Борн Георг Фюльборн. Изабелла, или Тайны Мадридского двора. Том 1

   Прим говорил последние слова с неподдельным отчаянием. Он опустился на колени перед обожаемой женщиной.
   Королева не видала и не слыхала его, она неподвижно лежала в его объятиях, и ее всегда поразительно розовые щеки были покрыты смертельной бледностью.
   Прим от страха чувствовал на своем лбу капли холодного пота, он не должен был долее колебаться, он должен был на что-нибудь решиться! Начать звать на помощь!
   Но как это сделать, чтобы известить свиту о несчастии? Голос его не достиг бы так далеко. На выстрел они не обратили бы внимания, и, кроме того, выстрел мог бы опасно подействовать на лежавшую в обмороке королеву.
   Прим, испуганный и обеспокоенный, старался найти какой-нибудь выход. Вдруг ему пришло на ум, что не более ста шагов от них, у самого парка, стояла беседка, где он мог потерявшей сознание королеве при наступающей темноте предоставить спокойное убежище, куда он сможет привести помощь.
   Не колеблясь, осторожно и нежно поднял он Изабеллу с земли и понес ее на своих сильных руках к тому месту, где должен был быть домик, сверху покрытый корою, внутри же удобно отделанный.
   К счастью, он не ошибся — вскоре он увидал впереди среди деревьев маленький восьмиугольный домик из коры с двумя разноцветными окнами и дверью, на плоской крыше которого в знак королевской собственности стоял немного потертый золотой лев.
   Прим торопился, осторожно неся королеву к дверям — они не были закрыты. На столе, стоявшем посреди комнаты, были оставлены придворными недопитые стаканы и бутылки.
   Прим очень обрадовался этой находке и наличию нескольких графинов воды, так как мог смочить лоб еще не пришедшей в себя Изабеллы холодной водой и потом несколькими каплями вина оживить и подкрепить ее.
   Осторожно и быстро понес он бледную королеву на стоявший у внутренней стены беседки удобный и мягкий диван, нежно положил на него Изабеллу, подложил ей под голову подушку.
   Он смачивал холодной водой изящный платок, который осторожно вынул из ее кармана, и прикладывал к ее голове, внимательно следя за ее дыханием и выражением лица. Наконец, ему показалось, что веки ее зашевелились — он стал на колени подле королевы, тревожным взглядом следя за ее лицом.
   Изабелла тяжело вздохнула. Ее грудь высоко поднялась и опустилась.
   — Благодарение Пресвятой Деве! — воскликнул Прим и покрыл руку пробуждающейся королевы горячими поцелуями.
   Но пробуждение, казалось, приходило так медленно, что Изабелла все еще не имела силы открыть глаза. Прекрасные губы ее, снова ставшие кораллового цвета, были полуоткрыты. Прим не мог совладать с собой и припал к ним жарким поцелуем. Кровь его бушевала, глаза горели.
   Почувствовала ли королева, что граф Рейс поцеловал ее? Находилась ли прекрасная королева, знавшая про любовь маршала, все еще в бесчувствии — или волшебство поцелуя пронзило ее душу? Изабелла не сделала ни одного движения, только грудь ее поднималась выше. Не хотела ли жаждавшая любви женщина еще раз насладиться блаженством поцелуя?
   Или, может быть, королева не хотела знать, что дон ее двора осмелился прикоснуться своими губами к ее губам?
   Прим же был ошеломлен наслаждением первого поцелуя. Вся любовь его вдруг проснулась, и он, столько времени считавший высшим счастьем довольствоваться одним присутствием обожаемой женщины, почувствовал в эту минуту, что у него не хватает сил ни одолеть, ни удержать своего пыла. Если бы ему грозила смерть после повторения поцелуя, если бы Приму пришлось заплатить жизнью за это, он все равно не мог бы устоять перед непреодолимым соблазном.
   В ту минуту, когда он нагнулся над ней, когда его губы приблизились к ее губам, Изабелла открыла глаза. Блеск этого взгляда только сильнее притягивал пылкую душу Прима. Забыв все, он страстно поцеловал ее еще раз. Была ли Изабелла слишком слаба, чтобы оттолкнуть графа Рейса, или пылкий Прим не ошибся, когда ему в эту минуту показалось, что королева ответила на его поцелуй?
   — Граф Рейс, — прошептала Изабелла.
   Глаза ее блуждали по сторонам, точно она хотела убедиться, где находится.
   Прим стал на колени, держа ее руку.
   — Где же мои дамы? — тихо спросила Изабелла.
   Прим рассказал о происшествии и просил ее успокоиться, уверяя, что он будет при ней и обо всем позаботится.
   — Мы в березовой беседке, ваше величество. О, как я благодарю небо, что падение ваше не имело последствий, — тихо говорил маршал.
   — Я видела страшный сон, граф Рейс, ужасный сон: красные люди и красные огни нападали на меня, до смерти испугав меня! Благодарю вас. Вы и Серрано — мои верные друзья, к которым я была несправедлива, вняв внушениям этого Зантильо. Он заплатил смертью за свою клевету.
   Прим прижал свои губы к мягкой, нежной руке королевы, которую она с удовольствием предоставила ему.
   — Довольно, граф, — прошептала, наконец, королева, — мне кажется, что я в состоянии вернуться назад в замок.
   — Позвольте мне, ваше величество, зажечь лампу, которая висит над столом, и потом оставить вас на минуту, чтобы привести лошадей, — отвечал Прим.
   — Хорошо. Вам сегодня со мной много хлопот, никогда не думала, маршал, что вы можете быть таким заботливым и пылким рыцарем, — торопитесь!
   Прим зажег лампу, висевшую посреди комнаты, которая разлила яркий веселый свет, надел саблю и только хотел выйти из домика на площадку, как услыхал голоса и стук копыт. Он поспешно запер двери и пошел навстречу к приближающимся, чтобы узнать, кто они.
   Красноватый свет факелов показался между деревьев. Прим узнал несколько озабоченных адъютантов и лакеев, нашедших среди леса лошадей королевы и графа Рейса и опасавшихся несчастья.
   Серрано и Олоцага убили рысь, которую привязанные лошади все еще боялись, и подошли к древесному домику.
   Прим велел подавать лошадей, сообщив офицерам о происшествии с королевой, и затем снова пошел в домик, чтобы доложить королеве, что лакеи с лошадьми ожидают ее у дверей.
   Усталая и ослабевшая, королева поблагодарила маршала за его заботы и прибавила, шутя, что он один оказался ей полезней и приятней, чем вся остальная масса окружающих ее придворных докторов, придворных дам, адъютантов и камергеров.
   Когда Изабелла выходила из домика, чтобы при красноватом свете факелов сесть на лошадь, подошли Олоцага и Серрано, чтобы осведомиться о здоровье королевы.
   Королева не только не жаловалась на последствия ее падения в Эскуриалском лесу, но еще выразила провожавшей ее свите, что ей было бы весьма приятно, если бы скорее прекратили всякие разговоры об этом незначительном падении. Серрано молча смотрел на Изабеллу и Прима. Будь он еще, как прежде, страстно влюблен в Изабеллу, он имел бы основания к сильнейшей ревности.
   Однако Франциско Серрано остался задумчив и сдержан, может быть, потому, что мысли его были заняты воспоминаниями о его первой любви, об Энрике, которая была жива, в чем он более не сомневался. Хотя все его поиски остались тщетными, он не терял надежды найти ее.
   Несмотря на эту надежду, тоска все-таки тайно терзала его сердце, тоска о потерянном ребенке, из-за которого Энрике так тяжело пришлось страдать.
   — Я найду тебя, моя страдалица, и мучения твои наконец прекратятся! Пресвятая Дева да хранит тебя пока ты далеко от меня и да поможет мне в тысячу раз наградить тебя за все твои страдания!
   Так молился маршал Испании, когда вошел в свою роскошную, сиявшую бархатом и золотом спальню, лег на шелковые подушки и легко погрузился в светлое воспоминание о возлюбленной его молодости, которая более чем прежде была звездой его жизни.

ЧЕРНАЯ ТЕНЬ

   Жадно впивая в себя воздух свободы, которым так давно не дышалось, вышел Аццо в сопровождении замаскированного представителя Летучей петли из ворот монастырской ограды на улицу Фобурго и, пройдя несколько шагов, упал без чувств на мостовую.
   Влияние спертого, дурного воздуха, так долго давившего цыгана в подземелье Санта Мадре, произвело свое действие: несчастный, бледный, с изможденным от пытки телом Аццо не мог держаться на ногах.
   В это время из неосвещенной части улицы к дону Ра-миро подошли шесть его подчиненных. Поспешно закрыв за собой двери, он велел поднять освобожденного и унести его прочь. Голоса так грозно доносились из монастырского сада, что прежде всего надо было отнести истощенного цыгана в безопасное место.
   Четверо сильных стройных мужчин подняли на плечи беззащитного Аццо и, пользуясь темнотой ночи, торопливо понесли его по улицам на площадь Педро. Там они опустили его на скамейку, поставленную под ликом Святой Девы. Другие два служителя Рамиро достали для цыгана пищи из ближайших еще не запертых харчевен.
   Когда Аццо очнулся, дон Рамиро подошел к нему, а братья Летучей петли отступили в сторону, точно по безмолвному приказанию, и стали в стороне. Со взглядом, исполненным благодарности, принял Аццо из рук своего спасителя вино и фрукты. Дон Рамиро с радостью увидел, что больной поднялся на ноги.
   — Боже, неужели я спасен? — произнес он слабым голосом. — У меня еще звучит в ушах гул похоронного колокола и ужасные крики моих преследователей. Скажите, кто вы, благородный дон, я буду вам вечно благодарен. О, скажите! Вы спасли мне жизнь, без вас сыщики настигли бы меня в саду.
   — Жизнью, которой тебя пытались несправедливо лишить, ты обязан Летучей петле, — отвечал дон Рамиро.
   — Да, несправедливо, благородный дон, не я вампир, хотя подозрение и тяготеет надо мной!
   — Мы это знаем, но кто же на самом деле это чудовище?
   — Чудовище живет в монастырских стенах Санта Мадре! — сказал Аццо с пробудившимся гневом и ненавистью. — Жозэ вампир, я сам застал его над его жертвой!
   — Бедный Франциско, — прошептал дон Рамиро, вспомнив Серрано, — ужасно иметь такого брата!
   — Он-то меня и поймал, чтобы свалить на меня свою страшную вину. Ему это удалось с помощью той Аи, которая постриглась в монахини в надежде совершать свои преступления под монастырским кровом!
   — Монахиня!.. Не знаешь ли, как ее зовут в иночестве? — поспешно спросил дон Рамиро с возникшим предчувствием.
   — Мне сдается, будто я слышал от сыщиков, что они ее называли сестрой Патрочинио.
   — Так это в самом деле заговор, в возможности которого я еще сомневался! Святоша королевы — союзница этого негодяя! — прошептал дон Рамиро.
   — Благодарю вас за спасение моей жизни. Вы дали возможность осуществиться высшему желанию моей души — отомстить этим двоим! Я бы беспрекословно, без жалоб и сожалений, сошел в подземелье Санта Мадре, если бы не должен был оставаться на земле ради этой мести. Эта мысль не дала бы мне спокойно умереть! Отныне единственная цель моей жизни, высшее наслаждение души моей будет эта месть. Я жажду ее!
   Дон Рамиро посмотрел на сидевшего перед ним цыгана — его бледное лицо и блестевшие злобой глаза выражали такую ненависть, какой дон Рамиро не ожидал от истощенного узника инквизиции. Аццо как будто заметил это.
   — Вы еще обо мне услышите — не завтра, может быть, даже и не через год! Я хочу прежде собрать все силы ко дню моего мщения. А покуда я укреплюсь и закалюсь для этой работы и придумаю такие страшные и ужасные наказания и мучения, от которых сам буду содрогаться. Это мщение, ради которого я жертвую всей моей жизнью, будет моей отрадой!
   — Ты мне нравишься, цыган. Но есть ли у тебя какое-нибудь убежище?
   — Да, благородный дон, или, собственно говоря, нет! Но не расточайте более на меня вашей доброты и не подвергайтесь ради меня опасности. Мне не сидится долго в городе среди домов. Меня тянет в лес, в чащу, мне хочется свободно вздохнуть и собраться с силами, — говорил Аццо, — такова уж моя природа и ничто ее не изменит.
   — Смотри, за тобой будут следить. Тебе бы не мешало позаботиться о хорошей лисьей норе, — заметил Рамиро.
   — Прямо отсюда я отправляюсь к городским воротам, и тогда пусть ищут. Другой раз я к ним в руки не попадусь!
   Один из стройных испанцев подошел к дону Рамиро и что-то шепотом сообщил ему.
   — Способен ли ты, не мешкая, отправиться в путь? — спросил он цыгана.
   — Да, благородный дон.
   — Торопись же — шпионы инквизиции обыскивают улицы.
   — Ничего, теперь довольно темно, от них можно ускользнуть. Еще раз благодарю вас, благородный дон. Дай Бог вам здоровья!
   Аццо поднялся со скамейки, стоявшей под ликом Пресвятой Девы, и протянул руку дону Рамиро.
   — Торопись! Правда, до ворот ты еще можешь рассчитывать на нашу помощь, но дальше тебе останутся только твои собственные силы, а они еще не окрепли. Будь же здоров!
   Дон Рамиро пожал руку цыгана, спасенного от инквизиции, и мгновенно пропал в темноте. Аццо же пробирался по улицам с быстротой, на которую только были способны его слабые члены. Наконец, он дошел до ворот. Он направился к той стороне, в которой лежали развалины Теба, в надежде провести в этом месте конец ночи и утром разузнать, там ли еще живет ребенок Энрики. С того вечера, когда он увидал и узнал Марию, помешав преступлению Жозэ, которого он застиг врасплох, прошли годы страданий, укоротившие его жизнь. Теперь он опять свободен. Свежий лесной воздух живительно веял ему в лицо. В стороне лежало дальнее мирное строение. Наконец, он достиг густой тени деревьев.
   Аццо радостно вскрикнул, забыв свою слабость и перенесенные мучения. Он опустился на мох, стал жадно вдыхать в себя живительный ароматный ночной воздух и вскоре почувствовал, как восстанавливались его силы.
   После долгого заточения он крепко заснул в своем лесу. Проснувшись на заре, он увидал вокруг себя, вместо мокрых стен подземелья, шумящие деревья, ветви которых шептались с утренним ветерком. Бедный сын свободы, привыкший к могильной тьме, не мог наглядеться на красивые окрестности.
   Когда солнце поднялось выше, он подошел к развалинам Теба. Ему хотелось разузнать, можно ли еще отыскать дочь Энрики и как она сюда попала. В первый раз маленькая Мария, услыхав произнесенное им имя ее матери, взглянула на него удивленными глазами и позвала Жуану. Он все еще недоумевал, теряясь в догадках, как девочка сюда попала и как она могла жить в этих стенах.
   Прислушиваясь и оглядываясь с напряженным вниманием, он приблизился к тому месту, на котором тогда увидал милую Марию, но ничего не было видно, не раздавалось ни одного звука. Мертвая степь неприветливо лежала перед ним, поиски его были бесплодны, нигде не было видно следа человеческого существа.
   С грустью уже собирался Аццо покинуть развалины, как вдруг из низкой отгороженной ее части вышла старая Жуана; увидев его, она хотела воротиться и позвать Фрацко, но, собравшись с духом, спросила у странно одетого незнакомца, что ему надо.
   — Мне бы хотелось знать, — отвечал цыган, — живет ли в развалинах Теба Мария, дочь Энрики?
   — Кто же вы такой и откуда знаете их имена? — спросила удивленная Жуана.
   — Меня зовут Аццо, Энрика меня хорошо знает, я так давно ее ищу.
   — Так вы, верно, тот цыган, о котором нам говорила Мария?
   — Слава Богу, что вы меня, наконец, признали! Ну, а вы, должно быть, Жуана? Я тоже о вас слышал от ребенка Энрики.
   — Напрасно вы здесь ищете нашу Марию, — сказала добрая старушка, — вам я могу открыть, где она теперь находится.
   — С тех пор как я ее видел, она, должно быть, очень выросла и похорошела! Если бы Энрике удалось ее отыскать!
   — Энрика и ее дочь живут вместе в глуши Меруецкого леса, вдали от большой дороги.
   — Неужели это правда? Энрика и ее дочь опять соединены? — воскликнул Аццо, и его бледное лицо озарилось счастливой улыбкой. — Так я пойду скорее к ним.
   — Они живут, — говорила Жуана, — в уединенной хижине дремучего леса, вместе со старухой Непардо, которая долго охраняла бедную женщину во время ее тяжких испытаний.
   — Благодарю вас, сеньора, тысячу раз благодарю вас! Ничто не могло меня так обрадовать, как это известие! Теперь я должен поспешить к ним.
   Жуана с удивлением посмотрела на цыгана: его черные глаза блестели, а бледные щеки пылали от радости.
   — Поклонитесь им от Фрацко и Жуаны! — закричала она вслед уходящему и затем направилась к своему убежищу.
   Только к вечеру достиг Аццо Меруецкой чащи и вскоре увидел между деревьями хижину старого Мартинеца.
   Аццо почувствовал, что невыразимое счастье наполняет его душу, когда он увидел Энрику, выходившую из хижины.
   — Неужели это вы, Аццо? Сколько доброго я от вас видела! Сколько времени защищали вы меня и держали у себя — неужели я могу вам отплатить тем же? Я была бы так счастлива. Как я рада вас видеть! Да воцарится Пресвятая Дева у нас с вашим приходом!
   Цыган подошел к Энрике, молча взял ее за руку и в таком положении простоял несколько секунд. Казалось, он молился. Выражение ненависти, которое во время его продолжительного заточения глубоко запечатлелось на его диком, страдальческом лице, уступило место выражению кротости и добродушия.
   В эту минуту он не чувствовал своих страданий, он даже забыл о своей мести и превратился в нежного и кроткого ребенка. С умоляющим взором, выходившим как бы из глубины его души, он как перед святой опустился на колени перед Энрикой и целовал ее платье и ноги.
   — О, перестаньте, милый Аццо! — просила его прекрасная женщина.
   От нее действительно веяло какой-то ангельской чистотой.
   — Встаньте, милый! Здесь, вдали от света, найдете вы счастье! Мария опять с нами, пойдемте к ней.
   Цыган вошел с Энрикой внутрь хижины. Старая Непардо, весело улыбаясь, слушала Марию.
   Увидев ее, Аццо остановился в удивлении; он вспомнил, как она, подобно видению, явилась ему в развалинах Теба и своими миловидными чертами напомнила ему Энрику.
   Как быстро развилась эта девушка! Она была так прелестна, что он невольно пришел в восторг. Густые локоны окаймляли милое личико Марии и, хотя она напоминала мать, в ней уже были видны задатки более блестящей красоты.
   Когда Энрика назвала имя того, которого она привела с собой в хижину, старая Мария Непардо приветствовала его немым поклоном. Мария пошла к нему навстречу и протянула руку.
   — Я вас хорошо помню, — сказала она приветливо, — и так благодарна за помощь, которую вы мне оказали в ту страшную ночь. С тех пор моя маленькая норка в стене сделалась мне чужой. Пресвятая Дева помогла мне найти мать и теперь уже ничто не разлучит нас!
   — Она постоянно это повторяет, — сказала Энрика с сияющим от радости лицом и затем рассказала своему прежнему покровителю все с ней случившееся.
   Мария принесла Аццо еду. Бледный, измученный, но бесконечно счастливый сидел он между Энрикой и Марией, которые ему радостно улыбались.
   — Я знаю все ужасы, которые вы пережили за последние годы, — говорила Энрика, — вас, наверное, будут преследовать, так останьтесь с нами! Здесь вас никто не будет искать, а мы так будем счастливы, если вы будете с нами.
   Слова эти совершенно осчастливили Аццо, но он вспомнил при этом цель своей жизни и данную клятву, и сказал:
   — Если вы позволите мне остаться здесь некоторое время, то я вам буду очень благодарен. Я выстрою себе убежище из листьев и молодых деревьев вблизи вас!
   Я перенес много страданий, и тело мое ослабло в подземельях Санта Мадре, но я надеюсь, что лес и ваше присутствие благотворно подействуют на меня. Если же когда-нибудь ночью Аццо вдруг убежит из своей хижины, молча послав вам свое благословение и последнее прости, то только не называйте его дурным и неблагодарным. Когда возвратятся мои силы, и я буду знать, что вы и Мария счастливо и спокойно здесь живете, тогда я должен буду исполнить данный обет и совершить еще одно дело.
   — Вы говорите, Аццо, таким мрачным голосом, что мне даже стало страшно, — отвечала Энрика, — глаза ваши еще никогда не светились такой злобой и никогда ваше лицо не принимало подобного выражения!
   — Будьте же справедливы — я долго томился без света и воздуха! Но в вашем присутствии мне кажется, что я успокаиваюсь и дух Божий проникает в мою необузданную душу!
   — Оставайтесь здесь и забудьте прошлое, простите ваших и моих врагов, ведь я знаю, что они одни и те же — встаньте, Аццо, помните ли вы, кто с такой радостью учил вас молиться Богу и Пресвятой Деве?
   — Это были вы, Энрика! — тогда я имел счастье вас защитить… Но с тех пор… я опять разучился молиться!
   — Оттого именно, мой друг, я и зову вас — пойдемте. Энрика взяла Аццо за руки и повела его в ту часть хижины, в которой стоял крест, вырезанный Мартинецем.
   Долго они стояли рядом на коленях и пламенно молились. Когда цыган опять встал, он был исполнен благодарности к Энрике. На дворе уже давно стемнело.
   — Оставайтесь на эту ночь в хижине, — заботливо и нежно предложила ему Энрика.
   — Тут еще стоит постель старого Мартинеца, некогда приютившего нас. Воспользуйтесь ею, а завтра принимайтесь за работу и стройте себе отдельное помещение. Меня очень радует, что вы будете находиться вблизи от нас, тем более что недавно явился мне и дочери в лесу, по дороге к Меруецкому монастырю, как страшное привидение, наш смертельный враг.
   — Жозэ? — побледнев, спросил Аццо.
   — Я с ужасом узнала его, хотя уже настала ночь, когда он с другим монахом проскользнул мимо нас. Он еще не отыскал наше убежище, но тем не менее последние его слова были: «Я скоро приду», а вы знаете, Жозэ держит свое слово.
   — В таком случае, я тем более рад, что нашел вас, — воскликнул Аццо, — я не спущу с вас глаз и буду везде следовать и оберегать вас, чтобы мерзавец не мог вам наделать зла. Если он вас узнал, то, наверное, найдет дорогу к вашей хижине, зная, что в ней живете не только вы, но и ваш прекрасный ребенок.
   — Мне стало страшно, мама, когда я увидала, что он приближается к нам как черная тень!
   — Когда он просунул между деревьями свое бледное, окаймленное рыжей бородой лицо и с дьявольским смехом узнал меня и Марию, я вся затрепетала и чуть было не лишилась чувств при одном его виде, зная, что он мне готовит бесконечные мучения.
   — И он, и Ая, соучастница его преступлений, — но и для них настанет час возмездия! — мрачно пробормотал Аццо.
   — Пресвятая Дева, помилуй, сохрани и просвети ужасного человека, облекающегося в святую одежду для достижения своих преступных целей! — сказала Энрика и зажгла лампу.
   — Не освещайте хижину, вы ведь знаете, что я не люблю ночевать под кровлей; уж я давно не любовался прекрасным звездным небом и не дышал свежим летним воздухом. Так не сердитесь же на меня, Энрика, если я предпочту лечь на воздухе, на пороге хижины, а там, помолившись за вас и вашего ребенка, засну под открытым небом.
   Ласково улыбнулась ему Энрика, пожелала доброй ночи и вернулась к Марии и старой Непардо.
   Скоро полюбился им Аццо. Его готовность, полная самоотвержения, его помощь при всякой работе и мысль о том, что он гонимый и бездомный человек, имели сильное влияние на обитательниц уединенной хижины.
   — Не правда ли, тетя Непардо, — часто говорила миленькая Мария старой одноглазой, посвятившей всю свою любовь маленькой дочери Энрики, — что Аццо добрый и верный человек! Говорят, что гитаносы фальшивы и хитры, даже сам добрый отец Фрацко их так называл, но Аццо исключение. Мне иногда кажется, что когда он думает, что за ним никто не наблюдает, на его бледном лице появляется угрожающее выражение, пугающее меня, когда же он смотрит на мать или на меня, то на лице его опять видны только одна радость и доброта.
   — Он много страдал, мое дитя, — отвечала Мария Непардо, — а страдания оставляют много горечи и много мрачных дум.
   Аццо приделал деревянные засовы к двери той хижины, в которой жили женщины, и хотя шалаш его, устроенный из ветвей, листвы и молодых деревьев, наподобие пастушеских, находился не более как шагах в двадцати от хижины, но он почти всегда спал у дверей хижины, в которой жили женщины, не подозревавшие о его столь трогательной заботе.
   Свобода и присутствие самых любимых им людей на свете имели такое благотворное влияние на его здоровье, что он день ото дня поправлялся и силы его возвращались.
   Когда он ходил с Энрикой и Марией или сидел перед хижиной, окруженной небесным спокойствием, то лицо его озарялось радостной улыбкой. Только поздно вечером, когда он стоял один за хижиной или за огородом, там, где начиналось зеленое болото, всматриваясь в темную ночь, в душе его воскресала жажда мести и вспоминалась данная им клятва уничтожить Аю и Жозэ.
   Мария, подобно ангелочку, покоилась на своей постельке, а рядом с ней старая Непардо. Когда обе давно уже спали, Энрика все еще долго сидела на своей постели — картины прошлого не давали ей покоя и, носясь перед ней, то восхищали ее, то вызывали слезы из глаз. Она все думала о Франциско, которому отдалась всей душой, Франциско, которого любила все так же страстно и которого совсем потеряла из виду. Неужели он мог забыть ее?
   Так страдала Энрика, сидя ночью без сна в своем уединении. Черные расплетенные густые волосы ее длинными прядями падали на грудь и белые плечи. Ее прекрасное, милое личико выражало тайную скорбь и из глаз, густо оттененных длинными ресницами, струились горячие потоки слез, которые она старалась скрывать от дочери. Только под утро засыпала она и во сне ей грезилось то счастье, которого она была лишена. На устах ее играла прелестная улыбка, а красивые руки как бы обнимали дорогого Франциско.