В а ш  д р у г  М а р и я".
   Письмо взволновало, как нежное прикосновение дружеской руки. Я завидовал Косте: он мог когда хотел видеть Марию, слышать ее голос и говорить с ней. Хотелось чем-то хорошим отблагодарить девушку за ласковое слово. Вот тут я и вспомнил о Булате. Оделся, снял со стены свой зауер и выбрался на улицу.
   Долго пришлось карабкаться по сугробам, проклиная пургу, к одинокой хижине Михаила. В окошечке не было света - каюр спал. И я едва добудился старика, барабаня изо всей мочи в обмерзшие стекла.
   Неожиданная просьба, да еще в полуночье, удивила каюра. Я просил отдать, в обмен на ружье, Булата - передовика Михайловой упряжки. Михаил купил Булата у промышленников слепым щенком, вырастил в крепкого ездового пса и обучил водить упряжку. Часто каюр брал с неутомимым Булатом первые призы на районных гонках, и передовика, похожего на волка, мечтали заполучить многие каюры Нижне-Колымской тундры.
   Но и мое ружье славилось на весь район метким боем. В этой стране дичи ему не было цены. У Михаила разгорелись глаза: весной и осенью он промышлял пролетных гусей и такое ружье имело для него особую ценность.
   Старый каюр осторожно поглаживал блестящие "крученые" стволы, покачивая седой головой:
   - Эх, парень, знать, присушила тебя девка, коли дорогое ружьишко отдаешь!
   Для виду старик поторговался, попросил в придачу дроби и, не вытерпев, ударил по рукам, уж больно хотелось поскорее получить драгоценное ружье.
   Кто мог подумать, что несколько часов спустя этот счастливый обмен сохранит нам с Пинэтауном жизнь.
   И вот нарта скользит по льду Колымы. Темно, не видно собак в снежной сумятице пурги. Потяг натянут, где-то впереди наваливается на постромки Булат с дюжиной ездовых псов. Передовик отлично ведет упряжку сквозь пургу.
   Ветер воет и пронзительно свистит, крутит и гонит снег по темному, оголенному льду. К счастью, дует в спину, и упругий воздушный поток подгоняет нарту.
   Передо мной покачивается на санях белая фигура Пинэтауна, укутанная в меха. Юноша правит, чутьем угадывая незримые приметы санного пути. Пора сворачивать в Боковую виску, она где-то тут близко и поведет нас к низкому, левому берегу Колымы.
   Отыщет ли Пинэтаун в слепящем снежном вихре узкий вход в протоку?
   За пазухой кухлянки, в кармане лыжной куртки, спрятан заветный приказ. Тут же, у самого сердца, письмо Марии в маленьком истертом конвертике. Теперь письмо долго будет кочевать со мной в снегах.
   Дорогой ценой куплен приказ о наступлении: всю душу вымотали два месяца треволнений на усадьбе. Припоминаю жаркие схватки на совещаниях и документ, оставленный в залог директору, затягивающий мертвую петлю при малейшей оплошности.
   В санях увязаны в палатку походная печка, спальные мешки, рюкзаки с нехитрым скарбом и двухнедельный запас продовольствия. На собаках едем к Прокопию, где пережидает пургу Ромул. Дальше на Омолон ринемся на сытых, отдохнувших оленях.
   Сквозь вой пурги впереди чудится странный металлический лязг.
   - Слышишь, Пинэтаун?
   Юноша кивает и останавливает нарту:
   - Неужто лед ломает?
   Пинэтаун тревожно прислушивается к необычным звукам. Металлический грохот слышится яснее и яснее, приближаясь с каждой секундой. Снежная пелена засветилась словно изнутри, и вдруг совсем близко смутно вспыхивают огни.
   Ну и дьявольщина!
   Что-то большое, гремящее ослепляет фонарями, наползает из тьмы, лязгая железом; кажется, навстречу мчится грохочущий паровоз.
   Булат с рычанием прыгает в сторону, увлекая растерявшихся собак. Нарты опрокидываются. Прыжок передовика спасает от гибельного столкновения. Обсыпанный снегом, ревущий мотор с горящими фарами повисает над санями. В последнюю минуту водитель успевает затормозить.
   - Вездеход? На льду Колымы?!
   Космы серебристого снега вьются в лучах электрических фар. Заснеженная дверка кабины отворяется. На снег выпрыгивает высокий человек в канадской штормовой куртке. Он нагибается и кричит сквозь вой пурги и рев мотора:
   - Извините, едва не раздавили... Далеко ли до усадьбы?
   - Три километра! Сворачивайте к скалам...
   Рев мотора заглушает голос. Приезжий манит в кабину.
   Узнаю вездеход аэропорта. Зачем тяжелую машину гонят в такую дьявольскую пургу из районного центра в оленеводческий совхоз?
   Отряхнув снег, втискиваемся с Пинэтауном вслед за приезжим в кабину вездехода и захлопываем дверцу. Рев мотора стихает. Светятся циферблаты приборов, блестят белки глаз водителя. Его-то я знаю - это механик аэропорта. И еще кто-то незнакомый сидит в кабине.
   - Привет, Джек Лондон, куда в такую непогодь понесло?.. Чуть не прихлопнул тебя гусеницей! - Механик включает в кабине свет.
   - На Омолон еду.
   Незнакомец быстро откидывает капюшон. Он еще молод. Лицо широкое, на высокий лоб спадают каштановые пряди, четко обрисованы полные губы; из-под густых бровей внимательно смотрят живые серые глаза.
   Незнакомец протягивает большую ладонь и улыбается, поблескивая золотым зубом:
   - Так вы и есть омолонский Жюль Верн? Познакомимся. Андрей Буранов... из Магадана. Еду принимать ваш совхоз.
   Голос у него мягкий и звучный.
   - В такую пору? Как пробрались в Заполярье?
   - Самолетом до Средне-Колымска, "по веревочке" - почтой в районный центр, на вездеходе к вам.
   - Ловко! В Магадане не зевают.
   - Вездеход на усадьбе загрузят олениной?
   - Конечно, у кораля целый штабель мороженых тушек.
   - А районный центр без мяса... - хмурится Буранов.
   - Пургу пережидаем, не везут олени в такую непогоду.
   Гость из Магадана усмехается:
   - Пережидать непогоду будем - далеко не уедем. А техника на что?
   - Ого, видно, в Магадане не привыкли ждать!
   - Не привыкли... - спокойно соглашается приезжий.
   Много чудес наслышались мы в Заполярье о Дальнем таежном строительстве, о преобразовании целого края в верховьях Колымы, Индигирки и на Яне. Очевидно, там, на Юге, совсем иной размах жизни.
   Снег бессильно ударяется в смотровые стекла.
   - Вот бы Омолону такой размах, - размышляю вслух.
   Буранов с любопытством поглядывает на меня.
   - Рад, что встретились, нужное дело задумали с Омолоном, но рискованное.
   - Нужное? Не все так думают...
   Рассказываю о своих треволнениях. Вытаскиваю из полевой сумки карту и показываю обширные ягельные боры, открытые на Омолоне, они раскрашены на планшете желтой тушью. Рассказываю и о бумажке с тяжким обязательством.
   - Лихой директор! - смеется Буранов. - Хорошо, что не испугались. Ехать на Омолон нужно, и быстрее, а вот гнать многотысячный табун дальше на плоскогорье Синего хребта без глубокой разведки нельзя.
   - У нас ламутская карта Синего хребта есть.
   - И ей полсотни лет? А если тайга сгорела, в гарях загубите табун?
   Буранов, конечно, прав. Вероятно, в райкоме он хорошо ознакомился с нашими смоленскими материалами. О разведке Синего хребта мы давно мечтали. Но два месяца, потерянные на усадьбе, отняли драгоценное время. Правда, была последняя возможность... Но можно ли думать об этом в военное время?
   - Есть одна возможность быстрой разведки...
   - Какая? - живо спрашивает Буранов.
   - Самолет. Осмотр с воздуха Омолонской тайги и подходов к Синему хребту.
   Гость из Магадана задумывается. С тревогой всматриваюсь в мужественное лицо, тронутое полярным загаром. Не сгоряча ли брякнул о самолете, и так уж окрестили "смоленским Жюль Верном", ведь каждый самолет дорог сейчас далекому фронту.
   - Самолет... - Буранов задумчиво потирает лоб. - Вы, кажется, правы единственная возможность. Ану-ка, пишите докладную генералу.
   - Сейчас, генералу?!
   - Да, сейчас. Я передам ее начальнику строительства в Магадане.
   Буранов протянул блокнот и самопишущее перо.
   Быстро пишу короткую докладную записку начальнику строительства. Будет ли толк из этой бумажки? Пинэтаун недоверчиво поглядывает на приезжего, обещающего самолет.
   Тогда я еще не знал, что этот человек не бросал слов на ветер.
   - Ну, Пинэтаун, прощай, ищи свою Нангу!.. А вы передавайте привет Марии.
   Все знает. Краснею и, скрывая смущение, сдавливаю бурановскую руку так крепко, что он вскрикивает.
   - Ну и ручища у вас! Может, встретимся на Омолоне, а?
   - О, приезжайте к нам! Вам понравится Омолонская тайга.
   Мы с Пинэтауном выпрыгиваем на лед. Буранов, прощаясь, машет рукавицей, захлопывает дверцу, мотор ревет, и вездеход, взметая гусеницами снежную пыль, исчезает во мраке ненастья.
   Пинэтаун замер, прислушиваясь к затихающему вдали рокоту. Вокруг крутятся, завиваются снежные вихри. Ледяные иглы жалят лицо, воет и свистит ветер.
   Уж не привиделся ли нам вездеход в пургу?
   Глава 8. РУБИКОН
   Куда они запропастились?
   На месте зимнего стойбища остались лишь остовы палаток и запорошенные снегом головни давно потухших костров. Опустевшие проруби на озере замерзли, а оленье коповище* в ягельных борах замела пурга.
   _______________
   * К о п о в и щ е - место, где олени паслись, разгребая снег
   копытами.
   Пусто...
   Ромул разгребает снег и ощупывает угли покинутых очагов. Пинэтаун бродит между мачтовых лиственниц, рассматривая следы. Усталые олени лежат у нарт, поводя боками, шерсть у них в белой опушке изморози: пурга сменилась сильным морозом.
   Совершив последний утомительный переход, мы только что выехали на Горностаевые озера, рассчитывая отдохнуть в тепле, среди товарищей. И вместо стойбища нашли пустой заснеженный берег.
   Почему Костя снял зимнее стойбище, куда двинул оленей?
   Ромул поднимается и хмуро закуривает свою неизменную трубочку.
   - Два дня назад укочевали. Зачем ветеринарный врач табун гонял, кто будет отвечать, а?
   - На Омолон ушли! - кричит Пинэтаун, махнув на юг рукавицей.
   Кой черт понес Костю на Омолон! Уж не повел ли он табун к Синему хребту на собственный страх и риск? Это Костя мог сделать.
   Ромул злится. Взмахивая поводком, поднимает упряжку. Ездовые олени у него отменные - крепкие, жирные быки чукотской породы. Он ловко садится на легкие чукотские "турки", связанные ремнями из кривых оленьих рогов и тонких изогнутых планок. Нарта похожа на этажерку, и кажется, что рассыплется на ближайшей кочке.
   Ездить на таких нартах надо умеючи, ловко балансируя при толчках. Ромул мчится впереди, мягко подпрыгивая на изрытой оленьей дороге. Едва поспеваю за ним на своей якутской нарте с прочной дугой "барана". С такой дугой, охватывающей спереди полозья, не зацепишься за стволы.
   Пинэтаун на легких "турках" замыкает стремительно несущийся караван. В упряжке у него пара пестрых беговых оленей.
   Широкая полоса умятого снега ведет сквозь лиственничный бор напрямик к Омолону.
   Десять дней назад мы с Пинэтауном благополучно пробрались сквозь пургу к ярангам Прокопия и перехватили Ромула, который собирался ехать на центральную усадьбу совхоза.
   Ромул долго вертел приказ директора, недоверчиво щупал бумажку пальцами, огрубевшими на морозе, по складам читал размашистые строки, разглядывал печать. Тихо выругавшись, он с досадой плюнул и согласился ехать обратно на Омолон.
   Дорогу в тайге пришлось торить заново. Пурга замела старый след. По очереди мы шли на лыжах впереди упряжек, и все равно олени проваливались по брюхо в рыхлый снег. Останавливались лишь на короткие ночлеги, и в десять дней совершили чудо - снова проложили санный путь на Омолон.
   Долго мчимся по следу ушедшего табуна. И вдруг среди лиственниц вижу оленей. Они лениво копытят снег, добывая корм. На дне брошенных снежных ям пестрит ковер ягельников. Олени скусывают лишь самые лакомые пушистые верхушки клядонии. Ну и раздолье им в девственных ягельных борах!
   Появляются группы и косяки оленей. Здесь пасется весь наш табун.
   Впереди, в просветах между стволами, белеют широкие поля заснеженных русловых проток Омолона и на бесчисленных островах - купы тополей и чозений, окутанные пушистой изморозью. Снежный узор их ветвей сливается вдали с нежно-сиреневым зимним небом.
   Олени, почуяв дым близкого стойбища, мчат галопом. В лицо летят и бьют комья снега, позади нарт клубится снежная пыль.
   - Ух, вот они!.. - кричу я.
   На широкой поляне дымят палатки, курятся яранги, накрытые оленьими шкурами. Вереницей вытянулись увязанные нарты, готовые к походу.
   - Куда еще собрался Костя?
   Наше внезапное появление всполошило стойбище. Из шатров выбегают пастухи, из большой белой палатки кубарем выкатывается Костя.
   - Костя, приказ везем!
   - Наконец-то... пропавшая душа!
   Обнимаемся. Костя душит меня медвежьей хваткой. В меховых брюках и оленьей куртке он действительно смахивает на лесного медведя.
   - Куда табун двинул, медведь?
   - Омолон переходить хотел.
   - Омолон... без разрешения?
   - Плевать на разрешение! Приплод губим...
   - Почему, что случилось?
   - Омолон не перелезем вовремя - телят угробим.
   - Успеем... Приказ теперь есть.
   - К дьяволу бумажки! Там на полсотню километров ни кустика ягельников нету.
   Костя указывает на Омолон. Стойбище приютилось у края приподнятой террасы. Она обрушивается к замерзшей реке нагромождением ржаво-красных обледенелых утесов. Внизу белую целину Омолона режет прямой, как струна, след нарты. Он уходит на юг в сторону противоположного берега и теряется между дальних островов.
   - Пятьдесят километров...
   Теперь понимаю, какая опасность грозит оленям. Костя рассказывает о разведке зимних пастбищ, которых хватит на этом берегу Омолона на два крупных оленеводческих совхоза, и о последнем маршруте через Омолон...
   Ширина безъягельной омолонской поймы достигает тридцати километров. На противоположном берегу тайга на террасах Омолона выгорела, и двадцатикилометровая полоса мертвого леса преграждает путь к обширным ягельным полям, которые Костя обнаружил за гарью, на уступах заомолонских сопок.
   - Представляешь мое настроение? Тебя и Ромула нет, дни идут, отел на носу; пятьдесят безъягельных километров табун может едва осилить, пока осенний жирок олени не спустили. Пропустишь время - крышка; голодный переход через Омолон будет невозможен - массовые выкидыши начнутся. А у нас две тысячи важенок с телятами в брюхе. Ну и решил двинуть табун, пока не поздно, через Омолон. Хотел завтра кочевать на ту сторону.
   Чуть поодаль молодые пастухи тормошат Пинэтауна. Почти четыре месяца люди не слышали фронтовых известий. Юноша рассказывает о стремительном наступлении нашей армии, о смелых операциях партизан в глубоком тылу врага.
   Ромул молчаливо курит, слушая взволнованные разговоры.
   - Омолон будем смотреть, - вдруг говорит он, выколачивая трубку.
   Бригадир подзывает Кымыургина. Подбегает низенький, широкий в плечах парень, перевязанный чаутом. Ромул велит ловить свежих ездовых оленей и приглашает пить чай в свою просторную ярангу.
   Откидывая рэтем*, едва сдерживая волнение, спрашиваю Костю: давно ли видел Марию и здорова ли она? Приятель хмурится. Несвойственное выражение грусти мелькает и гаснет на его лице.
   _______________
   * Р э т е м - меховой полог у входа в жилище.
   - Да что ей сделается! Все тебя ждет, нос задирает, мадонна омолонская.
   Слова Кости поднимают горячую волну в душе: "Милая Мария, ждет! Когда же увижу ее?"
   Входим в холодный шатер яранги, сбрасываем кухлянки и вползаем в теплую меховую комнатку зимнего полога.
   - А Михась?
   - Хороший дед... все горностая промышляет. А Котельников - сволочь, в дым разругался с ним! Пастухов хотел обмануть. Предложил мне такую комбинацию с нормой продуктов!.. Чуть морду ему не разбил!
   Костя сжимает кулачище. За два месяца привольной зимовки он поправился, поздоровел, заметно раздался в плечах.
   - Ну, ты, брат, поосторожнее, еще снабжать пастухов откажется.
   - Пусть попробует, всю конторку разнесу... Жулик он! - зло бормочет Костя.
   И все-таки осложнять отношения с Котельниковым не следует, лучше примирить с ним Костю при удобном случае. Я и не подозревал, что в эту минуту Котельников готовил предательский удар в спину.
   Час спустя отправляемся на свежих упряжках осматривать путь завтрашнего кочевья. Откладывать переход табуна через Омолон невозможно.
   Старый след Костиной нарты уводит в лабиринт заснеженных проток. Удивляюсь необычайной мощи чозениевых и тополевых рощ на островах. Вокруг вздымаются могучие стволы, смыкаясь тяжелыми снежными кронами над белыми протоками. Мчимся словно в снежных туннелях, освещенных искусственным матовым светом.
   Ромул скользит на своей легкой нарточке, внимательно оглядывая заснеженные островные чащи. На гибких ивовых ветвях сидят рябчики. Вспоминаю день, когда мы ехали с Марией на факторию. Так же, как тогда, непуганые птицы не улетают, близоруко приглядываясь к бегущим оленям.
   В молодых ивовых рощах снег сплошь утоптан заячьими лапами. Среди стволов мелькают заячьи уши. В этих дебрях зайцы почти не боятся человека и похожи на кроликов.
   Проехали километров пятнадцать. Протоку пересекает тропа лосиных следов. Неожиданно Ромул сворачивает по следу и скрывается в боковой протоке.
   - Куда помчался бригадир? Разве догонишь лосей на оленьей упряжке?
   Гоним свои нарты вслед. Отдохнувшие олени переходят в галоп. Настигаем Ромула. Свернув в узкую протоку, он остановил нарту у просветленной рощи высокоствольных чозений.
   - Нартовой дорогой лучше ехать, - советует Костя. - По компасу проложил, прямо на тот берег.
   - Обед оленям искать будем, - отвечает Ромул, вытаскивая кисет и трубку. Он хитровато щурит свои продолговатые монгольские глаза.
   Костя свертывает и закуривает гигантскую "козью ножку".
   - Ягельников на островах нет. Я уже искал.
   Остановились у самого края чозениевой рощи. Повсюду следы лосей. Но странно - объеденных прутьев и обгрызенной коры не видно. Лоси, как северные олени, копытили тут снег.
   Лесные великаны не едят ягельников. Что искали они под снежным одеялом?
   Ромул выколачивает пепел, прячет трубочку, достает с нарты короткую деревянную лопатку с хитроумно подвязанным ремешком и разгребает снег. С ремешком раскидывать снег лопаткой очень удобно.
   - Что такое?
   Под снегом нежно зеленеют растеньица, похожие на крошечные тропические пальмы. Пушистые зеленоватые стебельки густо застилают песчаную отмель.
   Хвощи?!
   Ромул идет вдоль протоки, копая снег, и везде ковер хвощей еще сохраняет под снегом свою свежесть.
   - Совсем жирные станут олени - хвощи зимой все равно что масло людям! - бормочет бригадир, разгребая новые и новые снежные лунки.
   Переглядываемся с Костей. Вот так Ромул! В хвощах химики обнаружили уйму белков, и олени на этих глухих протоках подкрепят свои силы в дальнем переходе через Омолон.
   Как хорошо, что с нами Ромул! Всю жизнь кочевал он с оленями, великолепно изучил повадки этих полудиких животных. С таким бригадиром можно проложить дорогу хоть куда.
   В стойбище возвращаемся ночью. Усталости как не бывало, на душе легко и свободно. Луна освещает таинственным светом снежные коридоры проток. Опустив повод, еду последним. За Костиной нартой олени бегут ровной рысью. Маршрут завтрашнего похода размечен. Опять приходится откладывать поездку на факторию, к Марии. Но теперь, кажется, ждать недолго.
   Олени рванули галопом, выносят нарту по крутому скату на террасу. В лунном мареве палатки и яранги кажутся фантастическим серебряным городом. В стойбище не спят, красноватые искры вылетают из труб. Ожидают разведку...
   В эту лунную зимнюю ночь не ложимся. Все понимают, что переход через Омолон отрежет все пути отступления. Приподнятое, тревожное чувство охватывает всех участников рискованного похода к Синему хребту.
   Рассвет ожидаем в большой палатке красного уголка. Рассказываю пастухам о встрече с Бурановым на льду Колымы, о передаче совхоза Дальнему строительству, о гидроплане, который, вероятно, прилетит из Магадана, когда русло Омолона очистится ото льда.
   Не успеваю отвечать на вопросы. Наши пастухи родились в Колымской тундре, еще не видели многоэтажных городских домов, железной дороги, фабрик. Рассказ о городе в тайге, о рудных предприятиях, экскаваторах, бульдозерах, пассажирских автобусах, совершающих рейсы в дебрях Колымской тайги, кажется им красивой сказкой.
   Пора собирать табун. Пинэтаун уходит с пастухами в тайгу. Снимаем стойбище. На лунной поляне у обрыва террасы выстраивается вторая вереница груженых нарт.
   Тайга наполняется шорохом и скрипом. Приближается табун.
   В четыре часа утра выступаем в поход. Светит лунная ночь. Впереди по снежному полю замерзшего Омолона подпрыгивает на своей "этажерке" Ромул, за ним едем мы с Костей. Позади, растянувшись широкой лентой, бредут олени. Их здесь три тысячи. Справа и слева, точно в сторожевом охранении, - Пинэтаун и Кымыургин.
   Цепь пеших пастухов замыкает табун. В хвосте медленно плывет поезд груженых нарт. В лунном сиянии наше шествие напоминает кавалерийскую часть, растянувшуюся на марше.
   Светлеет. Табун входит в лабиринт омолонских проток. Оглядываясь, уже не вижу хвоста растянувшейся колонны.
   Дважды Ромул останавливал табун в глухих омолонских протоках, найденных накануне. Проголодавшиеся олени рассыпались по заснеженным берегам, разгребали копытами рыхлый снег и с жадностью поедали зеленоватые стебельки хвощей. После отдыха они преодолели полосу мертвой, сгоревшей тайги и благополучно вышли на ягельные склоны заомолонских сопок.
   Отельное стойбище ставим в просветленной тайге на верхнем склоне гольца. Между деревьями белеет сглаженная его вершина.
   Поднимаемся с Костей на лысину, обдутую ветрами. Суровый зимний ландшафт тайги ожил. Среди лиственниц медленно поднимаются столбики дыма, на утоптанном снегу чернеют нарты. В просветленной тайге, на пологих склонах, повсюду копытят снег олени.
   Распадки, заросшие коричневыми мохнатыми лиственницами, открываются в широкую пойму Омолона. Бесчисленные острова уходят к горизонту, туда, где остался покинутый берег.
   Все пути к отступлению отрезаны. Отел близок, и тревожить оленей больше нельзя. После отела настанет весна, вскроется Омолон и останется один путь - вперед, к Синему хребту.
   Костя, опираясь на посох, задумчиво разглядывает Омолон, закутанный в снежное покрывало.
   Что ожидает впереди? Как встретят непрошеных гостей кочевники Синего хребта?
   Глава 9. ПОРТРЕТ
   Еще засветло мы с Костей приехали на факторию, проложив прямой санный путь от стойбища за Омолоном. Завтра по нашему следу пастухи пригонят караван пустых нарт. Наберем продовольствия на всю весну и лето. Ведь груз нужно успеть вывезти санным путем к ближней безлесной группе заомолонских сопок. Там, на пути к далекому Синему хребту, Ромул решил переждать с оленями опасную комариную пору.
   Собаки дедушки Михася подняли невероятный гвалт, когда наши упряжки подкатили к фактории.
   Знакомая дверь, обитая лосиной шкурой, распахнулась, и на морозное крыльцо выскочила Мария в легкой кофточке и лыжных брюках. Белой куропаткой слетела девушка с крыльца.
   - Сумасшедшая рыба, простудишься!.. - завопил Костя.
   Бросив оленей, я подхватил Марию в охапку и понес в дом. Девушка уткнулась лицом в пушистый мех кухлянки. Так и вошел я с ней на руках в пустой магазин фактории.
   К счастью, Котельникова не было за стойкой. Мария подняла зеленовато-голубые глаза, влажные от слез.
   - Наконец-то приехал!..
   - Неужели ждала, Мария?
   - Ну, вцепилась в своего Отелло, - усмехнулся Костя, появляясь в дверях.
   Мария соскользнула с рук. Я скинул кухлянку, и мы втроем вошли в комнаты. Наше появление огорошило Котельникова. Он уставился на меня, моргая покрасневшими веками. Полные щеки его побагровели. Лоб, исчерченный глубокими морщинами, заблестел испариной. Вероятно, он не ждал моего появления.
   Я поздоровался с ним. Костя прошел мимо, не поклонившись. Мария тоже ушла в комнату дедушки.
   - Приехали? - насупившись, спросил Котельников. - Поворачивать табун будете?
   - Нет, приказ директора привез... Омолон вчера перешли.
   Красное лицо Котельникова исказилось.
   - А... а... там же гари! - спохватившись, он криво улыбнулся.
   Почему так не понравился ему переход совхозных оленей через Омолон?
   Дедушка Михась рад нам: лучистые глаза его светятся под нависшими мохнатыми бровями, и широкая жилистая рука клещами давит мою ладонь.
   Костя успел рассказать о благополучном переходе через Омолон, о раздолье отельных пастбищ за Омолоном, о телятах, которые наверняка уцелеют.
   - Добрый путь, хлопцы!
   Михась добродушно щурился, прижимая к груди кипу газет, полученных от Кости. От дедушкиной улыбки как-то теплее стало в чисто выбеленной комнатке. Мария ластилась к дедушке. В глазах ее вспыхивали веселые искорки.
   - Обрадовалась, внученька, приехал твой суженый!
   Мария залилась румянцем и потупилась. Костя умолк и о чем-то задумался. Дедушка Михась надел очки и стал просматривать газеты с жадным нетерпением.
   Осторожно я взял девушку за руку:
   - Пошли, Мария, расскажу тебе новости.
   И вот мы одни в маленькой комнатке. Окошечко, выбеленное изморозью, мерцает синеватым сиянием. На улице лунная морозная ночь. После бесконечных вьюг и метелей лютый холод усыпил тайгу. Не последний ли эти приступ зимней стужи?
   Устроились рядом на шкуре черного медведя около раскаленной чугунной печки. Дверка ее открыта. Рубиновые угли светятся мягким красноватым светом. Булат, положив волчью морду на вытянутые лапы, нежится в непривычном тепле. Рядом с маленькой своей хозяйкой он кажется огромным полярным волком.