Бухов Аркадий. Жуки на булавках (рассказы)

   - Отдай, - сухо сказал Теркин, - у самого перегорела. Он внимательно осмотрел лампочку, вздохнул и обиженно прошептал:
   - Да-с... Жилец пошел... А ведь тоже - хулиганы, хулиганы! Ищи для них хулиганов... Найдешь его черта с два в таком домике!..
   1935
   ТРОЕ РАССКАЗЫВАЮТ
   - В дом мистера Норгама я прибыл в светлом гробу а большими кистями, начал хромой Люс, стараясь не перелить несколько лишних капель содовой в объемистый стакан с виски. - Это был мой первый выезд по поручению газеты. Если у тебя, Дик, хватит терпения, а у Шарроу денег, чтобы заплатить за порцию джина, я буду продолжать рассказ.
   Дик и Шарроу кивнули в знак согласия. До прихода "Изабеллы", которая привозила из Европы в Америку две тысячи пассажиров, грипп, одного бывшего короля, безрукого виртуоза на скрипке, несколько тонн французских сардинок и голландского премьер-министра, оставалось еще часа четыре. И трое репортеров коротали время в маленьком портовом нью-йоркском кабачке. Почему же не заполнить четыре часа воспоминаниями о первых шагах репортерской карьеры.
   - Этот самый мистер Норгам, - продолжал хромой Люс, - богател на всем. Когда-то он разводил кур, и эта паршивая курица принесла ему золото. Потом он продавал оптом все, вплоть до навоза и мышьяку, и стал еще богаче. Если бы такого человека спихнуть в змеиную яму, он распродал бы всех гадюк по повышенной расценке и вылез бы из ямы вдвое богаче. К тому времени, о котором я рассказываю, он уже просто мычал от обилия денег и готов был ползать на четвереньках по процентным бумагам. Я торговал лимонадом в уличном киоске и вылетел оттуда за то, что направил струю из сифона не в стакан одному из джентльменов, а в лицо. Я отделался легким штрафом, так как морда у потерпевшего была неважная и не вызвала симпатии даже в полиции, но все-таки остался без работы. Один из моих приятелей служил кассиром в местной газете. Как сейчас помню ее название: "Святая заря". Она была ежедневным органом местных католиков, и редактор ее содержал игорный притон.
   - Устрой меня на какую-нибудь работу в вашем вонючем листке, попросил я приятеля. - Я умею не только обливать лимонадом местное население.
   - Хорошо, - сказал он. - Сейчас редактор только что спустил с лестницы одного репортера, который не мог пробраться к мистеру Норгаму. У этой золотой крысы умерла старая тетка. Нужно зайти к нему и поговорить с ним для газеты о бессмертии души. Сумеешь пробраться к нему - сразу сделаешься репортером, будешь зарабатывать тридцать долларов в неделю и угощать меня пивом по воскресеньям.
   Я сразу побежал к мистеру Норгаму и радостно сообщил его швейцару, что намерен срочно побеседовать с его хозяином о бессмертии души. Швейцар сразу отодвинул меня половой щеткой с порога и запер передо мной дверь. Я попытался пройти с черного входа. На кухне повар, доедавший гусиную лапку, заявил, что ему уже надоело с утра обливать холодным супом всех репортеров, которые прорываются к мистеру Норгаму, и что, если я сейчас же не уйду, он вызовет ко мне не Норгама, а его датского бульдога. Как вы сами догадываетесь, я быстрее обычного спустился с лестницы и стал ходить около дома.
   "Странно, - подумал я, - неужели богатому человеку нужны швейцары, бульдоги и повара только для того, чтобы не дать другому человеку заработать пять долларов на интервью? Какие громадные затраты на такое пустяковое дело!"
   В этот момент к особняку мистера Норгама подъехал грузовик, на котором, как заливной поросенок на блюде, стоял прекрасный серебряный гроб с большими кистями, У меня мелькнула прекрасная мысль.
   - Слушайте, леди и джентльмены, - сказал я двум подвыпившим гробовщикам, снимавшим гроб с грузовика. - Для меня ясно, что вы привезли гроб для норгамовской тетки. Хотите заработать от редактора по два доллара?
   - Я стихов не пишу, - хмуро ответил гробовщик постарше, - и в газетах мне печатать нечего. Но так как мне очень хочется выпить - валяйте, излагайте ваше предложение.
   - Дело вот в чем. Я лягу в этот гроб, и вы отнесете меня на квартиру Норгама. Прибавится лишних шестьдесят кило веса, но каждый из вас получает по два доллара. Согласны?
   - Ложитесь, сэр, - сразу и гостеприимно предложил, открывая крышку, гробовщик помоложе и, когда я залез в гроб, добавил: - И чувствуйте себя как дома. Кстати, если вы собираетесь обокрасть квартиру, не забудьте при дележе и нас.
   Через пять минут меня внесли в приемную мистера Норгама. Он вошел в комнату, с ненавистью посмотрел на вестника смерти с мягкими кистями по бокам и сердито плюнул на крышку. По этому жесту я уже понял, как мистер Норгам относится к бессмертию души. Для меня и этого было бы вполне достаточно, но для газеты это было маловато. Я уже хотел кашлянуть, чтобы привлечь к себе внимание, но в этот момент вошел швейцар и почтительно доложил Норгаму:
   - Сэр. Там два гробовщика внизу требуют какого-то джентльмена, который им обещал по два доллара. Они хотят получить с него задаток.
   - У меня нет никакого джентльмена. Я не видел никакого джентльмена, заворчал Норгам.
   - Они так и оказали, сэр, что его трудно увидеть сразу, так как он лежит в гробу.
   - И они не ошиблись, сэр, - добавил я, осторожно высовывая голову, - я здесь. Приветствую вас с прекрасной погодой, сэр.
   Начались обычные китайские церемонии. Норгам предложил пробить мне голову и выкинуть из окна. Швейцар настаивал на том, что будет эффектнее положить меня в ванну, вымыть в холодной воде и вызвать полицию. Только одна покойная тетка, лежавшая на столе, не прибавила ничего к этому списку ожидающих меня удовольствий.
   - Мерзавец хотел меня обокрасть! - кричал Норгам, подпрыгивая на ковре.
   - И скорее всего зарезать, - почтительно добавил швейцар.
   - Да, да. Мерзавец хотел меня обокрасть и зарезать! - согласился Норгам.
   - Мерзавец хотел вас только проинтервьюировать, - миролюбиво разрешил я их спор, - насчет ваших взглядов на бессмертие души.
   - Вон! - уже более успокоенно и дружелюбно крикнул Норгам.
   - Вон! - повторил швейцар.
   - Хорошо, - вскользь заметил я, удобнее усаживаясь в гробу. - тогда разрешите только записать в блокнот, как вы, сэр, изволили плюнуть на гроб, этот символ будущего неземного счастья правоверного католика, который...
   - Черт с вами. Интервьюируйте, - опасливо прошипел Норгам, искоса посмотрев на швейцара. - Идите вниз, Роберт. Ну, начинайте.
   Не помню уже, что трепал языком этот боров. Он умолял считать себя и методистом, и католиком, и протестантом сразу. А главное, все, что он делает, - это, оказывается, специально для будущей жизни. И даже то, что он продал для армии гнилую свинину, а городу - болото под видом парка, даже и это исключительно в расчете на бессмертие души. Короче говоря - интервью было у меня в руках.
   Через два часа я сидел в редакции "Святой зари", диктовал переписчице этот нахальный бред и перебирал в кармане одиннадцать долларовых бумажек. Четыре я отдал гробовщикам, которые успели напиться и дожидались меня около редакции, оглашая воздух пьяными песнями и шумными угрозами выбить стекла. Так я стал репортером и уже вечером зарабатывал построчно на двух утопленниках и приезде архиепископа. Теперь твоя очередь, Дик. Расскажи ты. У меня в горле так сухо, что там нечего было бы делать даже хорошему пылесосу. Валяй, дружище...
   Дик рассказывал сухо и с таким видом, как будто бы оправдывался перед судьей за поджог сарая:
   - Я начинал просто. Меня жарили в камине. В лучшей гостинице города. Спасибо, что топили сырыми еловыми поленьями, и дело ограничилось только пятками и бахромой на брюках. Будь бы сухие, березовые, - из меня получилась бы недурная головешка.
   К нам в город приехал из Европы итальянский баритон. Он умел что-то очень сильно кричать в операх, и ему платили за это большие деньги. Его дожидались лучшие репортеры наших газет, чтобы спросить, как зовут его собаку, когда родилась его жена и что он больше любит - канареек или абрикосовое мороженое. Публика любит эти музыкальные подробности, прежде чем платить по пятидесяти долларов за кресло.
   Баритон сошел с парохода с перевязанным горлом, размахивая зонтом, сосал леденцы, хрипел и не сказал ни одного слова репортерам. Я оказался умнее их. За обещание рекламировать в газете гостиницу, начиная с обедов и кончая уборными, директор согласился спрятать меня в камин в том номере, который был приготовлен для итальянского баритона. Меня впихнули за решетку камина, я быстро ориентировался в темноте и залез немного выше, на кирпичный выступ, поджав ноги. Должен сказать, что камин по величине напоминал клетку для слоновьего семейства, и я чувствовал себя неплохо. Обидно было, что весь мой белый костюм и лицо сразу вымазались в саже, и я начал подозревать, что, когда вылезу для интервью, баритон испугается и станет меня бить каминными щипцами.
   Случилось хуже... Оказывается, баритон хотел есть. Ему принесли ужин, которого хватило бы на восемь голодных негров. Потом он захотел пить, и для него четыре кельнера оккупировали все, в чем только были пробки. Потом ему стало холодно, и, невзирая на мое присутствие, лакей стал топить камин. Я не дал этому животному на чай, прежде чем залез в дымоходную трубу, поэтому он напихал туда столько поленьев, что мне пришлось потихоньку разбрасывать их ногами в белых ботинках.
   Сначала было более, чем нужно, тепло и немного душно от дыма. Потом я стал коптиться, как воловий язык, и терять подметки. Я махнул рукой, наскоро вылез и извинился перед баритоном, что вошел без стука. Баритон икнул от испуга, стал визжать и бросать в меня заранее привезенными из Европы лавровыми венками.
   - Маэстро, - наскоро придумал я трогательную историю, - перед вами артист, у которого тоже баритон, и я думал послушать ваше верхнее ля, сидя в камине. Поэтому не сердитесь и возможно быстрее выкладывайте, как зовут вашу собаку, когда родилась ваша жена и любите ли вы абрикосовое мороженое.
   Баритон дрожащим голосом сказал все, что нужно, и позвонил, чтобы меня вынесли из номера. По-видимому, этот колоратурный хам считал, что людей ниже его ранга можно только выносить, а выводят одних герцогов и вдовствующих императриц.
   Во всяком случае, интервью у меня было. Моя дочурка ночью обиженно плакала над обожженными пятками своего Дика, но с аппетитом съела пару пирожков, которые я наконец-то смог принести ей после двухмесячной голодовки. Так я начал свою репортерскую карьеру, будь ей пусто! - закончил Дик и плюнул в дальний угол, на пробегавшую кошку. Наступила очередь старика Шарроу. Он отхлебнул вишневой настойки, отменил седьмой заказ Люса на новую порцию виски и начал:
   - Из всех свободных профессий мне больше всего улыбалось конокрадство. Это занятие учит человека любить природу, освобождает его от подкупов во время избирательных кампаний и позволяет ему не увлекаться поучениями мистера Форда. К сожалению, судьба не позволила мне заняться облюбованным делом и наталкивала меня на более скучные профессии. Я был секретарем городского ветеринара, декоратором магазинных витрин, псаломщиком и наемным шафером на небогатых свадьбах. Потом мне это надоело, и я пошел к редактору единственной в нашем городишке маленькой газеты.
   - Алло, Ришт, - сказал я ему. - Сделайте меня репортером. Я знаю всех жуликов в городе и могу писать хронику краж на полтора месяца вперед. Возьмите меня на жалованье и располагайте мной, как своей зубочисткой.
   - Не будьте идиотом, Шарроу, - кисло проворчал Рипп, - разве вы не слышали, что у меня газета закрывается? С тех пор как состязания превратились в бокс и закончился процесс о разводе этого проклятого фабриканта щеток с мулаткой из варьете, общественная жизнь в городе остановилась, как мул перед часовней. Никто ничем не интересуется, кроме собственной свинины за обедом. Кому теперь нужна газета! Создайте сенсацию - и газета оживет.
   - Хорошо, - ответил я, - создам. Мне все равно теперь нечего делать и не на что обедать. Создам. Заказывайте, что вам надо.
   Рипп задумался, пожевал бороду и постучал карандашом по бумагам.
   - Слушайте, Шарроу. В городе ежедневно работает большая шайка спиртных контрабандистов.
   - Надеюсь, Рипп, она работает ночью?
   - Конечно, Шарроу. Днем они сидят в городском самоуправлении в качестве свободно избранных отцов города. Попробуйте проследить за ними. Я знаю, что после этого в редакции не останется ни одного целого стекла, а меня объявят беспаспортным бродягой, - по крайней мере, газету начнут снова читать. Попробуйте.
   - Попробую, Рипп. Будьте здоровы.
   Когда хотят надеть шляпу, надевают шляпу, а не картонку из-под нее. Когда хотят узнать о контрабандистах, делаются контрабандистами.
   Я пошел к ним на деловое заседание после богослужения в храме святой Луизы, которую они считают покровительницей крепких спиртных напитков, и сказал:
   - Я умею грести, молчать, стрелять, лежать в кустах и править автомобилем. Кроме того, я люблю хорошо одеваться и обедать не через день. Годится вам такой парень?
   Должно быть, у меня была явно подкупающая внешность для их ремесла, потому что меня приняли без проверки и только спросили, где я в последний раз судился и могу ли поднять на плечах больше ста килограммов.
   В ту же ночь я уже сидел на носу моторной лодки и тревожно присматривался к берегу соседнего штата.
   - На берегу полицейские, - тревожно предупредил я компанию, игравшую в карты на пустых корзинах в полной темноте.
   - Сколько их? - спокойно спросил один из контрабандистов.
   - Двое... - прошептал я, чувствуя, что моя карьера, кажется, заканчивается слишком быстро.
   - Двое? Подлецы! - констатировал тот же контрабандист. - Мы платим жалованье четырем полицейским, чтобы они притаскивали на берег виски и джин, а они сваливают всю работу на двоих. Надо будет пожаловаться начальнику полиции. Слава богу, тоже не даром работает.
   На душе у меня стало немного легче. Когда мы под утро вернулись с запасом спиртного обратно в наш городишко, произошел дележ заработка. На мою долю выпало двадцать девять долларов. Мне это сразу понравилось.
   "Мне кажется, - уклончиво сказал я самому себе, - наблюдений одной ночи еще не вполне достаточно для хорошей газетной заметки. Надо присмотреться еще к некоторым деталям этого преступного ремесла".
   В следующую ночь эти творческие наблюдения принесли мне еще сорок два доллара.
   - Ну, как дела, Шарроу? - спросил меня редактор Рипп.
   - Средне, Рипп. Дальше будет лучше.
   Ожидания меня не обманули. Через день мы привезли шесть бочек рома, и на мою долю выпало семьдесят восемь долларов. А на другой день - всего девять. Меня обеспокоила эта необеспеченность в заработке и зависимость от количества спиртного, и я потребовал, чтобы мне выплачивали аккуратно по сорока за день.
   - Черт с вами! - благожелательно согласился шеф нашей компании, церковный староста, косой Берри. - Вы парень подходящий. Получайте по тридцати за ночь, работайте и не ворчите, если не хотите, чтобы вас выслали из города как неблагонадежный элемент.
   Так я и проработал с ними почти полгода, вплоть до издания мокрого закона, когда за виски можно было уже днем ходить за угол, а не ездить по ночам в соседний штат.
   - Погодите, Шарроу, - удивленно спросил Люс, когда тот замолчал, - а как же вы сделались репортером?
   Старик Шарроу посмотрел на часы, поднялся со стула и, лениво позевывая, ответил:
   - А очень просто. У косого Берри скопилось много денег от ночного виски. Он купил газету у Риппа, выгнал его и поручил мне вести футбольный отдел и церковную хронику. Идемте, джентльмены: мне кажется, я слышу сирену "Изабеллы"...
   1935
   ТИХИЙ МАЛЬЧИК
   Мать привезла Шуру Кокосова в дом отдыха на весенние каникулы. Хотела остаться сама, но ее срочно вызвали на несколько дней обратно в город. Уезжая, она проинструктировала Шуру, в каком чемодане учебник истории, в каком - носки и мармелад, и потихоньку от него пошепталась с соседями по комнате:
   - Вы только не подумайте, что он какой-нибудь шумный... Он у меня мальчик тихий, воспитанный, мешать никому не будет... Я уж очень вас прошу, присмотрите за ним... Первый раз один, без родителей...
   - Не волнуйтесь, гражданка, - успокоил ее отдыхающий Слойкин, - я человек культурный, я с ним займусь.
   - У меня у самого два племянника в Костроме живут, - поддержал его второй отдыхающий, Самогубов, - я детей насквозь чувствую. Ребенок как воск: поживет, поживет и вырастет.
   - Очень, очень вам благодарна, - шептала Кокосова, глотая материнские слезы, - я очень надеюсь...
   И особенно ей стало легко, когда третий отдыхающий - публицист Гридасов - вставил в свое веское обещание:
   - Я вашего ребенка, гражданка, возьму под анализ. Мне уже давно нужна душа советского ребенка для выводов.
   Успокоенная Кокосова девять раз поцеловала смущенного Шуру и уехала.
   * * *
   В тот же день поздно вечером Шура Кокосов, проскучав у себя в комнате, осторожно пробирался по коридору в библиотеку.
   - Мальчик! - остановил его на полдороге Слойкин. - Почему ты ходишь на цыпочках?
   - Мне мама сказала, - ответил смущенный Шура, - чтобы я вечером не беспокоил отдыхающих. Может, кто-нибудь спит.
   - Неправильное воспитание. Подавление личности в ребенке. Советский ребенок не должен ходить на цыпочках. Отрыжка старого прошлого. Это только в благородных институтах спали и ели на цыпочках. Чистокровная реакция. Вырастешь - сам схватишься за голову.
   - Хорошо, - согласился Шура, - я не буду ходить на цыпочках, если это подавление.
   И он защелкал каблуками вниз, в библиотеку.
   Там он сел в кресло-качалку и стал читать Пушкина. Через десять минут в библиотеку вошел Самогубов.
   - Пожалуйста, - сказал Шура Кокосов, поднимаясь с качалки, - садитесь.
   Самогубов удивленно посмотрел на мальчика.
   - Ты это зачем? - строго спросил он.
   - Хотел уступить место, - покраснел Шура.
   - Отрыжка феодализма, - наставительно заметил Самогубов. - Глухое средневековье. Это какой-нибудь курфюрст бранденбургский уступал место Пипину Короткому. Мы уже смели это наследие. Экономика нашего времени говорит, что советский ребенок должен сидеть там, где сидит.
   - Хорошо, - вздохнул Шура, - я не буду уступать места.
   - А что читаешь?
   - Пушкина.
   - Хороший бытовик. Только это тебе рано. Зачем советскому мальчику все эти одинокие парусы, которые белеют?
   - Это из Лермонтова.
   - Все равно - лирика. Тебе нужна пища для фантазии. Зарядка бодростью. Вот почитай Буссенара, как одному мулату ноги отрезали...
   На другой день, когда все сели завтракать, Шура Кокосов вошел в столовую и поклонился.
   - Ты это кому? - заинтересованно спросил Гридасов.
   - Всем, - робко ответил Шура.
   - Так... Введение театральных моментов в воспитание советского ребенка. Отрыжка сороковых годов. Герцог вошел в столовую замка и поклонился графам и виконтам. Запомни, мальчик, что советский ребенок должен активно подходить к столу, где эпоха подготовила для него кусок баранины. Пусть кланяются дети в мещанской Европе, у которых баранина вырвана изо рта неимущих. Ты же - дитя сегодняшнего нашего дня. Понял?
   - Понял, - сказал Шура и втиснулся к столу. - Вам, кажется, горчицу надо?
   - Не растрачивай себя на буржуазный альтруизм, - строго остановил его Гридасов, - не один человек обслуживает общество, а общество - человека. Каждый возьмет себе, что надо. Каждый имеет право на свою долю уксуса, перца и горчицы, но если один индивидуум будет протягивать другому перец, другой третьему - уксус, получится внеплановая анархия.
   - Хорошо, - послушно сказал Шура, - я больше не буду передавать горчицу.
   - Сентиментальное воспитание, - вздохнул Слойкин. - Розовая водица. Пастушеский период.
   - Трудный ребенок, - согласился Самогубов. - Болезненная оторванность от эпохи. Такого не перекуешь.
   В этот же день после обеда Слойкин сделал Шуре еще одно замечание:
   - Хитрый ты мальчишка... Себе на уме. Все молчишь и молчишь. Камень за пазухой держишь... Все говорят, а ты сидишь и слушаешь...
   - Мне мама говорила, что когда старшие...
   - Мама, мама... Все мы мамы, когда воспитать не умеем. Мнение у тебя собственное есть? Значит, высказывай. Настоящий советский ребенок должен заставить прислушиваться к своему голосу.
   Его сменил Самогубов.
   - Пришибленный ты какой-то, - грустно сказал он. - Дефективный. На улице весна. В лужах плескаться надо, камнем в воробьев запустить. Пушкин и тот птиц камнями бил. Мама запретила, поди?
   - Мама, - согласился Шура. - Впрочем, если это надо, я буду...
   * * *
   Через шесть дней приехала Кокосова. Прямо со станции она попала к обеду, вошла в столовую и побледнела.
   За столом, развалившись, сидел Шура и, громко чавкая, глотал баранину.
   - Ну, как мой Шура? - тихо и тревожно спросила она у Слойкина.
   - Непонятный ребенок, трудный ребенок, - покачал тот головой и, отвернувшись, продолжал: - Так я говорю, что если сравнить лирику Байрона с Лермонтовым...
   - А ну их, - неожиданно вмешался Шура, - один хромой, а другой на дуэлях почем зря дрался, да о парусах разорялся... Скукота!..
   И он лихо бросил под стол баранью кость.
   - Шура, - дрожащим голосом попросила Кокосова, - передай мне масло...
   - Сама возьмешь, - сухо ответил Шура. - Я тебе не грузчик, чтобы масло да сало растаскивать...
   Через десять минут плачущая Кокосова уводила Шуру в комнату. Он отщелкивал в коридоре чечетку и плевал на стены.
   - Шура, тише...
   - Чего там тише, - хладнокровно сплюнул он, - я тебе на цыпочках, как какой-нибудь курфюрст бранденбургский, топать не желаю. И пусть тебе отрыжки место уступают, а с меня довольно! Да не реви ты - не разводи феодализмов в этой паршивой дыре...
   - Шура, - схватилась за голову Кокосова, - что с тобой стало? Что с тобой сделали?
   Шура запустил палец в нос и сухо заметил:
   - Воспитали, мамаша... Ну, поворачивайся скорее! У меня там в комнате два голубя подбитые в умывальнике лежат... Ощипли их, - вечером жрать будем.
   1935
   СЧАСТЛИВЫЙ СЛУЧАЙ
   Милиционер Ежевикин шел разговаривать с Зосиным папашей о женитьбе. Папа жил в Туле. Папа третьего дня приехал из Тулы специально, чтобы увидеть Ежевикина и воочию убедиться, в чьи неизвестные руки он передает свою младшую дочь. Все краткие сведения о папе, полученные от Зоси, были очень несистематизированы и расплывчаты. Выяснено было только, что у папы большая черная борода, лишай за ухом, низменная страсть к пирогам с капустой и очень тяжелый характер, когда ему не дадут выспаться после обеда. Ежевикин был нетребовательным человеком, но всего этого было слишком мало для того, чтобы почувствовать внезапное влечение к будущему тестю. Особенно его пугал предстоящий сейчас разговор.
   - Ты только понравься ему сразу, - ободряюще инструктировала вчера Ежевикина Зося. - Ну что тебе стоит?
   - Я сразу нравиться не умею, - уныло вздыхал Ежевикин. - У меня это не выходит.
   - Вот и врешь! - настаивала Зося. - А почему мне сразу понравился? Значит, не хочешь.
   - Хорошо, - так же уныло согласился Ежевикин. - Завтра приду и понравлюсь. Только о чем я говорить-то с ним буду? С папой.
   - А очень просто. Я, мол, люблю вашу младшую дочь, Зосю. А он тебе скажет: "Ну что же?" И она, мол, меня любит. А он тебе скажет: "Ну что же?" И мы, мол, хотим записаться. А он тебе скажет: "Ну что же?" Вот и все. Неужели трудно.
   - Легко... - с горечью в душе согласился Ежевикин и почему-то добавил: - Третьего дня грузовик один, полуторатонка, на подводу налетел тоже хлопот было... Кругом неприятности...
   И сейчас, когда Ежевикин приблизился к Зосиному дому, ему казалось, что тут только и начинается настоящее испытание его закалки и выдержки. Еще ни разу не дрогнула у него рука, бестрепетно подносящая ко рту свисток, когда на перекрестке двух улиц такси напирали на грузовики, подводы застревали между двумя трамваями, лихо мчался на все это скопление машин и колес пожарный обоз, а юркие и нахальные пешеходы просачивались, как разлитые чернила, во все свободные дыры. Еще никто не переспорил его в мимолетной дискуссии на углу, почему нельзя висеть на трамвае и, будучи снятым, не платить штраф. И книжка ударника уютно и уже давно покоилась в боковом кармане Ежевикина, но сейчас он чувствовал только свинцовую тяжесть в ногах и безотчетный страх в душе.
   "Хоть бы пирога ему дали нажраться, что ли, - неласково думал он о своем будущем собеседнике. - Хоть бы надрыхаться после обеда дали ему, что ли... Папа! Давить таких пап надо..."
   Дверь открыла сама Зося.
   - Ждет, - тревожно шепнула она, одновременно подставляя щеку для поцелуя и освобождая Ежевикина от коробки с мармеладом. - Иди.
   Она втолкнула Ежевикина в комнату. В углу в сумерках сидел маленький лысый человек с большой черной бородой, в ватном жилете и икал.
   - Познакомьтесь, папаша, - радостно защебетала Зося, - Васечка! Познакомьтесь, Васечка, - папаша!
   Папаша подал руку, икнул и, посмотрев на Ежевикина снизу, несколько хмуро спросил:
   - Милиционером будете?
   - Милиционером, - робко ответил Ежевикин.
   - Садитесь. Зажги-ка свет, Зося. Дай-ка твоего рассмотреть.
   Зося повернула выключатель. Когда в комнате стало светло, папаша повернул заспанное лицо к Ежевикину, маленькие глазки его засверкали обидой, и он неожиданно тонким фальцетом спросил в упор:
   - Ты?
   - Я, папаша... - взволнованно прошептал Ежевикин. - Ничего не поделаешь Служба.
   - Отдай три рубля! - тихо и угрожающе сказал папа. - Отдай на этом месте!
   - Какие три рубля, папаша? - взволнованно вмешалась Зося. - При чем три рубля в семейных отношениях, папаша?
   - Он знает, - сурово заметил папаша.