Страница:
— Да, ваше величество, признания действительно страшные, — серьезно отвечал принц Конде.
— До сих пор мне никакими усилиями не удалось найти патера, чтобы привести его в Лувр, — сказал Люинь. — Мы пришли сюда, принц, спросить у вас о нем. Он бесследно исчез, вероятно спрятался куда-нибудь от страха.
— Боюсь, не стал ли уже патер Лаврентий трупом в руках своих преследователей.
— Тогда я непременно накажу виновных. Я положу конец этим проклятым интригам! — пообещал сильно рассерженный король. — Эти негодяи поплатятся, если мне не удастся поговорить с патером.
— Если я только не ошибаюсь, старика привезли сюда, в Бастилию, — шепнул Конде.
— Так мы его найдем! Из чего вы это заключили, дядя Генрих?
— Вчера ночью кого-то привезли в одну из камер этой башни, — отвечал принц. — К сожалению, я не мог видеть, кто был этот несчастный. Несколько часов тому назад я услышал шаги и подошел к форточке в моей двери, через которую за мной следят. В этот раз следил я.
— Что же вы увидели, дядя?
— При красноватом свете факелов несли человека на носилках, так что я не мог разглядеть его, но, по всей вероятности, это был тот арестант, которого привезла вчера ночью.
— На носилках… так вы думаете, он был мертвым?
— Вероятно, ваше величество.
— Мы должны сейчас же удостовериться во всем! — вскричал Людовик и хотел было, идти к двери.
— Одну минуту, ваше величество, — тихо остановил его принц, — думаю, что вы не достигнете цели, если спросите у коменданта о патере Лаврентии. Его, наверняка, привезли сюда под другим именем.
— Так я потребую список заключенных.
— И это будет напрасно, в списки не вносят людей, которых хотят устранить. ~
— Понимаю, но достанется коменданту, если он осмелится скрыть от меня имена арестантов, привезенных в эти последние ночи.
— Комендант и сам не знает их, ему этого не говорят.
— В таком случае он сведет меня к неизвестным арестантам, и я узнаю среди них патера.
— Если он уже не зарыт в землю.
— Я из земли достану его. Благодарю вас, дядя Генрих, за ваши указания, они наведут меня на настоящий след. Скоро с вами поменяются местом виновные. Дорого они мне заплатят.
— Слава Богу, наконец-то начнется другое время! — воскликнул принц.
— Прощайте, дядя Генрих! Пойдемте, Люинь.
Лицо короля выражало самую твердую решимость, когда он вышел со своим любимцем из камеры. Комендант ожидал их в коридоре и запер за ними дверь.
— Проводите нас к себе, — приказал король. Ноайль был в страшном волнении. Что-то будет дальше?
Войдя в канцелярию, король велел Люиню спросить списки заключенных и просмотреть их.
Смущение коменданта с каждой минутой возрастало. Люинь велел положить списки на стол, стоявший посредине. Король задумчиво ходил в глубине комнаты.
Ноайль достал из шкафа большую книгу в кожаном переплете и положил перед Люинем.
— Э, господин комендант, — притворно удивился Люинь, взглянув на последние листы, — что это значит? В Бастилию так долго никого не привозили?
— Имею честь доложить, что арестованные по высочайшему повелению часто не вносятся в книгу, — отвечал де Ноайль.
— Так вы ведете по ним секретные списки? — спросил король.
— Я строго исполняю приказания и совсем не веду списков в таких случаях.
— Значит, если арестанты умирают, а о них хотят справиться, стало быть, нельзя узнать ни имени, ни преступления, которое они совершили, ничего. Славные распоряжения! — возмущенно произнес король. — Яркий свет бросают они на управление. Так как вы не ведете списков, господин де Ноайль, у вас должна быть отличная память, вы, вероятно, знаете, каких арестантов привозили в последнее время или вы их не видите?
— Я сам принимаю их, ваше величество, — отвечал комендант.
— Вчера ночью в Бастилию привезли патера, которого звали Лаврентием?
Ноайль, пожимая плечами, отвечал отрицательно.
— Первый раз слышу это имя, ваше величество, и не видел никакого патера,
— Не испытывайте слишком долго мое терпение, господин комендант, — угрожающе произнес король. — Если вам велели скрывать этого патера, так я приказываю сию минуту свести меня к нему.
— Его величество говорит о старике, которого привезли вчера ночью, — дополнил Люинь. — Вы, вероятно, припомните его по костюму: на нем был берет и широкий бархатный камзол, как у итальянских торговцев соколами.
Ноайль видел, что дольше отпираться было бы слишком опасно. Как ни строго было приказание маршала, как ни велика его власть, пришлось сказать правду, так как король, видимо, все знал.
— В Бастилию действительно привезли старого торговца соколами, обвиняемого в тяжелом преступлении, — поспешно отвечал он.
— Так ведите меня к нему, господин де Ноайль! Комендантом опять овладело смущение, и он медлил.
— Такое место… вашему величеству угодно ночью, господин маршал… — бессвязно забормотал он.
— Да черт бы побрал маршала! — крикнул Людовик, в гневе топнув ногой и хватаясь за шпагу. — Берегитесь, чтобы я вам не написал на спине мои приказания! Такой старик и так лукавит и лжет. Где старый патер? Отвечайте.
— В подземелье, ваше величество.
— Как… разве он умер?
— Не знаю, ваше величество.
— Зачем же этого несчастного снесли в подземелье?
— По приказанию маршала, чтобы заставить его сознаться.
— Старика пытают? — с негодованием воскликнул король.
— По высочайшему повелению. Он, говорят, несколько лет тому назад отравил сторожа ратуши, — сказал Ноайль.
На лице графа де Люинь мелькнула злая насмешливая улыбка.
— На патера хотят свалить убийство сторожа, совершенное в день казни Равальяка, ваше величество, — объяснил он королю. — Теперь его пытают, чтобы заставить взять на себя преступление, в котором повинны другие. Современная практическая метода!
У Людовика передернулось лицо, он грозно взглянул на коменданта.
— Молитесь, чтобы патер был еще жив, когда мы придем, иначе, клянусь всеми святыми, вы Поплатитесь головой. Берите подсвечник и ведите нас в подземелье.
Ноайль хотел просить помилования и на коленях уверить короля в своей невиновности, но Людовик повелительным отрывистым жестом велел ему идти.
Комендант дрожащей рукой взял канделябр и пошел вперед. Он считал себя погибшим, так как уверен был, что старик не вынесет пыток. Ему неизвестно было, что офицер предупредил о приезде короля, он не знал также, жив ли арестант… Он не мог понять, в чем тут дело, но видел, что король, о котором до тех пор почти не слыхали и не говорили, вдруг заявил о своей власти.
Старый комендант привык слепо исполнять приказания королевы-матери и ее министров, не спрашивая объяснений и не раздумывая. Он делал то, что от него требовали, в полной уверенности, что заслуживает награды.
И вдруг за это слепое повиновение его привлекают к самой строгой ответственности.
Он шел с подсвечником впереди, король и де Люинь следовали за ним. Они миновали несколько коридоров, спустились по лестнице и вышли во двор. Порывом ветра задуло свечи.
— Ни шагу назад, — отрывисто сказал король, — мы и без огня найдем дорогу, каждая лишняя минута может стоить несчастному жизни.
Нигде ни одного офицера, ни одного сторожа. Все попрятались, предоставляя коменданту честь, как главному лицу в Бастилии, провожать его величество.
Это было, конечно, очень благородно, но сейчас — далеко не по нутру коменданту, проклинавшему их в душе. Не смея ничего ответить, он повел своих высоких посетителей через темный двор.
— Посмотрите, граф, — сказал король, показывая на огороженное место, — это, наверное, кладбище, честное слово, эта Бастилия ужаснее, нежели я думал.
Они дошли до двери в подземелье и осторожно стали спускаться по каменным ступеням. Пройдя довольно далеко по сводчатому коридору, они ясно увидели красноватый свет. Дверь комнаты пыток была, по-видимому, не заперта, ее второпях оставили открытой.
Комендант не мог понять, что это значит. Ни одного звука не долетало оттуда. Разве посланец Кончили и его жертва ушли уже? Но почему же там горел огонь?
Тревога и нетерпение короля возрастали с каждой минутой. Он уже собирался спросить Ноайля, как тот распахнул настежь полузатворенную дверь…
— Мы пришли, ваше величество, — сказал он.
Людовик с ужасом отшатнулся, увидев представившуюся ему картину, и Люинь не мог сдержать легкой дрожи.
На дыбе лежал несчастный старик… От красноватого отблеска полупотухших факелов комната имела совершенно зловещий вид.
Переломив страх и отвращение, король вошел. Послышался тихий стон. В комнате не было никого, кроме лежавшего мученика. Людовик подошел к нему.
Глаза несчастного были широко открыты. Из суставов рук и ног, продернутых в железные кольца, струилась кровь. Людовик похолодел от ужаса и сильно побледнел.
— Дайте мне умереть, сжальтесь, — едва слышно прошептал старик.
— Он жив, — тихо проговорил комендант и вздохнул свободнее. — Какую страшную муку придумали бедняге!
— Успокойтесь, — ласково сказал король, — мы пришли помочь вам.
— Мне уже нельзя помочь, я доживаю последние минуты, — отвечал патер.
Людовик сам стал отвинчивать винты и снимать железные кольца с рук и ног несчастного. Люинь и Ноайль помогали ему. Через несколько секунд патер был свободен. Боль и потеря крови совсем обессилили его, жизнь его была на волоске.
— Оставьте меня одного с патером, — приказал король. Комендант и Люинь вышли. Наступило молчание.
— Вы, патер Лаврентий, — сказал он наконец, — знаете вы меня?
Старик отвечал отрицательно.
— Я Людовик ХIII, сын короля Генриха. Скажите мне в ваш последний час, патер Лаврентий, правда ли, что убийца моего отца на святой исповеди назвал маршала Кончини и его жену своими сообщниками? Правда ли, что супруга короля Генриха знала о задуманном преступлении и позволила ему совершиться?
— Я все скажу вам, государь… — прерывисто отвечал старик. — Вы узнаете тайну, за которую я так ужасно умираю, за которую меня так неутомимо преследовали. Я несчастный патер Лаврентий, принявший на свою беду исповедь Равальяка. Маршал Кончини и его жена поддержали убийцу, обещали ему золото из государственной казны и помощь при побеге. Супруга благородного короля, павшего от руки убийцы, знала обо всем… и не помешала.
Людовик закрыл лицо руками. Старик помолчал с минуту. Видно было, что ему очень трудно говорить.
— Они покушались… на мою жизнь. Вино, которое выпил сторож Равальяка, было прислано из дворца Кончини… не могу больше… вы теперь все знаете, государь… Господи, смилуйся надо мной… и прости моим врагам…
Патер Лаврентий несколько раз тяжело судорожно вздохнул, и борьба жизни со смертью кончилась. Еще раз болезненно вздрогнули губы, и морщинистое лицо старика приняло спокойное выражение. Глаза его были обращены к небу. Ни страх, ни укоры совести не тяготили душу патера, сердце его было чисто. Он верой и правдой служил Богу и мог спокойно принять смерть, завершающую все его земные муки.
Король неподвижно стоял возле старика. Он невольно сложил руки и прошептал короткую молитву, потом подошел к двери.
— Господин комендант, — тихо сказал он, — патер Лаврентий умер! Я желаю, чтобы его похоронили с почетом, я сам приеду удостовериться в этом! Над его могилой поставьте крест и велите служить по нем панихиды. Тело пусть сейчас отнесут наверх в одну из комнат и положат на стол. Остальным я распоряжусь после, а пока не забывайте, что заслужите мою немилость, если буквально не исполните моих приказаний. Пойдемте, граф де Люинь.
Король и его любимец вышли из подземелья и покинули Бастилию. Комендант поспешил исполнить приказания короля и надеялся, что опасность, наконец, миновала для него. Он догадался, что при дворе готовится перемена, но остерегался высказываться об этом.
Людовик ничего не сказал Люиню о том, что слышал от старика, но граф видел, что король получил подтверждение его слов и обдумывал дело.
Рано утром король позвал любимца к себе в кабинет. Видно было, что он не спал ночью. Люинь увидел на письменном столе несколько приказов, написанных собственной рукой короля.
— Я серьезно обдумал и решил дело, Шарль… мы одни… ты все узнаешь, — мрачно сказал Людовик. — Мне надо только некоторое время, чтобы вглядеться в окружающих и испытать моих советников, надо выбрать самых лучших и заручиться верностью войск.
— Народ весь за тебя, как один человек, Людовик! Уверяю тебя, ты вызовешь общую радость, освободив государство от страшного гнета, который столько времени тяготеет над ним.
— Когда я начну действовать, я буду строг и справедлив, — серьезно сказал король. — Через несколько недель все будет готово к перевороту. Маршала Кончини и Элеонору Галигай арестуют здесь, в Лувре, и вызовут в парламент. Маркиза де Шале отправят в Бастилию, а ее величество в изгнании будет иметь время подумать о прошлом и покаяться.
— Это будет дворцовый переворот, Людовик, а у тех, кого ты назвал, множество шпионов.
— Потому-то я и хочу приготовиться. В назначенный вечер, не далее первого мая, я велю моим верным мушкетерам оцепить Лувр и отдельные флигели дворца. Ночью все будет кончено. Ты поможешь мне. Ее величество строит себе на улице Вожирар, как тебе известно, великолепный дворец по образцу дворца Питти во Флоренции.
— Да, уже не один миллион ушел на этот Люксембургский дворец, — заметил Люинь.
— Я на днях осмотрю его, он будет приличной вдовьей резиденцией для удаленной от дел правления матери короля Франции.
XXIII. РОЗОВАЯ БЕСЕДКА
— До сих пор мне никакими усилиями не удалось найти патера, чтобы привести его в Лувр, — сказал Люинь. — Мы пришли сюда, принц, спросить у вас о нем. Он бесследно исчез, вероятно спрятался куда-нибудь от страха.
— Боюсь, не стал ли уже патер Лаврентий трупом в руках своих преследователей.
— Тогда я непременно накажу виновных. Я положу конец этим проклятым интригам! — пообещал сильно рассерженный король. — Эти негодяи поплатятся, если мне не удастся поговорить с патером.
— Если я только не ошибаюсь, старика привезли сюда, в Бастилию, — шепнул Конде.
— Так мы его найдем! Из чего вы это заключили, дядя Генрих?
— Вчера ночью кого-то привезли в одну из камер этой башни, — отвечал принц. — К сожалению, я не мог видеть, кто был этот несчастный. Несколько часов тому назад я услышал шаги и подошел к форточке в моей двери, через которую за мной следят. В этот раз следил я.
— Что же вы увидели, дядя?
— При красноватом свете факелов несли человека на носилках, так что я не мог разглядеть его, но, по всей вероятности, это был тот арестант, которого привезла вчера ночью.
— На носилках… так вы думаете, он был мертвым?
— Вероятно, ваше величество.
— Мы должны сейчас же удостовериться во всем! — вскричал Людовик и хотел было, идти к двери.
— Одну минуту, ваше величество, — тихо остановил его принц, — думаю, что вы не достигнете цели, если спросите у коменданта о патере Лаврентии. Его, наверняка, привезли сюда под другим именем.
— Так я потребую список заключенных.
— И это будет напрасно, в списки не вносят людей, которых хотят устранить. ~
— Понимаю, но достанется коменданту, если он осмелится скрыть от меня имена арестантов, привезенных в эти последние ночи.
— Комендант и сам не знает их, ему этого не говорят.
— В таком случае он сведет меня к неизвестным арестантам, и я узнаю среди них патера.
— Если он уже не зарыт в землю.
— Я из земли достану его. Благодарю вас, дядя Генрих, за ваши указания, они наведут меня на настоящий след. Скоро с вами поменяются местом виновные. Дорого они мне заплатят.
— Слава Богу, наконец-то начнется другое время! — воскликнул принц.
— Прощайте, дядя Генрих! Пойдемте, Люинь.
Лицо короля выражало самую твердую решимость, когда он вышел со своим любимцем из камеры. Комендант ожидал их в коридоре и запер за ними дверь.
— Проводите нас к себе, — приказал король. Ноайль был в страшном волнении. Что-то будет дальше?
Войдя в канцелярию, король велел Люиню спросить списки заключенных и просмотреть их.
Смущение коменданта с каждой минутой возрастало. Люинь велел положить списки на стол, стоявший посредине. Король задумчиво ходил в глубине комнаты.
Ноайль достал из шкафа большую книгу в кожаном переплете и положил перед Люинем.
— Э, господин комендант, — притворно удивился Люинь, взглянув на последние листы, — что это значит? В Бастилию так долго никого не привозили?
— Имею честь доложить, что арестованные по высочайшему повелению часто не вносятся в книгу, — отвечал де Ноайль.
— Так вы ведете по ним секретные списки? — спросил король.
— Я строго исполняю приказания и совсем не веду списков в таких случаях.
— Значит, если арестанты умирают, а о них хотят справиться, стало быть, нельзя узнать ни имени, ни преступления, которое они совершили, ничего. Славные распоряжения! — возмущенно произнес король. — Яркий свет бросают они на управление. Так как вы не ведете списков, господин де Ноайль, у вас должна быть отличная память, вы, вероятно, знаете, каких арестантов привозили в последнее время или вы их не видите?
— Я сам принимаю их, ваше величество, — отвечал комендант.
— Вчера ночью в Бастилию привезли патера, которого звали Лаврентием?
Ноайль, пожимая плечами, отвечал отрицательно.
— Первый раз слышу это имя, ваше величество, и не видел никакого патера,
— Не испытывайте слишком долго мое терпение, господин комендант, — угрожающе произнес король. — Если вам велели скрывать этого патера, так я приказываю сию минуту свести меня к нему.
— Его величество говорит о старике, которого привезли вчера ночью, — дополнил Люинь. — Вы, вероятно, припомните его по костюму: на нем был берет и широкий бархатный камзол, как у итальянских торговцев соколами.
Ноайль видел, что дольше отпираться было бы слишком опасно. Как ни строго было приказание маршала, как ни велика его власть, пришлось сказать правду, так как король, видимо, все знал.
— В Бастилию действительно привезли старого торговца соколами, обвиняемого в тяжелом преступлении, — поспешно отвечал он.
— Так ведите меня к нему, господин де Ноайль! Комендантом опять овладело смущение, и он медлил.
— Такое место… вашему величеству угодно ночью, господин маршал… — бессвязно забормотал он.
— Да черт бы побрал маршала! — крикнул Людовик, в гневе топнув ногой и хватаясь за шпагу. — Берегитесь, чтобы я вам не написал на спине мои приказания! Такой старик и так лукавит и лжет. Где старый патер? Отвечайте.
— В подземелье, ваше величество.
— Как… разве он умер?
— Не знаю, ваше величество.
— Зачем же этого несчастного снесли в подземелье?
— По приказанию маршала, чтобы заставить его сознаться.
— Старика пытают? — с негодованием воскликнул король.
— По высочайшему повелению. Он, говорят, несколько лет тому назад отравил сторожа ратуши, — сказал Ноайль.
На лице графа де Люинь мелькнула злая насмешливая улыбка.
— На патера хотят свалить убийство сторожа, совершенное в день казни Равальяка, ваше величество, — объяснил он королю. — Теперь его пытают, чтобы заставить взять на себя преступление, в котором повинны другие. Современная практическая метода!
У Людовика передернулось лицо, он грозно взглянул на коменданта.
— Молитесь, чтобы патер был еще жив, когда мы придем, иначе, клянусь всеми святыми, вы Поплатитесь головой. Берите подсвечник и ведите нас в подземелье.
Ноайль хотел просить помилования и на коленях уверить короля в своей невиновности, но Людовик повелительным отрывистым жестом велел ему идти.
Комендант дрожащей рукой взял канделябр и пошел вперед. Он считал себя погибшим, так как уверен был, что старик не вынесет пыток. Ему неизвестно было, что офицер предупредил о приезде короля, он не знал также, жив ли арестант… Он не мог понять, в чем тут дело, но видел, что король, о котором до тех пор почти не слыхали и не говорили, вдруг заявил о своей власти.
Старый комендант привык слепо исполнять приказания королевы-матери и ее министров, не спрашивая объяснений и не раздумывая. Он делал то, что от него требовали, в полной уверенности, что заслуживает награды.
И вдруг за это слепое повиновение его привлекают к самой строгой ответственности.
Он шел с подсвечником впереди, король и де Люинь следовали за ним. Они миновали несколько коридоров, спустились по лестнице и вышли во двор. Порывом ветра задуло свечи.
— Ни шагу назад, — отрывисто сказал король, — мы и без огня найдем дорогу, каждая лишняя минута может стоить несчастному жизни.
Нигде ни одного офицера, ни одного сторожа. Все попрятались, предоставляя коменданту честь, как главному лицу в Бастилии, провожать его величество.
Это было, конечно, очень благородно, но сейчас — далеко не по нутру коменданту, проклинавшему их в душе. Не смея ничего ответить, он повел своих высоких посетителей через темный двор.
— Посмотрите, граф, — сказал король, показывая на огороженное место, — это, наверное, кладбище, честное слово, эта Бастилия ужаснее, нежели я думал.
Они дошли до двери в подземелье и осторожно стали спускаться по каменным ступеням. Пройдя довольно далеко по сводчатому коридору, они ясно увидели красноватый свет. Дверь комнаты пыток была, по-видимому, не заперта, ее второпях оставили открытой.
Комендант не мог понять, что это значит. Ни одного звука не долетало оттуда. Разве посланец Кончили и его жертва ушли уже? Но почему же там горел огонь?
Тревога и нетерпение короля возрастали с каждой минутой. Он уже собирался спросить Ноайля, как тот распахнул настежь полузатворенную дверь…
— Мы пришли, ваше величество, — сказал он.
Людовик с ужасом отшатнулся, увидев представившуюся ему картину, и Люинь не мог сдержать легкой дрожи.
На дыбе лежал несчастный старик… От красноватого отблеска полупотухших факелов комната имела совершенно зловещий вид.
Переломив страх и отвращение, король вошел. Послышался тихий стон. В комнате не было никого, кроме лежавшего мученика. Людовик подошел к нему.
Глаза несчастного были широко открыты. Из суставов рук и ног, продернутых в железные кольца, струилась кровь. Людовик похолодел от ужаса и сильно побледнел.
— Дайте мне умереть, сжальтесь, — едва слышно прошептал старик.
— Он жив, — тихо проговорил комендант и вздохнул свободнее. — Какую страшную муку придумали бедняге!
— Успокойтесь, — ласково сказал король, — мы пришли помочь вам.
— Мне уже нельзя помочь, я доживаю последние минуты, — отвечал патер.
Людовик сам стал отвинчивать винты и снимать железные кольца с рук и ног несчастного. Люинь и Ноайль помогали ему. Через несколько секунд патер был свободен. Боль и потеря крови совсем обессилили его, жизнь его была на волоске.
— Оставьте меня одного с патером, — приказал король. Комендант и Люинь вышли. Наступило молчание.
— Вы, патер Лаврентий, — сказал он наконец, — знаете вы меня?
Старик отвечал отрицательно.
— Я Людовик ХIII, сын короля Генриха. Скажите мне в ваш последний час, патер Лаврентий, правда ли, что убийца моего отца на святой исповеди назвал маршала Кончини и его жену своими сообщниками? Правда ли, что супруга короля Генриха знала о задуманном преступлении и позволила ему совершиться?
— Я все скажу вам, государь… — прерывисто отвечал старик. — Вы узнаете тайну, за которую я так ужасно умираю, за которую меня так неутомимо преследовали. Я несчастный патер Лаврентий, принявший на свою беду исповедь Равальяка. Маршал Кончини и его жена поддержали убийцу, обещали ему золото из государственной казны и помощь при побеге. Супруга благородного короля, павшего от руки убийцы, знала обо всем… и не помешала.
Людовик закрыл лицо руками. Старик помолчал с минуту. Видно было, что ему очень трудно говорить.
— Они покушались… на мою жизнь. Вино, которое выпил сторож Равальяка, было прислано из дворца Кончини… не могу больше… вы теперь все знаете, государь… Господи, смилуйся надо мной… и прости моим врагам…
Патер Лаврентий несколько раз тяжело судорожно вздохнул, и борьба жизни со смертью кончилась. Еще раз болезненно вздрогнули губы, и морщинистое лицо старика приняло спокойное выражение. Глаза его были обращены к небу. Ни страх, ни укоры совести не тяготили душу патера, сердце его было чисто. Он верой и правдой служил Богу и мог спокойно принять смерть, завершающую все его земные муки.
Король неподвижно стоял возле старика. Он невольно сложил руки и прошептал короткую молитву, потом подошел к двери.
— Господин комендант, — тихо сказал он, — патер Лаврентий умер! Я желаю, чтобы его похоронили с почетом, я сам приеду удостовериться в этом! Над его могилой поставьте крест и велите служить по нем панихиды. Тело пусть сейчас отнесут наверх в одну из комнат и положат на стол. Остальным я распоряжусь после, а пока не забывайте, что заслужите мою немилость, если буквально не исполните моих приказаний. Пойдемте, граф де Люинь.
Король и его любимец вышли из подземелья и покинули Бастилию. Комендант поспешил исполнить приказания короля и надеялся, что опасность, наконец, миновала для него. Он догадался, что при дворе готовится перемена, но остерегался высказываться об этом.
Людовик ничего не сказал Люиню о том, что слышал от старика, но граф видел, что король получил подтверждение его слов и обдумывал дело.
Рано утром король позвал любимца к себе в кабинет. Видно было, что он не спал ночью. Люинь увидел на письменном столе несколько приказов, написанных собственной рукой короля.
— Я серьезно обдумал и решил дело, Шарль… мы одни… ты все узнаешь, — мрачно сказал Людовик. — Мне надо только некоторое время, чтобы вглядеться в окружающих и испытать моих советников, надо выбрать самых лучших и заручиться верностью войск.
— Народ весь за тебя, как один человек, Людовик! Уверяю тебя, ты вызовешь общую радость, освободив государство от страшного гнета, который столько времени тяготеет над ним.
— Когда я начну действовать, я буду строг и справедлив, — серьезно сказал король. — Через несколько недель все будет готово к перевороту. Маршала Кончини и Элеонору Галигай арестуют здесь, в Лувре, и вызовут в парламент. Маркиза де Шале отправят в Бастилию, а ее величество в изгнании будет иметь время подумать о прошлом и покаяться.
— Это будет дворцовый переворот, Людовик, а у тех, кого ты назвал, множество шпионов.
— Потому-то я и хочу приготовиться. В назначенный вечер, не далее первого мая, я велю моим верным мушкетерам оцепить Лувр и отдельные флигели дворца. Ночью все будет кончено. Ты поможешь мне. Ее величество строит себе на улице Вожирар, как тебе известно, великолепный дворец по образцу дворца Питти во Флоренции.
— Да, уже не один миллион ушел на этот Люксембургский дворец, — заметил Люинь.
— Я на днях осмотрю его, он будет приличной вдовьей резиденцией для удаленной от дел правления матери короля Франции.
XXIII. РОЗОВАЯ БЕСЕДКА
Апрель 1617 года стоял такой теплый и солнечный, что земля нарядилась в полный свой весенний убор. Воздух был тихий, голубая высь неба — без единого облачка, солнечные лучи целовали цветы на кустах и куртинах. Свежая зелень деревьев, приятный воздух и нежное солнце пробудили в сердце Анны Австрийской тоску по родине. Голубое небо и аромат цветов манили ее из темных стен и мрачной тишины Луврского дворца, где она вместо счастья нашла одни интриги, горькие разочарования и полное отсутствие любви…
Молодая королева выразила желание уехать за город. Король, обыкновенно не замечавший даже ее желаний и всегда относившийся к ней с суровой холодностью, тут вдруг проявил замечательную предупредительность.
Желание Анны Австрийской, по-видимому, соответствовало каким-то намерениям короля. Так думала Эстебанья, и не ошибалась.
Людовик чувствовал себя свободнее, когда возле него не было королевы, с которой его обвенчали, но которой он еще ни разу не сказал горячего слова любви. Кроме того, его устраивало, чтобы Анны Австрийской не было в Лувре во время готовившегося Кровавого переворота.
Король велел спросить Анну Австрийскую, куда она хочет ехать — в Венсенский или в Сен-Жерменский дворец. Королева выбрала Сен-Жерменский за чудесный лес и террасу, доходившую почти до этого леса.
Сен-Жермен был любимым местопребыванием Генриха IV, поэтому Людовик охотно согласился и сейчас же распорядился готовить дворец и сад к приему королевы. Кроме того, он секретно велел приготовить для нее сюрприз, что было поразительно для такого холодного сурового мужа, так поразительно, что графу де Люиню и духовнику почудилось в этом хорошее предзнаменование на будущее.
Анна Австрийская радовалась тому, что могла, наконец, бежать из гнетущей луврской атмосферы и наслаждаться свободой за чертой Парижа, прекрасной зеленью леса, весной и золотым солнцем. Донне Эстебанье велено было распорядиться приготовлением чемоданов.
Прислугу и лошадей послали вперед, а в один чудесный апрельский день уехала и Анна Австрийская, простившись накануне с королем и королевой-матерью. С ней поехали герцогиня де Шеврез и маркиза д'Алансон. Королева была очень весела. Она сидела возле своей испанской обергофмейстерины, постоянным и неизменным другом, и когда карета, оставив позади заставу, покатила между зелеными полями вдоль извилистого берега Сены, радостно взяла ее за руку.
Молодая впечатлительная Анна любовалась прелестными ландшафтами, восхищалась лесом и радостно приветствовала старый замок, портал и лестницы которого были украшены гирляндами, а подъездная дорога ко дворцу — усыпана цветами.
Камер-фрау и прислуга, садовник и охотники приветствовали королеву в праздничных костюмах громкими, радостными возгласами. Встретивший королеву гофмаршал едва мог сдерживать этот общий восторг в границах известного этикета.
Позавтракав с дамами, Анна Австрийская вышла с гофмаршалом на террасу, где ее ожидал сюрприз. Посреди этой громадной террасы, между садом и лесом, была устроена великолепная роща с беседками из чудесных розовых и белых роз, любимых цветов молодой королевы. Среди зелени виднелись статуи и небольшие, увитые гирляндами, каменные скамейки.
Все это так соответствовало вкусам королевы, что она громко выразила свой восторг и объявила, что выбирает этот прелестный уголок своим любимым местом и желает найти здесь уединение. Последнее воспринято было гофмаршалом как приказание.
Розовые беседки сразу сделались летним кабинетом молодой королевы, которая сама напоминала прелестную цветущую розу, и часто до глубокой ночи просиживала в этом маленьком раю со своими дамами. Здесь ее не тревожили грустные впечатления парижского двора, внешне блестящего, а в сущности полного интриг и злобы, здесь она жила среди царства роз, здесь к ней опять возвращались золотые грезы юности.
Однажды, к удивлению Анны Австрийской, в Сен-Жермен вдруг явился герцог д'Эпернон и доложил, что ее величество приедет послезавтра с небольшой свитой навестить королеву. Ее величеству, по словам сладкоречивого герцога, не терпелось повидаться с королевой, и она решила приехать к ней.
Анна Австрийская отвечала, что не только очень рада посещению королевы-матери, но и видит в нем выражение ее благосклонности. В душе же молодая женщина предполагала, что за этими покорными знаками любви, вероятно, скрывается какой-нибудь умысел, которого она, однако же, не могла разгадать. Она знала, что Мария Медичи только тогда начинает ее ласкать, когда имеет какую-нибудь скрытую цель. Королева-мать принадлежала к тем людям, в которых всего опаснее нежные улыбки и выражения любви.
Что же задумала Мария Медичи? Какое намерение хотела осуществить под видом простого посещения супруги короля?
Когда накануне ее отъезда об этом доложили Людовику, он задумался, прохаживаясь по кабинету. Ярко светившая в окно луна вызвала в нем одно воспоминание — слова цыганки на маскированном балу: посетить в ночь полнолуния существо, которое было ему ближе всех. Король видел, что до полнолуния оставалось немного — в следующую ночь луна будет полной. Что, если он неожиданно явится завтра вечером в Сен-Жермен? Там ведь близкие ему люди. Может быть, этим он не только разъяснит себе слова цыганки, но и разгадает намерения королевы-матери. Мысль понравилась подозрительному королю. Он никому не скажет о своем решении, даже Люиню, просто велит подать экипаж и пригласит его покататься, а на дороге велит лейб-кучеру ехать в Сен-Жермен, но они остановятся не у подъезда, а подальше, за деревьями, и неожиданно явятся с Люинем в сад на террасе, или у розовых беседок, откуда их никто не ожидает!
На другой день Мария Медичи приехала в Сен-Жермен и была почтительно принята Анной Австрийской. В ее свите, кроме девятилетнего Гастона, брата короля, были Элеонора Галигай, маркиза де Вернейль, маршал Кончини, маркиз де Шале, герцог д'Эпернон и милостынераздаватель Ришелье. Их сопровождал почетный конвой, состоявший из отряда мушкетеров, в числе которых были виконт д'Альби, Каноник и барон Витри. Милон Арасский и маркиз остались в Лувре.
Мария Медичи обняла вышедшую к ней навстречу молодую королеву и выразила свою радость видеть ее здоровой, веселой и такой прекрасной. Королева-мать интересовалась всем, что видела вокруг, и никому бы в голову не пришло, что приехала она не только для того, чтобы повидаться с королевой и полюбоваться природой.
Свита ее была так покойна и весела, словно осознавала, что будущее ее и королевы-матери так же светло и ясно, как бушующая здесь прекрасная весна. После обеда за большим столом во дворце все поехали в лес насладиться чудесным воздухом и свежими красками дикой природы.
Вечером Мария Медичи вышла с молодой королевой на террасу. Заходящее солнце золотило реку и луга внизу. Обекоролевы были, видимо, под влиянием невольно охватившего их поэтического настроения. Анна задумчиво смотрела на роскошный ландшафт, Мария Медичи вполголоса произносила какие-то стихи.
Вдруг королева-мать остановилась на полуслове и ласково взяла молодую женщину за руку.
— Милая Анна, не помните ли вы замечательно красивого кавалера, которого нам в прошлом году представил английский посол, граф Темпель?
— Ах, вы говорите о господине Жорже Вилье, ваше величество? — очень спокойно отвечала Анна Австрийская.
— Он самый… я никак не могла вспомнить его имя, — продолжала королева-мать, добродушно улыбаясь. — Его теперь уж не так зовут. В Лондоне он стал любимцем короля, который пожаловал ему титул графа Бекингэма. Этот молодой любезный дипломат скоро будет герцогом; я слышала, что это самый умный и влиятельный советник короля!
— Очень рада за него, — сказала Анна, сохранившая приятное воспоминание об образованном и любезном кавалере. — Граф, без сомнения, заслуживает таких отличий благодаря своим достоинствам.
— Да, он действительно умен и одарен прекрасными качествами, — отвечала Мария Медичи.
Она осторожно взглянула на стоявшую поодаль герцогиню де Шеврез, которой камер-фрау подавала хорошенький вышитый платок, забытый ею где-то. Герцогиня, казалось, что-то обнаружила в платке и с изумлением стала оглядываться по сторонам. Королева-мать умело скрыла, что наблюдает за ней, и продолжала говорить с королевой, заметив при этом, что герцогиня отвернулась и вынула из платка маленькую записочку, которую украдкой развернула и прочитала.
Герцогиню, видимо, очень удивило содержание письма, попавшего к ней в руки. В первую минуту она не знала, что делать. Было уже поздно… Королева с ее величеством беседовали на террасе.
Сказать ли донье Эстебанье? Времени терять нельзя… Или попробовать обратиться прямо к королеве?.. Она рассчитала, что самое лучшее это употребить хитрость и действовать заодно с теми, кто написал ей письмо.
Когда у женщины возникает подобная мысль, она живо придумает, как действовать. В записке не было имени, следовательно, герцогиня не отвечала за последствия. Однако же она приняла все необходимые, по ее мнению, меры предосторожности.
Герцогиня де Шеврез, как и большинство хорошеньких женщин, обладала талантом в любовных интригах. В данном случае она была только посредницей, должна была помочь другим, и сделала это замечательно ловко.
На южной стороне террасы, недалеко от замка, был павильон, выстроенный Генрихом IV, который любил останавливаться там, приезжая на охоту. В нем почти ничего не изменили, все оставалось так, как было в день последнего приезда короля.
Подходя с Анной Австрийской к этому павильону, Мария Медичи выразила желание провести некоторое время в комнатах, где любил бывать покойный король. Молодая королева нашла это желание совершенно естественным, сочувствуя и веря, что Мария Медичи искренне скорбит. Она довела ее до павильона и оставила одну.
Дамы и кавалеры свиты королевы-матери, видя, что она ушла в павильон, сочли своей обязанностью оставаться поодаль и ждать ее возвращения.
Герцогиня де Шеврез, между тем, медленно пошла в замок. В первом коридоре она встретила мушкетеров — графа Фернезе и д'Альби. Она вспомнила, что виконт считался особенно преданным королеве кавалером, а Каноник, часто дежуривший в луврской галерее, всегда был особенно вежлив к ней самой и не откажет в ее просьбе.
Мушкетеры почтительно поклонились герцогине, которая сказала, что хочет доверить им одно секретное дело.
Герцогиня попросила Каноника, как можно незаметнее, подойти к павильону и посмотреть с террасы, там ли еще королева-мать. Заметив, что Мария Медичи или кто-нибудь из ее свиты идет к розовым беседкам, он должен был тотчас предупредить ее.
Виконту д'Альби она поручила караулить аллею, которая вела из сада к розовым беседкам, и тоже предупредить ее, как только покажется кто-либо с той стороны.
Мушкетеры поклонились и отправились в назначенные места, свято уверовав в то, что это было приказание королевы. Герцогиня пошла на террасу, где королева гуляла с доньей Эстебаньей и маркизой д'Алансон.
Вечер был чудесный: в воздухе носился нежный аромат цветов, полумрак расступался под волшебным светом бледного шара полной луны.
В это время к дамам, сопровождавшим королеву, подошла герцогиня де Шеврез. Видя, что Анна Австрийская машинально идет к розовым беседкам, она постаралась задержать обергофмейстерину и маркизу, шепнув им, что королева хочет остаться одна.
Они не нашли в этом ничего особенного, так как и сами были очарованы прелестью этого весеннего вечера.
Анна Австрийская, между тем, подошла к беседкам, собираясь войти в одну из них, как вдруг заметила невдалеке какого-то мужчину. Увидев королеву, он быстро подошел к ней и упал на колени, сбросив шляпу, скрывавшую его лицо.
Молодая королева выразила желание уехать за город. Король, обыкновенно не замечавший даже ее желаний и всегда относившийся к ней с суровой холодностью, тут вдруг проявил замечательную предупредительность.
Желание Анны Австрийской, по-видимому, соответствовало каким-то намерениям короля. Так думала Эстебанья, и не ошибалась.
Людовик чувствовал себя свободнее, когда возле него не было королевы, с которой его обвенчали, но которой он еще ни разу не сказал горячего слова любви. Кроме того, его устраивало, чтобы Анны Австрийской не было в Лувре во время готовившегося Кровавого переворота.
Король велел спросить Анну Австрийскую, куда она хочет ехать — в Венсенский или в Сен-Жерменский дворец. Королева выбрала Сен-Жерменский за чудесный лес и террасу, доходившую почти до этого леса.
Сен-Жермен был любимым местопребыванием Генриха IV, поэтому Людовик охотно согласился и сейчас же распорядился готовить дворец и сад к приему королевы. Кроме того, он секретно велел приготовить для нее сюрприз, что было поразительно для такого холодного сурового мужа, так поразительно, что графу де Люиню и духовнику почудилось в этом хорошее предзнаменование на будущее.
Анна Австрийская радовалась тому, что могла, наконец, бежать из гнетущей луврской атмосферы и наслаждаться свободой за чертой Парижа, прекрасной зеленью леса, весной и золотым солнцем. Донне Эстебанье велено было распорядиться приготовлением чемоданов.
Прислугу и лошадей послали вперед, а в один чудесный апрельский день уехала и Анна Австрийская, простившись накануне с королем и королевой-матерью. С ней поехали герцогиня де Шеврез и маркиза д'Алансон. Королева была очень весела. Она сидела возле своей испанской обергофмейстерины, постоянным и неизменным другом, и когда карета, оставив позади заставу, покатила между зелеными полями вдоль извилистого берега Сены, радостно взяла ее за руку.
Молодая впечатлительная Анна любовалась прелестными ландшафтами, восхищалась лесом и радостно приветствовала старый замок, портал и лестницы которого были украшены гирляндами, а подъездная дорога ко дворцу — усыпана цветами.
Камер-фрау и прислуга, садовник и охотники приветствовали королеву в праздничных костюмах громкими, радостными возгласами. Встретивший королеву гофмаршал едва мог сдерживать этот общий восторг в границах известного этикета.
Позавтракав с дамами, Анна Австрийская вышла с гофмаршалом на террасу, где ее ожидал сюрприз. Посреди этой громадной террасы, между садом и лесом, была устроена великолепная роща с беседками из чудесных розовых и белых роз, любимых цветов молодой королевы. Среди зелени виднелись статуи и небольшие, увитые гирляндами, каменные скамейки.
Все это так соответствовало вкусам королевы, что она громко выразила свой восторг и объявила, что выбирает этот прелестный уголок своим любимым местом и желает найти здесь уединение. Последнее воспринято было гофмаршалом как приказание.
Розовые беседки сразу сделались летним кабинетом молодой королевы, которая сама напоминала прелестную цветущую розу, и часто до глубокой ночи просиживала в этом маленьком раю со своими дамами. Здесь ее не тревожили грустные впечатления парижского двора, внешне блестящего, а в сущности полного интриг и злобы, здесь она жила среди царства роз, здесь к ней опять возвращались золотые грезы юности.
Однажды, к удивлению Анны Австрийской, в Сен-Жермен вдруг явился герцог д'Эпернон и доложил, что ее величество приедет послезавтра с небольшой свитой навестить королеву. Ее величеству, по словам сладкоречивого герцога, не терпелось повидаться с королевой, и она решила приехать к ней.
Анна Австрийская отвечала, что не только очень рада посещению королевы-матери, но и видит в нем выражение ее благосклонности. В душе же молодая женщина предполагала, что за этими покорными знаками любви, вероятно, скрывается какой-нибудь умысел, которого она, однако же, не могла разгадать. Она знала, что Мария Медичи только тогда начинает ее ласкать, когда имеет какую-нибудь скрытую цель. Королева-мать принадлежала к тем людям, в которых всего опаснее нежные улыбки и выражения любви.
Что же задумала Мария Медичи? Какое намерение хотела осуществить под видом простого посещения супруги короля?
Когда накануне ее отъезда об этом доложили Людовику, он задумался, прохаживаясь по кабинету. Ярко светившая в окно луна вызвала в нем одно воспоминание — слова цыганки на маскированном балу: посетить в ночь полнолуния существо, которое было ему ближе всех. Король видел, что до полнолуния оставалось немного — в следующую ночь луна будет полной. Что, если он неожиданно явится завтра вечером в Сен-Жермен? Там ведь близкие ему люди. Может быть, этим он не только разъяснит себе слова цыганки, но и разгадает намерения королевы-матери. Мысль понравилась подозрительному королю. Он никому не скажет о своем решении, даже Люиню, просто велит подать экипаж и пригласит его покататься, а на дороге велит лейб-кучеру ехать в Сен-Жермен, но они остановятся не у подъезда, а подальше, за деревьями, и неожиданно явятся с Люинем в сад на террасе, или у розовых беседок, откуда их никто не ожидает!
На другой день Мария Медичи приехала в Сен-Жермен и была почтительно принята Анной Австрийской. В ее свите, кроме девятилетнего Гастона, брата короля, были Элеонора Галигай, маркиза де Вернейль, маршал Кончини, маркиз де Шале, герцог д'Эпернон и милостынераздаватель Ришелье. Их сопровождал почетный конвой, состоявший из отряда мушкетеров, в числе которых были виконт д'Альби, Каноник и барон Витри. Милон Арасский и маркиз остались в Лувре.
Мария Медичи обняла вышедшую к ней навстречу молодую королеву и выразила свою радость видеть ее здоровой, веселой и такой прекрасной. Королева-мать интересовалась всем, что видела вокруг, и никому бы в голову не пришло, что приехала она не только для того, чтобы повидаться с королевой и полюбоваться природой.
Свита ее была так покойна и весела, словно осознавала, что будущее ее и королевы-матери так же светло и ясно, как бушующая здесь прекрасная весна. После обеда за большим столом во дворце все поехали в лес насладиться чудесным воздухом и свежими красками дикой природы.
Вечером Мария Медичи вышла с молодой королевой на террасу. Заходящее солнце золотило реку и луга внизу. Обекоролевы были, видимо, под влиянием невольно охватившего их поэтического настроения. Анна задумчиво смотрела на роскошный ландшафт, Мария Медичи вполголоса произносила какие-то стихи.
Вдруг королева-мать остановилась на полуслове и ласково взяла молодую женщину за руку.
— Милая Анна, не помните ли вы замечательно красивого кавалера, которого нам в прошлом году представил английский посол, граф Темпель?
— Ах, вы говорите о господине Жорже Вилье, ваше величество? — очень спокойно отвечала Анна Австрийская.
— Он самый… я никак не могла вспомнить его имя, — продолжала королева-мать, добродушно улыбаясь. — Его теперь уж не так зовут. В Лондоне он стал любимцем короля, который пожаловал ему титул графа Бекингэма. Этот молодой любезный дипломат скоро будет герцогом; я слышала, что это самый умный и влиятельный советник короля!
— Очень рада за него, — сказала Анна, сохранившая приятное воспоминание об образованном и любезном кавалере. — Граф, без сомнения, заслуживает таких отличий благодаря своим достоинствам.
— Да, он действительно умен и одарен прекрасными качествами, — отвечала Мария Медичи.
Она осторожно взглянула на стоявшую поодаль герцогиню де Шеврез, которой камер-фрау подавала хорошенький вышитый платок, забытый ею где-то. Герцогиня, казалось, что-то обнаружила в платке и с изумлением стала оглядываться по сторонам. Королева-мать умело скрыла, что наблюдает за ней, и продолжала говорить с королевой, заметив при этом, что герцогиня отвернулась и вынула из платка маленькую записочку, которую украдкой развернула и прочитала.
Герцогиню, видимо, очень удивило содержание письма, попавшего к ней в руки. В первую минуту она не знала, что делать. Было уже поздно… Королева с ее величеством беседовали на террасе.
Сказать ли донье Эстебанье? Времени терять нельзя… Или попробовать обратиться прямо к королеве?.. Она рассчитала, что самое лучшее это употребить хитрость и действовать заодно с теми, кто написал ей письмо.
Когда у женщины возникает подобная мысль, она живо придумает, как действовать. В записке не было имени, следовательно, герцогиня не отвечала за последствия. Однако же она приняла все необходимые, по ее мнению, меры предосторожности.
Герцогиня де Шеврез, как и большинство хорошеньких женщин, обладала талантом в любовных интригах. В данном случае она была только посредницей, должна была помочь другим, и сделала это замечательно ловко.
На южной стороне террасы, недалеко от замка, был павильон, выстроенный Генрихом IV, который любил останавливаться там, приезжая на охоту. В нем почти ничего не изменили, все оставалось так, как было в день последнего приезда короля.
Подходя с Анной Австрийской к этому павильону, Мария Медичи выразила желание провести некоторое время в комнатах, где любил бывать покойный король. Молодая королева нашла это желание совершенно естественным, сочувствуя и веря, что Мария Медичи искренне скорбит. Она довела ее до павильона и оставила одну.
Дамы и кавалеры свиты королевы-матери, видя, что она ушла в павильон, сочли своей обязанностью оставаться поодаль и ждать ее возвращения.
Герцогиня де Шеврез, между тем, медленно пошла в замок. В первом коридоре она встретила мушкетеров — графа Фернезе и д'Альби. Она вспомнила, что виконт считался особенно преданным королеве кавалером, а Каноник, часто дежуривший в луврской галерее, всегда был особенно вежлив к ней самой и не откажет в ее просьбе.
Мушкетеры почтительно поклонились герцогине, которая сказала, что хочет доверить им одно секретное дело.
Герцогиня попросила Каноника, как можно незаметнее, подойти к павильону и посмотреть с террасы, там ли еще королева-мать. Заметив, что Мария Медичи или кто-нибудь из ее свиты идет к розовым беседкам, он должен был тотчас предупредить ее.
Виконту д'Альби она поручила караулить аллею, которая вела из сада к розовым беседкам, и тоже предупредить ее, как только покажется кто-либо с той стороны.
Мушкетеры поклонились и отправились в назначенные места, свято уверовав в то, что это было приказание королевы. Герцогиня пошла на террасу, где королева гуляла с доньей Эстебаньей и маркизой д'Алансон.
Вечер был чудесный: в воздухе носился нежный аромат цветов, полумрак расступался под волшебным светом бледного шара полной луны.
В это время к дамам, сопровождавшим королеву, подошла герцогиня де Шеврез. Видя, что Анна Австрийская машинально идет к розовым беседкам, она постаралась задержать обергофмейстерину и маркизу, шепнув им, что королева хочет остаться одна.
Они не нашли в этом ничего особенного, так как и сами были очарованы прелестью этого весеннего вечера.
Анна Австрийская, между тем, подошла к беседкам, собираясь войти в одну из них, как вдруг заметила невдалеке какого-то мужчину. Увидев королеву, он быстро подошел к ней и упал на колени, сбросив шляпу, скрывавшую его лицо.