Бухов Аркадий. Жуки на булавках (рассказы)

   Накануне этого дня судья Слим О'файр уже выкинул из своего окна четыре пустых бутылки, стрелял в луну из двустволки и грозился, что он может повесить самого бостонского мэра. Интерес от этого к процессу Дайта нарастал в двойной порции. В такие дни ни одна из двенадцати толстых книг с законами не удовлетворяла Слима О'файр, и приговоры его носили самый неожиданный характер - вплоть до денежного вознаграждения одного парня из скотобойни, убившего своего дедушку. С утра суд был полон. Собрался весь город, кроме четырех конокрадов, уехавших по делам. Слим О'файр начал заседание с того, что сначала икнул, потом сел на вещественные доказательства и подал руку статуе Франклина, думая, что она живая и пришла к нему в гости.
   - Дайт, - начал он, водя носом по бумагам и думая по складам, расскажите, как было дело. Долго она трепыхалась?
   Секретарь наскоро объяснил ему, что дело о зарезанной вдове медика слушалось уже вчера, а теперь слушается дело о насильственном отнятии пирога у булочника Шипса.
   - Ну пирог, так пирог, черт с ним, - миролюбиво согласился Слим О'файр, сплюнув на пол, - валяйте о пироге...
   Дайт рассказывал недолго и все как было. Половина собравшихся вопила, как будто у каждого из них Дайт отнял по дюжине пирогов с начинкой из рубинов, а половина молчаливо, но явно сочувствовала бедняге каменотесу и готовилась после суда посчитать ребра вопившим.
   - Так, - протянул Слим О'файр, когда Дайт кончил. - Вы что же, пирог продали? Торговали пирогом? Беспатентная продажа мучных изделий? А?..
   - Съел я его, - буркнул Дайт, - жене тоже дал... Голодные были оба... Ясно?
   - Так... Ну теперь вы, - еще раз посмотрел Слим О'файр на статую Франклина. - Впрочем, не вы, а вот этот джентльмен... Фамилия?
   - Том Гринг. Сыщик.
   - Рассказывайте, как вы его поймали...
   Если Дайт капал словами, как бочка, у которой выбили втулку, то Том Гринг разлился целой рекой в половодье. Вертясь, как штопор в гнилой пробке, размахивая короткими руками и восхищая собравшихся лавочников, сыщик рассыпался во всех подробностях:
   - Видите ли, сэр, так как этого молодца трудно была поймать пешком, я отправился на ферму к старику Глайду и сказал ему, чтобы он дал мне лошадь. "Глайд, - сказал я старику, - дай мне лошадь во имя защиты закона". Старик был не в духе и заявил, что мне лошадь нужна для закона, а ему - для пшеницы, что я могу защищать закон на других клячах и что он вообще выпустит собак, если я не уйду. Не будь дурак, я вынул револьвер и предложил ему на выбор: или он у меня получит пулю, или я у него - лошадь. Ну старик, конечно, поднял руки вверх, а я сел на лошадь.
   - Хорошая лошадь? - зевнув, спросил Слим О'файр, вытаскивая муху из чернильницы.
   - Очень плохая, сэр. Я ее загнал через два с половиной часа на среднем галопе. Кляча сдохла посредине дороги. Тогда я побежал, пока не увидел мальчишку, сына лесного сторожа...
   - Приведите мальчишку, - промычал Слим О'файр.
   - Мальчишка лежит с переломанной шеей, сэр, - быстро вставил сыщик.
   - Вы?..
   - Он сам. Я его только спросил, не видел ли он поблизости Дайта. Проклятый мальчишка сразу насторожился, но я по глазам заметил, что он знает. "Говори, - сказал я ему, - имей уважение к закону, или я тебе выверну обе ноги". После этого он и побежал от меня, свалился в угольную яму и сломал себе шею.
   - Шею? - переспросил Слим О'файр.
   - Шею, сэр. Дальше уже пошло легче. Я отнял у Миндера-младшего его болотные сапоги и через болото переправился на другую сторону. На берегу, в кустах, сидит Дайт. "Дайт, - кричу я, - сдавайся во имя закона!" Он молчит. "Дайт, - кричу я, - сдавайся, выходи из кустов, или я буду стрелять!" Он молчит. И только после второго выстрела он выкатился из кустов и стал орать, что я его убил.
   - Дайт?
   - Нет, сэр. Дайт, оказывается, был совсем в другом месте. Миткинс орал, глухой Миткинс, в которого я стрелял во имя закона. На глухом черте была такая же рубаха, как на Дайте в момент ограбления, а закон мне дает право стрелять в каждого не повинующегося предупреждению. Говорят, что у Миткинса пулю счастливо удалось вынуть и он отделался смертью от кровоизлияния. Затем я вбежал в дом почтальона, у которого жена ждала прибавления семейства, потребовал, чтобы почтальон встал на страже у дороги...
   - Довольно, - неожиданно сказал Слим О'файр, - дело ясно. И, хлопнув волосатым кулаком по столу, добавил: - Суд выносит решение...
   Все замерли. Всем было интересно, что выкинет судья О'файр. Тогда-то и произошло самое небывалое нарушение законов, и нужно было шесть предварительных бутылок виски, чтобы впервые на территории нашего города был вынесен бесплатно знаменитый приговор.
   - Дайт, - твердым голосом, но поднимаясь на нетвердых ногах, заявил Слим О'файр,- идите к черту и лучше покупайте пироги с вонючим мясом у этого скряги, а не хватайте их даром, если вы даже и голодны... Эй, Джим, снимите с него кандалы и держите их наготове... Том Гринг... Сыщик...
   - Здесь, сэр.
   - За ограбление фермера Глайда, за изуродование неизвестного мне мальчишки и за убийство глухого Миткинса - год тюрьмы... Джим, наденьте на него кандалы и прикрутите их покрепче.
   После этого Слим О'файр еще раз икнул, сел на свое место и заснул. Через два дня его вызвали к губернатору штата и спустили с лестницы, как писали газеты в светской хронике. Теперь он, кажется, фонарщиком в Филадельфии. Но наш город до сих пор гордится, что в нем проживал первый и последний судья, который хоть и в пьяном виде, но попробовал единственный раз судить по совести...
   1936
   ПАРУС
   Человек, который хочет напакостить, никогда не приходит к нам с каким-нибудь открытым, ясно сформулированным предложением.
   Наоборот, те из близких людей, в чьем ехидно работающем сознании гадости зарождаются самостоятельно, всегда подходят к вам с тонко замаскированным и не поддающимся сразу для распознавания планом.
   Одна из таких весело улыбающихся ехидин в серых брюках и белой толстовке пришла ко мне и ласково заявила:
   - Сегодня чудесный день.
   - Вижу без тебя,
   - Сегодня прямо изумительно на реке...
   - Смотря по тому, что делать. Если, например, тонуть, то и сегодняшний день я не назвал бы особенно удачным.
   - Слушай, у меня есть предложение...
   - Зная тебя, вряд ли я предъявлю какой-нибудь спрос на твои предложения...
   - Слушай, - вкрадчиво сказал он, - поедем кататься с парусом... Ты любишь кататься с парусом?
   - По железной дороге. Чтобы я сидел в отдельном купе мягкого вагона, а парус лежал бы в одном из товарных.
   - У меня есть прекрасная лодка. Изумительный парус. Белый с синими полосками.
   - Сшей из него себе осеннее пальто или чехол для пианино.
   - Мы совершим прекрасную прогулку... Солнце, вода... Тихий ветерок.
   Вы, может быть, заметили, что большинство из нас чрезвычайно трудно убедить совершить какой-нибудь умный поступок, например, сбросить со стола какие-то ненужные старые газеты, которые уже полтора месяца закрывают письменный прибор и заставляют во время работы локоть висеть в воздухе, но подбить нас на какой угодно идиотский шаг, совершенно не соответствующий ни возрасту, ни мировоззрению, ни наклонностям, чрезвычайно легко.
   Короче: я поехал.
   Единственный проблеск здравого смысла вылился у меня в осторожной фразе:
   - А ты умеешь управлять этим... парусом?
   - Я?!
   В глазах приятеля мелькнул иронически-успокаивающий взгляд морского капитана, которого наивный сероглазый ребенок спросил, знает ли он, капитан, что такое якорь.
   Первая часть поездки была похожа скорее на торопливый доклад без оппонентов, но с наглядными, показательными иллюстрациями. Темой служил парус, сшитый из чего-то, напоминающего простыню, действительно с синими полосками, а аудиторией я.
   - В ненадутом состоянии, - захлебываясь говорил мой собеседник, парус представляет собой совершенно ненужное явление...
   - Я бы сказал, даже несколько отрицательное, - вставил я. - Дело в том, что уже полчаса я гребу против течения, на руках у меня уже небогатая, но хорошо подобранная коллекция мозолей, а твоя проклятая простыня хлещет меня по лицу... Через пять минут я брошу грести - можешь садиться сам.
   - А кто же будет управлять парусом? - удивленно спросил он.
   - Если все управление состоит в том, чтобы сидеть против этой тряпки, курить и говорить глупости, - я могу с успехом заменить тебя...
   - Подожди, - обещающе кинул он, - будет ветер, ты увидишь.
   Очевидно, на этот счет у него были несколько неточные сведения. В последовательном порядке природа до ветра выпустила сначала легкий дождик, после чего более основательный, а затем уже вполне достаточный и для более требовательных людей, чем я.
   Наш парус висел, как мокрые матросские штаны на рее, проявляя признаки жизни лишь тогда, когда ему хотелось шутливо сбить мне шляпу или слить на меня запас дождевой воды.
   - Нужно было бы повесить другой парус, - задумчиво и уныло констатировал мой собеседник.
   - Я предпочел бы видеть повешенным тебя самого, - хмуро предложил я. Это зрелище более соответствовало бы моему настроению.
   - Погоди. Будет ветер.
   Когда небо покрыто тучами, очень нетрудно предсказать такое примитивное атмосферное явление, как ветер. Действительно, ровно через семнадцать минут (по моим уже подмоченным часам) наша простыня вздулась так неожиданно, что приятель оказался в лежачем положении под носовой лавочкой, а лодка, описав упрямый полукруг, в срочном порядке потянулась к берегу. Я грустно посмотрел на весло, выскользнувшее из моих рук и заигравшее на поверхности реки, как молодая рыбка.
   - Лови весло! - истерически крикнул он.
   - Брось. Меня с детства не приучили ходить по воде. Попробуй приманить его обратно обещанием "на чай"...
   - Держи веревку от паруса... Неужели ты ничего не видишь?
   - Я вижу только, что лодка совершенно отделилась от нашей компании...
   Действительно, стоило только этому проклятому парусу надуться, как части нашей лодки зажили совершенно самостоятельной жизнью: нос совершенно зарылся в воду, как бы желая внимательно рассмотреть речное дно, парус сдвинулся влево, настаивая на том, чтобы мы опрокинулись именно на этом самом месте, а не на другом, оставшееся весло выворотило среднюю скамейку, а сама лодка наивно и безыдейно закрутилась штопором на середине реки. Что касается живого состава, то он вел себя соответственно характеру, наклонностям и воспитанию: я сидел по колено в воде и медленно раздевался, предпочитая плыть в более удобном костюме, а приятель с веревками в руках жутко обнимал парус, пытаясь, очевидно, овладеть этим сложным и ехидным аппаратом.
   - Мы сейчас вывернемся, - сквозь веревку прохрипел он, - идиотский парус...
   - Это твое первое умное слово за всю поездку, - мрачно констатировал я, - только нельзя ли вывернуться около берега? Там как-то уютнее.
   - А что я сделаю, - безнадежно хрипел он, - когда я его не тяну, он все равно тянет вниз?..
   - Попробуй с ним сговориться на условиях взаимности... Скажи, что ты его снова сделаешь простыней, пусть только сейчас даст возможность выбраться...
   Увы, парус оказался самой беспринципной и наглой простыней. Внезапно надувшись другим боком, парус повернул лодку против течения, и набежавшая новая туча могла сверху убедиться в том, что дно нашей лодки только недавно было аккуратно перекрашено. Мы плыли рядом с ней. Не знаю, как отнеслась лодка к этому соседству, но мне оно решительно не нравилось.
   На берегу роль докладчика перешла ко мне. Аудитория в мокрых кальсонах и с безысходной грустью в глазах возражала плохо и мутно, тоскуя о папиросе.
   - Разбрасывать по незнакомым рекам пиджаки и брюки чрезвычайно глупо, - уныло сказал я. - Теперь они, наверное, плывут по течению, даже забыв об именах своих недавних владельцев...
   - А у меня в брюках был кошелек...
   - Если бы там был даже не кошелек, а живая собака, положения это не меняло бы нисколько... Теперь нам придется в голом виде возвращаться в город. Я к этому не привык: для моего возраста это очень игриво.
   - Ну что же я могу сделать? - виновато спросил он.
   - Что хочешь, черт бы тебя взял... Можешь взять меня на руки и нести до квартиры, уверяя, что я ребенок, ненормально выросший благодаря неурядицам в семье... Сбегай за извозчиком...
   - Извозчики по рекам не ездят.
   - Это ты прав. Особенно с простынями вместо паруса, которыми еще к тому же не умеют управлять...
   Короче: поздно вечером нас привезли на грузовике, сердобольно захватившем нас домой. Ехали мы на дровах и без особого комфорта.
   С приятелем моим мы теперь видимся с перерывами не менее чем в полугодие. Я знаю только одно, что он теперь не только не катается с парусом, но, когда при нем начинают застилать постель и он видит простыню, ему делается нехорошо и легкая краска покрывает его смуглые небритые щеки.
   Что же касается меня, то на предложение покататься с парусом я отвечаю веселым и корректным поклоном и быстро выхожу из комнаты.
   1934
   КАК Я ПИСАЛ ДЛЯ ЭСТРАДЫ
   Обычно, когда какого-нибудь автора просят написать что-нибудь для эстрады, его извиняющимся голосом предупреждают:
   - Только уж как-нибудь без этого... без литературщины... Без этих, знаете, тонкостей... Сами понимаете: эстрада...
   Последняя фраза обыкновенно произносится с тем скорбным выражением, с каким шофер перевернувшегося такси, вылезая из-под машины, объясняет подбежавшим пешеходам:
   - Сами понимаете: мостовая.
   Поэтому у меня к эстрадным заказам всегда немного тревожное отношение. Несколько раз я пытался самостоятельно засесть за эстрадный репертуар и хорошо помню, какое гнетущее впечатление это производило на окружающих. Даже скромная и почтительная домашняя работница глухо ворчала перед невидимым для меня собеседником:
   - Тише, черт... Не бубни... Хозяин острить сел. С жиру бесится... Лучше уж запил бы - всем спокойнее было бы...
   Но однажды все же я засел писать по специальному заказу. Нужно было одному приятелю-эстраднику дать две веселых сценки для чтения. Я написал ему легкий разговор на свежие литературные новости и игривый диалог на иностранные темы. По-моему, я написал очень хорошо. К сожалению, это было чисто личное впечатление. Утром оно в значительной степени изгладилось, когда я принес приятелю обе вещицы.
   - Послушай, - грустно сказал он, прочтя их и окинув меня сожалеюще-безнадежным взглядом, - это же "Война и мир".
   - Мне кажется, - тихо возразил я, - это значительно короче и с несколько другим уклоном.
   - Ну, "Обрыв", - уступил он и с чисто дружеской любезностью добавил: Ну, "Отцы и дети", если хочешь, не говоря уже о "Портрете Дориана Грея"...
   - Что же тебе здесь не нравится? - несколько обиженно спросил я.
   - Все, - деловито подтвердил он, - начиная от той строки, которую принято считать первой, и кончая той, которую мы условились считать последней... Ты знаешь, - вдохновенно говорил он, смотря на мою рукопись, как на мышь, попавшую за рукав, - если бы я стал читать эту вещь, в публике началось бы редкое и любопытное соревнование: какой из рядов окажется наиболее сноупорным.
   - Разве так нелитературно?
   - Чудовищно литературно. Это похоже на труд молодого профессора по семинарию Достоевского. Исправь. Проще, ударнее, примитивнее.
   Меня самого это заинтересовало. Я ушел домой и стал выправлять. Все мое остроумие я направил применительно к психологии стандартного конферансье, еще не прошедшего через комиссию по ликвидации неграмотности. Герои моих сценок острили так, что их выкинули бы из буфета небольшого вокзала подъездной железной дороги. Если бы я напечатал несколько таких вещей в журналах, мне бы пришлось через некоторое время переменить свою профессию литератора на не менее почетную, но в другом стиле, профессию смазчика вагонов.
   На другое утро я снова был у приятеля.
   - Это уже лучше, - одобрительно сказал он, пробежав рукопись, - это уже на что-то похоже. Такую вещь смело можно было бы прочесть на торжественном выпускном акте любого епархиального училища прошлого столетия. Исправь. Нужно попроще, примитивнее, понятнее... Помни - это эстрада.
   - Ну, знаешь, - возмутился я, - больше уж я не могу... Нельзя же так, например, острить: "Умеете ли вы говорить по-французски? Нет? Ну, тогда дайте мне взаймы три рубля".
   - Как ты сказал? - удивился он, быстро доставая бумагу и карандаш. - А ну-ка, повтори...
   - Я говорю, - уже возмущенно кричал я, - что нельзя писать таких острот... Ты еще выйди на эстраду и заяви: "А я, знаете, лучше всякого авиатора - без пропеллера могу со службы вылетать..."
   - Погоди, погоди... Как, как? - И рука его быстро бегала по бумаге.
   Возмущенный его тупостью и чувствуя себя оскорбленным как автор, я осыпал его теми седобородыми остротами примитивного характера, за которые не подают руки даже и в самых захолустных городах.
   Он блаженно улыбался и записывал...
   - Надеюсь, что ты все-таки придешь на мое выступление завтра, - уже заискивающе попросил он, когда я взялся за шляпу.
   В глазах его я заметил какое-то странное выражение почтительности и удивления.
   - Хорошо, - проворчал я, - зайду.
   Я действительно пошел. Мой приятель выступал четвертым номером. Он вышел, напудренный и эффектный. Зал замер выжидающе.
   - Встречаются, - начал он, - два гражданина. Один из них спрашивает: "Говорите ли вы по-французски?" - "Нет", - отвечает другой. "Ну и великолепно, тогда дайте мне три рубля взаймы..."
   В зрительном зале наступила тяжелая пауза. Кто-то порывисто крякнул и зашелестел газетой.
   - А вот, - уже более робко продолжал приятель, - встречаются два человека. Один грек говорит другому греку: "А как вылетишь без аэроплана?" А другой грек говорит...
   Вторая пауза оказалась еще более тяжелой. Зрители стали конфузливо переглядываться. Я осторожно вышел. Через полчаса я встретил приятеля около вешалки. Он сердито надевал калоши. Увидев меня, он развел руками и обиженно сказал:
   - Не приняли Не понимаю, что сделалось с публикой.
   - Поумнела, - сочувственно вздохнул я, - ничего не поделаешь. Не тебе одному трудно.
   Он растерянно посмотрел по сторонам, махнул рукой и ушел.
   С этих пор я никогда не пишу для приятелей эстрадного репертуара.
   1934
   ИЗ СБОРНИКА.
   "Таинственный хулиган"
   1935
   ТАИНСТВЕННЫЙ ХУЛИГАН
   Своим грязным унынием дом напоминал пьяного, который проснулся на заднем дворе и с тоскливой обидой припоминает, кто именно из недавних собеседников выкупал его в луже. Антенны на крыше стояли криво и беспомощно, как остатки частокола на огороде, в котором побывали свиньи. Краска сползла со стен. Около ворот была выбоина, похожая на дупло в зубе старика. И только волнообразные накопления мусора и неподобранного утиля во дворе напоминали о том, что дом широко обитаем.
   И вот именно в таком прозаическом доме и произошло то таинственное событие, о котором нам придется рассказать.
   Нить этого события начала распутывать председательница санитарной тройки Нина Ивановна Дубник. Речь ее на экстренном заседании правления жакта, созванном по поводу запоя истопника Демидыча, была коротка и деловита.
   - В нашем доме, - сказала Нина Ивановна, сверкнув неумолимым взглядом сквозь стекла пенсне, - в нашем доме завелся хулиган. Я это утверждаю от лица домовой общественности.
   - Прошу осторожнее, гражданка зубной врач, - несколько официально и обиженно перебил ее управдом Теркин, - не такое сейчас время, чтобы бросаться хулиганами.
   - Беру хулигана на себя, - так же неумолимо подтвердила Нина Ивановна. - Что мы имеем? Мы имеем уже четыре пострадавших случая. Пусть жертва из одиннадцатого номера подтвердит мое выступление.
   Жертва из одиннадцатого номера не отказалась от подтверждения. Это был сухонький старичок, говоривший с невысказанной болью в душе.
   - Я семь лет служу на одном месте, - сказал он, собираясь с мыслями. А у меня в комнате с потолка каплями капает. И вот на прошлой неделе развесил я выстиранное белье на чердаке, - мне приходящая Марья Гавриловна стирала, - и что же вы думаете: все на полу, постаскивали, гады, с веревки, побросали, а по, извините, кальсонам, точно медведь лапами брякал, - в золе все, и завязки порваны. Разве ж так живут люди? Чистое хулиганство!
   Домовая общественность заволновалась.
   - Вот вы говорите - белье. Вы изволили сказать - кальсоны, возмущенно откликнулся экономист из девятого номера, - а лампочки? Лампочки на культурном фронте не ниже кальсон. А кто их вывертывает? Почему это я, человек с высшим образованием, должен, как собака, держаться вечером за перила, когда возвращаюсь в свой семейный уют? Уважаемая Нина Ивановна дважды права: в нашем доме есть хулиган.
   - Есть еще и жертвы, - по-прежнему неумолимо вставила Дубник и обвела собрание торжествующим взглядом. - Пусть они обменяются мнениями.
   - Я не жертва, раз вы на этом настаиваете, - поднялся жилец из двадцать первой квартиры, - но поскольку дело идет о проявлении социального бандитизма... Прошу слова к ведению заседания!
   - Вы его заимели, - кивнул председатель жакта Теркин, - закругляйтесь и продолжайте.
   - Раз, говорю я, - продолжал жилец из двадцать первой квартиры, - мы должны быть, как один, против проявлений, то я должен заявить, что у меня ежеутренне прут газету. Она торчит из ящика, и ее прут. Непосредственно после втыкания письмоносцем.
   - А почему у меня не прут? - нахмурился секретарь правления.
   - Не выписываете печатного слова, потому и не прут.
   - Мало ли что не выписываю. Вы мне на голову не садитесь, я не вам подчинен. Вставали бы пораньше и брали вашу газету.
   - Я встаю, когда хочу. Я встаю поздно. Я голый не могу выходить на общественную лестницу, по которой дамы ходят.
   - Вы бы на пианинах меньше играли, - едко вступилась жилица из девятнадцатого номера. - Я не какая-нибудь, я все слышу. Вы думаете, если вы кресло ночью катаете либо в десять ног танцы разводите, так я уж не слышу, что у меня над головой делается? Необразованная, мол, не услышит. Так я вас насчет газеты понимать должна? Газета! Для вас все - газета, а кто за слова отвечать будет? Я без газеты проживу, а со словами я жить не желаю. Я... меня... дети...
   - Какие слова, гражданка? - хмуро спросил Теркин. - Закругляйтесь.
   - Пусть лучше они, хулиганы, не закругляются. Слова обыкновенные. Дверные. Как утром открываешь дверь, а на ней слова... Пишут.
   - Какие слова, гражданка?
   - Какие надо, такие и пишут. Мелом.
   - Довольно. Это не я говорю, а домовая общественность говорит: довольно! - решительно вмешалась Нина Ивановна. - Подведем теперь итоги и цифры. Что мы имеем на сегодняшний день в доме семь - пятнадцать по Яловому переулку? Мы имеем социально опасное вывертывание электроприборов с лестницы, мы имеем покражу периодических органов, не считая организованной сброски белья советских граждан на общественном чердаке, и ко всему этому писание мелом, которое нельзя не рассматривать как выпад. В доке семь пятнадцать есть хулиган, как некоторые из нас сигнализировали. Каким взглядом смотрит наш председатель товарищ Теркин на хулигана? Никаким. Он умывает руки в этом вопросе. Он не борется. Но хулиган должен быть выявлен. Я предлагаю для выявления этого позорного явления избрать Григория Марковича из одиннадцатого номера, вот эту гражданку, которая выступала со словами, меня и...
   На другой день рано утром внезапно появился временно освободившийся от запоя истопник Демидыч. От него пахло нефтью, водкой и прелым картофелем.
   - Кончил водку жрать? - хмуро спросил его Теркин. - Эх, борода!..
   - Кончил-с, - почтительно ответил Демидыч.
   - Вот что, Демидыч, - задумчиво сказал обеспокоенный после вчерашнего заседания Теркин, - возлагаю на тебя общественную работу. В доме завелся хулиган. Понял?
   - Хулиган, это можно, - согласился Демидыч.
   - Ну, так вот. Как затопишь у себя там, иди на всю ночь на лестницу и смотри. Наблюдай. До позднего утра наблюдай. Потом скажешь, что заметишь, а ежели кого поймаешь - мы тебе на общем собрании благодарность вынесем в пять рублей. Ступай.
   - Не извольте беспокоиться, Иван Савич, - погладил Демидыч бороду, не маленький. Как пымаю хулигана, так к вам сволоку. У меня не вырвется.
   Демидыч дежурил честно. С одиннадцати вечера он уже засел в кабинку недействующего лифта, вылезал из него с таинственным видом разведчика, обошел чердак, прислушивался около дверей и в десять утра, утомленный и разочарованный, постучался к Теркину.
   - Ну? С чем пришел, Демидыч?
   - Не было его, Иван Савич, не пожаловал.
   - Кто не пожаловал?
   - Да хулиган-то наш. Все в аккурате было. Тихо. Только из двадцать первого ночью пьяный пришел. Ну, ничего, не буянил. Только мелом на дверях слова разные писал. Чуть спьяна на чердак не полез вместо своего номера. А там эта была - рябая из девятнадцатого. Инженерово белье поскидала, свое навесила.
   - Так, - протянул управдом, - а утром?..
   - Утром что? Утром ничего. Дрыхли все. Только который экономический, толстый, вылез в шубе, в туфлях на босу ногу, пошлепал наверх да газету вытянул из чужих дверей...
   - Ничего больше?
   - Ничего, Иван Савич.
   - Так, значит... - еще раз протянул управдом. - Ну, иди, Демидыч. А что это у тебя в руках?
   - Да ничего, Иван Савич, лампочка. В третьем этаже вывернул. Жильцу она на баловство нужна, а мне топить не при чем.