— Я захвачу с собой немного коньяку. И распространю слух, что привез железнодорожный вагон.
   — И будете докупать, — одобрительно кивнул Сосэки.
   — Самое трудное будет не это, видите, он сразу требует денег. Пусть даже и немного. Я не доверяю ему, — вслух размышлял Тоекуда.
   — Проверять. Все проверять, — вдруг отрывисто бросил Сосэки. — Не может быть и речи о безоговорочном доверии к этому типу. И потрудитесь принять меры. Надеюсь, у вас есть к кому обратиться в Карске? Вроде тут недавно приезжал один такой Пече-ню-ши-кин, — по слогам выговорил президент, — посмотрите, поищите, у кого там есть знакомые.
   Тоекуда серьезно кивал.
   — Деньги общество вам даст, я уверен. Сами знаете, под какую программу. В конце концов, я пока еще вхожу в совет директоров. Но давайте так — переводом в надежный банк. А наличностью — минимум. На текущие расходы, — Сосэки ухмыльнулся, — на коньяк.
   Тоекуда серьезно кивал, сложив руки на груди, и сейчас он, невзирая на серый костюм, на галстук, на белую рубашку, больше всего напоминал феодала, перед походом или боем отдающего приказания своему верному самураю. Да примерно так оно и было.

ГЛАВА 1
Сыны центра Сибири

   15 мая 1998 года
 
   — Вы мене осенно, ну осенно нужинны, — странно выговаривал по-русски высокий, очень иностранный голос.
   Вежливый гость привез визитные карточки и с английским, и с русским текстом. На русском явственно значилось — «профессор университета Фукуда, антрополог и криптозоолог».
   Всю жизнь Ефим Анатольевич Морошкин был геологом, занимался поисками рудных и рассыпных ископаемых и работал в Карском институте геологии и астрономии всего (КИГАВ). И теперь он был не в состоянии понять, за каким чертом он может быть нужен антропологу и криптозоологу. Но если надо, можно и встретиться, особенно Морошкин не был занят.
   Когда-то на институт возлагались некие надежды. Как на новый — еще один — очаг науки в Карском крае; как на место, создание которого следует поставить в заслугу начальству. А главное — как на место, работники коего найдут все, что им поручат партия и правительство. Скажем, созывает геологов главсек всего Карского края товарищ Дрянных и сообщает, что согласно решениям партии и правительства геологам надлежит немедленно найти столько-то месторождений урана, столько-то золота и столько-то молибдена и никеля. А те, само собой, идут и сразу же находят все, что нужно.
   Действительность оказалась печальнее и строже, потому что необходимые начальству полезные ископаемые самым контрреволюционным образом не желали нигде находиться.
   Кураторы из КГБ советовали сажать и стрелять за саботаж и геологов, и месторождения молибдена, но времена были уже не те, начальство одолевали сомнения — поможет ли? Пытались воздействовать премиями, выговорами, обычным набором проработок. Карские недра так и не откликнулись на призыв партии и правительства, и от краткого мига величия у института осталось в основном здание — трехэтажный корпус в самом центре города, еще сталинской постройки, в стиле псевдоклассицизма. Огромные комнаты, высокие потолки, гулкие коридоры, лепнина…
   Сам же институт влачил убогое существование даже в доперестроечные времена, а уж теперь-то и институтом называть его было как-то неловко. Средний возраст сотрудников перевалил за пятьдесят, и даже те, кто остался, занимались темами «для себя», что логично — должны же люди хоть чем-то заниматься за триста рублей в месяц? Но с другой стороны, что можно требовать от человека за триста рублей в месяц?
   Японец, по правде говоря, сам по себе настораживал. Был он все-таки какой-то странный, а может, просто очень непривычный — очень маленький, очень желтый, очень монголоидный, а главное — очень улыбчивый и навязчиво-приторно-вежливый.
   Начал он вообще с того, что суетливо наливал Морошкину какой-то подозрительный коньяк. В иностранцев, нарочно травящих русского человека, старый Ефим Морошкин почти что верил, но и сам по себе коньяк, даже без отравы, заставил его скривиться.
   — А давайте лучше водочки!
   Ефим Анатольевич извлек бутылку и пару кружек, ловко нарезал хлеб. Сам японец пил микроскопическими дозами, рассказывал, насколько водка лучше всякого там сакэ, и про то, как хорошо знают и уважают Морошкина в Японии.
   Было понятно, что Морошкин японцу сильно нужен и что он хочет от него что-то узнать, но что — никак не говорил. Расспрашивал о тайге, об экспедициях, где бывал Ефим Морошкин, обещал хорошо заплатить. А на прямые вопросы — за что он собирается платить, сын Ямато просто улыбался (в таких случаях — особенно ненатурально), пропускал вопрос мимо ушей и сразу же задавал другой вопрос, свой собственный.
   Как криптозоолога особенно его интересовали животные, которые неизвестны науке. Не встречал ли профессор Морошкин таких животных? Ефим Анатольевич рассказал ему о том, как наблюдал странную разновидность белки — посреди лета, в июле, несколько белок темно-серой масти играли на сосне, в двух шагах от его шурфа. Причем это не в зимнем наряде, а в каком-то совершенно непонятном.
   Японец слушал, задавал вопросы, даже сделал какие-то записи иероглифами. Но чем дальше, тем устойчивее у Морошкина складывалось впечатление — интересует его что-то другое. Как ни мало волновали Морошкина душевные движения японца и как ни был японец закрыт, но чувствовалось безразличие. Разве что так, легкий интерес вообще.
   А не встречались ли профессору другие странные животные? Покрупнее?
   Кое-что Морошкину встречалось, как не встретиться за годы работы в почти ненаселенных, малоизвестных районах Сибири. Профессор, краснея, робко задал деловой вопрос: а будет ли оплачена и как именно будет оплачена его информация? Про кое-что более крупное? И тут же японец выхватил откуда-то из внутреннего кармана толстенную пачку долларов, тускло сверкнувшую зелено-серым светом. Японец ловко отделил кредитку от пачки, и Морошики-сан, к собственному удивлению, почувствовал в руке эту крупную зеленую кредитку.
   — Это же не к спе… — начал было Ефим Анатольевич, краснея все сильнее и сильнее. Японец жестом показал, что все это чепуха, и сунул пачку обратно.
   «Штук двести…» — невольно подумал Морошкин. И опять невольно покраснел. Потому что думать о деньгах Ефим Морошкин не привык и не умел, и сами по себе мысли о деньгах считал, в общем-то, занятием постыдным. Но толщину пачки почти подсознательно он отметил. Выходило, что японец так, между делом, таскал во внутреннем кармане до двадцати тысяч долларов.
 
 
   …А история и впрямь была странная, давняя и в общем-то почти невероятная. Ефим Анатольевич порой сам переставал верить в собственные впечатления. Тогда, в конце 1950-х, он обследовал почти ненаселенный край на востоке Саян. Молодого Ефима Анатольевича с напарником забросили в верховья речки, и в задачу их входило в основном плыть по реке, сплавляться до населенных мест у подножия гор. Так и плыли они с напарником, плыли на лодке вдвоем по почти неисследованным, неизвестным местам. Целый месяц они не видели других людей, потому что во всем огромном, чуть ли не с Шотландию, Тоджинском краю жили всего несколько сотен людей из племени тофаларов — оленеводов и охотников да еще, по слухам, беглые старообрядцы.
   Лодку проносило мимо мыса, где стоял лось, подняв голову, и недоуменно смотрел на людей. Так и стоял, по колена в воде, даже не думая бежать. Стоял, смотрел, пытался понять — что за создания плывут? Лось впервые видел такие существа.
   Стояли светлые июньские вечера. Белок приходилось выгонять из палатки, они сигали по спальникам, забирались в котелок, отнимали у геологов сухари.
   А сама невероятная история случилась под вечер, когда пристали к тихому плёсу. Звериная тропинка отходила от плёса, вела вдоль берега. Напарник ставил палатку, а Морошкин решил пройтись по тропе — просто посмотреть, что здесь и как, куда занесло, — если уж ночевать на плёсе.
   Много позже он ясно припомнил, что тропинка вела не в глубь леса, а шла вдоль берега реки, что ветки не били в лицо — значит, ходил по тропинке кто-то крупный, высокий. Ведь даже медвежьи тропинки низкие, ветки смыкаются на высоте метра-полутора. Но это все было потом. А пока, на тропинке, Ефим Морошкин страшно удивился, вдруг увидев кого-то в рыжей меховой шубе. Этот кто-то бежал по тропе впереди, метрах в тридцати.
   — Эй, парень! — заорал Морошкин.
   Местный припустил еще быстрее. Морошкин побежал за ним — и для азарта, и надо же нагнать бедного местного, объяснить, что они люди мирные, от них не надо ждать беды. С геологами, наоборот, надо всегда делиться — свежей ли рыбой, молоком ли.
   Местный бежал очень быстро, и Морошкин удивлялся, какие у него короткие ноги, длинная коричневая шуба. А потом местный вдруг прянул за ствол и стал выглядывать оттуда.
   — Эй! — опять крикнул Морошкин. — Ты чего?! Мы тебя не тронем, мы геологи!
   Местный выглядывал из-за ствола и улыбался. Улыбался во весь рот, в самом буквальном смысле от уха до уха. Он, что ни говори, был все-таки какой-то странный. Весь в рыже-бурой шубе, мехом наружу, с рукавами. Волосы, лицо какое-то странное, и эта улыбка.
   Чем больше Ефим Морошкин смотрел на эту улыбку, тем меньше хотел подойти. Он сам не мог бы объяснить причины, но факт остается фактом — местный словно отталкивал взглядом. Морошкину самому было как-то неловко, но в сторону этого местного, в шубе, он так и не пошел. А наоборот, начал двигаться в противоположном направлении, к лодке и к палатке, словно они могли защитить от этой улыбки, от пронзительного взгляда синих точечек-глазок.
   Напарник уже поставил палатку, почти сварил уху, удивлялся истории про местного. Морошкин бы охотно уплыл, но уже почти стемнело, плыть дальше стало невозможно. В палатку с собой взяли ружья, в изголовье сунули топор. Но приключений в этот вечер больше не было.
 
 
   История, конечно, кажется невероятной, Ефим Морошкин это понимает. Но, впрочем, в соседней лаборатории сидит старый друг Морошкина, Николай Александрович Горских. Вообще-то, занимается Коля Горских никак не криптозоологией, а почвами. Но во время плавания по тоджинской реке он как раз и был напарником и историю Морошкина вполне даже мог подтвердить.
   Японца с Колей познакомили; Тоекуда низко кланялся, вручил визитку, и ученые продолжили уже рассказ вместе…
 
 
   Ученые плыли по реке среди множества островов. Они рассудили, что на островах ночевать им будет как-то безопаснее. Этот, в шубе, он вроде бы ничего плохого и не делал, а как-то без него спокойнее.
   Остров был длинный, намытый. Ученые решили сначала обойти его, каждый по своему берегу, просто так, на всякий случай.
   Морошкин быстро наткнулся на тропу, и по этой тропе человек тоже мог идти свободно, без всяких бьющих в лицо ветвей.
   Тропа вела к сооружению, больше всего напоминавшему огромный, небрежно сделанный шалаш. Шалаш из ветвей толщиной в руку, даже в бедро. Ветвей не отрубленных, а, судя по всему, сломанных или открученных. В шалаше никого не было, только налипла на ветках, валялась на истоптанном полу рыжая и бурая шерсть.
   Пока Морошкин рассматривал шалаш, пытался понять, что вообще происходит, в стороне раздался страшный шум.
   — Коля, ты? Что там у тебя? — прокричал обеспокоенный Морошкин.
   — Да вовсе не у меня, — раздался голос Коли Горского совершенно в другом месте, — это у тебя что-то шумит. Ты что, через кусты там ломишься?
   И друзья как-то заторопились увидеть друг друга, встретиться, и в глазах каждого читалось одно и то же — сильное желание уплыть побыстрее с этого острова и уж, во всяком случае, на этом острове не ночевать.
 
 
   Наступила тишина — уже не напряженная, а спокойная. Само по себе приятно было вспомнить, пережить вновь это давнее, полузабытое, времен молодости, первых экспедиций по Сибири.
   Дымился «Беломор», Морошкин плескал водку в кружки, и тогда японец сделал свое очень солидное и очень веское предложение: «Если уважаемые господа русские геологи так хотят, они могут и не уточнять, где именно происходили все эти события, а просто представить само существо живым или… гм… в виде добычи. Сумму, которую они хотят получить, пожалуйста, пусть они напишут вот тут, в блокноте у Тоекуды. Стесняться не надо. Скромные люди — это хорошо. Но правильная оплата — это тоже вполне хорошо».
   А есть и другой вариант — он, Ямиками Тоекуда, снаряжает экспедицию в Восточные Саяны. И приглашает уважаемых господ быть проводниками экспедиции, с оплатой соответствующих расходов и соответствующей зарплатой. Желательную сумму зарплаты пусть господа тоже занесут в блокнот.
   — Отвечать прямо сейчас не надо, — улыбался господин Тоекуда-сан в ошеломленные физиономии русских геологов, в их полуоткрытые рты. — Я буду в Карске еще долго, у вас будет время решить, как лучше.
   Но вообще-то его, Ямиками Тоекуду, особенно интересуют затерянные миры — места, где сохранилась реликтовая растительность, мало изменились природные условия. Вроде бы там встречаются и животные ледникового периода.
   — Да-да, — забормотал Ефим Анатольевич, — у нас тут полным-полно реликтов Великого оледенения. Вот хотя бы брусника — очень древнее растение, очень. У нее и ягоды очень вкусные, полезные, их собирают в лесу, в сентябре. А сама брусника росла в Карском крае еще задолго до оледенения. И приспособилась, сохранилась. Она вечнозеленая, брусника, если размести снег, то листья будут зеленые. Они и плотные такие, эти листья, мясистые, такие листья не бывают у листопадных деревьев, такие бывают как раз у южных, вечнозеленых.
   Тоекуда слушал внимательно, кивал и записывал, но видно было — про бруснику он знает. С таким же выражением лица слушал он и про реликтовые орхидеи, про венерин башмачок, рассказы о реликтовых животных — о кунице, о беркуте.
   Впрочем, они ведь не биологи, они геологи, они могут многого не понимать, просто не знать. Наверное, лучше всего зайти в Карский музей, это в двух кварталах отсюда.
   Здесь имеет смысл отметить, что русские ученые еще не научились быть людьми рыночного общества. Скрыть от людей своего круга золотоносного японца, монополизировать общение с ним не пришло в голову ни Ефиму Анатольевичу, ни Николаю Александровичу. А знать что-то интересующее японца в Карском музее и правда могли, и неплохо.
   Карский краеведческий музей — огромное здание, построенное еще в 1912 году по фантазии купца Чернова. Купец бредил Древним Египтом и денег на музей дал, но с условием, что здание построят в египетском стиле и с фресками на египетские темы. Что и было сделано. На берегу Кары возник не особенно вписывающийся в архитектуру города огромный дом с четырьмя пилонами и по каждому из них — фрески, скопированные с древнеегипетских росписей.
   Сидели в хранилище, в подвале музея. В пыльной комнате громоздились огромные сундуки с материалом.
   Стеллажи оставляли только узкие проходы, и полки стеллажей были завалены черепками, полусклеенными сосудами, какими-то позеленевшими кусками металла — судя по цвету, бронзы.
   Опять японец разливал коньяк, и опять хозяева деликатно переходили на водку. Почему-то археолог Карского музея, Макар Поликарпов, коньяк тоже не особенно жаловал.
   Впрочем, и ничего особенно нового Макар Поликарпов не рассказал, разве что настоятельно сворачивал на археологические темы и все порывался рассказать, где и что нашли и где можно попытаться найти еще больше и интереснее.
   Вот насчет реликтовых степей кое-что он смог прояснить, но даже и не сам, а через сотрудника, Игоря Андронова, — тот занимался животными ледникового периода.
   У Андронова получалось, что затерянные миры могут быть на севере Карского края, скорее всего — в горах Путорана или на крайнем юге, тоже в горах — в Саянах.
   В Саянах водится северный олень, у которого самки не имеют рогов, с пятнами по шкуре. У всех северных оленей, вообще-то, на шкуре нет пятен, у оленят пятна исчезают примерно к году. Вот у предков северного оленя были пятна на боках, а у самок не было рогов, и у саянских оленей эти признаки почему-то сохранились.
   А в горах Путорана водится снежный баран. В эпоху Великого оледенения точно такой же баран водился по всей Сибири и по всей Северной Америке. После отхода ледников баран жить смог далеко не везде, его ареал разорвался. Сейчас есть четыре ареала снежного барана: на Камчатке, в горах Джугдыра — в Якутии, в горах Корякского нагорья, ну, и вот здесь, на Путоране.
   В этом месте у Ямиками Тоекуды явственно стукнуло сердце. Совпадение! Чижиков работал на Путоране. Его доклад был про реликтовые степи под Путораном, как раз… Кажется, след взят!
   — Но если на Путоране живет реликтовый баран, там ведь могут сохраниться и другие животные.
   — Могут. Но ведь места неисследованные, дикие. Чтобы утверждать наверняка, нужно туда поехать и поработать как следует.
   И снова стукнуло сердце у Ямиками Тоекуды.
   — А если бы у коллеги были средства, была бы возможность провести такую экспедицию?
   — Провести можно, но нужно готовиться. Деньги — это мало. Нужны люди, нужно снаряжение. Особенно — люди.
   — Может, вы и возглавите группу, Игорь?
   — Вообще-то, лучше бы Михалыча. Он такие вещи умеет делать.
   — Подумайте, я с вами еще свяжусь. В пока — вот…
   Игорь покраснел, но бумажку тоже взял, как и Морошкин. И про реликтового оленя, и даже про Михалыча Тоекуда слышал далеко не в первый раз, но полагал, что знать это Андронову совершенно необязательно.
 
 
   На вечер Тоекуда наметил встречу с Печенюшкиным в Карском ученом городке, обедать же намерен был в гостинице. Как раз придя на обед, почтенный Ямиками-сан впервые обнаружил, что кого-то он уж очень сильно интересует. Зная, в какую страну и в какой период ее истории он едет, Ямиками Тоекуда принял меры — например, соединил тоненькой шелковой ниточкой крышку и основную часть своего чемодана. Так, на всякий случай. Интуиция подсказывала господину Ямиками, что это может пригодиться.
   И вот ниточка исчезла. В отсутствие господина Ямиками кто-то интересовался содержимым его чемодана.
   Несколько минут Ямиками-сан стоял, размышляя, какой вариант поведения выбрать? Потом, насвистывая, он натянул еще одну шелковинку и отправился обедать. И ничто не выдавало его особой озабоченности и волнений, охвативших этого незаурядного человека.
   А в институте пахло озоном, нагретой пластмассой и химией. Японец проходил мимо открытых дверей, за которыми сияли автоклавы, в клубах пара метались сотрудники, стучали пишущие машинки, мелькали разноцветные картинки на дисплеях компьютеров. То ли строились математические модели, то ли шла игра в «Цивилизацию».
   Из окон лаборатории Савела Печенюшкина открывался вид на колышущиеся сосновые кроны. Плотный, маленький, из старообрядцев, Савел Печенюшкин тоже предпочитал водку. Савел любил водку, японцев, доллары, а также общение с интересными людьми, безумные проекты и международное сотрудничество.
   Но вообще-то больше всего Савел Печенюшкин любил науку и всерьез намеревался, среди всего прочего, вывести самого настоящего мамонта — прямо здесь же, в Институте биофизики. А источником генетического вещества для него был волос мамонта, причем самого невероятного, даже, пожалуй, несколько неприличного происхождения. Самое прямое отношение к появлению столь необходимого науке генетического вещества имел гость Печенюшкина — вон тот, в углу, — такой коренастый, краснолицый, толстый и уже начавший седеть. Впрочем, это совсем особая история.
   Печенюшкин познакомил, и Ямиками-сан весь подобрался, узнав почтенное имя этого краснорожего гостя. Потому что гость Печенюшкина был тот самый Андреев, к которому так или иначе, а идти тоже было надо.
   Был коньяк, который оба пили, но морщились. Печенюшкин реликтовыми животными интересовался, но в экспедицию ехать не хотел. Михалыч реликтами интересовался меньше, а поехать в экспедицию хотел, но не мог. Во-первых, у него была красавица жена, на тринадцать лет моложе мужа, и от нее маленькая дочь, и надолго оставлять их он не мог (а скорее всего, просто не хотел). Во-вторых, Михалыч был страшно занят: второй месяц он дописывал и никак не мог дописать монографию, которая должна была называться «Почему все советские ученые проявляют разные стадии умственной дегенерации?». Монография была заказана солидным международным издательством, ее ждали, и тянуть с ней Михалыч опять же не мог и не хотел.
   — А сами вы ничего такого не встречали? — спросил по-английски Тоекуда.
   — Такого — это какого?
   — Ну, необычных животных.
   — Помню, видал синего единорога.
   — Кого?!
   — Ну, такого… то было на Ангаре, я еще молодой был. Вечерело, я умыться пошел к реке. Спускаюсь по дороге. Закат огромный, северный, в полнеба, и вся река — золотая и розовая. Тишина. Вы были на Севере? — вдруг обратился Михалыч к Ямиками.
   — Да, на Аляске.
   — Тогда вы знаете, какая там тишина. — Михалыч блаженно улыбнулся. — Так про что это мы?
   — Вроде про единорога.
   — Вот-вот. Ну, подхожу я к воде, ладонью зачерпнул воду. Холодная, чистая вода. Ангара — это чистая река, вода прозрачная, на пять метров видно в глубину. Такая вот вода, что зубы ломит, светлая и мчится. Мчится со скоростью поезда, представляете?
   Михалыч рассказывал, уставившись в лицо Ямиками, и не успокоился, пока Печенюшкин не прервал его, чтобы перевести.
   — Вот, значит, зачерпнул, умылся, отпил воды. А он — передо мной! Стоит!
   — Прямо в воде?
   — Нет, не в воде. Но стоит! — Михалыч сделал рукой непристойное телодвижение, показал, как именно стоит. — Большущий такой, со слона. Я ему: «Ты кто?» А он молчит.
   — Нич-чего не понимаю! — это не выдержал уже Печенюшкин. — Он у тебя что, из воды вынырнул?
   — Нет, не вынырнул. Скорее — он висел. Ноги у него, как у слона, без копыт, и в метре от воды примерно. Синий весь, трупного такого цвета. Да вы переводите, переводите, Савел! А то — ишь! — уставился и не переводит. Переводи давай!
   — Ну, перевел. Так что там дальше?
   — А дальше он и говорит.
   — Кто говорит?! — не понял Печенюшкин.
   — Да единорог же, кто еще! Смотрит на меня противно так и говорит: «Если ты еще, падла, будешь водку закусывать валидолом, точно тебя рогом пропорю, зараза ты!» Добавил еще гадостей, заскрипел зубами и исчез.
   — Убежал? — усмехнулся Савел.
   — Нет, ну как же он мог бежать? Он же ногами земли не касался. Он исчез.
   — Ну как исчез?!
   — В воздухе растворился.
   Печенюшкин откровенно ржал. Ямиками тонко улыбался — байка как будто ему понравилась. А вообще-то, все здесь было неясно, неопределенно как-то. Сунуть этим по сто долларов? Не заработали, а туземцев нельзя развращать. И как вообще их понимать? Михалыча особенно? Он издевается вот, про единорогов рассказывает. Как к этому относиться? У самих японцев шутки не очень в ходу, а к своей репутации у туземцев Тоекуда относился серьезнее, чем белый сагиб из повестей Киплинга.
   — А если я все-таки организую экспедицию? Поедете?
   — В принципе поехать и можно… Вопрос, зачем? Просто так — стоит ли? — задумчиво сказал Михалыч.
   — Если будет «зачем», вы все-таки готовы?
   — Если будет «зачем», то готов.
   Как по-разному могут понимать мир два собеседника! Сердце Тоекуды радостно стукнуло — и этого купил! Ерничал-ерничал, кочевряжился, а вот и этот готов продаваться, заплатили бы побольше! А Михалыч имел в виду — поедет, если ему будет интересно.
   — Если экспедиция состоится, кого возьмете?
   — Позову Андронова, Макара Поликарпова. И своих ребят, у меня своя группа, студенты.
   Ямиками долго прощался, кланялся и жал руки. Михалыч посматривал на него критически и вроде не особенно почтительно.
   И снова Тоекуда почуял слежку! Кто-то не слишком умелый топал за ним по ученому городку, сразу же за ним ловил машину и отследил японца до гостиницы.
   Рисунок самой слежки был другой. Первый, в гостинице, работал деликатно, осторожно. Топтун из ученого городка как будто и не представлял, что его могут заметить, могут вычислить. Или какая-то грозная сила стояла за этим человеком? Настолько грозная, что бояться ему было некого?
   Впрочем, Тоекуда не боялся. Он подозревал, что станет объектом повышенного интереса, что поделать. Во многом это было неизбежно. У него был телефон человека, способного сразу и быстро прекратить и слежку, и многое-многое другое… Только стоит ли? Пусть пока бегают, а будет надо — он может справиться и сам.
   Сюрприз ждал Тоекуду в номере. Меньше всего он ждал чего-то подобного. В маленькой комнатке пластами плавал сигаретный дым, на вешалке висело незнакомое пальто. Одна девица в юбке, задранной до пупа, сидела в кресле, другая прилегла на кровать, раскинув ноги без колготок и трусов.
   — Вот и пришел наш Сенсей! Тебя ведь Сенсей зовут, верно?
   — И вовсе не Сенсей, это у них такая кличка почетная! Как вроде бы у нас пахан или бугор! — авторитетно объяснила сидевшая в кресле. — А имена у них тоже есть! Куда-куда, я в книжке посмотрела!
   Девица лихо вспорхнула с кресла и, не кладя сигареты, закинула руки на шею Тоекуды.