Страница:
Через полмесяца меня схватили в крестьянском погребке, где я пил отличное вино и оставил у хозяина несколько тысяч франков, бывших при мне. Поскольку пьян я был в стельку, то меня премило упаковали, отвезли в Орлеан и снабдили билетом последнего класса в дом заключения Пуасси.
Ну, хватит болтать! Пора переселяться, как в Питивье. Только два слова еще! Когда выберусь отсюда, то найду вход в пещеру и уберу все, что мешает вытолкнуть камень изнутри. После этого подам сигнал свистом, а вы объедините все усилия — и разрази меня гром, если не удастся спихнуть каменюку!
— Решено! — отчеканил Бенуа, которому перспектива близкой свободы вернула энергию. — Погоди минутку, я тебя подсажу. — Бывший надзиратель изогнулся дугой вдоль стены. — Залезай на плечи!
— Вот теперь порядок, руки достают до «форточки»… Голова проходит. Шкуру на боках обдеру, но это пустяки, маленькое неудобство… Должен пролезть, на тюремных харчах я живота не нагулял…
Каторжник подтянулся что есть силы, как-то уменьшился в размерах, вытянулся, напряг все мускулы, даже стал вроде более плоским и в конце концов протиснулся в узкое отверстие. На несколько минут он застрял на полпути, среднюю часть тела сжало словно тисками. Бонне не в состоянии был ни продвинуться вперед, ни вернуться; наконец ему удалось высвободить руки, он поболтал отчаянно ногами, кости его затрещали, кожа была ободрана в кровь.
Раздался долгий крик облегчения: беглец на свободе!
Когда маневр увенчался успехом, не столь сложно было выполнить остальную часть плана. Намерения ловкача осуществились с точностью, на какую он сам не рассчитывал. Вход в пещеру, который негодяй отыскал в несколько минут, оказался заваленным целой горой камней; лишь мина могла разворотить ее одним ударом. Бонне достиг этого результата за два часа ожесточенной работы. И следа не осталось от «холма», который насыпали арамишо при своем поспешном бегстве.
Пленники объединили усилия, согласовали движения и толкнули камень с такой силой, что он покачнулся, а потом с грохотом покатился по склону горы до самого низа. Вопль радости и ликования вырвался у белых при виде солнца, чьи пламенные лучи они уж не надеялись почувствовать на своей коже. Индейцы пели и плясали, вытащив на свежий воздух труп своего пиэй, еще более разложившийся. Уступая настояниям Бенуа, они согласились похоронить колдуна недалеко от пещеры, предварительно срезав его длинные волосы, чтобы предать их земле с необходимыми почестями в нужное время и в надлежащем месте.
В доску пьяные и совершенно отупевшие краснокожие без особых переживаний восприняли свое заточение, которое могло оказаться для них роковым. Оставило их равнодушным и возвращение к свету, к жизни в девственном лесу. Единственным их желанием было поскорее вернуться к себе вместе с волосами своего пиэй, чтобы снова начать похоронную церемонию, уснащенную обильными возлияниями. Не видя в данный момент подходящего предлога для поглощения кашири или вику, озабоченный благом подчиненных, как и своим собственным, Акомбака собирался подать сигнал к возвращению.
В конце концов он сдержал обещание. Белый вождь сумел благодаря его помощи достичь цели, а ему, Акомбаке, теперь нужно выполнять свои обязательства. Пора вернуться к реке и отправиться на войну с бони и полигуду.
Но Бенуа был решительно против. Краснокожие — слишком ценные помощники, чтобы он согласился лишиться их услуг. Отлично зная слабости этих больших наивных «детей», жадных и ленивых, мошенник без особого труда соблазнил их снова.
— Неужели вождь краснокожих, — нравоучительно начал надзиратель, — откажется покарать убийцу великого пиэй своего племени? Неужели он до такой степени опустился, что забывает, как старая женщина, об оскорблении, нанесенном ему и его воинам?
— У моих молодых мужчин нет больше пищи, — жалобно сказал пьяница. — Жестокий голод станет бурчать в их животах, у них не хватит сил, чтобы сражаться с неграми Марони. А кто защитит наших женщин, детей, стариков, если голод поразит и отберет у них силы?
— Но разве честь для краснокожих мужчин не превыше всего?
— Индеец идет в бой только сытым, — возразил вождь, перефразируя, сам того не ведая, изречение известного маршала: «Солдат не станет сражаться, пока не съест тарелку супа!»
— Пусть тебя это не беспокоит, — заверил Бенуа. — Я поведу вождя и его воинов на такие плантации, каких не видел ни один индеец с тех пор, как великий творец мира Гаду создал людей, животных и леса.
— Мой брат говорит правду?
— Белый вождь никогда не лжет, — бесстыдно заявил прохвост.
— Когда мой брат покажет эти плантации тому, «Кто уже пришел», и его воинам?
— Когда солнце появится после того, как дважды заснет за большими лесами, мои братья эмерийоны и тиос будут хозяйничать на полях батата, ямса и маниоки, они будут купаться в изобилии и смогут, не работая, провести время великих дождей.
Это доконало индейца, аргументы белого казались неотразимыми. Договорились, что они без задержки отправятся в эту загадочную прекрасную страну, где можно хорошо есть, пить, спать и где их ждет одна забота — готовить пищу и крепкие напитки.
Наконец колонна снова двинулась с места, к великой радости Бенуа, утомленного тяжким бременем власти. Внезапно он обрел свои старые прозаические привычки и без умолку болтал с компаньонами.
— Уф! — говорил он Тенги, который ничего не понял из его беседы с вождем, но проявлял доверительное восхищение. — Я снова спас ситуацию!
— А я спас нашу кассу, — ответствовал каторжник, показывая растертое лямкой плечо, на котором болталась увесистая сумка, бившая при ходьбе по ногам.
— Ну да, конечно… Самородок! Я чуть не забыл о нем…
— А я помню! Хорош цыпленочек! Такой не часто сыщешь в наконечнике индейской стрелы!
— Терпение, ребятки, терпение! Скоро найдем что-нибудь и получше!
— Да, пусть это будут такие же булыжнички, как в моей сумке! Большего и не надо! Можешь нагрузить меня, как мула, понесу за милую душу!
Отряд неторопливо продвигался в направлении «Доброй Матушки». Читатель уже догадался, что целью авантюристов был райский уголок робинзонов. Этим шагом Бенуа делал выпад мастера в фехтовальном поединке. Он намеревался в одночасье сохранить в своем распоряжении целое племя, которое заставил бы в дальнейшем переселиться в этот благодатный район, и удовлетворить свою давнюю ненависть к Робену.
Ураган обрушился на них недалеко от того места, где робинзоны, не подозревая о нависшей над ними двойной опасности, разбили стоянку. Бандиты слышали грохот от падения вырванных с корнем гигантов, но слепая стихия, поразившая невинных, пощадила прохвостов.
Яростное буйство природы миновало, как детский гнев, тяжелые облака рассеялись, и полная луна залила безмятежным светом блестевшую водяными жемчужинами листву.
Дикие обитатели леса, напуганные внезапным шквалом, разбежались. Под просторными зелеными куполами не разносилось больше эхо разнообразных голосов зверей и птиц, промышляющих охотой… Все вдруг примолкло перед разбушевавшейся природой.
Один лишь звук нарушил мертвую тишину джунглей. Донесся человеческий крик, скорее стон, один из тех тоскливых призывов, что разрывают туман агонии, плывущий над полем битвы. Голос не звал на помощь. Это был всего лишь бессознательный протест живого существа против страдания.
Суеверные дикари боязливо приблизились к белым.
— Ты слышал? — прошептал Акомбака на ухо Бенуа.
— Да, я слышал голос пиэй, который взывает к мести, — немедленно нашелся проходимец.
Звук повторился, затихающий и тревожный.
— Это человек, без сомнения! — передумал бывший надзиратель. — Да кого же занесло в такое место и в такую пору? О, черт… А если… Ей-богу, не удивлюсь… Те самые типы, что украли золото из пещеры, а потом так любезно запечатали нас в ней!
Бородач поделился своими предположениями с сообщниками, и те, как всегда, поддержали его. Тенги даже повеселел, решив, что «кубышка» вполне может находиться при них.
— А ты не так глуп, как кажешься, дубовая голова! — заявил главарь, называя бандита ласковой дружеской кличкой, что сберегалась для особо торжественных случаев. — Идемте, время дорого! Попробуем размотать узелок…
Индейцы последовали за Бенуа, невзирая на отвращение, испытываемое к ночному маршу и усугубленное ужасом таинственного крика. Отряд подошел к месту, где ударила молния и ураган причинил наибольшее опустошение. Луна заливала мертвенным светом обширную вырубку, созданную самой природой. Оставшиеся стоять деревья образовывали кольцо вокруг ужасающего нагромождения расщепленных и поверженных стволов, перепутанных крон, сломанных ветвей, порванных лиан.
Небольшое светлое пятно выделялось на мрачном фоне, и находилось оно довольно близко от авантюристов. Сухая ветка треснула под башмаком шефа. Белый предмет вытянулся, увеличился в размерах, затем принял вертикальное положение. Это был человек, по-видимому, раненый, а может быть, только оглушенный ударом.
У одного из индейцев вырвался возглас удивления или ужаса.
— Кто вы такие? — крикнуло «привидение» по-французски.
— А ты сам кто такой? — грубо парировал бывший охранник.
— Раненый, который нуждается в помощи для себя и для своих товарищей!
— А много ли вас?
— Четверо. Ураган обрушился на нашу хижину, и мои товарищи погребены под ветками… Быть может, они погибли! — добавил человек, слезы мешали ему говорить.
— Ну, мужайся! Все будет в порядке! Мы вам поможем!
Бенуа приблизился к незнакомцу, которого появление столь многочисленного отряда ни взволновало, ни удивило. Отвесный луч упал на лицо говорившего. Он оказался совсем еще молодым человеком.
— Черт побери! — вырвалось у пораженного надзирателя. — Я должен поставить большую свечку Богу-громовержцу. Но разразят меня силы небесные, если этот парень не тот самый, что сопровождал Робена!
— Умоляю вас, поторопитесь! Мне кажется, что они без сознания! Помогите мне приподнять эти деревья и ветки!
— Мы идем, молодой человек, мы идем! И с большой радостью, можете мне поверить!
— О! Благодарю на добром слове!
— Вы ранены?
— Нет! Но у меня сильные ушибы. Мне кажется, что все конечности мои разбиты!
— Вот этот человек, — шепнул Бенуа индейскому вождю, — враг твоего племени! Следи за ним, чтобы он не улизнул! А мы схватим остальных. Видишь, сам Гаду помогает нам!
Трое каторжников и краснокожие действовали быстро и уверенно. Давний опыт жизни в девственных лесах позволил им сразу организовать спасательные работы. Одни проскальзывали под нижние ветки с гибкостью рептилий. Другие осторожно действовали мачете, прокладывая тропинку к месту, указанному юношей. Именно там находился, по его словам, разрушенный бурей шалаш.
После часа кропотливых трудов из груды зелени раздался приглушенный голос Бонне. Благодаря поразительной природной ловкости, каторжнику-«кощею» удалось подобраться к месту, где распростертыми лежали трое мужчин, неподвижные, словно трупы. По счастливому стечению обстоятельств они оказались под огромным оливковым деревом, которое, сломавшись в пяти футах над поверхностью почвы, продолжало опираться на основание ствола, создав таким образом наклонное прикрытие над поверженными людьми.
Все они были в обмороке, но без внешних телесных повреждений. По всей видимости, потерю сознания вызвала огромная сила удара, бросившего их оземь.
Спасатели устремились к тому месту, откуда раздавался голос Бонне. Находясь, как водолаз, на дне зеленого месива, он дал шефу краткие наставления. Решили прорубить нечто вроде колодца в густом слое растений, высота которого в этом месте достигала семи-восьми метров. Молодой человек, с которого Акомбака не спускал обеспокоенного взгляда, орудовал энергичнее всех. Сила и ловкость вернулись к нему, и трудился он за четверых, не меньше.
— Вот такого помощника не надо тянуть на веревочке, — бурчал Бенуа, которого начинала волновать эта атлетическая сила, несмотря на присутствие телохранителей.
После нескольких неудачных попыток освободить раненых из заточения удалось с помощью креплений от гамаков осторожно поднять их наверх и перенести к разложенному костру.
Юноша издал ликующий крик, он готов был кинуться к своим товарищам, но не успел: внезапно его повалили на землю, накинув на голову и на плечи гамак, словно невод, в ячейках которого он запутался, а ноги быстро стянули крепкими лианами.
— Спокойно, мой дружочек, спокойно! — с ласковой ироничностью изрек надзиратель. — У нас есть маленький счет к этому типу, который так похож на вас и которого я знаю очень давно… Вот мы и должны с ним уладить наши дела…
Двое юношей и их отец, которых усердно растирали заботливые индейцы, постепенно приходили в себя. Глоток водки, введенный через сжатые челюсти, окончательно вернул их к жизни. В тот момент, когда глаза их открылись свету, растерянно уставившись на огонь очага с естественным изумлением людей, не верящих, что они еще живы, в тот момент, когда грудь их наполнилась первыми порциями свежего воздуха, они вдруг снова остолбенели, обнаружив, что крепко связаны по рукам и ногам, да так, что не могут пошевелиться!
Бенуа медленно подошел к пленникам. Он остановился возле костра, чьи кровавые отблески освещали его грубые, жесткие черты, резко сорвал с головы небольшую шапчонку, едва прикрывавшую затылок, и, глядя прямо в лицо изгнаннику, крикнул пронзительным голосом:
— Ты узнаешь меня, Робен?
Пленник сознавал безнадежность ситуации со всей ясностью, свойственной людям, которых капризная, полная борьбы и страданий судьба приучила к самым разнообразным опасностям. Он сразу узнал бывшего надзирателя и не удостоил ответом. Его спокойное и гордое лицо хранило впечатляющую бесстрастность. Но долгий взгляд, задержавшийся на мерзавце, заключал в себе такое сокрушительное презрение, что бандит почувствовал на своей щеке пылающий след оплеухи.
Он побледнел и сделал резкое движение, сгорая от желания наброситься на своего врага. Как недавно в пещере, ругательства и проклятия готовы были сорваться у него с языка. Но Бенуа не мог вымолвить ни слова, он только икал и мычал. Никогда еще человеческий организм не испытывал такого гнусного припадка слепой, бешеной ярости.
Робен и его сыновья наблюдали эту сцену с холодным и презрительным любопытством, они казались безучастными зрителями драмы, которая могла завершиться ужасной развязкой. Как будто семейство львов забавлялось гримасами трусливого шакала, не решавшегося залезть в холодную воду.
Индейцы и каторжники молчали, удивленные поведением главаря. Впрочем, они уже не раз наблюдали приступы его ярости.
— …Как собаки!.. Да, вы околеете все… как собаки! — наконец вырвался из груди Бенуа хриплый вопль.
Губы парижского инженера шевельнулись, голосом спокойным и звонким он произнес одно-единственное слово:
— Подлец!..
Этот неприятный эпитетnote 274 мог тут же завершиться катастрофой. Но случилось наоборот: он произвел на негодяя действие холодного душа. Тот внезапно успокоился, и, если бы не слегка дрожащий голос, невозможно было разглядеть приступ бешенства, который только что им владел.
— Ты мне заплатишь за это и за все прочее. Клянусь, я бы тебе размозжил голову одним ружейным выстрелом. Вообще я предпочитаю действовать быстро и решительно. Но именно поэтому отдам тебя в руки индейцам. Ты увидишь, какие они ловкие затейники! Таких палачей в Европе на сыщешь! Я же буду присутствовать на сеансе, как судья на матче. Тебя обслужат последнего, на закуску. Мои замечательные краснокожие начнут с твоих спутников. Они — твои дети, не правда ли? Я это чувствую по своей ненависти к ним. Все похожи, как тигриный выводок, на своего отца. Бравые молодцы. Посмотрим, как они сохранят присутствие духа, когда мой достойный друг Акомбака уделит им часть своей нежности… Мне также любопытно знать, останешься ли ты таким же фанфарономnote 275, когда твоих парней приголубят «бессмысленные мушки», а потом искромсают муравьи-маниоки… Они будут подыхать перед твоим носом, как лягушки в табаке…
Пленники оставались безучастными и немыми перед потоком дешевого хвастовства. Только их взоры, прикованные к глазам бандита, излучали непередаваемое презрение.
Краснокожие, понимавшие толк в мужестве, невольно восхищались такой твердостью. Поведение молодых людей, еще совсем детей, поражало индейцев, их почтение к людям белой расы нашло новую пищу. Завтрашний праздник обещает быть чудесным, он даст им огромное наслаждение применить на практике тонкие приемы палаческого искусства, в котором они так преуспели.
Душа покойного пиэй будет достойно отомщена, и масса Гаду не замедлит открыть перед нею обе половинки дверей, ведущих в рай, предназначенный специально для краснокожих. Акомбака, никогда ранее не «оперировавший» на белых, был подавлен величием своей миссии и испытывал сильные сомнения по поводу того, как надлежит ему вести себя в торжественный момент. Если бы Бенуа не убедил его в том, что белый человек с длинной бородой принял облик «бессмысленной мушки», чтобы проникнуть в глотку колдуна, то бедняга никогда бы не решился занести руку на представителя высшей и мудрой расы.
Но заявление бандита (а ведь он тоже белый), его присутствие на месте казни со своими бесчестными компаньонами подняли дух Акомбаки, придали ему необходимую самоуверенность.
Бенуа бросил на пленников последний взгляд, исполненный ненависти, и добавил, обращаясь к Робену:
— Я не намерен объяснять мотивы своего поведения по отношению к тебе. Мы в диком лесу, вдалеке от всякой цивилизации, здесь правит закон более сильного. И чтобы свести наши с тобой давние счеты, обстановка самая подходящая. Как ты понимаешь, и повод они дают более чем достаточный. Но, чем больше я размышляю, тем больше убеждаюсь, что это ты с помощью своих щенков пытался свалить нам на голову деревья на реке, а потом ранил стрелой одного из моих товарищей. Признайся, ведь сбежать нашему краснокожему пленнику помог тоже ты?
— Да, я, — четко выговорил Робен.
— Вот уж не ждал такой откровенности! Твое признание успокаивает мою совесть, — иронически заключил Бенуа. — Вы проведете ночь в этом месте, здесь вполне удобно. Полдюжины краснокожих и один из моих парней будут у вас телохранителями. Охрана надежная, спите спокойно, желаю приятных сновидений! До завтра!
Робена и троих его сыновей усадили рядом, спинами к связке пальмовых листьев. Индеец с широкой тыквенной бутылкой, наполненной куаком, подносил каждому по очереди горячие плотные катышки, но пленники отказались от пищи. Другой принес кувшин с водой. Бедняги сделали по нескольку глотков, что дало им некоторое облегчение.
Главарь убрался, краснокожие остались под началом Бонне, которого надзиратель кратко посвятил в суть происходящего.
Пленники беседовали вполголоса, но по-английски, к великому разочарованию Бонне, которому очень хотелось знать, о чем они говорят. Запрещать разговоры он не собирался, ибо шеф отдал приказ не мешать их общению.
Патрон так поступил, конечно, не из гуманности: просто он надеялся, что доверительная беседа в такой момент, трагическая торжественность последнего разговора способны привести к проявлениям слабости и тем самым усилить его торжество.
Ожидания надсмотрщика не оправдались. Робинзоны, богатыри не только телом, но и духом, с детства готовились к любым превратностям жизни. И безжалостные удары судьбы, самые внезапные катастрофы могли их потрясти, но не в состоянии были сокрушить.
Однако на сей раз они должны будут погибнуть безоговорочно, если не произойдет какого-то чуда — увы, слишком невероятного в подобных условиях и в таком месте! Невозможно было не только предпринять отчаянную попытку освободиться от своих уз и убежать, но даже просто пошевелиться — настолько плотно спеленали их палачи по рукам и ногам!
— Дети мои!.. Милые мои дети! — шептал беглый каторжник, чье сердце надрывалось от тоски, но лицо сохраняло гордое спокойствие. — Я знаю, что мы пропали. Ничего не остается, как только подготовиться и умереть с достоинством!
— Отец, мы готовы, — в один голос отвечали отважные сыновья.
— Отец, я могу тебе твердо сказать от имени братьев и от своего собственного: мы жили без упрека и умрем без страха!
— Знаю, знаю, какие вы смелые, дорогие мои мальчики, моя вечная забота и любовь… Я не боюсь слабости, но могу ли думать спокойно, что увижу вас завтра совсем беззащитных среди рычащей и алчущей своры дикарей, что этот монстрnote 276 с человеческим лицом, самый мерзкий выродок изо всех каторжных отбросов, станет издеваться над вашим бессилием, а я даже не смогу пожертвовать жизнью, чтобы спасти вас! Вот что для меня невыносимо…
— Папа, а правда, — прозвучал нежный голос Эжена, — правда, что это — тот самый человек, которого ты вырвал из когтей тигра, когда завоевал себе свободу?..
— Увы, это он! И вы теперь становитесь жертвами моего доброго поступка!
— Да какое значение имеет жизнь без тебя! — сказал Эдмон. — Сто раз мы встречались со смертью с того дня, когда впервые после разлуки обняли тебя! Разве эта постоянная, каждодневная борьба, не знающая ни минуты передышки, не приучила нас к мысли о преждевременной смерти?..
— Отец, мы жалеем только о великих планах, которые строили вместе с тобой ради будущего нашей приемной родины!
— Не жалейте ни о чем… — сдавленным голосом произнес Робен, чьи глаза увлажнили горячие слезы.
— Ни о чем… Ты ведь знаешь, папа, что Она не переживет нашей смерти!
До сих пор ни словечка не проронили бесстрашные дети о своей матери. К чему слова?! Сердца их переполняла память об этом обожаемом и доблестном существе. Разве не составляли все они вместе единую душу в нескольких телах?.. Разве Она не присутствовала незримо при их предсмертном разговоре? Они даже не произносили слов: «наша мама», им хватало одного только упоминания: Она. И это слово заключало в себе вместе с неотступной памятью идею прочной общности, соединявшей их всех в единое целое.
— Бедный Шарль! — тихо прошептал несчастный отец.
— Шарль уже мужчина, — твердо заявил Анри. — Он примет наше наследство. Надо, чтобы он жил, чтобы осуществил наши планы. Масштаб задачи ему по плечу.
В то время как гвианские робинзоны, бесповоротно осужденные, еще бодрствовали в свою предсмертную ночь, на поляне началась оргия. Индейцы и каторжники пили до одурения. Один Бенуа оставался трезвым и сохранял самообладание. Пьяного в стельку Тенги охватила алкогольная ипохондрияnote 277.
— Так ты говорил, шеф, — повторял он уже в десятый раз, — что этот здоровенный бородач, отец этих юнцов, из бывших, оттуда…
— Ну да, — злобно отругивался разжалованный надзиратель. — Пристал, как мокрый лист к заднице… Отлипни!
— И какие же это, — продолжал тянуть свое Тенги с упорством пьяницы, — у тебя были с ним делишки в свое время…
— Ну, были… Оставь меня в покое, говорю тебе!
— Тогда это тот самый, что порвал пасть тигру, который грыз твою ногу?.. Странная же у тебя манера расплачиваться со своими долгами! И ты его бросишь на растерзание краснокожим… Слушай! Хочешь, я тебе скажу? Ты не стоишь даже последнего «фаго»…note 278 У фаго есть чувство благодарности… А у тебя, значит, ни хрена за душой?.. Я не ж-желаю, чтобы его убивали… Как мою тетушку… Если бы снова началось…
Глухой удар кулака оборвал фразу на полуслове. Пьяница распластался на земле, ноги его разъехались в стороны, голова попала на кучу листьев, и вскоре он захрапел.
Едва забрезжил рассвет, как начались приготовления к казни. Присев на корточки возле огня, индейцы плели сита — «манаре» — из волокнистого растения арумы. Ячейки манаре должны были служить «камерами заключения» для «бессмысленных мушек». Всего полагалось по одному ситу на каждую жертву.
Двое эмерийонов отправились на разведку, в поисках гнезд насекомых. Время суток как раз подходило для ловли перепончатокрылых: в такой ранний час они обычно дремлют. Одни палачи-любители заготовляли острые иглы «сырного дерева» и иных колючих растений, другие точили свои мачете о диоритовые плиты, третьи готовили стрелы и вырезали для них буту, деревянные шарики, заменявшие наконечники, с помощью которых не пронзали, а только оглушали животных. Поскольку пленники обладали незаурядной силой, то не исключалась вероятность, что серия пыток может сильно растянуться во времени. Жертвы подлежали поочередно уколам, жалящим укусам, протыканию острыми предметами, оглушению, а затем их предстояло разрезать на мелкие кусочки.
Ну, хватит болтать! Пора переселяться, как в Питивье. Только два слова еще! Когда выберусь отсюда, то найду вход в пещеру и уберу все, что мешает вытолкнуть камень изнутри. После этого подам сигнал свистом, а вы объедините все усилия — и разрази меня гром, если не удастся спихнуть каменюку!
— Решено! — отчеканил Бенуа, которому перспектива близкой свободы вернула энергию. — Погоди минутку, я тебя подсажу. — Бывший надзиратель изогнулся дугой вдоль стены. — Залезай на плечи!
— Вот теперь порядок, руки достают до «форточки»… Голова проходит. Шкуру на боках обдеру, но это пустяки, маленькое неудобство… Должен пролезть, на тюремных харчах я живота не нагулял…
Каторжник подтянулся что есть силы, как-то уменьшился в размерах, вытянулся, напряг все мускулы, даже стал вроде более плоским и в конце концов протиснулся в узкое отверстие. На несколько минут он застрял на полпути, среднюю часть тела сжало словно тисками. Бонне не в состоянии был ни продвинуться вперед, ни вернуться; наконец ему удалось высвободить руки, он поболтал отчаянно ногами, кости его затрещали, кожа была ободрана в кровь.
Раздался долгий крик облегчения: беглец на свободе!
Когда маневр увенчался успехом, не столь сложно было выполнить остальную часть плана. Намерения ловкача осуществились с точностью, на какую он сам не рассчитывал. Вход в пещеру, который негодяй отыскал в несколько минут, оказался заваленным целой горой камней; лишь мина могла разворотить ее одним ударом. Бонне достиг этого результата за два часа ожесточенной работы. И следа не осталось от «холма», который насыпали арамишо при своем поспешном бегстве.
Пленники объединили усилия, согласовали движения и толкнули камень с такой силой, что он покачнулся, а потом с грохотом покатился по склону горы до самого низа. Вопль радости и ликования вырвался у белых при виде солнца, чьи пламенные лучи они уж не надеялись почувствовать на своей коже. Индейцы пели и плясали, вытащив на свежий воздух труп своего пиэй, еще более разложившийся. Уступая настояниям Бенуа, они согласились похоронить колдуна недалеко от пещеры, предварительно срезав его длинные волосы, чтобы предать их земле с необходимыми почестями в нужное время и в надлежащем месте.
В доску пьяные и совершенно отупевшие краснокожие без особых переживаний восприняли свое заточение, которое могло оказаться для них роковым. Оставило их равнодушным и возвращение к свету, к жизни в девственном лесу. Единственным их желанием было поскорее вернуться к себе вместе с волосами своего пиэй, чтобы снова начать похоронную церемонию, уснащенную обильными возлияниями. Не видя в данный момент подходящего предлога для поглощения кашири или вику, озабоченный благом подчиненных, как и своим собственным, Акомбака собирался подать сигнал к возвращению.
В конце концов он сдержал обещание. Белый вождь сумел благодаря его помощи достичь цели, а ему, Акомбаке, теперь нужно выполнять свои обязательства. Пора вернуться к реке и отправиться на войну с бони и полигуду.
Но Бенуа был решительно против. Краснокожие — слишком ценные помощники, чтобы он согласился лишиться их услуг. Отлично зная слабости этих больших наивных «детей», жадных и ленивых, мошенник без особого труда соблазнил их снова.
— Неужели вождь краснокожих, — нравоучительно начал надзиратель, — откажется покарать убийцу великого пиэй своего племени? Неужели он до такой степени опустился, что забывает, как старая женщина, об оскорблении, нанесенном ему и его воинам?
— У моих молодых мужчин нет больше пищи, — жалобно сказал пьяница. — Жестокий голод станет бурчать в их животах, у них не хватит сил, чтобы сражаться с неграми Марони. А кто защитит наших женщин, детей, стариков, если голод поразит и отберет у них силы?
— Но разве честь для краснокожих мужчин не превыше всего?
— Индеец идет в бой только сытым, — возразил вождь, перефразируя, сам того не ведая, изречение известного маршала: «Солдат не станет сражаться, пока не съест тарелку супа!»
— Пусть тебя это не беспокоит, — заверил Бенуа. — Я поведу вождя и его воинов на такие плантации, каких не видел ни один индеец с тех пор, как великий творец мира Гаду создал людей, животных и леса.
— Мой брат говорит правду?
— Белый вождь никогда не лжет, — бесстыдно заявил прохвост.
— Когда мой брат покажет эти плантации тому, «Кто уже пришел», и его воинам?
— Когда солнце появится после того, как дважды заснет за большими лесами, мои братья эмерийоны и тиос будут хозяйничать на полях батата, ямса и маниоки, они будут купаться в изобилии и смогут, не работая, провести время великих дождей.
Это доконало индейца, аргументы белого казались неотразимыми. Договорились, что они без задержки отправятся в эту загадочную прекрасную страну, где можно хорошо есть, пить, спать и где их ждет одна забота — готовить пищу и крепкие напитки.
Наконец колонна снова двинулась с места, к великой радости Бенуа, утомленного тяжким бременем власти. Внезапно он обрел свои старые прозаические привычки и без умолку болтал с компаньонами.
— Уф! — говорил он Тенги, который ничего не понял из его беседы с вождем, но проявлял доверительное восхищение. — Я снова спас ситуацию!
— А я спас нашу кассу, — ответствовал каторжник, показывая растертое лямкой плечо, на котором болталась увесистая сумка, бившая при ходьбе по ногам.
— Ну да, конечно… Самородок! Я чуть не забыл о нем…
— А я помню! Хорош цыпленочек! Такой не часто сыщешь в наконечнике индейской стрелы!
— Терпение, ребятки, терпение! Скоро найдем что-нибудь и получше!
— Да, пусть это будут такие же булыжнички, как в моей сумке! Большего и не надо! Можешь нагрузить меня, как мула, понесу за милую душу!
Отряд неторопливо продвигался в направлении «Доброй Матушки». Читатель уже догадался, что целью авантюристов был райский уголок робинзонов. Этим шагом Бенуа делал выпад мастера в фехтовальном поединке. Он намеревался в одночасье сохранить в своем распоряжении целое племя, которое заставил бы в дальнейшем переселиться в этот благодатный район, и удовлетворить свою давнюю ненависть к Робену.
Ураган обрушился на них недалеко от того места, где робинзоны, не подозревая о нависшей над ними двойной опасности, разбили стоянку. Бандиты слышали грохот от падения вырванных с корнем гигантов, но слепая стихия, поразившая невинных, пощадила прохвостов.
Яростное буйство природы миновало, как детский гнев, тяжелые облака рассеялись, и полная луна залила безмятежным светом блестевшую водяными жемчужинами листву.
Дикие обитатели леса, напуганные внезапным шквалом, разбежались. Под просторными зелеными куполами не разносилось больше эхо разнообразных голосов зверей и птиц, промышляющих охотой… Все вдруг примолкло перед разбушевавшейся природой.
Один лишь звук нарушил мертвую тишину джунглей. Донесся человеческий крик, скорее стон, один из тех тоскливых призывов, что разрывают туман агонии, плывущий над полем битвы. Голос не звал на помощь. Это был всего лишь бессознательный протест живого существа против страдания.
Суеверные дикари боязливо приблизились к белым.
— Ты слышал? — прошептал Акомбака на ухо Бенуа.
— Да, я слышал голос пиэй, который взывает к мести, — немедленно нашелся проходимец.
Звук повторился, затихающий и тревожный.
— Это человек, без сомнения! — передумал бывший надзиратель. — Да кого же занесло в такое место и в такую пору? О, черт… А если… Ей-богу, не удивлюсь… Те самые типы, что украли золото из пещеры, а потом так любезно запечатали нас в ней!
Бородач поделился своими предположениями с сообщниками, и те, как всегда, поддержали его. Тенги даже повеселел, решив, что «кубышка» вполне может находиться при них.
— А ты не так глуп, как кажешься, дубовая голова! — заявил главарь, называя бандита ласковой дружеской кличкой, что сберегалась для особо торжественных случаев. — Идемте, время дорого! Попробуем размотать узелок…
Индейцы последовали за Бенуа, невзирая на отвращение, испытываемое к ночному маршу и усугубленное ужасом таинственного крика. Отряд подошел к месту, где ударила молния и ураган причинил наибольшее опустошение. Луна заливала мертвенным светом обширную вырубку, созданную самой природой. Оставшиеся стоять деревья образовывали кольцо вокруг ужасающего нагромождения расщепленных и поверженных стволов, перепутанных крон, сломанных ветвей, порванных лиан.
Небольшое светлое пятно выделялось на мрачном фоне, и находилось оно довольно близко от авантюристов. Сухая ветка треснула под башмаком шефа. Белый предмет вытянулся, увеличился в размерах, затем принял вертикальное положение. Это был человек, по-видимому, раненый, а может быть, только оглушенный ударом.
У одного из индейцев вырвался возглас удивления или ужаса.
— Кто вы такие? — крикнуло «привидение» по-французски.
— А ты сам кто такой? — грубо парировал бывший охранник.
— Раненый, который нуждается в помощи для себя и для своих товарищей!
— А много ли вас?
— Четверо. Ураган обрушился на нашу хижину, и мои товарищи погребены под ветками… Быть может, они погибли! — добавил человек, слезы мешали ему говорить.
— Ну, мужайся! Все будет в порядке! Мы вам поможем!
Бенуа приблизился к незнакомцу, которого появление столь многочисленного отряда ни взволновало, ни удивило. Отвесный луч упал на лицо говорившего. Он оказался совсем еще молодым человеком.
— Черт побери! — вырвалось у пораженного надзирателя. — Я должен поставить большую свечку Богу-громовержцу. Но разразят меня силы небесные, если этот парень не тот самый, что сопровождал Робена!
— Умоляю вас, поторопитесь! Мне кажется, что они без сознания! Помогите мне приподнять эти деревья и ветки!
— Мы идем, молодой человек, мы идем! И с большой радостью, можете мне поверить!
— О! Благодарю на добром слове!
— Вы ранены?
— Нет! Но у меня сильные ушибы. Мне кажется, что все конечности мои разбиты!
— Вот этот человек, — шепнул Бенуа индейскому вождю, — враг твоего племени! Следи за ним, чтобы он не улизнул! А мы схватим остальных. Видишь, сам Гаду помогает нам!
Трое каторжников и краснокожие действовали быстро и уверенно. Давний опыт жизни в девственных лесах позволил им сразу организовать спасательные работы. Одни проскальзывали под нижние ветки с гибкостью рептилий. Другие осторожно действовали мачете, прокладывая тропинку к месту, указанному юношей. Именно там находился, по его словам, разрушенный бурей шалаш.
После часа кропотливых трудов из груды зелени раздался приглушенный голос Бонне. Благодаря поразительной природной ловкости, каторжнику-«кощею» удалось подобраться к месту, где распростертыми лежали трое мужчин, неподвижные, словно трупы. По счастливому стечению обстоятельств они оказались под огромным оливковым деревом, которое, сломавшись в пяти футах над поверхностью почвы, продолжало опираться на основание ствола, создав таким образом наклонное прикрытие над поверженными людьми.
Все они были в обмороке, но без внешних телесных повреждений. По всей видимости, потерю сознания вызвала огромная сила удара, бросившего их оземь.
Спасатели устремились к тому месту, откуда раздавался голос Бонне. Находясь, как водолаз, на дне зеленого месива, он дал шефу краткие наставления. Решили прорубить нечто вроде колодца в густом слое растений, высота которого в этом месте достигала семи-восьми метров. Молодой человек, с которого Акомбака не спускал обеспокоенного взгляда, орудовал энергичнее всех. Сила и ловкость вернулись к нему, и трудился он за четверых, не меньше.
— Вот такого помощника не надо тянуть на веревочке, — бурчал Бенуа, которого начинала волновать эта атлетическая сила, несмотря на присутствие телохранителей.
После нескольких неудачных попыток освободить раненых из заточения удалось с помощью креплений от гамаков осторожно поднять их наверх и перенести к разложенному костру.
Юноша издал ликующий крик, он готов был кинуться к своим товарищам, но не успел: внезапно его повалили на землю, накинув на голову и на плечи гамак, словно невод, в ячейках которого он запутался, а ноги быстро стянули крепкими лианами.
— Спокойно, мой дружочек, спокойно! — с ласковой ироничностью изрек надзиратель. — У нас есть маленький счет к этому типу, который так похож на вас и которого я знаю очень давно… Вот мы и должны с ним уладить наши дела…
Двое юношей и их отец, которых усердно растирали заботливые индейцы, постепенно приходили в себя. Глоток водки, введенный через сжатые челюсти, окончательно вернул их к жизни. В тот момент, когда глаза их открылись свету, растерянно уставившись на огонь очага с естественным изумлением людей, не верящих, что они еще живы, в тот момент, когда грудь их наполнилась первыми порциями свежего воздуха, они вдруг снова остолбенели, обнаружив, что крепко связаны по рукам и ногам, да так, что не могут пошевелиться!
Бенуа медленно подошел к пленникам. Он остановился возле костра, чьи кровавые отблески освещали его грубые, жесткие черты, резко сорвал с головы небольшую шапчонку, едва прикрывавшую затылок, и, глядя прямо в лицо изгнаннику, крикнул пронзительным голосом:
— Ты узнаешь меня, Робен?
Пленник сознавал безнадежность ситуации со всей ясностью, свойственной людям, которых капризная, полная борьбы и страданий судьба приучила к самым разнообразным опасностям. Он сразу узнал бывшего надзирателя и не удостоил ответом. Его спокойное и гордое лицо хранило впечатляющую бесстрастность. Но долгий взгляд, задержавшийся на мерзавце, заключал в себе такое сокрушительное презрение, что бандит почувствовал на своей щеке пылающий след оплеухи.
Он побледнел и сделал резкое движение, сгорая от желания наброситься на своего врага. Как недавно в пещере, ругательства и проклятия готовы были сорваться у него с языка. Но Бенуа не мог вымолвить ни слова, он только икал и мычал. Никогда еще человеческий организм не испытывал такого гнусного припадка слепой, бешеной ярости.
Робен и его сыновья наблюдали эту сцену с холодным и презрительным любопытством, они казались безучастными зрителями драмы, которая могла завершиться ужасной развязкой. Как будто семейство львов забавлялось гримасами трусливого шакала, не решавшегося залезть в холодную воду.
Индейцы и каторжники молчали, удивленные поведением главаря. Впрочем, они уже не раз наблюдали приступы его ярости.
— …Как собаки!.. Да, вы околеете все… как собаки! — наконец вырвался из груди Бенуа хриплый вопль.
Губы парижского инженера шевельнулись, голосом спокойным и звонким он произнес одно-единственное слово:
— Подлец!..
Этот неприятный эпитетnote 274 мог тут же завершиться катастрофой. Но случилось наоборот: он произвел на негодяя действие холодного душа. Тот внезапно успокоился, и, если бы не слегка дрожащий голос, невозможно было разглядеть приступ бешенства, который только что им владел.
— Ты мне заплатишь за это и за все прочее. Клянусь, я бы тебе размозжил голову одним ружейным выстрелом. Вообще я предпочитаю действовать быстро и решительно. Но именно поэтому отдам тебя в руки индейцам. Ты увидишь, какие они ловкие затейники! Таких палачей в Европе на сыщешь! Я же буду присутствовать на сеансе, как судья на матче. Тебя обслужат последнего, на закуску. Мои замечательные краснокожие начнут с твоих спутников. Они — твои дети, не правда ли? Я это чувствую по своей ненависти к ним. Все похожи, как тигриный выводок, на своего отца. Бравые молодцы. Посмотрим, как они сохранят присутствие духа, когда мой достойный друг Акомбака уделит им часть своей нежности… Мне также любопытно знать, останешься ли ты таким же фанфарономnote 275, когда твоих парней приголубят «бессмысленные мушки», а потом искромсают муравьи-маниоки… Они будут подыхать перед твоим носом, как лягушки в табаке…
Пленники оставались безучастными и немыми перед потоком дешевого хвастовства. Только их взоры, прикованные к глазам бандита, излучали непередаваемое презрение.
Краснокожие, понимавшие толк в мужестве, невольно восхищались такой твердостью. Поведение молодых людей, еще совсем детей, поражало индейцев, их почтение к людям белой расы нашло новую пищу. Завтрашний праздник обещает быть чудесным, он даст им огромное наслаждение применить на практике тонкие приемы палаческого искусства, в котором они так преуспели.
Душа покойного пиэй будет достойно отомщена, и масса Гаду не замедлит открыть перед нею обе половинки дверей, ведущих в рай, предназначенный специально для краснокожих. Акомбака, никогда ранее не «оперировавший» на белых, был подавлен величием своей миссии и испытывал сильные сомнения по поводу того, как надлежит ему вести себя в торжественный момент. Если бы Бенуа не убедил его в том, что белый человек с длинной бородой принял облик «бессмысленной мушки», чтобы проникнуть в глотку колдуна, то бедняга никогда бы не решился занести руку на представителя высшей и мудрой расы.
Но заявление бандита (а ведь он тоже белый), его присутствие на месте казни со своими бесчестными компаньонами подняли дух Акомбаки, придали ему необходимую самоуверенность.
Бенуа бросил на пленников последний взгляд, исполненный ненависти, и добавил, обращаясь к Робену:
— Я не намерен объяснять мотивы своего поведения по отношению к тебе. Мы в диком лесу, вдалеке от всякой цивилизации, здесь правит закон более сильного. И чтобы свести наши с тобой давние счеты, обстановка самая подходящая. Как ты понимаешь, и повод они дают более чем достаточный. Но, чем больше я размышляю, тем больше убеждаюсь, что это ты с помощью своих щенков пытался свалить нам на голову деревья на реке, а потом ранил стрелой одного из моих товарищей. Признайся, ведь сбежать нашему краснокожему пленнику помог тоже ты?
— Да, я, — четко выговорил Робен.
— Вот уж не ждал такой откровенности! Твое признание успокаивает мою совесть, — иронически заключил Бенуа. — Вы проведете ночь в этом месте, здесь вполне удобно. Полдюжины краснокожих и один из моих парней будут у вас телохранителями. Охрана надежная, спите спокойно, желаю приятных сновидений! До завтра!
Робена и троих его сыновей усадили рядом, спинами к связке пальмовых листьев. Индеец с широкой тыквенной бутылкой, наполненной куаком, подносил каждому по очереди горячие плотные катышки, но пленники отказались от пищи. Другой принес кувшин с водой. Бедняги сделали по нескольку глотков, что дало им некоторое облегчение.
Главарь убрался, краснокожие остались под началом Бонне, которого надзиратель кратко посвятил в суть происходящего.
Пленники беседовали вполголоса, но по-английски, к великому разочарованию Бонне, которому очень хотелось знать, о чем они говорят. Запрещать разговоры он не собирался, ибо шеф отдал приказ не мешать их общению.
Патрон так поступил, конечно, не из гуманности: просто он надеялся, что доверительная беседа в такой момент, трагическая торжественность последнего разговора способны привести к проявлениям слабости и тем самым усилить его торжество.
Ожидания надсмотрщика не оправдались. Робинзоны, богатыри не только телом, но и духом, с детства готовились к любым превратностям жизни. И безжалостные удары судьбы, самые внезапные катастрофы могли их потрясти, но не в состоянии были сокрушить.
Однако на сей раз они должны будут погибнуть безоговорочно, если не произойдет какого-то чуда — увы, слишком невероятного в подобных условиях и в таком месте! Невозможно было не только предпринять отчаянную попытку освободиться от своих уз и убежать, но даже просто пошевелиться — настолько плотно спеленали их палачи по рукам и ногам!
— Дети мои!.. Милые мои дети! — шептал беглый каторжник, чье сердце надрывалось от тоски, но лицо сохраняло гордое спокойствие. — Я знаю, что мы пропали. Ничего не остается, как только подготовиться и умереть с достоинством!
— Отец, мы готовы, — в один голос отвечали отважные сыновья.
— Отец, я могу тебе твердо сказать от имени братьев и от своего собственного: мы жили без упрека и умрем без страха!
— Знаю, знаю, какие вы смелые, дорогие мои мальчики, моя вечная забота и любовь… Я не боюсь слабости, но могу ли думать спокойно, что увижу вас завтра совсем беззащитных среди рычащей и алчущей своры дикарей, что этот монстрnote 276 с человеческим лицом, самый мерзкий выродок изо всех каторжных отбросов, станет издеваться над вашим бессилием, а я даже не смогу пожертвовать жизнью, чтобы спасти вас! Вот что для меня невыносимо…
— Папа, а правда, — прозвучал нежный голос Эжена, — правда, что это — тот самый человек, которого ты вырвал из когтей тигра, когда завоевал себе свободу?..
— Увы, это он! И вы теперь становитесь жертвами моего доброго поступка!
— Да какое значение имеет жизнь без тебя! — сказал Эдмон. — Сто раз мы встречались со смертью с того дня, когда впервые после разлуки обняли тебя! Разве эта постоянная, каждодневная борьба, не знающая ни минуты передышки, не приучила нас к мысли о преждевременной смерти?..
— Отец, мы жалеем только о великих планах, которые строили вместе с тобой ради будущего нашей приемной родины!
— Не жалейте ни о чем… — сдавленным голосом произнес Робен, чьи глаза увлажнили горячие слезы.
— Ни о чем… Ты ведь знаешь, папа, что Она не переживет нашей смерти!
До сих пор ни словечка не проронили бесстрашные дети о своей матери. К чему слова?! Сердца их переполняла память об этом обожаемом и доблестном существе. Разве не составляли все они вместе единую душу в нескольких телах?.. Разве Она не присутствовала незримо при их предсмертном разговоре? Они даже не произносили слов: «наша мама», им хватало одного только упоминания: Она. И это слово заключало в себе вместе с неотступной памятью идею прочной общности, соединявшей их всех в единое целое.
— Бедный Шарль! — тихо прошептал несчастный отец.
— Шарль уже мужчина, — твердо заявил Анри. — Он примет наше наследство. Надо, чтобы он жил, чтобы осуществил наши планы. Масштаб задачи ему по плечу.
В то время как гвианские робинзоны, бесповоротно осужденные, еще бодрствовали в свою предсмертную ночь, на поляне началась оргия. Индейцы и каторжники пили до одурения. Один Бенуа оставался трезвым и сохранял самообладание. Пьяного в стельку Тенги охватила алкогольная ипохондрияnote 277.
— Так ты говорил, шеф, — повторял он уже в десятый раз, — что этот здоровенный бородач, отец этих юнцов, из бывших, оттуда…
— Ну да, — злобно отругивался разжалованный надзиратель. — Пристал, как мокрый лист к заднице… Отлипни!
— И какие же это, — продолжал тянуть свое Тенги с упорством пьяницы, — у тебя были с ним делишки в свое время…
— Ну, были… Оставь меня в покое, говорю тебе!
— Тогда это тот самый, что порвал пасть тигру, который грыз твою ногу?.. Странная же у тебя манера расплачиваться со своими долгами! И ты его бросишь на растерзание краснокожим… Слушай! Хочешь, я тебе скажу? Ты не стоишь даже последнего «фаго»…note 278 У фаго есть чувство благодарности… А у тебя, значит, ни хрена за душой?.. Я не ж-желаю, чтобы его убивали… Как мою тетушку… Если бы снова началось…
Глухой удар кулака оборвал фразу на полуслове. Пьяница распластался на земле, ноги его разъехались в стороны, голова попала на кучу листьев, и вскоре он захрапел.
Едва забрезжил рассвет, как начались приготовления к казни. Присев на корточки возле огня, индейцы плели сита — «манаре» — из волокнистого растения арумы. Ячейки манаре должны были служить «камерами заключения» для «бессмысленных мушек». Всего полагалось по одному ситу на каждую жертву.
Двое эмерийонов отправились на разведку, в поисках гнезд насекомых. Время суток как раз подходило для ловли перепончатокрылых: в такой ранний час они обычно дремлют. Одни палачи-любители заготовляли острые иглы «сырного дерева» и иных колючих растений, другие точили свои мачете о диоритовые плиты, третьи готовили стрелы и вырезали для них буту, деревянные шарики, заменявшие наконечники, с помощью которых не пронзали, а только оглушали животных. Поскольку пленники обладали незаурядной силой, то не исключалась вероятность, что серия пыток может сильно растянуться во времени. Жертвы подлежали поочередно уколам, жалящим укусам, протыканию острыми предметами, оглушению, а затем их предстояло разрезать на мелкие кусочки.