Страница:
Дальше — больше. Никакой могилы Добролюбова на указанном кладбище не оказалось, что играло не в пользу Дона Левина. Но это были ещё цветочки. Выяснилось, что «подлинность» подписи Ерёмина Дон Левин определил по «автографу»… выгравированному на серебряной вазе!
В своё время несколько жандармских офицеров, в том числе и Ерёмин, вскладчину преподнесли своему начальнику серебряную вазу, на которой, как это было в те времена принято, мастер изобразил резцом росписи дарителей. То есть не сам Ерёмин резал свою подпись на вазе, а какой-то мастер! Так что определять подобным образом подлинность подписи на документе, мягко говоря, неосмотрительно…
Подключившийся к разгадке Г. Аронсон добавлял: по его данным Ерёмин 12 июля 1913 г. уже месяц как был переведён с поста заведующего особым отделом Департамента полиции и стал начальником Финляндского жандармского управления!
Масла в огонь подлил М. Подольский, работавший до революции в Министерства внутренних дел и прекрасно знавший правила делопроизводства. Он заверял, что сокращение «МВД» до семнадцатого года совершенно не упоминалось и было введено только в Советском Союзе после Великой Отечественной. Обращение «Милостивый государь» употреблялось только в частной, а не в служебной переписке. Обращение «примите уверения в совершеннейшем к вам почтении» опять-таки было в ходу исключительно в коммерческой переписке частных лиц.
История на глазах поплохела. Подлинность документа начали защищать вовсе уж идиотскими способами. Бывший американский посол в СССР Дж. Кеннан доказывал её следующим образом: сокращение «МВД» кто-то попросту приписал к документу уже после войны, да и вообще самому документу не более двадцати пяти лет, так что критики неправы, и документ подлинный… Я ничего не исказил — именно так и написано. В каком состоянии Кеннан писал, неизвестно…
А уж когда за исследование взялись российские историки Б. Каптелов и З. Перегудова в 1989 г., поплохело окончательно, обнаружилось, что Енисейского охранного отделения, как указывал ещё Вейнбаум тридцать три года назад, действительно не существовало! Был только Енисейский розыскной пункт! «Пункт» относился к «отделению» примерно так, как райотдел милиции к областному УВД. И заведовал этим пунктом действительно Железняков, но звали его не Алексей Фёдорович, а Владимир Фёдорович. Номера исходящих бумаг были не четырехзначные, а состояли из пяти и шести цифр. Под тем исходящим номером, что стоит на «письме Ерёмина», значится совершенно пустяковая бумага, отправленная из МВД вовсе не Департаментом полиции…
Поскольку все это было установлено во времена «перестройки», то двум вышеозначенным историкам возражали со всей спецификой мысли, свойственной тому бурному периоду. Писали, что Ерёмин, мол, «не знал», отделение в Сибири или пункт. И точного имени Железнякова не знал, вот и поставил первое, что в голову пришло. И даже если письмо поддельное, Сталин на охранку все равно работал — потому что об этом «ещё в двенадцатом году слухи ходили». А чина Железнякова Ерёмин не написал, потому что опять-таки не знал, в каком звании сибиряк состоит…
Шизофрения, конечно. Известно, что Ерёмин был одним из лучших профессионалов политического сыска. Ни один профессионал попросту не мог бы состряпать такое письмо: с указанием имени-фамилии-отчества секретного сотрудника! Чего, увы, не знали те, кто лет десять назад напечатал в одном из самых перестроечных изданий фотоснимок сообщения одного из губернских охранных отделений другому, где сообщалось: «К вам выехал ПРОВОКАТОР Джугашвили». В погоне за максимальным эффектом авторы вовсе уж примитивной липы не дали себе труда ознакомиться с принятыми некогда в тайной полиции правилами секретного делопроизводства…
Документ, где жандармы пишут друг другу о «провокаторе Джугашвили», правдоподобен примерно как депеша из берлинской штаб-квартиры СД своей мадридской, скажем, резидентуре, имеющая следующий текст: «К вам выехал гитлеровский шпион Вилли Швайне»…
Завербованные охранным отделением или жандармским правлением (а это разные конторы!) агенты именовались в переписке секретными сотрудниками или просто сотрудниками. Их настоящую фамилию мог знать только непосредственно работавший с агентом куратор. Кроме того, существовало особое циркулярное указание: «Сотруднику для конспирации обязательно даётся кличка, не похожая на его фамилию, отчество и присущие ему качества, под этой кличкой-псевдонимом он и регистрируется по запискам и агентуре».
Более того, кличка специально подбиралась так, чтобы посторонний, по какой-то случайности или подкупом её выведавший, не смог бы провести никаких аналогий не только с фамилией, но и с полом, национальностью, вероисповеданием, внешним обликом, характерными приметами. Мужчина мог зваться «Пелагея», женщина — «Сидорыч», врач — «Мужик», слесарь — «Доцент» и т.д. Ерёмин был асом.
Если бы Сталин и в самом деле работал на жандармов, о нем сообщали бы примерно так: «К вам выехал секретный сотрудник Блондин». А то и — «Блондинка». Ну и, наконец, до революции попросту не писали отчеств через «вич».
Не «Иванович» писали, а «Иванов», не «Виссарионович», а «Виссарионов». Лишнее доказательство, что «документ Ерёмина» был состряпан уже в тридцатые, когда давным-давно отчества писались с «вичем».
Не зря же эту туфту в своё время отказались покупать даже румыны, чью разведку самой искусной не назовёшь… Да, кстати, бывший полицейский офицер по прозвищу «Николай Золотые Очки» действительно существовал. Но фамилия его была не Добролюбов, а Доброскок, и похоронен он в Чехии.
Так что история с «письмом Ерёмина» не более чем топорно сработанная фальшивка (а вот к книге Орлова мы ещё потом вернёмся).
Хотя… Есть категория людей, которых никакие текстологические исследования и ссылки на старые правила делопроизводства убедить не в состоянии. Историк Е. Прудникова приводит пикантный пример: некто Волков, более десяти лет назад опубликовавший книгу, где с прежним пылом называет Сталина «агентом охранки», в качестве доказательства уверяет, что «сам» Молотов рассказал в 1989 г. писателю И. Стаднюку, что Сталин и в самом деле служил в охранном, правда, был туда внедрён по заданию партии.
В чем пикантность? Да в том, что Молотов умер в 1986 г.! Стаднюк в занятиях спиритизмом вроде бы никогда не был замечен, значит, это сам Волков учудил…
Ну, и Орлов с ним, если откровенно. А нам пора вернуться в семнадцатый год, в месяц октябрь, в двадцать пятое число по старому стилю, что по новому соответствует седьмому ноября.
И хотя во французском революционном календаре октябрь назывался совершенно иначе, к нашему октябрю так и просится имя термидор!
Потому что в октябре свергли практически тех же, кого и во Франции в месяце термидоре, — трепачей-буржуа, асов болтологии…
Глава четвёртая.
1. «Которые тут временные? Слазь!»
В своё время несколько жандармских офицеров, в том числе и Ерёмин, вскладчину преподнесли своему начальнику серебряную вазу, на которой, как это было в те времена принято, мастер изобразил резцом росписи дарителей. То есть не сам Ерёмин резал свою подпись на вазе, а какой-то мастер! Так что определять подобным образом подлинность подписи на документе, мягко говоря, неосмотрительно…
Подключившийся к разгадке Г. Аронсон добавлял: по его данным Ерёмин 12 июля 1913 г. уже месяц как был переведён с поста заведующего особым отделом Департамента полиции и стал начальником Финляндского жандармского управления!
Масла в огонь подлил М. Подольский, работавший до революции в Министерства внутренних дел и прекрасно знавший правила делопроизводства. Он заверял, что сокращение «МВД» до семнадцатого года совершенно не упоминалось и было введено только в Советском Союзе после Великой Отечественной. Обращение «Милостивый государь» употреблялось только в частной, а не в служебной переписке. Обращение «примите уверения в совершеннейшем к вам почтении» опять-таки было в ходу исключительно в коммерческой переписке частных лиц.
История на глазах поплохела. Подлинность документа начали защищать вовсе уж идиотскими способами. Бывший американский посол в СССР Дж. Кеннан доказывал её следующим образом: сокращение «МВД» кто-то попросту приписал к документу уже после войны, да и вообще самому документу не более двадцати пяти лет, так что критики неправы, и документ подлинный… Я ничего не исказил — именно так и написано. В каком состоянии Кеннан писал, неизвестно…
А уж когда за исследование взялись российские историки Б. Каптелов и З. Перегудова в 1989 г., поплохело окончательно, обнаружилось, что Енисейского охранного отделения, как указывал ещё Вейнбаум тридцать три года назад, действительно не существовало! Был только Енисейский розыскной пункт! «Пункт» относился к «отделению» примерно так, как райотдел милиции к областному УВД. И заведовал этим пунктом действительно Железняков, но звали его не Алексей Фёдорович, а Владимир Фёдорович. Номера исходящих бумаг были не четырехзначные, а состояли из пяти и шести цифр. Под тем исходящим номером, что стоит на «письме Ерёмина», значится совершенно пустяковая бумага, отправленная из МВД вовсе не Департаментом полиции…
Поскольку все это было установлено во времена «перестройки», то двум вышеозначенным историкам возражали со всей спецификой мысли, свойственной тому бурному периоду. Писали, что Ерёмин, мол, «не знал», отделение в Сибири или пункт. И точного имени Железнякова не знал, вот и поставил первое, что в голову пришло. И даже если письмо поддельное, Сталин на охранку все равно работал — потому что об этом «ещё в двенадцатом году слухи ходили». А чина Железнякова Ерёмин не написал, потому что опять-таки не знал, в каком звании сибиряк состоит…
Шизофрения, конечно. Известно, что Ерёмин был одним из лучших профессионалов политического сыска. Ни один профессионал попросту не мог бы состряпать такое письмо: с указанием имени-фамилии-отчества секретного сотрудника! Чего, увы, не знали те, кто лет десять назад напечатал в одном из самых перестроечных изданий фотоснимок сообщения одного из губернских охранных отделений другому, где сообщалось: «К вам выехал ПРОВОКАТОР Джугашвили». В погоне за максимальным эффектом авторы вовсе уж примитивной липы не дали себе труда ознакомиться с принятыми некогда в тайной полиции правилами секретного делопроизводства…
Документ, где жандармы пишут друг другу о «провокаторе Джугашвили», правдоподобен примерно как депеша из берлинской штаб-квартиры СД своей мадридской, скажем, резидентуре, имеющая следующий текст: «К вам выехал гитлеровский шпион Вилли Швайне»…
Завербованные охранным отделением или жандармским правлением (а это разные конторы!) агенты именовались в переписке секретными сотрудниками или просто сотрудниками. Их настоящую фамилию мог знать только непосредственно работавший с агентом куратор. Кроме того, существовало особое циркулярное указание: «Сотруднику для конспирации обязательно даётся кличка, не похожая на его фамилию, отчество и присущие ему качества, под этой кличкой-псевдонимом он и регистрируется по запискам и агентуре».
Более того, кличка специально подбиралась так, чтобы посторонний, по какой-то случайности или подкупом её выведавший, не смог бы провести никаких аналогий не только с фамилией, но и с полом, национальностью, вероисповеданием, внешним обликом, характерными приметами. Мужчина мог зваться «Пелагея», женщина — «Сидорыч», врач — «Мужик», слесарь — «Доцент» и т.д. Ерёмин был асом.
Если бы Сталин и в самом деле работал на жандармов, о нем сообщали бы примерно так: «К вам выехал секретный сотрудник Блондин». А то и — «Блондинка». Ну и, наконец, до революции попросту не писали отчеств через «вич».
Не «Иванович» писали, а «Иванов», не «Виссарионович», а «Виссарионов». Лишнее доказательство, что «документ Ерёмина» был состряпан уже в тридцатые, когда давным-давно отчества писались с «вичем».
Не зря же эту туфту в своё время отказались покупать даже румыны, чью разведку самой искусной не назовёшь… Да, кстати, бывший полицейский офицер по прозвищу «Николай Золотые Очки» действительно существовал. Но фамилия его была не Добролюбов, а Доброскок, и похоронен он в Чехии.
Так что история с «письмом Ерёмина» не более чем топорно сработанная фальшивка (а вот к книге Орлова мы ещё потом вернёмся).
Хотя… Есть категория людей, которых никакие текстологические исследования и ссылки на старые правила делопроизводства убедить не в состоянии. Историк Е. Прудникова приводит пикантный пример: некто Волков, более десяти лет назад опубликовавший книгу, где с прежним пылом называет Сталина «агентом охранки», в качестве доказательства уверяет, что «сам» Молотов рассказал в 1989 г. писателю И. Стаднюку, что Сталин и в самом деле служил в охранном, правда, был туда внедрён по заданию партии.
В чем пикантность? Да в том, что Молотов умер в 1986 г.! Стаднюк в занятиях спиритизмом вроде бы никогда не был замечен, значит, это сам Волков учудил…
Ну, и Орлов с ним, если откровенно. А нам пора вернуться в семнадцатый год, в месяц октябрь, в двадцать пятое число по старому стилю, что по новому соответствует седьмому ноября.
И хотя во французском революционном календаре октябрь назывался совершенно иначе, к нашему октябрю так и просится имя термидор!
Потому что в октябре свергли практически тех же, кого и во Франции в месяце термидоре, — трепачей-буржуа, асов болтологии…
Глава четвёртая.
Гори, огонь, гори…
1. «Которые тут временные? Слазь!»
Поскольку Большая История — очень уж грандиозное и масштабное предприятие, в ней, о какой бы стране и времени речь ни шла, обычно намешано всего понемножку: трагическое и комическое, кровь, слезы и веселье…
В точном соответствии с этим правилом то, что одни называют Октябрьской революцией, а другие Октябрьским переворотом, было окончательно доработано, обсуждено, обдумано и доведено до ума отнюдь не в «штабе революции» Смольном, а в мирной, уютной, домашней обстановке. Причём на квартире человека, который этой революции, этого переворота категорически не хотел.
Именно так и обстояло дело. Последние заседания Военно-революционного комитета большевиков проходили… на квартире того самого меньшевика Суханова, что руководил написанием «Приказа № 1», а к большевикам относился примерно так, как кошка к собаке. Зато его законная жена была целиком и полностью на стороне большевиков — и ради пущей конспирации предоставила для решающих заседаний свою жилплощадь. Обставлено это было в лучших традициях женского коварства: Суханова, лисичка этакая, настояла, чтобы муженёк не тащился домой через полгорода со своего рабочего места, а ночевал там же — чтобы, дескать, не переутомлялся. Не исключено, что при этом она, ласково гладя супруга по макушке, ворковала что-нибудь вроде: «Котик, ты просто обязан поберечь силы, ты нужен новой России, будь умницей…». Женщины на такие проделки мастерицы.
В общем, как бы там ни выглядели уговоры, но Суханов им поддался — и ночевал вдали от родного очага. У коего ночами собирался Военно-революционный комитет. Узнав об этом впоследствии, Суханов на супружницу обижался страшно. Судя по тому, что нам известно об этой публике — революционерах, либералах, демократах, — можно с уверенностью сказать: наверняка тов. Суханов в сто раз легче принял бы и пережил сугубо постельную измену супружницы, нежели политическую… Но кто ж его спрашивал?
А теперь позвольте преподнести очередную сенсацию. Спорить можно, для очень многих будет потрясающей новостью то, что большевистский переворот, собственно говоря, состоялся не 25 октября (7 ноября по новому стилю), а ещё 21-го!
Между тем все именно так и было. Как раз двадцать первого октября Петербургский гарнизон после митингов и резолюций признал своей верховной властью Совет, а своим непосредственным начальством — большевистский Военно-революционный комитет. После этого Керенскому с компанией оставалось только тушить свет и сливать воду. В их распоряжении имелось в Питере несколько сот человек, максимум — тысяча, что по сравнению с петербургским гарнизоном было даже не каплей в море, а инфузорией, видимой не во всякий микроскоп…
Но, что самое смешное и пикантное, решение гарнизона посчитали за некую абстракцию и «временные», и большевики! Потому что очень похожих резолюций к тому времени было вынесено уже немало… И какое-то время, четыре дня, все шло по-прежнему. В Зимнем балаболил Керенский, в Смольном занимались текущими делами. Как писал в мемуарах Суханов, «Совет по традиции не признавал себя властью, а правительство по традиции не сознавало себя чистейшей бутафорией…».
Последующие четыре дня, честно говоря, напоминали скорее дурной балаган. Двадцать второго делегация Военно-революционного комитета заявилась в Главный штаб, к командующему Петроградским военным округом полковнику Полковникову (наверняка, судя по фамилии, правнук крепостных крестьян, принадлежавших некогда какому-то полковнику) и потребовала, чтобы им дали право проверять все распоряжения штаба по гарнизону и ставить на них свою визу. Полковников их матерно послал, и делегаты сговорчиво удалились — но не по указанному адресу, а в Смольный. И ничего особенно не произошло. Все занимались собраниями, заседаниями, резолюциями и прочей болтовнёй.
Двадцать четвёртого добры молодцы Керенский с Полковниковым задумали наконец нанести решительный удар по супостатам в лице большевиков. Самое время… Но пусть никто не думает, что они собрали пару сотен верных солдат и, усилив их броневиками, двинулись штурмовать Смольный…
Ничего отдалённо похожего. Как обычно, Керенский попросту дурковал. «Решительный удар» заключался в том, что десяток безусых юнкеров с милицейским комиссаром во главе нагрянули в редакции большевистских газет «Рабочий путь» и «Солдат» и объявили, что закрывают оба издания к чёртовой матери. Ни малейшего сопротивления они не встретили, в первую очередь оттого, что большевистские газетчики чуть на пол не попадали от удивления: они и предположить не могли, что существует ещё правительство Керенского и командующий Полковников. Они-то были уверены, что единственная власть нынче — Военно-революционный комитет…
Разобиженные юнкера начали клацать затворами, и большевики, решив с сопляками не связываться, пожали плечами, взяли пальто и ушли в Смольный, все ещё не в силах опомниться от удивления. Юнкера поломали матрицы и порвали готовые газеты, сфотографировались на память посреди этого бардака (снимок сохранился), запечатали редакцию и с чувством исполненного долга удалились. На том и кончились все «решительные меры».
Военно-революционному комитету такие шуточки пришлись не по вкусу, и он объявил полную боевую готовность. Вот тут уж началось всерьёз. Из Кронштадта подошли эсминцы с революционными морячками (большей частью никакими не большевиками, а эсерами, анархистами или просто бузотёрами). Матросы, солдаты и рабочие-красногвардейцы начали без особого шума занимать всевозможные стратегические точки — мосты, телефонную станцию, вокзалы. К Николаевскому мосту подошёл крейсер «Аврора» и бросил якорь. Керенский послал крейсеру приказ немедленно уйти. На крейсере, как легко догадаться, подтёрлись.
Только теперь Керенский стал понемногу соображать, что дела, пожалуй что, хреновые. И принялся рассылать гонцов куда только возможно: в казачьи полки, в подразделения броневиков, в школы прапорщиков, требуя, чтобы все, «конны и оружны», как говаривали в средневековье, немедленно выступали на защиту правительства и его лично.
Выступать никто и не подумал…
Игорь Бунич, автор интересный, но склонный порой к самым безудержным фантазиям, в своё время подробно живописал, как осуществила Октябрьский переворот зловредная немчура. Целый фантастический роман сочинил: из Германии-де привели корабль, битком набитый винтовками и пушками, а военнопленные немцы, переодетые в русские шинели с красными бантами, неумело крича «Даёшь!», под видом большевиков Зимний и штурмовали…
Увы, это не более чем фантастика дурного полёта. Совершенно непонятно, во-первых, зачем понадобилось везти в Россию аж из Германии винтовки с пушками — в Петрограде этого добра и так было завались. Во-вторых, что гораздо более важно, в тогдашних условиях, когда Зимний дворец защищали лишь полсотни ударниц из женского батальона и кучка юнкеров, совершенно не было нужды привлекать ещё и немцев. У Военно-революционного комитета и без пленных тевтонов силища была громадная.
Ну разумеется, не было никакого «штурма» Зимнего. Как и штурма Бастилии. Что поделать, любая революция нуждается в красивых мифах, придающих ей солидности и романтики. И не только революция: посмотрите на парадные портреты европейских генералов и фельдмаршалов XVIII века — они тоже являют собой нечто мифологическое. Так уж принято. Так красивше.
Зимний дворец просто-напросто постепенно занимали. Очень уж громадное здание, за всеми дверями и окнами ни за что не уследишь, располагая лишь горсточкой защитников. И во дворец помаленьку просачивались совершенно неорганизованные группы солдат и обычных мародёров, переодетых солдатами. В те времена прикупить на толкучке солдатскую обмундировку было не труднее, чем теперь пачку сигарет.
Но в первую очередь они кидались не свергать «министров-капиталистов», а штурмовать богатейшие царские винные подвалы. Какое-то время сопливые защитники Зимнего этих агрессоров заарестовывали и волоком стаскивали в первые попавшиеся залы, где складывали штабелями. Но потом в Зимний поналезло столько народу, что арестовывать их перестали — и «штурмующие» власть обжирались тончайшими винами. Махнув на все рукой, защитники Зимнего сами принялись сосать дармовое винцо. Сохранились воспоминания одного из них, поручика Александра Синегуба. Банкет был тот ещё…
Потом защитники начали понемногу смываться. Первыми ушли с орудиями артиллеристы из Константиновского военного училища. За ними засобирались казаки. Синегуб начал было агитировать «станишников» остаться, но командовавший ими подхорунжий ответил безмятежно:
— Когда мы шли сюда, нам сказок наговорили, что здесь чуть ли не весь город с образами, да все военные училища и артиллерия, а на деле-то оказалось: жиды да бабы, да и правительство тоже наполовину из жидов. А русский-то народ там, с Лениным, остался. А вас тут даже Керенский, не к ночи будь помянут, оставил одних.
Эти его слова Синегуб прилежнейшим образом записал для истории. Неизвестно, сколько успел выхлебать бравый казачина, что ему стали мерещиться «жиды» (в правительстве Керенского не было ни единого еврея), но чего не выдумаешь, чтобы только не лезть в драку за препустого человечка Сашку Керенского.
Ушли и казаки. По Зимнему шатались пьяные защитники и пьяные «штурмующие». Я не удивлюсь, если окажется, что пили они вместе — это было бы вполне по-русски…
Ушли юнкера с пулемётами, «ударницы» покинули баррикады. Вот тогда события стали более-менее соответствовать классической картине: «Аврора» эффектно бабахнула холостым, собравшиеся у Зимнего всей толпой рванули во дворец и арестовали кучку трясущихся от страха индивидуумов, именовавших себя «Временным правительством».
И вот тут-то пьянка пошла по-настоящему!
Правда, на другое утро, когда к Зимнему потянулось народонаселение, тоже прекрасно знавшее о винных подвалах, большевики стали действовать жёстко. Примчался отряд матросов и в полчаса расстрелял из винтовок редчайшую коллекцию вин, копившуюся чуть ли не с елизаветинских времён, а остальное спустил в канализацию. Душа моя преисполняется нечеловеческой печали и рука едва в силах держать перо, когда я вам рассказываю, что в канализацию текли ручьём французские коньяки столетней выдержки и красные вина провинций Бордо и Божоле. Попечалуйся же со мной, о мой внимательный и впечатлительный читатель… Психологический облик людей, без зазрения совести учинивших этакое варварство, мне решительно непонятен. Впору поверить Буничу, что это были немцы, — русский человек вряд ли способен на такое…
В общем, Зимний худо-бедно был взят. Между прочим, россказни о том, что при штурме были изнасилованы все без исключения ударницы из женского батальона, то есть несколько десятков — очередная байка. Особая комиссия Московской городской думы (не питавшая ни малейших симпатий к большевикам), расследовавшая по горячим следам эту историю, выяснила со всей достоверностью, что женщин было изнасиловано только три. Это, конечно, печально — но речь идёт, в общем, об отдельных хулиганских эксцессах, и не более того, а уж никак не об организованном массовом поругании…
Да, кстати. Легенда о том, что Керенский скрылся из Зимнего в платьишке сестры милосердия, рождена была не большевиками, а как раз защитниками Зимнего, обозлёнными на своего сбежавшего «главковерха»…
Такие дела. В перестроечные времена не счесть было публикаций, где революция старательно именовалась «переворотом», где объяснялось публике, что не было никакого героического штурма Зимнего.
Все так. Но авторы этих статей, страстно желавшие пнуть мёртвого большевистского льва, нисколько не думали, что у описанной ими ситуации есть и оборотная сторона: «правительство» Керенского было настолько бездарным, никчёмным и всеми презираемым, что для его свержения не понадобилось даже настоящего штурма и мало-мальски серьёзных военных действий…
Что любопытно, среди защитников Зимнего, по воспоминаниям Синегуба, было немало евреев — юнкеров и прапорщиков: Шварцман, Шапиро, Гольдман, Мейснер, Кан и т.д. Господа кадровые русские офицеры в эти дни вели себя несколько иначе. Тот же Синегуб вспоминал, что ещё 19 октября Главный штаб организовал бесплатную раздачу офицерам револьверов с патронами — чтобы воевать против большевиков. На Дворцовой площади за наганами стояло не меньше тысячи офицеров, а защищать Зимний пришли 134. Когда Синегуб по наивности изумился такому несовпадению цифири, его сослуживец по школе прапорщиков Шумаков в два счета разъяснил положение дел…
«Ха-ха-ха, — перебил меня, разражаясь смехом, поручик. — Ну и наивен же ты. Да ведь эти револьверы эти господа петербургские офицеры сейчас же по получении продавали. Да ещё умудрялись по несколько раз их получать, а потом бегали и справлялись, где это есть большевики, не купят ли они эту защиту Временного правительства».
Поручик Шумаков вовсе не клеветал на господ офицеров — члены Военно-революционного комитета впоследствии вспоминали, как организовали массовую скупку этих револьверов прямо на Невском проспекте. Господа офицеры, голубые князья… Поправьте погоны, поручик Голицын…
А комиссар ВРК Сладков с отрядом из шести человек ещё до окончательного взятия Зимнего занял Адмиралтейство и без малейшего сопротивления заарестовал несколько сотен офицеров Главного штаба военно-морского флота. Все послушно сдали револьверы и кортики и заявили о своём нейтралитете.
Офицеры двух других штабов — Генерального и Главного штаба Петроградского военного округа — ещё за несколько дней до переворота заготовили в казармах Павловского полка массу спиртного и закусок, засели там и тоже объявили нейтралитет. Дело в том, что заместитель начальника Генштаба генерал Потапов был давним добрым знакомым крупного большевика М.С. Кедрова. Незадолго до переворота Кедров свёл его с членом ВРК Подвойским, стороны мило побеседовали, и в итоге ни Генеральный штаб, ни Военное министерство пальцем не шевельнули, чтобы помочь Керенскому. Уже при Советской власти Потапов, щеголявший в форме Красной Армии, с нешуточной гордостью писал: когда после Октября служащие многих министерств либо разбежались, либо саботировали указания новой власти, «ярким исключением из этого явилось царское Военное министерство, где работа и после Октябрьской революции не прерывалась ни на минуту…».
Вот так. А нам до сих пор рассказывают жуткие сказочки, будто зловредные большевики брали в заложники жён и малых детушек господ русских офицеров, и те, скрепя сердце, с неимоверными душевными терзаниями шли в Красную Армию… Какие, мать вашу, заложники могли быть в октябре семнадцатого?!
Между прочим, когда Керенскому удалось все же двинуть на Петроград казаков генерала Краснова, 28 октября начальник штаба Ставки верховного главнокомандующего генерал-лейтенант Духонин телеграфировал донскому атаману Каледину: «Не найдёте ли возможным направить в Москву для содействия правительственным войскам в подавление большевистского восстания отряд казаков с Дона, который по усмирению восстания в Москве мог бы пройти на Петроград для поддержания войск генерала Краснова?»
Каледин категорически отказался — господа казаки к тому времени как раз объявили полный суверенитет Войска Донского. Рассчитывали, придурки, отсидеться в своих сытых и богатых краях, решив отчего-то, что революция обойдёт их стороной и они до скончания века будут наворачивать сало с салом, отгородившись от остальной России. В девятнадцатом году, когда у большевиков и до них дошли руки, «станишники», должно быть, спохватились, но было поздно… Не отсиделись.
Керенский, одним словом, обрушился, как цветочный горшок с балкона. Человек фантастической никчёмности! Не кто иной, как Деникин, писал о Временном правительстве: «Вся его деятельность вольно или невольно имела характер разрушения, не созидания. Правительство отменяло, упраздняло, расформировывало, разрушало… В этом заключался центр тяжести его работы. Россия того периода представляется ветхим старым домом, требовавшим капитальной перестройки… Зодчие начали вынимать подгнившие балки, причём часть их вовсе не заменяли, другую подменяли лёгкими, временными подпорками, а третью надтачали свежими брёвнами без скреп — последнее средство оказалось хуже всех. И здание рухнуло».
Власть попросту выпала из слабых лапок Керенского.
Есть, конечно, завлекательная версия, которую обожают отечественные национал-патриоты: что якобы Керенский на самом деле никакой не Керенский, а натуральнейший еврейский мальчонка Арон Кирбис, неосмотрительно усыновлённый Фёдором Керенским — впоследствии, как легко догадаться, по заданию жидомасонов Россию разваливший.
Вот только мало кто знает, откуда торчат уши. «Версию» эту в своё время выдумал и запустил в обиход дворцовый комендант генерал Воейков, личность, без преувеличений, жалкая и ничтожная. Тот самый, что, хапая где только возможно, выпросил себе титул «главнонаблюдающего за физическим развитием населения Российской империи». Тот самый, что широко торговал водичкой из своего финского имения Кувака, выдавая её за особо лечебную минеральную — на что выбил из казны немалые ссуды, а дворцовые остряки припечатали его кличкой «генерал от кувакерии». В самом деле препустой был человечишка. Но так уж получилось, что выдуманная им бредня про Керенского-Кирбиса была непритязательным народом востребована и до сих пор живёт самостоятельной жизнью, причём все давным-давно забыли, кто все это запустил в обращение…
А в общем, история Октября таит ещё немало загадок. Очень уж странным и масштабным выглядит поразительное благодушие, проявленное к Ленину немалым количеством господ генералов, начиная с Потапова. Тот же Полковников, как выяснилось гораздо позже, не столько защищал Керенского, сколько вёл какую-то свою игру.
В точном соответствии с этим правилом то, что одни называют Октябрьской революцией, а другие Октябрьским переворотом, было окончательно доработано, обсуждено, обдумано и доведено до ума отнюдь не в «штабе революции» Смольном, а в мирной, уютной, домашней обстановке. Причём на квартире человека, который этой революции, этого переворота категорически не хотел.
Именно так и обстояло дело. Последние заседания Военно-революционного комитета большевиков проходили… на квартире того самого меньшевика Суханова, что руководил написанием «Приказа № 1», а к большевикам относился примерно так, как кошка к собаке. Зато его законная жена была целиком и полностью на стороне большевиков — и ради пущей конспирации предоставила для решающих заседаний свою жилплощадь. Обставлено это было в лучших традициях женского коварства: Суханова, лисичка этакая, настояла, чтобы муженёк не тащился домой через полгорода со своего рабочего места, а ночевал там же — чтобы, дескать, не переутомлялся. Не исключено, что при этом она, ласково гладя супруга по макушке, ворковала что-нибудь вроде: «Котик, ты просто обязан поберечь силы, ты нужен новой России, будь умницей…». Женщины на такие проделки мастерицы.
В общем, как бы там ни выглядели уговоры, но Суханов им поддался — и ночевал вдали от родного очага. У коего ночами собирался Военно-революционный комитет. Узнав об этом впоследствии, Суханов на супружницу обижался страшно. Судя по тому, что нам известно об этой публике — революционерах, либералах, демократах, — можно с уверенностью сказать: наверняка тов. Суханов в сто раз легче принял бы и пережил сугубо постельную измену супружницы, нежели политическую… Но кто ж его спрашивал?
А теперь позвольте преподнести очередную сенсацию. Спорить можно, для очень многих будет потрясающей новостью то, что большевистский переворот, собственно говоря, состоялся не 25 октября (7 ноября по новому стилю), а ещё 21-го!
Между тем все именно так и было. Как раз двадцать первого октября Петербургский гарнизон после митингов и резолюций признал своей верховной властью Совет, а своим непосредственным начальством — большевистский Военно-революционный комитет. После этого Керенскому с компанией оставалось только тушить свет и сливать воду. В их распоряжении имелось в Питере несколько сот человек, максимум — тысяча, что по сравнению с петербургским гарнизоном было даже не каплей в море, а инфузорией, видимой не во всякий микроскоп…
Но, что самое смешное и пикантное, решение гарнизона посчитали за некую абстракцию и «временные», и большевики! Потому что очень похожих резолюций к тому времени было вынесено уже немало… И какое-то время, четыре дня, все шло по-прежнему. В Зимнем балаболил Керенский, в Смольном занимались текущими делами. Как писал в мемуарах Суханов, «Совет по традиции не признавал себя властью, а правительство по традиции не сознавало себя чистейшей бутафорией…».
Последующие четыре дня, честно говоря, напоминали скорее дурной балаган. Двадцать второго делегация Военно-революционного комитета заявилась в Главный штаб, к командующему Петроградским военным округом полковнику Полковникову (наверняка, судя по фамилии, правнук крепостных крестьян, принадлежавших некогда какому-то полковнику) и потребовала, чтобы им дали право проверять все распоряжения штаба по гарнизону и ставить на них свою визу. Полковников их матерно послал, и делегаты сговорчиво удалились — но не по указанному адресу, а в Смольный. И ничего особенно не произошло. Все занимались собраниями, заседаниями, резолюциями и прочей болтовнёй.
Двадцать четвёртого добры молодцы Керенский с Полковниковым задумали наконец нанести решительный удар по супостатам в лице большевиков. Самое время… Но пусть никто не думает, что они собрали пару сотен верных солдат и, усилив их броневиками, двинулись штурмовать Смольный…
Ничего отдалённо похожего. Как обычно, Керенский попросту дурковал. «Решительный удар» заключался в том, что десяток безусых юнкеров с милицейским комиссаром во главе нагрянули в редакции большевистских газет «Рабочий путь» и «Солдат» и объявили, что закрывают оба издания к чёртовой матери. Ни малейшего сопротивления они не встретили, в первую очередь оттого, что большевистские газетчики чуть на пол не попадали от удивления: они и предположить не могли, что существует ещё правительство Керенского и командующий Полковников. Они-то были уверены, что единственная власть нынче — Военно-революционный комитет…
Разобиженные юнкера начали клацать затворами, и большевики, решив с сопляками не связываться, пожали плечами, взяли пальто и ушли в Смольный, все ещё не в силах опомниться от удивления. Юнкера поломали матрицы и порвали готовые газеты, сфотографировались на память посреди этого бардака (снимок сохранился), запечатали редакцию и с чувством исполненного долга удалились. На том и кончились все «решительные меры».
Военно-революционному комитету такие шуточки пришлись не по вкусу, и он объявил полную боевую готовность. Вот тут уж началось всерьёз. Из Кронштадта подошли эсминцы с революционными морячками (большей частью никакими не большевиками, а эсерами, анархистами или просто бузотёрами). Матросы, солдаты и рабочие-красногвардейцы начали без особого шума занимать всевозможные стратегические точки — мосты, телефонную станцию, вокзалы. К Николаевскому мосту подошёл крейсер «Аврора» и бросил якорь. Керенский послал крейсеру приказ немедленно уйти. На крейсере, как легко догадаться, подтёрлись.
Только теперь Керенский стал понемногу соображать, что дела, пожалуй что, хреновые. И принялся рассылать гонцов куда только возможно: в казачьи полки, в подразделения броневиков, в школы прапорщиков, требуя, чтобы все, «конны и оружны», как говаривали в средневековье, немедленно выступали на защиту правительства и его лично.
Выступать никто и не подумал…
Игорь Бунич, автор интересный, но склонный порой к самым безудержным фантазиям, в своё время подробно живописал, как осуществила Октябрьский переворот зловредная немчура. Целый фантастический роман сочинил: из Германии-де привели корабль, битком набитый винтовками и пушками, а военнопленные немцы, переодетые в русские шинели с красными бантами, неумело крича «Даёшь!», под видом большевиков Зимний и штурмовали…
Увы, это не более чем фантастика дурного полёта. Совершенно непонятно, во-первых, зачем понадобилось везти в Россию аж из Германии винтовки с пушками — в Петрограде этого добра и так было завались. Во-вторых, что гораздо более важно, в тогдашних условиях, когда Зимний дворец защищали лишь полсотни ударниц из женского батальона и кучка юнкеров, совершенно не было нужды привлекать ещё и немцев. У Военно-революционного комитета и без пленных тевтонов силища была громадная.
Ну разумеется, не было никакого «штурма» Зимнего. Как и штурма Бастилии. Что поделать, любая революция нуждается в красивых мифах, придающих ей солидности и романтики. И не только революция: посмотрите на парадные портреты европейских генералов и фельдмаршалов XVIII века — они тоже являют собой нечто мифологическое. Так уж принято. Так красивше.
Зимний дворец просто-напросто постепенно занимали. Очень уж громадное здание, за всеми дверями и окнами ни за что не уследишь, располагая лишь горсточкой защитников. И во дворец помаленьку просачивались совершенно неорганизованные группы солдат и обычных мародёров, переодетых солдатами. В те времена прикупить на толкучке солдатскую обмундировку было не труднее, чем теперь пачку сигарет.
Но в первую очередь они кидались не свергать «министров-капиталистов», а штурмовать богатейшие царские винные подвалы. Какое-то время сопливые защитники Зимнего этих агрессоров заарестовывали и волоком стаскивали в первые попавшиеся залы, где складывали штабелями. Но потом в Зимний поналезло столько народу, что арестовывать их перестали — и «штурмующие» власть обжирались тончайшими винами. Махнув на все рукой, защитники Зимнего сами принялись сосать дармовое винцо. Сохранились воспоминания одного из них, поручика Александра Синегуба. Банкет был тот ещё…
Потом защитники начали понемногу смываться. Первыми ушли с орудиями артиллеристы из Константиновского военного училища. За ними засобирались казаки. Синегуб начал было агитировать «станишников» остаться, но командовавший ими подхорунжий ответил безмятежно:
— Когда мы шли сюда, нам сказок наговорили, что здесь чуть ли не весь город с образами, да все военные училища и артиллерия, а на деле-то оказалось: жиды да бабы, да и правительство тоже наполовину из жидов. А русский-то народ там, с Лениным, остался. А вас тут даже Керенский, не к ночи будь помянут, оставил одних.
Эти его слова Синегуб прилежнейшим образом записал для истории. Неизвестно, сколько успел выхлебать бравый казачина, что ему стали мерещиться «жиды» (в правительстве Керенского не было ни единого еврея), но чего не выдумаешь, чтобы только не лезть в драку за препустого человечка Сашку Керенского.
Ушли и казаки. По Зимнему шатались пьяные защитники и пьяные «штурмующие». Я не удивлюсь, если окажется, что пили они вместе — это было бы вполне по-русски…
Ушли юнкера с пулемётами, «ударницы» покинули баррикады. Вот тогда события стали более-менее соответствовать классической картине: «Аврора» эффектно бабахнула холостым, собравшиеся у Зимнего всей толпой рванули во дворец и арестовали кучку трясущихся от страха индивидуумов, именовавших себя «Временным правительством».
И вот тут-то пьянка пошла по-настоящему!
Правда, на другое утро, когда к Зимнему потянулось народонаселение, тоже прекрасно знавшее о винных подвалах, большевики стали действовать жёстко. Примчался отряд матросов и в полчаса расстрелял из винтовок редчайшую коллекцию вин, копившуюся чуть ли не с елизаветинских времён, а остальное спустил в канализацию. Душа моя преисполняется нечеловеческой печали и рука едва в силах держать перо, когда я вам рассказываю, что в канализацию текли ручьём французские коньяки столетней выдержки и красные вина провинций Бордо и Божоле. Попечалуйся же со мной, о мой внимательный и впечатлительный читатель… Психологический облик людей, без зазрения совести учинивших этакое варварство, мне решительно непонятен. Впору поверить Буничу, что это были немцы, — русский человек вряд ли способен на такое…
В общем, Зимний худо-бедно был взят. Между прочим, россказни о том, что при штурме были изнасилованы все без исключения ударницы из женского батальона, то есть несколько десятков — очередная байка. Особая комиссия Московской городской думы (не питавшая ни малейших симпатий к большевикам), расследовавшая по горячим следам эту историю, выяснила со всей достоверностью, что женщин было изнасиловано только три. Это, конечно, печально — но речь идёт, в общем, об отдельных хулиганских эксцессах, и не более того, а уж никак не об организованном массовом поругании…
Да, кстати. Легенда о том, что Керенский скрылся из Зимнего в платьишке сестры милосердия, рождена была не большевиками, а как раз защитниками Зимнего, обозлёнными на своего сбежавшего «главковерха»…
Такие дела. В перестроечные времена не счесть было публикаций, где революция старательно именовалась «переворотом», где объяснялось публике, что не было никакого героического штурма Зимнего.
Все так. Но авторы этих статей, страстно желавшие пнуть мёртвого большевистского льва, нисколько не думали, что у описанной ими ситуации есть и оборотная сторона: «правительство» Керенского было настолько бездарным, никчёмным и всеми презираемым, что для его свержения не понадобилось даже настоящего штурма и мало-мальски серьёзных военных действий…
Что любопытно, среди защитников Зимнего, по воспоминаниям Синегуба, было немало евреев — юнкеров и прапорщиков: Шварцман, Шапиро, Гольдман, Мейснер, Кан и т.д. Господа кадровые русские офицеры в эти дни вели себя несколько иначе. Тот же Синегуб вспоминал, что ещё 19 октября Главный штаб организовал бесплатную раздачу офицерам револьверов с патронами — чтобы воевать против большевиков. На Дворцовой площади за наганами стояло не меньше тысячи офицеров, а защищать Зимний пришли 134. Когда Синегуб по наивности изумился такому несовпадению цифири, его сослуживец по школе прапорщиков Шумаков в два счета разъяснил положение дел…
«Ха-ха-ха, — перебил меня, разражаясь смехом, поручик. — Ну и наивен же ты. Да ведь эти револьверы эти господа петербургские офицеры сейчас же по получении продавали. Да ещё умудрялись по несколько раз их получать, а потом бегали и справлялись, где это есть большевики, не купят ли они эту защиту Временного правительства».
Поручик Шумаков вовсе не клеветал на господ офицеров — члены Военно-революционного комитета впоследствии вспоминали, как организовали массовую скупку этих револьверов прямо на Невском проспекте. Господа офицеры, голубые князья… Поправьте погоны, поручик Голицын…
А комиссар ВРК Сладков с отрядом из шести человек ещё до окончательного взятия Зимнего занял Адмиралтейство и без малейшего сопротивления заарестовал несколько сотен офицеров Главного штаба военно-морского флота. Все послушно сдали револьверы и кортики и заявили о своём нейтралитете.
Офицеры двух других штабов — Генерального и Главного штаба Петроградского военного округа — ещё за несколько дней до переворота заготовили в казармах Павловского полка массу спиртного и закусок, засели там и тоже объявили нейтралитет. Дело в том, что заместитель начальника Генштаба генерал Потапов был давним добрым знакомым крупного большевика М.С. Кедрова. Незадолго до переворота Кедров свёл его с членом ВРК Подвойским, стороны мило побеседовали, и в итоге ни Генеральный штаб, ни Военное министерство пальцем не шевельнули, чтобы помочь Керенскому. Уже при Советской власти Потапов, щеголявший в форме Красной Армии, с нешуточной гордостью писал: когда после Октября служащие многих министерств либо разбежались, либо саботировали указания новой власти, «ярким исключением из этого явилось царское Военное министерство, где работа и после Октябрьской революции не прерывалась ни на минуту…».
Вот так. А нам до сих пор рассказывают жуткие сказочки, будто зловредные большевики брали в заложники жён и малых детушек господ русских офицеров, и те, скрепя сердце, с неимоверными душевными терзаниями шли в Красную Армию… Какие, мать вашу, заложники могли быть в октябре семнадцатого?!
Между прочим, когда Керенскому удалось все же двинуть на Петроград казаков генерала Краснова, 28 октября начальник штаба Ставки верховного главнокомандующего генерал-лейтенант Духонин телеграфировал донскому атаману Каледину: «Не найдёте ли возможным направить в Москву для содействия правительственным войскам в подавление большевистского восстания отряд казаков с Дона, который по усмирению восстания в Москве мог бы пройти на Петроград для поддержания войск генерала Краснова?»
Каледин категорически отказался — господа казаки к тому времени как раз объявили полный суверенитет Войска Донского. Рассчитывали, придурки, отсидеться в своих сытых и богатых краях, решив отчего-то, что революция обойдёт их стороной и они до скончания века будут наворачивать сало с салом, отгородившись от остальной России. В девятнадцатом году, когда у большевиков и до них дошли руки, «станишники», должно быть, спохватились, но было поздно… Не отсиделись.
Керенский, одним словом, обрушился, как цветочный горшок с балкона. Человек фантастической никчёмности! Не кто иной, как Деникин, писал о Временном правительстве: «Вся его деятельность вольно или невольно имела характер разрушения, не созидания. Правительство отменяло, упраздняло, расформировывало, разрушало… В этом заключался центр тяжести его работы. Россия того периода представляется ветхим старым домом, требовавшим капитальной перестройки… Зодчие начали вынимать подгнившие балки, причём часть их вовсе не заменяли, другую подменяли лёгкими, временными подпорками, а третью надтачали свежими брёвнами без скреп — последнее средство оказалось хуже всех. И здание рухнуло».
Власть попросту выпала из слабых лапок Керенского.
Есть, конечно, завлекательная версия, которую обожают отечественные национал-патриоты: что якобы Керенский на самом деле никакой не Керенский, а натуральнейший еврейский мальчонка Арон Кирбис, неосмотрительно усыновлённый Фёдором Керенским — впоследствии, как легко догадаться, по заданию жидомасонов Россию разваливший.
Вот только мало кто знает, откуда торчат уши. «Версию» эту в своё время выдумал и запустил в обиход дворцовый комендант генерал Воейков, личность, без преувеличений, жалкая и ничтожная. Тот самый, что, хапая где только возможно, выпросил себе титул «главнонаблюдающего за физическим развитием населения Российской империи». Тот самый, что широко торговал водичкой из своего финского имения Кувака, выдавая её за особо лечебную минеральную — на что выбил из казны немалые ссуды, а дворцовые остряки припечатали его кличкой «генерал от кувакерии». В самом деле препустой был человечишка. Но так уж получилось, что выдуманная им бредня про Керенского-Кирбиса была непритязательным народом востребована и до сих пор живёт самостоятельной жизнью, причём все давным-давно забыли, кто все это запустил в обращение…
А в общем, история Октября таит ещё немало загадок. Очень уж странным и масштабным выглядит поразительное благодушие, проявленное к Ленину немалым количеством господ генералов, начиная с Потапова. Тот же Полковников, как выяснилось гораздо позже, не столько защищал Керенского, сколько вёл какую-то свою игру.