряд, и чем дальше, тем больше.
Тридцать пять лет – это еще даже не расцвет таланта. Тем не менее, к этому возрасту Ландау уже был автором многих всемирно известных теоретических исследований, которые легли в основу ряда экспериментальных работ, ведшихся во всех странах».
Неоднократно говорилось о том, что Ландау, который так высоко ценил талант Нильса Бора и так любил его, в общении с учениками был совсем не похож на учителя.
Леон Розенфельд вспоминал, как однажды на семинаре Бора кто-то выступал с ошибочной работой. Дау едва мог усидеть на месте.
А Бор периодически произносил:
– Очень интересно!
В перерыве Розенфельд подошел к Бору, высказал сомнения в правильности выводов и расчетов выступавшего и удивился, что Бор как бы не заметил этого.