Страница:
— Котик, ты устал? Я тебе нравлюсь? Ты посмотри, у меня сиськи розовые! Не веришь? Во, гляди, розовые!! Тебе надо шампанского? А коньячку? А может, тебе Жоржетту? Гляди, она сейчас тебе все покажет! Светка, покажись!
Лежащая на кровати поддернула серо-розовое платье, расставила ноги еще шире, демонстрируя гениталии, — бритые, как физиономия совслужа.
Попытка заговорить по-английски никакого результата не дала. Разве что у девки продолжился словесный понос, не содержащий решительно никаких полезных вкраплений.
— Как вы… вы две… как вошел? Замок-то чик-чик?
Тоекуда даже помахал рукой для наглядности. Но больше он сказать по-русски ничего не мог.
— Кудочка, ты не думай, мы чистые! У нас ничего — ни мандавошек, ни тебе СПИДа! И всего триста рубликов час!
И тогда Ямиками Тоекуда совершил поступок простой, однозначный и, вероятно, далеко не рыцарский. Перехватив девицу одной рукой за воротник, он протащил ее вперед, подцепив другой рукой за складки черной кожаной юбки на заду. После чего, крякнув от напряжения, поднял завизжавшую девицу, вынес ее из номера и аккуратно положил на ковровую дорожку в коридоре.
Другая, как убедился Тоекуда, продолжала лежать на кровати в той же позе и мирно курила, загадочно полуулыбаясь и разведя согнутые в коленях ноги. Тоекуда не мог не заметить, как подобраны девки: выкинул он брюнетку, вертлявую, тощую и нервную. А тут лежала спокойная пышная блондинка. Наблюдение, впрочем, нимало не помешало бы Тоекуде устроить еще один воздушный полет. Он уже сделал шаг в сторону девицы, и тут кое-что пришло ему в голову.
Надо сказать, что для этих двоих, для Ямиками Тоекуды и для шлюхи, ситуация выглядела совсем иначе. Еще более иначе, чем для Тоекуды и Михалыча. Шлюха не заметила, что у Тоекуды дрогнуло лицо, что он собирался выкинуть и ее и передумал только в последний момент. Для нее Тоекуда подошел вплотную, улыбнулся до ушей (вид был жуткий — словно волк ощерился) и сказал:
— Давай завтра приходишь!
— А сегодня?! Я тут лежу, лежу, а он…
Но девица и сама понимала — капризный тон, принятие всяческих поз — не лучший способ для общения с этим маленьким смуглым человечком.
— Терепфоне? Твой нумер терепфоне? — пытался совместить Тоекуда американский вариант английского с каким-никаким русским.
— Само собой! — Светка-Жоржетта одарила японца острозубой улыбкой, сверкнувшей зоновскими бронзовыми подделками под золото. И, мило щебеча, не особенно заботясь о туалете, кинулась писать свой номер.
Болтовни Тоекуда не слушал.
— Но торко теба! — по-русски внес он полнейшую ясность. — Никакой другой девка!
— Да это мой телефон, собственный! Слушай, а может сегодня?
— Не! А соо дес не! Я старая! Я уставара!
Тоекуда сунул ей в карман бумажку и непреклонно выпроводил девицу, обхватив ее за плечи, вроде даже прижимаясь. А потом, бормоча что-то по-японски, перенес номер телефона в блокнот и долго плескался в ванне. Мнение девицы о происшедшем сильно изменилось бы, знай она, что Тоекуда и не думал принимать ванну до тех пор, пока не прикоснулся к ней. Он слишком устал и был слишком для этого занят. А сейчас он просто отмывался.
В Японии, если человеку звонят по телефону, значит, возникло важное дело. Выплескивая на пол пенные струи воды, ломанулся Тоекуда к телефону после первого звонка. Дымясь всем мокрым, горячим телом, он начал слушать женский голос. Приплясывая, поджимая то одну, то другую ногу, пытался объяснить, что ничего ему не надо. Ни по этой цене, ни ниже. Не договорив, бросил трубку и полез домываться. Но процесс пошел, и еще дважды пенная поверхность ванны пропускала упитанную, стремительно летящую тушу господина Тоекуды, и с тем же самым результатом.
Тоекуда и правда устал, как человек не очень молодой, весь день пробегавший по чужому городу, в чужой стране с незнакомым ему языком и непонятными обычаями. Ложиться спать было не время, он сидел в кресле, листал блокнот, сосредоточенно думал и уставал все сильнее. И еще пять раз звонили шлюхи.
Зверея, Ямиками вылетал из номера, невнятно орал на коридорную, потрясал кулаками от злости. Коридорная разводила руками, бледно улыбалась — мол, не виноватая она!
Тоекуда звонил администратору гостиницы, полупонятно орал на смеси русского, японского и английского. Наивный Ямиками, он, как ему казалось, ехидно спрашивал, не купили ли его самого фирмы, поставляющие шлюх. Администратор делал вид, что не понял.
Последний раз ему позвонили почти в час ночи, и только тогда он додумался выдернуть шнур телефона из розетки.
В Японии, если в дверь человека стучатся, значит, случилась беда. По крайней мере, случилось что-то страшно важное. Часа в два ночи Ямиками Тоекуда вылетел из постели, как вулканическая бомба из жерла, — его разбудили сильным стуком в дверь. В отличие от него, заспанно вытаращенного, всклоченного, дама явно еще не ложилась. Облегающее темное платье мягко струилось и мерцало, соблазнительные формы круглились сквозь темную, просвечивающую ткань.
— Сосед, огонька не найдется?
С перепугу Тоекуде показалось, что ярко-красный рот дамы светился почти так же, как фосфоресцирующие глаза. Впрочем, он быстро оправился. Издав какой-то невнятный звук, он хлопнул дверью и не попал. Дама успела вставить в щель ногу в высокой черной туфле. И тогда Тоекуда совершил поступок уже совсем не джентльменский и даже, наверное, чреватый международными последствиями. Он отпихнул от двери даму с ее незажженной сигаретой, а потом пнул ее по лодыжке. Дама вполголоса ойкнула, присела прямо на дорожке, а Тоекуда все-таки захлопнул дверь.
Шипя от боли, дама в своем изящном платье доползла до двери и долго колотила в нее обеими руками, вполголоса бросала в замочную скважину отвратительные ругательства, и злые слезы портили ее великолепный, умело наложенный макияж.
Но дама не достигла своей цели. Тоекуда ничего не слышал, он был слишком занят: он спал, положив на голову подушку.
В то самое время, когда Тоекуда выпроваживал еще самых первых девок, когда еще только возникла необходимость отмыться, интересные события развернулись в одной квартирке совсем неподалеку от гостиницы. В эту самую квартирку нырнул человек, который вел его от самого ученого городка, и встретился там с совсем другим человеком, гораздо моложе, физически сильнее и лощенее. В этой квартире, в удобном кресле, за стаканом водки и тарелкой приятной еды, человек подробно рассказал обо всем, что делал Тоекуда сегодня, и получил новые, не менее подробные инструкции.
ГЛАВА 2
Лежащая на кровати поддернула серо-розовое платье, расставила ноги еще шире, демонстрируя гениталии, — бритые, как физиономия совслужа.
Попытка заговорить по-английски никакого результата не дала. Разве что у девки продолжился словесный понос, не содержащий решительно никаких полезных вкраплений.
— Как вы… вы две… как вошел? Замок-то чик-чик?
Тоекуда даже помахал рукой для наглядности. Но больше он сказать по-русски ничего не мог.
— Кудочка, ты не думай, мы чистые! У нас ничего — ни мандавошек, ни тебе СПИДа! И всего триста рубликов час!
И тогда Ямиками Тоекуда совершил поступок простой, однозначный и, вероятно, далеко не рыцарский. Перехватив девицу одной рукой за воротник, он протащил ее вперед, подцепив другой рукой за складки черной кожаной юбки на заду. После чего, крякнув от напряжения, поднял завизжавшую девицу, вынес ее из номера и аккуратно положил на ковровую дорожку в коридоре.
Другая, как убедился Тоекуда, продолжала лежать на кровати в той же позе и мирно курила, загадочно полуулыбаясь и разведя согнутые в коленях ноги. Тоекуда не мог не заметить, как подобраны девки: выкинул он брюнетку, вертлявую, тощую и нервную. А тут лежала спокойная пышная блондинка. Наблюдение, впрочем, нимало не помешало бы Тоекуде устроить еще один воздушный полет. Он уже сделал шаг в сторону девицы, и тут кое-что пришло ему в голову.
Надо сказать, что для этих двоих, для Ямиками Тоекуды и для шлюхи, ситуация выглядела совсем иначе. Еще более иначе, чем для Тоекуды и Михалыча. Шлюха не заметила, что у Тоекуды дрогнуло лицо, что он собирался выкинуть и ее и передумал только в последний момент. Для нее Тоекуда подошел вплотную, улыбнулся до ушей (вид был жуткий — словно волк ощерился) и сказал:
— Давай завтра приходишь!
— А сегодня?! Я тут лежу, лежу, а он…
Но девица и сама понимала — капризный тон, принятие всяческих поз — не лучший способ для общения с этим маленьким смуглым человечком.
— Терепфоне? Твой нумер терепфоне? — пытался совместить Тоекуда американский вариант английского с каким-никаким русским.
— Само собой! — Светка-Жоржетта одарила японца острозубой улыбкой, сверкнувшей зоновскими бронзовыми подделками под золото. И, мило щебеча, не особенно заботясь о туалете, кинулась писать свой номер.
Болтовни Тоекуда не слушал.
— Но торко теба! — по-русски внес он полнейшую ясность. — Никакой другой девка!
— Да это мой телефон, собственный! Слушай, а может сегодня?
— Не! А соо дес не! Я старая! Я уставара!
Тоекуда сунул ей в карман бумажку и непреклонно выпроводил девицу, обхватив ее за плечи, вроде даже прижимаясь. А потом, бормоча что-то по-японски, перенес номер телефона в блокнот и долго плескался в ванне. Мнение девицы о происшедшем сильно изменилось бы, знай она, что Тоекуда и не думал принимать ванну до тех пор, пока не прикоснулся к ней. Он слишком устал и был слишком для этого занят. А сейчас он просто отмывался.
В Японии, если человеку звонят по телефону, значит, возникло важное дело. Выплескивая на пол пенные струи воды, ломанулся Тоекуда к телефону после первого звонка. Дымясь всем мокрым, горячим телом, он начал слушать женский голос. Приплясывая, поджимая то одну, то другую ногу, пытался объяснить, что ничего ему не надо. Ни по этой цене, ни ниже. Не договорив, бросил трубку и полез домываться. Но процесс пошел, и еще дважды пенная поверхность ванны пропускала упитанную, стремительно летящую тушу господина Тоекуды, и с тем же самым результатом.
Тоекуда и правда устал, как человек не очень молодой, весь день пробегавший по чужому городу, в чужой стране с незнакомым ему языком и непонятными обычаями. Ложиться спать было не время, он сидел в кресле, листал блокнот, сосредоточенно думал и уставал все сильнее. И еще пять раз звонили шлюхи.
Зверея, Ямиками вылетал из номера, невнятно орал на коридорную, потрясал кулаками от злости. Коридорная разводила руками, бледно улыбалась — мол, не виноватая она!
Тоекуда звонил администратору гостиницы, полупонятно орал на смеси русского, японского и английского. Наивный Ямиками, он, как ему казалось, ехидно спрашивал, не купили ли его самого фирмы, поставляющие шлюх. Администратор делал вид, что не понял.
Последний раз ему позвонили почти в час ночи, и только тогда он додумался выдернуть шнур телефона из розетки.
В Японии, если в дверь человека стучатся, значит, случилась беда. По крайней мере, случилось что-то страшно важное. Часа в два ночи Ямиками Тоекуда вылетел из постели, как вулканическая бомба из жерла, — его разбудили сильным стуком в дверь. В отличие от него, заспанно вытаращенного, всклоченного, дама явно еще не ложилась. Облегающее темное платье мягко струилось и мерцало, соблазнительные формы круглились сквозь темную, просвечивающую ткань.
— Сосед, огонька не найдется?
С перепугу Тоекуде показалось, что ярко-красный рот дамы светился почти так же, как фосфоресцирующие глаза. Впрочем, он быстро оправился. Издав какой-то невнятный звук, он хлопнул дверью и не попал. Дама успела вставить в щель ногу в высокой черной туфле. И тогда Тоекуда совершил поступок уже совсем не джентльменский и даже, наверное, чреватый международными последствиями. Он отпихнул от двери даму с ее незажженной сигаретой, а потом пнул ее по лодыжке. Дама вполголоса ойкнула, присела прямо на дорожке, а Тоекуда все-таки захлопнул дверь.
Шипя от боли, дама в своем изящном платье доползла до двери и долго колотила в нее обеими руками, вполголоса бросала в замочную скважину отвратительные ругательства, и злые слезы портили ее великолепный, умело наложенный макияж.
Но дама не достигла своей цели. Тоекуда ничего не слышал, он был слишком занят: он спал, положив на голову подушку.
В то самое время, когда Тоекуда выпроваживал еще самых первых девок, когда еще только возникла необходимость отмыться, интересные события развернулись в одной квартирке совсем неподалеку от гостиницы. В эту самую квартирку нырнул человек, который вел его от самого ученого городка, и встретился там с совсем другим человеком, гораздо моложе, физически сильнее и лощенее. В этой квартире, в удобном кресле, за стаканом водки и тарелкой приятной еды, человек подробно рассказал обо всем, что делал Тоекуда сегодня, и получил новые, не менее подробные инструкции.
ГЛАВА 2
Герой событий
16 мая 1998 года
Был новый день, и новые заботы, и дела. И снова булькал «Хенесси», стекая в пробирки, в граненые стаканчики, в цветастые чайные чашки. Булькал и дымился чай в стаканах, запотевали окна в маленькой, забитой стеллажами комнатке.
Тоекуда опять был в лаборатории. Так сказать, в храме высокой науки. Вдоль стен — стеллажи с каменными орудиями, костями мамонтов, шерстистых носорогов, бизонов, северных оленей. Везде карты, рисунки мест раскопок, фотографии.
На фотографиях был Чижиков. Разумеется, были и другие, но везде разные, а Чижиков присутствовал везде, он объединял все фотографии. То он стоял с лопатой и в одних трусах в глубоком раскопе. То рассказывал что-то старику с очень иностранным, европейским обликом, тыкая пальцем в то, что старик держал в руке.
Из дам присутствовала одна — любимая ученица Чижикова, тридцатишестилетняя девственница, Светлана Кимова. Светскую беседу вела именно она, но даже вежливый Тоекуда в ее сторону старался не смотреть. Причина затянувшегося девичества была, увы, предельно очевидна. Но и в отсутствие мужского внимания тоже ведь надо девушке чем-то, но заниматься. Ну-с, Кимова и занималась тем, что ей казалось наукой: летом ездила в экспедиции, где безуспешно пыталась подцепить шофера или пастуха. А те хлестали дармовую водку, но от дальнейших контактов уклонялись — активно и пожалуй что испуганно.
А зимой она мыла и раскладывала по размерам и по форме каменные орудия, а кости раскладывала еще и по видам зверей. Раз в два года Кимова писала научные статьи. В серьезные журналы их не принимали, и бедной старой деве приходилось печататься в провинциальных сборниках, давно уже получивших выразительное и духоподъемное название: «братская могила».
Но за это и любил ее Чижиков — тянет видимость науки, никогда и никуда не денется. В России вообще есть поверье, что наукой занимаются те, кто никак не может выйти замуж по причине внешности или характера. Тоекуде это было дико — в Японии в науку шли самые яркие, самые интересные девушки. Но в России поверье держалось достаточно крепко.
Здесь же толклись, жадно хлебали «Хенесси» самые близкие к Чижикову люди, его гвардия. Вовка Акулов — потолстевший пожилой мальчик с грубой рожей и преждевременной лысиной; Саня Ермолов — с физиономией не только плохо воспитанного пацана, но и с лицом человека, пьющего сильно и в высшей степени регулярно. Оба они старательно, потея от усилий, пытались говорить о науке, об экспедициях, о книгах, о технике хороку и юбецу, об ископаемых животных. Но было очень заметно, что не это, ох не это для них главное…
Подлетала Кимова, с гримасами и ужимками стервы оттесняла мужиков, причмокивая губами, дергая головой, начинала рассказывать и показывать, как правильно. Тоекуда диву давался, как она ухитрялась мгновенно создать напряженную обстановку, и еще удивлялся, как мужчины все это терпят. Видимо, Светка была очень уж удобна — занималась наукой, как могла, а мужики жили, как хотели: охотно создавали условия для работы стервозной аккуратистки Светочки, а создав, уже с чистой совестью шли вершить дела, достойные настоящих мужчин, — шли хлестать водку.
Витька Ленькин производил впечатление получше, был он тощий, плешивый и грустный. Во-первых, он говорил о науке не с таким уж потерянным видом. Хоть какая-то реакция, но появлялась. А во-вторых, именно он сделал и фотографии, и учебный фильм, который видели японцы в Токио. Ямиками старался присматриваться к Витьке Ленькину.
Второй час Ямиками наливал «Хенесси», улыбался, приседал, выслушивал, говорил сам и все больше ничему не верил. Эти люди не были учеными. Экспедиции, из которых привезли находки и фотографии, не были настоящими экспедициями. Комната со стеллажами, керамикой, обработанными камнями вовсе не была лабораторией. С каждой минутой Ямиками Тоекуда убеждался, что все это — мираж, видимость, дым. Место, куда он пришел, только называлось лабораторией. Люди, хлеставшие его коньяк, получали деньги за то, что они были как бы учеными. Но все это была неправда, потому что собравшимся не были нужны ни экспедиции, ни исследования, ни лаборатории.
Как всякий опытный человек, Ямиками Тоекуда знал, что люди могут иметь в жизни ровно то, от чего у них загораются глаза, и никогда не больше и не меньше. Если у человека вспыхивают глаза при слове «путешествия» — в его жизни будут путешествия. Если глаза светятся при слове «наука» — быть ему ученым.
Но глаза собравшихся вспыхивали в основном при виде струйки «Хенесси», стекающей в подставленную емкость, светились от воспоминаний, как пелось и пилось у костров, как кто-то падал в яму, пересаливал кашу, спьяну не мог вытащить лодку на берег и прямо под ней засыпал, на речном песочке. Это было им весело и интересно.
Ямиками спрашивал:
— А на каком расстоянии лежали каменные орудия от костей? Где находили это-то похожее? Каких размеров могло быть найденное поселение?
И глаза «ученых» погасали.
У самого Тоекуды в далекой, да не такой уж и далекой юности светились глаза просто от одного того, что он попал в лабораторию к палеонтологам. Запах эфира, древней пыли, инструменты, реактивы, этикетки с названиями мест, простенькие, но необходимые правила обработки материала, — все это вызывало интерес и било в голову, как бокал шампанского.
Не будь у него интереса к науке, и не только вкуса к отвлеченному, но интереса к самым простым вещам, к самым элементарным атрибутам науки; не будь у него привязанности к запахам науки, ее краскам и занятиям, к ее инструментам и одежде… — никогда бы не бывать ему ученым.
Ямиками Тоекуда привык, что люди научных профессий должны быть и умны, и энергичны, ведь число тех, кто может посвятить жизнь фундаментальной науке, по неизбежности ограничено. Хотят обычно многие, а остаются в науке только самые способные, жизнь отбирает «наверх» самых энергичных и упорных.
И разве так только в науке! Инженеры «Мицубиси» и «Мицуи» уверяли Тоекуду в том же. Человек, которому не интересно, человек ко всему безразличный никогда не совершит ничего выдающегося в фирме. Не он придумает новые материалы, новые способы организации производства, не он станет хорошим продавцом или хорошим импортером.
Убежденный и активный участник национальной программы «Серое вещество», Тоекуда и мамонта взялся искать не только, даже не столько для решения академических вопросов. Его целью было развивать ум, будить интерес, воспитывая через это заинтересованных, активных, любопытных. Тех, у кого вспыхивают глаза. Чтобы готовить ученых, менеджеров, моряков, связистов, строителей, железнодорожников. Чижиков и не подозревал, что зверь интересен японцам не только из чистого любопытства и уж во всяком случае не для демонстрации на ярмарках, а в первую очередь для развития японских школьников.
Кроме того, что они были скучные, Тоекуда не мог отделаться от мысли, что в лаборатории собрались какие-то полудети. Дети охотно играли в ученых, что-то делали в какой-то очень узкой сфере. Там, где они ставили палатки, ехали на моторных лодках или вгрызались лопатами в землю, они поступали, как взрослые. А во всем, что касалось их продвижения по службе, заработка, даже показа результатов экспедиции, — были они во всем невероятно несамостоятельны, робки, зависимы и без воли Чижикова буквально ничего то ли не могли, то ли не смели. Даже применительно к Светлане Кимовой и Витьке Ленькину было непонятно, сколько им — сорок или четырнадцать?
Как ни удивительно, старшим казалось другое поколение… не те, кому было за сорок, а те, кому в районе тридцати.
Как взрослый, уверенно, спокойно вел себя Санька Харев, сын крупного гэбульника и сам трудящийся там же. Борька Вислогузов выглядел и вел себя как слесарь или столяр с крупного завода. Но это и соответствовало его месту в жизни — он был технарь из Общества охраны памятников, и его работа состояла в заполнении карточек. А вел себя он все-таки самостоятельнее.
Юрка тоже был толст, неуклюж и постоянно отовсюду падал — это была его главная отличительная особенность.
Ленька Бренис и еще один Санька, Санька Тарасюк, уже лет пятнадцать не занимались ничем, кроме классификации обработанных древним человеком камней. Дело хорошее, но Ленька и Санька, вот беда, и не хотели знать никакого другого занятия, даже и в науке. Своей отрешенностью от всей реальной жизни они напоминали Тоекуде одну ученую даму, которая тридцать пять лет классифицировала надкрылья жуков. Только надкрылья, а не сами крылья и не лапки! Милая была дама, хороший и приятный человек, но только говорить с ней приходилось все о надкрыльях да о надкрыльях, потому что даже о самых простых житейских вещах дама не имела ни малейшего представления.
Но и Юрка, и Ленька, и оба Саши вели себя уверенно, спокойно, совсем не так, как старшие. Но это была «молодежь» — те, кому около тридцати. Остальные вели себя судорожно, проявляя великолепнейшую картину подавленной воли и постоянного давлеющего страха перед Чижиковым.
Для самого Тоекуды и для задуманного им все это было скорее хорошо. Он не случайно подгадал время, когда Чижиков был на ученом совете и появиться должен был не раньше шести. Но, вообще-то, увиденное им заставляло задавать недоуменные вопросы, и немало.
Сейчас, впрочем, он задавал совсем иные вопросы, о другом, и не себе, а как раз хлещущим коньяк пожилым мальчикам.
Получалось, что на Путоране экспедиция работала, и долго. Два месяца велись раскопки, делались маршруты вдоль рек. Вот фотография ковыльной степи, которой, вообще-то, не может быть так далеко на севере. Вот оно, озеро Пессей, другой берег теряется в мареве, волны набегают на берег. Фотографии были поэтичными, красивыми. Далекие и дикие места представали такими, что в них хотелось побывать. Ленькин сумел снять ковыльную степь во время ветра, да так, что каждая метелка отделялась от другой, играла, плясала под ветром. На озере волны шли от горизонта, разбивались на прибрежных валунах. Тоекуда почти чувствовал свежий ветер на своем лице. Мастер! Фотографии делал Мастер! Но почему он так убого выглядит, почему погасшие глаза? Почему он тихо сидит в уголке, робко улыбаясь? Человек, умеющий делать такие фотографии, должен быть уверен в себе, голос его должен звучать громко, а стремление выпить он должен испытывать… ну, раз в два месяца… раз в месяц… Почему он так разрушен, этот одаренный человек?
— Экспедиция работала прямо на берегу озера?
— Нет, по рекам, которые в него впадают. На этих реках есть археологические памятники, очень интересные. А на самом озере их нет.
— А в этом году будет экспедиция?
— Да, шеф велел собираться. Скоро на севере растает снег, немного просохнет, и начнется.
Без упоминания шефа, «шеф сказал» и «шеф велел» у них вообще не шел разговор. У всех этих взрослых пацанов было общее, собирательное название «чижики», и они им даже вроде бы гордились.
— Можете показать, где?
— Примерно вот здесь. Вот… и вот. А вы что, собираетесь с нами?
— Поезжайте! С нами японцы еще никогда не ездили!
— Я слыхал, там, на Путоране, много странных животных. Тот же снежный баран, реликтовое животное…
— Не, бараны водятся выше! Там, где мы копали, нет баранов! Вот что есть — это странные медведи, особый подвид. Лбы у них высоченные, ходят и бегают медленно, травоядные и ловят рыбу. Вы видели, как медведи ловят рыбу?
— Только на Аляске, в заповеднике. А разве вы медведей изучаете? Вы же археологи. Тут надо зоологов посылать.
— Зоологи тоже работали, с биологического факультета. Они тоже довольны были — места неизученные, они коллекции огромные собрали, одних насекомых, говорили, десять новых видов.
— В этом году зоологи поедут?
— Поедут, поедут! Только им вертолеты нужны. В прошлом году они гербарии вывезли и мелких животных, а крупных не смогли, в вертолеты мы сами еле-еле входили.
Ямиками Тоекуда слушал, говорил, смотрел, прихлебывал коньяк. И никак не мог составить о происходящем определенного мнения.
С одной стороны все подтверждалось: и место, где проводилась экспедиция, и реликтовая степь, и зоологи.
С другой — что-то совсем не то было во всем происходящем. Что именно не то, Ямиками-сан объяснить бы и сам затруднился, но опыт все-таки подсказал: такие люди, как «чижики», не совершают открытий.
Всю сознательную жизнь Ямиками Тоекуда провел в научной среде, знал ее, ценил и любил. И был уверен, что не может быть у ученых таких погасших глаз, скучных речей, зависимого поведения.
А раз так… Но если они, все эти — не ученые, тогда кто они, эти «чижики»? Что делают здесь, между стеллажами с находками, зачем ездят в экспедиции, для чего пишут какие-то статьи и отчеты?
В судьбе «чижиковцев» таились секреты, на которые пока не было ответов, и Тоекуда охотно бы занялся, но именно сейчас решалась другая проблема.
По всем данным, мамонт вроде бы вполне мог быть. Но, с другой стороны, у ТАКИХ никакого такого мамонта быть не могло. И придумать что-то, подделать ТАКИЕ тоже не могли. Для того, чтобы обмануть Тоекуду, других ученых — нужно умение, нужны знания.
Хлопнула дверь, вломился Чижиков, засиял плешью, оскалил все тридцать два зуба, заорал, захохотал, стал рассказывать, как всех громил на ученом совете, как все были разгромлены, ошеломлены, ошельмованы, очарованы. А глаза оставались холодными. Совсем нехорошими были эти маленькие, бегающие по углам комнаты глазки. Что холодные — это еще пусть. И не должен человек, по японским-то понятиям, хорошо относиться к гостю. Пусть выполняет ритуал — и ладно. Но почему глаза он прячет?! Что он скрывает, этот непостижимый русский человек, ничего и никогда не выражающий на своем всегда одинаковом, совершенно не читаемом лице?!
И Тоекуда все больше уверялся, что Чижиков скрывает, и немало. Но что?! Французы и немцы могли бы не почувствовать здесь фальши. Но не японец. Тем более японец, общавшийся с американцами.
Американцы тоже изображали улыбку до ушей, «на миллион долларов», рукопожатие, выворачивающее руки из плеч бедным японцам, и никак не в силах были понять, до какой степени проницаемы для японцев. Для тех, кто привык писать не буквами, а многозначными иероглифами с их ускользающим смыслом; кто жил всю жизнь в обществе, где каждый чуть выше или чуть ниже другого, в мире церемоний, за которыми и под которыми бурлят невидимые потоки отношений, кто с детства научился не столько понимать других, сколько чувствовать.
Справедливости ради, был, был однажды один полинезийский вождь, который сумел всучить Тоекуде дохлую акулу вместо живого плезиозавра. Но тогда он был молод и только начинал работать в программе «Серое вещество». А кроме того полинезийский вождь врал вдохновенно, самого себя завораживая своим враньем. Он сам начинал верить в то, что импровизировал. Его вера в плезиозавров, отдыхающих при луне на песчаных откосах острова Ифалук, передавалась собеседнику, воспринималась эмоционально. Там, где европеец давно бы смутился от собственной болтовни, удивился бы, как у него поворачивается язык, запутался в выдуманных подробностях, полинезиец только входил в раж. Против этого Ямиками почти не был вооружен.
А вот сейчас… Здесь Тоекуда ясно видел и не видел, нет, он чувствовал, что есть в этой игре что-то нечистое. «Что-то» не улавливалось словами, не облекалось в слова. Но Тоекуда четко знал — его пытаются обмануть.
Чижикова кинулись кормить и поить, Акулов снимал с него шубу, Кимова наливала чай, Ленькин намазывал булку, Тоекуда наливал «Хенесси», ждал, улыбался, потирал ручки, кивал. Чижиков повел бровями — комната начала пустеть. Ямиками не спешил начинать разговор. Стало слышно, как в коридоре смеются, трутся об стену курильщики и тихо сипит электрический чайник.
И тогда Чижиков предложил — дать ему тысяч десять долларов для организации охоты. Остальное — по поимке зверя.
В этом не было нарушения. В контракте стояло: миллион за живого мамонта, и только. И не было причины не дать часть денег вперед, если бы не чувства, охватившие матерого, хитрого Ямиками Тоекуду.
— Но деньги еще не пришли. Их нет.
— А как же охота? Понимаете, ее же надо организовать. Средства… У нас ни сетей, ни клетки. Надо сварить из прутьев клетку. Нужен транспорт. Такая большая платформа, и нужен большой самолет.
— Там есть аэродромы? — деловито спросил Ямиками, — может, будем строить посадочное поле?
— Нет-нет, там все есть. Но все равно нужно вложить. Деньги совсем небольшие, десяти тысяч вполне хватит.
— Но тогда вы могли бы и сами организовать отлов мамонта, ведь нужны самые невеликие деньги. Зачем вам заем? У вас есть смета экспедиции?
— Ну… Смета экспедиции есть.
— Я хотел бы поехать с экспедицией.
— Нет-нет! Места, где водятся мамонты, — моя тайна! Это мой деловой секрет!
— Разве склоны Путорана — такая великая тайна? Все знают, что реликтовые степи там.
Тоекуде показалось или в глазах Чижикова внезапно сверкнуло торжество? Сверкнуло с такой силой, что ему пришлось опустить голову, спрятать засиявшие глаза? И опять же — почему?! Нет, почему?!
— Степи тянутся на сотни километров. Я знаю точное место. Без меня вы будете искать несколько лет и можете все равно не найти. Но нужно, чтобы люди его взяли, поднесли.
— Вы хотите обездвиживать зверя? Шприцы-патроны обойдутся вам дороже!
— Как мы его поймаем, наше дело. Будет вам живой мамонт, только пока надо бы нам дать аванс. Вы же знаете, люди у нас месяцами не получают зарплаты. А посылать нужно сразу группу. Нужно человек тридцать.
— Я справлялся в зоопарках. Нести слона хватит и двадцати человек. Я могу купить им продуктов, оплачу самолет. Такой, как вы скажете: большой, пузатый, чтобы мамонта увез.
— У вас же деньги не пришли!
— Вот скоро придут и куплю. Оплачу всю экспедицию, оборудование, что скажете. Сети там, зарплата, аренда самолета, а за самого зверя — потом.
— Так вы же не знаете местных условий, сколько и кому платить. Я вас могу со всеми познакомить, показать. А самое лучшее, сам все и сделаю. Я же умею, я же устраивал, вы же знаете.
Чижиков решительно не понимал, что чем больше он давил, чем больше обосновывал и приводил доказательств, тем меньше у него было шансов получить деньги. И тем меньше верил ему Тоекуда. Потому что Ямиками реагировал не на логику, не на аргументы и слова, а на эмоции, на состояние. Для того и нужен был дурацкий спор, нужно было тянуть время.
Чижиков сердился. Чижиков потел и суетился, все время двигался, боялся и врал. Почему?! У него не было никакого мамонта? Вроде бы мамонт мог быть. Чижиков боялся, что мамонта возьмут и без него? Возможно, но тогда особенно важно было бы спешить. Чижиков хотел выманить десять тысяч? Но ему же светил миллион! В полном согласии с контрактом, Тоекуда должен был бы расплатиться, как только Чижиков предоставит мамонта!
Был новый день, и новые заботы, и дела. И снова булькал «Хенесси», стекая в пробирки, в граненые стаканчики, в цветастые чайные чашки. Булькал и дымился чай в стаканах, запотевали окна в маленькой, забитой стеллажами комнатке.
Тоекуда опять был в лаборатории. Так сказать, в храме высокой науки. Вдоль стен — стеллажи с каменными орудиями, костями мамонтов, шерстистых носорогов, бизонов, северных оленей. Везде карты, рисунки мест раскопок, фотографии.
На фотографиях был Чижиков. Разумеется, были и другие, но везде разные, а Чижиков присутствовал везде, он объединял все фотографии. То он стоял с лопатой и в одних трусах в глубоком раскопе. То рассказывал что-то старику с очень иностранным, европейским обликом, тыкая пальцем в то, что старик держал в руке.
Из дам присутствовала одна — любимая ученица Чижикова, тридцатишестилетняя девственница, Светлана Кимова. Светскую беседу вела именно она, но даже вежливый Тоекуда в ее сторону старался не смотреть. Причина затянувшегося девичества была, увы, предельно очевидна. Но и в отсутствие мужского внимания тоже ведь надо девушке чем-то, но заниматься. Ну-с, Кимова и занималась тем, что ей казалось наукой: летом ездила в экспедиции, где безуспешно пыталась подцепить шофера или пастуха. А те хлестали дармовую водку, но от дальнейших контактов уклонялись — активно и пожалуй что испуганно.
А зимой она мыла и раскладывала по размерам и по форме каменные орудия, а кости раскладывала еще и по видам зверей. Раз в два года Кимова писала научные статьи. В серьезные журналы их не принимали, и бедной старой деве приходилось печататься в провинциальных сборниках, давно уже получивших выразительное и духоподъемное название: «братская могила».
Но за это и любил ее Чижиков — тянет видимость науки, никогда и никуда не денется. В России вообще есть поверье, что наукой занимаются те, кто никак не может выйти замуж по причине внешности или характера. Тоекуде это было дико — в Японии в науку шли самые яркие, самые интересные девушки. Но в России поверье держалось достаточно крепко.
Здесь же толклись, жадно хлебали «Хенесси» самые близкие к Чижикову люди, его гвардия. Вовка Акулов — потолстевший пожилой мальчик с грубой рожей и преждевременной лысиной; Саня Ермолов — с физиономией не только плохо воспитанного пацана, но и с лицом человека, пьющего сильно и в высшей степени регулярно. Оба они старательно, потея от усилий, пытались говорить о науке, об экспедициях, о книгах, о технике хороку и юбецу, об ископаемых животных. Но было очень заметно, что не это, ох не это для них главное…
Подлетала Кимова, с гримасами и ужимками стервы оттесняла мужиков, причмокивая губами, дергая головой, начинала рассказывать и показывать, как правильно. Тоекуда диву давался, как она ухитрялась мгновенно создать напряженную обстановку, и еще удивлялся, как мужчины все это терпят. Видимо, Светка была очень уж удобна — занималась наукой, как могла, а мужики жили, как хотели: охотно создавали условия для работы стервозной аккуратистки Светочки, а создав, уже с чистой совестью шли вершить дела, достойные настоящих мужчин, — шли хлестать водку.
Витька Ленькин производил впечатление получше, был он тощий, плешивый и грустный. Во-первых, он говорил о науке не с таким уж потерянным видом. Хоть какая-то реакция, но появлялась. А во-вторых, именно он сделал и фотографии, и учебный фильм, который видели японцы в Токио. Ямиками старался присматриваться к Витьке Ленькину.
Второй час Ямиками наливал «Хенесси», улыбался, приседал, выслушивал, говорил сам и все больше ничему не верил. Эти люди не были учеными. Экспедиции, из которых привезли находки и фотографии, не были настоящими экспедициями. Комната со стеллажами, керамикой, обработанными камнями вовсе не была лабораторией. С каждой минутой Ямиками Тоекуда убеждался, что все это — мираж, видимость, дым. Место, куда он пришел, только называлось лабораторией. Люди, хлеставшие его коньяк, получали деньги за то, что они были как бы учеными. Но все это была неправда, потому что собравшимся не были нужны ни экспедиции, ни исследования, ни лаборатории.
Как всякий опытный человек, Ямиками Тоекуда знал, что люди могут иметь в жизни ровно то, от чего у них загораются глаза, и никогда не больше и не меньше. Если у человека вспыхивают глаза при слове «путешествия» — в его жизни будут путешествия. Если глаза светятся при слове «наука» — быть ему ученым.
Но глаза собравшихся вспыхивали в основном при виде струйки «Хенесси», стекающей в подставленную емкость, светились от воспоминаний, как пелось и пилось у костров, как кто-то падал в яму, пересаливал кашу, спьяну не мог вытащить лодку на берег и прямо под ней засыпал, на речном песочке. Это было им весело и интересно.
Ямиками спрашивал:
— А на каком расстоянии лежали каменные орудия от костей? Где находили это-то похожее? Каких размеров могло быть найденное поселение?
И глаза «ученых» погасали.
У самого Тоекуды в далекой, да не такой уж и далекой юности светились глаза просто от одного того, что он попал в лабораторию к палеонтологам. Запах эфира, древней пыли, инструменты, реактивы, этикетки с названиями мест, простенькие, но необходимые правила обработки материала, — все это вызывало интерес и било в голову, как бокал шампанского.
Не будь у него интереса к науке, и не только вкуса к отвлеченному, но интереса к самым простым вещам, к самым элементарным атрибутам науки; не будь у него привязанности к запахам науки, ее краскам и занятиям, к ее инструментам и одежде… — никогда бы не бывать ему ученым.
Ямиками Тоекуда привык, что люди научных профессий должны быть и умны, и энергичны, ведь число тех, кто может посвятить жизнь фундаментальной науке, по неизбежности ограничено. Хотят обычно многие, а остаются в науке только самые способные, жизнь отбирает «наверх» самых энергичных и упорных.
И разве так только в науке! Инженеры «Мицубиси» и «Мицуи» уверяли Тоекуду в том же. Человек, которому не интересно, человек ко всему безразличный никогда не совершит ничего выдающегося в фирме. Не он придумает новые материалы, новые способы организации производства, не он станет хорошим продавцом или хорошим импортером.
Убежденный и активный участник национальной программы «Серое вещество», Тоекуда и мамонта взялся искать не только, даже не столько для решения академических вопросов. Его целью было развивать ум, будить интерес, воспитывая через это заинтересованных, активных, любопытных. Тех, у кого вспыхивают глаза. Чтобы готовить ученых, менеджеров, моряков, связистов, строителей, железнодорожников. Чижиков и не подозревал, что зверь интересен японцам не только из чистого любопытства и уж во всяком случае не для демонстрации на ярмарках, а в первую очередь для развития японских школьников.
Кроме того, что они были скучные, Тоекуда не мог отделаться от мысли, что в лаборатории собрались какие-то полудети. Дети охотно играли в ученых, что-то делали в какой-то очень узкой сфере. Там, где они ставили палатки, ехали на моторных лодках или вгрызались лопатами в землю, они поступали, как взрослые. А во всем, что касалось их продвижения по службе, заработка, даже показа результатов экспедиции, — были они во всем невероятно несамостоятельны, робки, зависимы и без воли Чижикова буквально ничего то ли не могли, то ли не смели. Даже применительно к Светлане Кимовой и Витьке Ленькину было непонятно, сколько им — сорок или четырнадцать?
Как ни удивительно, старшим казалось другое поколение… не те, кому было за сорок, а те, кому в районе тридцати.
Как взрослый, уверенно, спокойно вел себя Санька Харев, сын крупного гэбульника и сам трудящийся там же. Борька Вислогузов выглядел и вел себя как слесарь или столяр с крупного завода. Но это и соответствовало его месту в жизни — он был технарь из Общества охраны памятников, и его работа состояла в заполнении карточек. А вел себя он все-таки самостоятельнее.
Юрка тоже был толст, неуклюж и постоянно отовсюду падал — это была его главная отличительная особенность.
Ленька Бренис и еще один Санька, Санька Тарасюк, уже лет пятнадцать не занимались ничем, кроме классификации обработанных древним человеком камней. Дело хорошее, но Ленька и Санька, вот беда, и не хотели знать никакого другого занятия, даже и в науке. Своей отрешенностью от всей реальной жизни они напоминали Тоекуде одну ученую даму, которая тридцать пять лет классифицировала надкрылья жуков. Только надкрылья, а не сами крылья и не лапки! Милая была дама, хороший и приятный человек, но только говорить с ней приходилось все о надкрыльях да о надкрыльях, потому что даже о самых простых житейских вещах дама не имела ни малейшего представления.
Но и Юрка, и Ленька, и оба Саши вели себя уверенно, спокойно, совсем не так, как старшие. Но это была «молодежь» — те, кому около тридцати. Остальные вели себя судорожно, проявляя великолепнейшую картину подавленной воли и постоянного давлеющего страха перед Чижиковым.
Для самого Тоекуды и для задуманного им все это было скорее хорошо. Он не случайно подгадал время, когда Чижиков был на ученом совете и появиться должен был не раньше шести. Но, вообще-то, увиденное им заставляло задавать недоуменные вопросы, и немало.
Сейчас, впрочем, он задавал совсем иные вопросы, о другом, и не себе, а как раз хлещущим коньяк пожилым мальчикам.
Получалось, что на Путоране экспедиция работала, и долго. Два месяца велись раскопки, делались маршруты вдоль рек. Вот фотография ковыльной степи, которой, вообще-то, не может быть так далеко на севере. Вот оно, озеро Пессей, другой берег теряется в мареве, волны набегают на берег. Фотографии были поэтичными, красивыми. Далекие и дикие места представали такими, что в них хотелось побывать. Ленькин сумел снять ковыльную степь во время ветра, да так, что каждая метелка отделялась от другой, играла, плясала под ветром. На озере волны шли от горизонта, разбивались на прибрежных валунах. Тоекуда почти чувствовал свежий ветер на своем лице. Мастер! Фотографии делал Мастер! Но почему он так убого выглядит, почему погасшие глаза? Почему он тихо сидит в уголке, робко улыбаясь? Человек, умеющий делать такие фотографии, должен быть уверен в себе, голос его должен звучать громко, а стремление выпить он должен испытывать… ну, раз в два месяца… раз в месяц… Почему он так разрушен, этот одаренный человек?
— Экспедиция работала прямо на берегу озера?
— Нет, по рекам, которые в него впадают. На этих реках есть археологические памятники, очень интересные. А на самом озере их нет.
— А в этом году будет экспедиция?
— Да, шеф велел собираться. Скоро на севере растает снег, немного просохнет, и начнется.
Без упоминания шефа, «шеф сказал» и «шеф велел» у них вообще не шел разговор. У всех этих взрослых пацанов было общее, собирательное название «чижики», и они им даже вроде бы гордились.
— Можете показать, где?
— Примерно вот здесь. Вот… и вот. А вы что, собираетесь с нами?
— Поезжайте! С нами японцы еще никогда не ездили!
— Я слыхал, там, на Путоране, много странных животных. Тот же снежный баран, реликтовое животное…
— Не, бараны водятся выше! Там, где мы копали, нет баранов! Вот что есть — это странные медведи, особый подвид. Лбы у них высоченные, ходят и бегают медленно, травоядные и ловят рыбу. Вы видели, как медведи ловят рыбу?
— Только на Аляске, в заповеднике. А разве вы медведей изучаете? Вы же археологи. Тут надо зоологов посылать.
— Зоологи тоже работали, с биологического факультета. Они тоже довольны были — места неизученные, они коллекции огромные собрали, одних насекомых, говорили, десять новых видов.
— В этом году зоологи поедут?
— Поедут, поедут! Только им вертолеты нужны. В прошлом году они гербарии вывезли и мелких животных, а крупных не смогли, в вертолеты мы сами еле-еле входили.
Ямиками Тоекуда слушал, говорил, смотрел, прихлебывал коньяк. И никак не мог составить о происходящем определенного мнения.
С одной стороны все подтверждалось: и место, где проводилась экспедиция, и реликтовая степь, и зоологи.
С другой — что-то совсем не то было во всем происходящем. Что именно не то, Ямиками-сан объяснить бы и сам затруднился, но опыт все-таки подсказал: такие люди, как «чижики», не совершают открытий.
Всю сознательную жизнь Ямиками Тоекуда провел в научной среде, знал ее, ценил и любил. И был уверен, что не может быть у ученых таких погасших глаз, скучных речей, зависимого поведения.
А раз так… Но если они, все эти — не ученые, тогда кто они, эти «чижики»? Что делают здесь, между стеллажами с находками, зачем ездят в экспедиции, для чего пишут какие-то статьи и отчеты?
В судьбе «чижиковцев» таились секреты, на которые пока не было ответов, и Тоекуда охотно бы занялся, но именно сейчас решалась другая проблема.
По всем данным, мамонт вроде бы вполне мог быть. Но, с другой стороны, у ТАКИХ никакого такого мамонта быть не могло. И придумать что-то, подделать ТАКИЕ тоже не могли. Для того, чтобы обмануть Тоекуду, других ученых — нужно умение, нужны знания.
Хлопнула дверь, вломился Чижиков, засиял плешью, оскалил все тридцать два зуба, заорал, захохотал, стал рассказывать, как всех громил на ученом совете, как все были разгромлены, ошеломлены, ошельмованы, очарованы. А глаза оставались холодными. Совсем нехорошими были эти маленькие, бегающие по углам комнаты глазки. Что холодные — это еще пусть. И не должен человек, по японским-то понятиям, хорошо относиться к гостю. Пусть выполняет ритуал — и ладно. Но почему глаза он прячет?! Что он скрывает, этот непостижимый русский человек, ничего и никогда не выражающий на своем всегда одинаковом, совершенно не читаемом лице?!
И Тоекуда все больше уверялся, что Чижиков скрывает, и немало. Но что?! Французы и немцы могли бы не почувствовать здесь фальши. Но не японец. Тем более японец, общавшийся с американцами.
Американцы тоже изображали улыбку до ушей, «на миллион долларов», рукопожатие, выворачивающее руки из плеч бедным японцам, и никак не в силах были понять, до какой степени проницаемы для японцев. Для тех, кто привык писать не буквами, а многозначными иероглифами с их ускользающим смыслом; кто жил всю жизнь в обществе, где каждый чуть выше или чуть ниже другого, в мире церемоний, за которыми и под которыми бурлят невидимые потоки отношений, кто с детства научился не столько понимать других, сколько чувствовать.
Справедливости ради, был, был однажды один полинезийский вождь, который сумел всучить Тоекуде дохлую акулу вместо живого плезиозавра. Но тогда он был молод и только начинал работать в программе «Серое вещество». А кроме того полинезийский вождь врал вдохновенно, самого себя завораживая своим враньем. Он сам начинал верить в то, что импровизировал. Его вера в плезиозавров, отдыхающих при луне на песчаных откосах острова Ифалук, передавалась собеседнику, воспринималась эмоционально. Там, где европеец давно бы смутился от собственной болтовни, удивился бы, как у него поворачивается язык, запутался в выдуманных подробностях, полинезиец только входил в раж. Против этого Ямиками почти не был вооружен.
А вот сейчас… Здесь Тоекуда ясно видел и не видел, нет, он чувствовал, что есть в этой игре что-то нечистое. «Что-то» не улавливалось словами, не облекалось в слова. Но Тоекуда четко знал — его пытаются обмануть.
Чижикова кинулись кормить и поить, Акулов снимал с него шубу, Кимова наливала чай, Ленькин намазывал булку, Тоекуда наливал «Хенесси», ждал, улыбался, потирал ручки, кивал. Чижиков повел бровями — комната начала пустеть. Ямиками не спешил начинать разговор. Стало слышно, как в коридоре смеются, трутся об стену курильщики и тихо сипит электрический чайник.
И тогда Чижиков предложил — дать ему тысяч десять долларов для организации охоты. Остальное — по поимке зверя.
В этом не было нарушения. В контракте стояло: миллион за живого мамонта, и только. И не было причины не дать часть денег вперед, если бы не чувства, охватившие матерого, хитрого Ямиками Тоекуду.
— Но деньги еще не пришли. Их нет.
— А как же охота? Понимаете, ее же надо организовать. Средства… У нас ни сетей, ни клетки. Надо сварить из прутьев клетку. Нужен транспорт. Такая большая платформа, и нужен большой самолет.
— Там есть аэродромы? — деловито спросил Ямиками, — может, будем строить посадочное поле?
— Нет-нет, там все есть. Но все равно нужно вложить. Деньги совсем небольшие, десяти тысяч вполне хватит.
— Но тогда вы могли бы и сами организовать отлов мамонта, ведь нужны самые невеликие деньги. Зачем вам заем? У вас есть смета экспедиции?
— Ну… Смета экспедиции есть.
— Я хотел бы поехать с экспедицией.
— Нет-нет! Места, где водятся мамонты, — моя тайна! Это мой деловой секрет!
— Разве склоны Путорана — такая великая тайна? Все знают, что реликтовые степи там.
Тоекуде показалось или в глазах Чижикова внезапно сверкнуло торжество? Сверкнуло с такой силой, что ему пришлось опустить голову, спрятать засиявшие глаза? И опять же — почему?! Нет, почему?!
— Степи тянутся на сотни километров. Я знаю точное место. Без меня вы будете искать несколько лет и можете все равно не найти. Но нужно, чтобы люди его взяли, поднесли.
— Вы хотите обездвиживать зверя? Шприцы-патроны обойдутся вам дороже!
— Как мы его поймаем, наше дело. Будет вам живой мамонт, только пока надо бы нам дать аванс. Вы же знаете, люди у нас месяцами не получают зарплаты. А посылать нужно сразу группу. Нужно человек тридцать.
— Я справлялся в зоопарках. Нести слона хватит и двадцати человек. Я могу купить им продуктов, оплачу самолет. Такой, как вы скажете: большой, пузатый, чтобы мамонта увез.
— У вас же деньги не пришли!
— Вот скоро придут и куплю. Оплачу всю экспедицию, оборудование, что скажете. Сети там, зарплата, аренда самолета, а за самого зверя — потом.
— Так вы же не знаете местных условий, сколько и кому платить. Я вас могу со всеми познакомить, показать. А самое лучшее, сам все и сделаю. Я же умею, я же устраивал, вы же знаете.
Чижиков решительно не понимал, что чем больше он давил, чем больше обосновывал и приводил доказательств, тем меньше у него было шансов получить деньги. И тем меньше верил ему Тоекуда. Потому что Ямиками реагировал не на логику, не на аргументы и слова, а на эмоции, на состояние. Для того и нужен был дурацкий спор, нужно было тянуть время.
Чижиков сердился. Чижиков потел и суетился, все время двигался, боялся и врал. Почему?! У него не было никакого мамонта? Вроде бы мамонт мог быть. Чижиков боялся, что мамонта возьмут и без него? Возможно, но тогда особенно важно было бы спешить. Чижиков хотел выманить десять тысяч? Но ему же светил миллион! В полном согласии с контрактом, Тоекуда должен был бы расплатиться, как только Чижиков предоставит мамонта!