Страница:
Поет, как правило, вожак стаи, а не его скромные подданные. Если один из них, охваченный восторгом, попытается вплести в концерт свою ноту, ведущий солист немедленно вразумит выскочку и заставит его умолкнуть.
Слушатели имеют право только восторгаться.
Бенуа, отнюдь не восхищенный воплями четвероруких, лежал и злился. Ревуны не собирались покидать занятое место. Стая ликовала. Вскоре обезьяны принялись цепляться хвостами за ветки; они болтались вниз головами, словно диковинные люстры, и в этом положении продолжали издавать хрипло-гортанные одобрительные выкрики, в то время как вожак, теперь тоже висевший вниз головой, завывал с такой силой, что у прочих лесных обитателей едва не лопались барабанные перепонки.
— Сейчас я вам заткну глотки! — не выдержал охранник и, взведя курок пистолета, выстрелил в обезьян. В мгновение ока стая улетучилась. Но едва лишь воцарилась тишина, как в отдалении раздался звук выстрела.
Надежда вспыхнула в сердце раненого.
— Меня ищут! Крепись, малыш!
Он перезарядил оружие, перемежая стонами отборную ругань, а затем выстрелил в воздух. Послышался ответный выстрел, уже более близкий.
— Ну, порядок! Через четверть часа мои бездельники подойдут. Еще немного, и я поднимусь на ноги. Берегись, Робен!
Предвидение надзирателя вполне оправдалось. Его товарищи, обнаружив, хотя и с большим опозданием, что попались на удочку, погнавшись за чучелом, двинулись по следам Бенуа. Вояки вооружились факелами, изготовленными из каучукового дереваnote 64. Во главе процессии громко лаял верный Фаго, который при виде хозяина принялся прыгать и радостно повизгивать.
На скорую руку соорудили носилки и с большим трудом доставили домой раненого, который впал в горячечный бред.
Не прошло и полутора суток, как в колонии появился индеец Атука. Он рассказывал каждому встречному и поперечному о том, как обнаружил «белого тигра», и предлагал — за надлежащее вознаграждение — провести вооруженных людей по его следам.
Бенуа, конечно, прослышал об этом. Он пригласил индейца к своему ложу, пообещал ему все, чего тот хотел, выбрал для него двоих спутников и велел им выступить в путь немедленно, хорошенько вооружившись и запасшись продовольствием.
Отдавая такой приказ без ведома главного начальника, старший надзиратель рассчитывал отличиться, возвратив беглеца, и тем самым отвести от себя бурю, которая должна была разразиться над его головой после выздоровления.
Тюремщики, ведомые индейцем, для которого в лесу не было тайн, довольно скоро напали на след. Робен в своем отчаянном и запутанном движении оставлял немного видимых примет, но краснокожий держал след как хорошая ищейка, и узнавал по примятой траве, сорванному листу, потревоженной лиане, что «белый тигр» проходил здесь.
Спустя четыре дня они обнаружили в кустах отпечаток, оставшийся вроде бы от падения чьего-то тела, а на белом камне неподалеку темнело кровавое пятно.
Беглец, должно быть, здесь упал. Быть может, его настиг и растерзал какой-то хищник?..
Атука отрицательно покачал головой. Он бесшумно скрылся в кустах — ушел на разведку, отсутствовал примерно час и возвратился, прижимая палец к губам.
— За мной! — прошептал он.
Спутники молча последовали за ним. Не более чем в пятистах метрах они обнаружили поляну, в центре которой стояла хижина из листьев и ветвей давней постройки, но еще крепкая; над крышей подымалась тоненькая струйка дыма.
— Там белый тигр, — радостно заявил индеец.
— Молодец, калина, — похвалил один из спутников. — Бенуа теперь не пойдет под арест, а ты получишь награду. Сейчас мы схватим этого бродягу!
ГЛАВА 3
Его тело скрылось в высокой траве. Смерть от истощения казалась неминуемой. Несчастный обречен был испустить последний вздох, даже не приходя в себя.
Стало быть, он больше не в силах бороться за жизнь, и новое имя пополнит список жертв каторги, новый скелет забелеет на мрачном тропическом погосте?..
Плотный и упругий растительный ковер смягчил удар при падении, и тело, похожее на труп, долгие часы оставалось распростертым на мягкой травяной подстилке. Ни один ягуар в поисках добычи не показался вблизи, не набежали и муравьи-маниоки. Это была счастливая случайность.
Беглец медленно приходил в себя, он не в состоянии был бы определить, сколько времени пролежал здесь. Парижанин все еще находился во власти прострацииnote 65, причины которой затруднился бы объяснить, хотя сознание к нему возвращалось.
Невероятно, но он не ощущал никакой тяжести в голове, тиски, сжимавшие его череп, как будто внезапно ослабли, звона в ушах больше не было. Наш герой отлично слышал пронзительный свист пересмешника, глаза его воспринимали свет, пульс бился равномерно, легкое дыхание полнило грудь. Лихорадка как будто отступила.
Но слабость была такая, что Робен не мог приподняться. Тело словно налилось свинцом. Еще ему чудилось, что по лицу и шее течет тепловатая жидкость, у нее какой-то душный, особый запах…
Он посмотрел на рубашку и обнаружил на ней большое ярко-красное пятно.
— Да я просто в луже крови… Где я? Что произошло?
Каторжник ощупал себя со всех сторон, потом ему удалось подняться на колени.
— Нет, я не ранен… но эта кровь… О господи! До чего же я ослабел!
Бургундец находился в довольно широкой долине, окаймленной невысокими лесистыми холмами, между ними протекал неглубокий ручей с прозрачной свежей водой.
Такие ручьи и бухточки в изобилии встречаются в Гвиане, они служат единственным вознаграждением природы за те адские муки, что претерпевают здесь люди.
Робен с трудом дотащился до воды, напился, сбросил свои лохмотья и вошел в протоку. Он старательно смыл с лица и груди кровяные сгустки и, завершив омовение, уже выходил из ручья, как то же самое ощущение теплой текущей жидкости вновь обеспокоило его. Он тронул рукой лоб, глянул — ладонь была испачкана кровью.
Ощупывание лба и висков ничего не дало: никакой раны на коже не оказалось. Откуда же кровь?
— Бог мой, здесь приходится изобретать то, что людям дала цивилизация. У негра или индейца через пять минут было бы зеркало. Возьмем с них пример.
Несмотря на возрастающую слабость, парижанин отыскал несколько крупных зеленовато-бурых листьев водяной лилии. Срезать один из них, погрузить горизонтально в воду и удерживать в нескольких сантиметрах от поверхности было несложно.
Его лицо, отраженное как бы в стекле с подкладкой из оловянного листа, предстало перед ним с такой отчетливой яркостью, как будто он гляделся в самое лучшее зеркало.
— Так вот оно что, — сказал каторжник, после внимательного осмотра, обнаружив маленький шрам над левой бровью у самого виска, — меня укусил вампирnote 66!
И, вспомнив свою встречу с индейцем, свое отчаянное бегство, лихорадочный бред и наконец обморок, воскликнул:
— Какая странная у меня судьба! То меня преследуют дикие звери, то гонятся по пятам охотники за людьми, а теперь выходит, что ненасытное обжорство мерзкого животного спасло мне жизнь!
Робен не ошибся. Он бы погиб, если бы не вампир, который сделал ему сильнейшее кровопускание. Летучие мыши-вампиры питаются исключительно кровью млекопитающих. Они кусают только сонных животных, при случае не пропускают и человека, жадность их не знает границ.
Эта летучая тварь снабжена хоботком, или, точнее сказать, ее рот переходит в маленькую трубочку-присоску, снабженную крохотными сосочками. Вампир приближается к жертве, мягкими взмахами больших перепончатых крыльев вызывая ощущение приятной свежести и тем самым усиливая сонное состояние. Затем отвратительный рот медленно приникает к избранному месту, а крылья продолжают трепетать. Пробуравливание кожи животного или человека проходит постепенно и безболезненно. Мышь понемногу высасывает кровь, наполняясь словно живая медицинская банка. Насытившись, она снимается с места, оставляя открытую рану.
Если бы этим все и ограничивалось, беда была бы невелика. Двести или двести пятьдесят граммов крови, потребляемые крылатым вурдалаком во время «трапезы», не причинят особого ущерба «объекту», хотя это и вызывает некоторую слабость. Но после кровопускания почти никогда не наступает пробуждение, кровь льется всю ночь, а это уже ощутимый вред для здоровья. Человек теряет силы и рискует самой жизнью, если особый укрепляющий режим не восстановит потерю в кратчайший срок.
Немало путешественников, захваченных врасплох в своих постелях, не принявших мер предосторожности и не прикрывших ноги, шею или голову, просыпается в теплой кровавой ванне! И сколько уже заплатило жизнью, а в лучшем случае тяжелой болезнью, за свою небрежность! В лесной чаще мало кто располагает средствами, необходимыми для восстановления ослабленного организма. Люди становятся легко уязвимы для тропических заболеваний, сопротивляться которым можно лишь в хорошем физическом состоянии.
Но воистину нет худа без добра. Наш герой убедился в этом. Обильное кровопускание в данном случае спасло ему жизнь.
Робен медленно натянул на себя одежду. Преодолевая слабость, он с превеликим трудом вырезал палку, чтобы опираться при ходьбе. Плевать! Его железная воля вернется к нему не сегодня, так завтра.
Он должен идти. Итак, снова вперед!
Истинное упорство в конце концов бывает вознаграждено.
— Что это?!. — воскликнул парижанин через несколько минут. — Неужели я брежу?.. Да нет… Немыслимо… Как! Банановое дерево!.. И эта поляна… просека… Растения с треугольными листьями… Да ведь это батат! А вон кокосовая пальма… ананасы… маниока… Как хочется есть! Умираю от голода! Быть может, я попал в индейскую деревню?
Повинуясь неудержимому порыву, не размышляя больше ни о чем, француз срезал ананас. Он разрывал чешуйчатую мякоть, вбирал ее полным ртом, обливаясь душистым соком.
Съев ароматный плод, Робен почувствовал себя бодрее. Стебель ананаса он снова воткнул в землю, выкопав для этого лункуnote 67. Притоптал землю вокруг отростка и направился к хижине, которую только теперь заприметил совсем неподалеку.
Это уединенное обиталище показалось ему довольно удобным. Покрытая исключительно прочными листьями пальмы ваи, крыша могла спокойно служить лет пятнадцать. Стены из перекрещенных жердей непроницаемы для дождя. Дверь была плотно закрыта.
— Это негритянская хижина, — размышлял наш инженер, оценивая форму постройки, свойственную поселениям негров. — Хозяин где-нибудь недалеко… Кто знает, быть может, это такой же изгнанник, как и я… Участок у него превосходный.
Робен постучал в дверь. Ответа не последовало.
Пришлось стукнуть кулаком сильнее.
— Что вам угодно? — откликнулся на местном наречии надтреснутый голос.
— Я ранен и хочу есть.
— Бедняга! Вам нельзя войти в мой дом.
— Умоляю вас! Откройте!.. Мне худо… — с трудом выговорил каторжник, охваченный новым приступом слабости.
— Я не мо-гу, — отвечал тот же голос, в котором на этот раз звучали слезы. — Берите все, что хотите… Только к дому не прикасайтесь… Вы можете заболеть и умереть.
— Ко мне!.. Помогите! — прохрипел бургундец, оседая на землю.
Дребезжащий и хриплый голос — наверняка он принадлежал старику — попросту рыдал.
— О, месье, мой несчастный белый друг! Что мне делать, ну что же делать? Я не могу допустить, чтобы он умер… Нет, нет…
Дверь наконец отворилась, и Робен, не способный пошевелиться, с ужасом увидел такое страшилище, какое не примерещится человеку и в самом жарком горячечном бреду.
Бугристый лоб усеян гноящимися нарывами, редкие белые волосы лишь кое-где торчат вокруг покрытой пятнами плеши. Отвратительные бородавки громоздятся одна на другую, глубокие синеватые морщины избороздили воспаленное обезображенное лицо.
Блекло-голубой глаз, безжизненный и полуразложившийся, выступал из орбиты, как яйцо из скорлупы. Левая щека — сплошная рана, а уши… белые хрящи видны из-под лоскутьев черной кожи. Провалившийся рот без зубов, руки без ногтей с бугорчатыми пальцами, скрюченными и окостенелыми. Одна нога намного толще другой, раздутая, бесформенная, кожа на ней натянута, лоснится и, кажется, вот-вот лопнет под давлением распирающего ее отека.
Старый негр, несмотря на изглодавшую его проказуnote 68, на слоновую болезньnote 69, которая не позволяла ему согнуть ногу в колене, короче говоря, несмотря на все свое уродство, не утратил выражения доброты и той удрученности, какая отличает людей обездоленных.
Он то ходил взад и вперед, то крутился на месте, похлопывая себя по изувеченной ноге, воздымал уродливые пальцы и, не смея прикоснуться к упавшему Робену, причитал:
— Боже, как быть? Боже, что делать? Мне нельзя к нему прикасаться, и вам, месье, нельзя прикасаться к несчастному прокаженному… Попробуйте подняться сами. Поднимитесь и перейдите в тень под дерево! Там вам будет лучше.
Первое впечатление улеглось, парижанин взял себя в руки. Прокаженный вызывал у него сострадание, к которому примешивалось отвращение.
— Спасибо, добрый человек, — проговорил он не слишком уверенно, — спасибо за вашу заботливость. Но я чувствую себя лучше и должен идти дальше.
— Прошу вас, месье, не спешите… Я дам вам попить, дам фруктов, рыбы… У старого Казимира все это есть там, в хижине!
— Хорошо, приятель, хорошо… Я согласен, — бормотал растроганный Робен.
В груди у обездоленного существа билось поистине участливое сердце…
Старый негр земли под собой не чуял от радости, стараясь изо всех сил услужить незнакомцу, но принимая при этом меры предосторожности, дабы избежать прикосновения, которое, как он полагал, опасно для гостя.
Радушный хозяин ушел в свою халупу и вскоре вынес тыквенную бутылку на конце длинной палки. Предварительно он подержал ее над огнем очага, чтобы уничтожить заразу, потом засеменил с бутылкой к ручью, наполнил ее свежей водой и протянул больному, который с жадностью напился.
Вскоре до Робена донесся запах пекущейся рыбы, — Казимир бросил на раскаленные уголья кусок копченой кумару. Вкусная рыба быстро обжаривалась, потрескивая и дразня аппетит.
Бургундец считал, что огонь очищает все, и насыщался без опасений заразиться проказой. Негр испытывал неподдельный восторг от того, с каким упоением Робен воздавал должное его гостеприимству и кулинарному искусству.
Казимир, говорливый, как многие представители его расы, словоохотливый, как все привыкшие к одиночеству люди, облегчал душу после долгих лет молчания.
Очень скоро он угадал, кто перед ним. Впрочем, для чернокожего отшельника это не имело значения. Добрый человек видел перед собой страждущего, этого было достаточно. Несчастный постучался к нему в дверь, он гость, стало быть, дорог вдвойне.
Негр любил белых всем сердцем. Они были добры к нему! Он стар… правда, он не знает, сколько ему лет. Родился рабом в селении Габриэль, принадлежавшем некогда месье Фавару и расположенном на реке Рура.
— Я негр из поселка, месье, — сообщал он не без гордости. — Я умею готовить, управляться с лошадьми, ухаживать за плантациями гвоздики…
Месье Фавар был добрым господином. В Габриэле не знали, что такое кнут. Черные дети вырастали в доме. С ними хорошо обращались.
Казимир прожил долгую жизнь. Он и состарился в поселке. Незадолго до 1840 года у него появились первые признаки проказы, страшной болезни, которая свирепствовала в Европе в средние века и до сих пор нередко встречается в Гвиане, так что местные власти вынуждены были основать лепрозорийnote 70 в Акаруани.
Больного изолировали. Для него построили хижину неподалеку от поселка, снабдили всем необходимым на первый случай.
Затем пробил памятный и волнующий час, когда свершился великий акт справедливости: отмена рабстваnote 71! Все негры стали свободными. Все люди получили равные права. Не было между ними больше различий, кроме различий ума и способностей, не было иного превосходства, кроме превосходства опыта и личных заслуг.
Колониальная промышленность получила тяжелый удар. Ее процветание, основанное на несправедливой оплате труда, на эксплуатации дармовой рабочей силы, было подрублено под корень. Плантаторы, привыкшие сорить деньгами, в большинстве случаев оказались без средств, жили одним днем. Очень многие не сумели приспособиться к требованиям оплачивать труд. А за тяжкую работу на плантации платить надо немало!
Однако негры многого не требовали, — лишь бы им предоставляли рабочие места. Волшебное слово «свобода» удваивало их силы.
Как бы там ни было, но колонисты, не умея организовать совместный труд, забросили свои поселения. Негры разбрелись, получили участки, занялись корчеванием, разведением плантаций, работали каждый на себя и жили свободно. Теперь все они — равноправные граждане!
Но и после отмены рабства многие оставались у бывших хозяев, трудились с охотой и бесплатно проливали свой пот.
Так поступили и жители Габриэля. Но в один прекрасный день хозяин покинул поселок. Рухнули взаимоотношения личной привязанности и общих нужд. Негры мало-помалу перебрались в другие места. Казимир остался в одиночестве. В довершение несчастья его лачугу снесло наводнением. Лишенный средств к существованию, без права жить среди людей, всеобщее пугало из-за своей страшной болезни, он ушел куда глаза глядят, долго брел, очень долго, и наконец обосновался здесь.
Местность оказалась необычайно плодородной. Казимир обустроился, работал за четверых, смиренно ожидая часа, когда душа его расстанется со своей жалкой оболочкой.
Он стал прокаженным из безымянной долины.
Работа делала его жизнь осмысленной.
Робен молча слушал рассказ доброю человека. Впервые после отъезда из Франции он почувствовал себя почти счастливым. Природа щедро наделила красотой и плодородием эту долину — подлинный рай для обездоленного судьбой негра. В хриплом голосе старика звучали тепло и душевное расположение. Нет больше каторги, нет застенка, нет площадной брани…
Если бы беглец мог обнять человеческое существо, пораженное несчастьем куда большим, чем его собственное! Страдания породнили его с Казимиром.
«Как хорошо было бы здесь поселиться… — думал Робен. — Но достаточно ли далеко я забрался?.. Да черт с ним, останусь… Буду жить возле этого старика, помогать ему в хозяйстве… Он тоже нуждается в заботе…»
— Дружище, — сказал парижанин прокаженному, — болезнь тебя терзает, ты плохо себя чувствуешь, ты одинок. Быть может, скоро у тебя не хватит сил работать мотыгойnote 72… Начнешь голодать. Когда придет смерть, некому будет закрыть тебе глаза. Я тоже несчастен. У меня больше нет родины, и я не знаю, есть ли еще семья… Ты хочешь, чтобы я остался здесь вместе с тобой? Желаешь ли ты, чтобы я делил все твои труды и заботы? Я говорю от чистого сердца. Отвечай же!
Старый негр, казалось, потерял дар речи. Он не смел поверить услышанному, он плакал и смеялся одновременно.
— Ах, месье… Ах, месье… Мой дорогой белый сын!
Но тут отшельник подумал о проклятии своей болезни, с новой силой осознал его… закрыл лицо изуродованными пальцами и упал на колени.
Наутро приступ лихорадки возобновился и скоро перешел в горячечный бред.
Казимир не растерялся. Прежде всего нужно было соорудить убежище для нового друга, по возможности обеззаразить хижину. Он схватил мотыгу, перекопал земляной пол, снял верхний слой и перенес землю в дальний конец плантации. Затем рассыпал по полу горящие уголья, «прокалил» всю поверхность, после чего, ловко орудуя тесаком, покрыл ее свежими пальмовыми листьями, которые он рубил и выкладывал по полу, не прикасаясь к ним руками.
Подготовив таким образом ложе для больного, чернокожий заставил его подняться, приговаривая:
— Ну, дружище, ну, поднимайся… Я помогу тебе перейти на постель…
Бургундец, послушный, как ребенок, вступил в хижину, вытянулся на зеленой постели и погрузился в тяжелый сон.
— Ах, бедный господин!.. — восклицал время от времени негр. — Такой больной! Он бы погиб, если бы не пришел ко мне… Нет, нет. Казимир не даст ему умереть…
Приступы лихорадки были частыми. Вскоре уже раненый снова бредил. Затылок разламывался от боли, бредовые видения проносились перед глазами, как бы затянутыми кровавой пеленой, на которой корчились и извивались омерзительные чудовища.
К счастью, негр издавна был знаком с народными лечебными средствами, к которым прибегали местные старухи.
На своем любовно возделанном участке Казимир выращивал не только фрукты и овощи, но и растения, которыми пользуется креольская медицинаnote 73 для лечения больных.
Там рос «калалу», мелко нарезанные плоды этого растения входят в состав освежающего напитка, а из отвара мякоти готовят отличные смягчительные припарки. Далее «япана», или гвианский чай, возбуждающее и потогонное средство; «батото» — кустарник с необычайно горькими листьями, обладающими жаропонижающими и обеззараживающими свойствами, подобно хининуnote 74 или салициловой кислотеnote 75; «тамарин» — слабительное; «адский калалу», настой из семян которого на водке используется против змеиных укусов, и так далее.
Состояние Робена требовало немедленного и самого энергичного лечения. Казимир это хорошо понимал. Несмотря на кровопускание, так своевременно выполненное вампиром, француз все же страдал от опасного прилива крови. Срочно требовался нарывной пластырь.
Нарывной пластырь! В тропиках, на пятом градусе северной широты! У негра не было ни шпанских мушекnote 76, ни нашатырного спирта, способных произвести нарывное действие.
Но старый доктор «без диплома» не растерялся.
— Одну минуточку, месье… Одну минуточку… Я скоро вернусь…
Он вооружился длинным ножом, побрел, прихрамывая, к воде и внимательно обследовал берег ручья.
— Ага! Нашел… Отлично… — бормотал он, время от времени наклоняясь и что-то подбирая. — Так, так, это именно то, что надо…
Свои находки он бросал в плетеную чашку. Затем вернулся в хижину.
Казимир отсутствовал не более десяти минут.
С серьезным и сосредоточенным видом стоя возле больного, он с большой осторожностью вынул из чашки длинненькое насекомое, сантиметров полутора, блестящее, словно из лакированного черного дерева, с тонким щитком и округлым, подвижным брюшком. Придерживая насекомое за голову, приставил его другой оконечностью к коже за ухом больного. Появилось короткое и острое жало, быстро «пробурившее» кожный покров.
Слушатели имеют право только восторгаться.
Бенуа, отнюдь не восхищенный воплями четвероруких, лежал и злился. Ревуны не собирались покидать занятое место. Стая ликовала. Вскоре обезьяны принялись цепляться хвостами за ветки; они болтались вниз головами, словно диковинные люстры, и в этом положении продолжали издавать хрипло-гортанные одобрительные выкрики, в то время как вожак, теперь тоже висевший вниз головой, завывал с такой силой, что у прочих лесных обитателей едва не лопались барабанные перепонки.
— Сейчас я вам заткну глотки! — не выдержал охранник и, взведя курок пистолета, выстрелил в обезьян. В мгновение ока стая улетучилась. Но едва лишь воцарилась тишина, как в отдалении раздался звук выстрела.
Надежда вспыхнула в сердце раненого.
— Меня ищут! Крепись, малыш!
Он перезарядил оружие, перемежая стонами отборную ругань, а затем выстрелил в воздух. Послышался ответный выстрел, уже более близкий.
— Ну, порядок! Через четверть часа мои бездельники подойдут. Еще немного, и я поднимусь на ноги. Берегись, Робен!
Предвидение надзирателя вполне оправдалось. Его товарищи, обнаружив, хотя и с большим опозданием, что попались на удочку, погнавшись за чучелом, двинулись по следам Бенуа. Вояки вооружились факелами, изготовленными из каучукового дереваnote 64. Во главе процессии громко лаял верный Фаго, который при виде хозяина принялся прыгать и радостно повизгивать.
На скорую руку соорудили носилки и с большим трудом доставили домой раненого, который впал в горячечный бред.
Не прошло и полутора суток, как в колонии появился индеец Атука. Он рассказывал каждому встречному и поперечному о том, как обнаружил «белого тигра», и предлагал — за надлежащее вознаграждение — провести вооруженных людей по его следам.
Бенуа, конечно, прослышал об этом. Он пригласил индейца к своему ложу, пообещал ему все, чего тот хотел, выбрал для него двоих спутников и велел им выступить в путь немедленно, хорошенько вооружившись и запасшись продовольствием.
Отдавая такой приказ без ведома главного начальника, старший надзиратель рассчитывал отличиться, возвратив беглеца, и тем самым отвести от себя бурю, которая должна была разразиться над его головой после выздоровления.
Тюремщики, ведомые индейцем, для которого в лесу не было тайн, довольно скоро напали на след. Робен в своем отчаянном и запутанном движении оставлял немного видимых примет, но краснокожий держал след как хорошая ищейка, и узнавал по примятой траве, сорванному листу, потревоженной лиане, что «белый тигр» проходил здесь.
Спустя четыре дня они обнаружили в кустах отпечаток, оставшийся вроде бы от падения чьего-то тела, а на белом камне неподалеку темнело кровавое пятно.
Беглец, должно быть, здесь упал. Быть может, его настиг и растерзал какой-то хищник?..
Атука отрицательно покачал головой. Он бесшумно скрылся в кустах — ушел на разведку, отсутствовал примерно час и возвратился, прижимая палец к губам.
— За мной! — прошептал он.
Спутники молча последовали за ним. Не более чем в пятистах метрах они обнаружили поляну, в центре которой стояла хижина из листьев и ветвей давней постройки, но еще крепкая; над крышей подымалась тоненькая струйка дыма.
— Там белый тигр, — радостно заявил индеец.
— Молодец, калина, — похвалил один из спутников. — Бенуа теперь не пойдет под арест, а ты получишь награду. Сейчас мы схватим этого бродягу!
ГЛАВА 3
Вампир. — Прокаженный из безымянной долины. — Рай бедняка. — Товарищ по несчастью. — Приступ злокачественной лихорадки. — Средства народной медицины. — Соревнование шпанской мухи и хинина. — Фламандские муравьи. — «Именем закона!..» — На что способен краснокожий ради бутылки тафии. — Змея ай-ай. — Телохранители прокаженного. — Нападающие отступают. — Опасная встреча лагерной охраны с тригоноцефалом. — Заклинатель змей. — Мытье без мыла.
Изнемогая от усталости, не в силах перевести дыхание после бешеного бега, измученный жарой, Робен свалился как подкошенный. Он потерял сознание.Его тело скрылось в высокой траве. Смерть от истощения казалась неминуемой. Несчастный обречен был испустить последний вздох, даже не приходя в себя.
Стало быть, он больше не в силах бороться за жизнь, и новое имя пополнит список жертв каторги, новый скелет забелеет на мрачном тропическом погосте?..
Плотный и упругий растительный ковер смягчил удар при падении, и тело, похожее на труп, долгие часы оставалось распростертым на мягкой травяной подстилке. Ни один ягуар в поисках добычи не показался вблизи, не набежали и муравьи-маниоки. Это была счастливая случайность.
Беглец медленно приходил в себя, он не в состоянии был бы определить, сколько времени пролежал здесь. Парижанин все еще находился во власти прострацииnote 65, причины которой затруднился бы объяснить, хотя сознание к нему возвращалось.
Невероятно, но он не ощущал никакой тяжести в голове, тиски, сжимавшие его череп, как будто внезапно ослабли, звона в ушах больше не было. Наш герой отлично слышал пронзительный свист пересмешника, глаза его воспринимали свет, пульс бился равномерно, легкое дыхание полнило грудь. Лихорадка как будто отступила.
Но слабость была такая, что Робен не мог приподняться. Тело словно налилось свинцом. Еще ему чудилось, что по лицу и шее течет тепловатая жидкость, у нее какой-то душный, особый запах…
Он посмотрел на рубашку и обнаружил на ней большое ярко-красное пятно.
— Да я просто в луже крови… Где я? Что произошло?
Каторжник ощупал себя со всех сторон, потом ему удалось подняться на колени.
— Нет, я не ранен… но эта кровь… О господи! До чего же я ослабел!
Бургундец находился в довольно широкой долине, окаймленной невысокими лесистыми холмами, между ними протекал неглубокий ручей с прозрачной свежей водой.
Такие ручьи и бухточки в изобилии встречаются в Гвиане, они служат единственным вознаграждением природы за те адские муки, что претерпевают здесь люди.
Робен с трудом дотащился до воды, напился, сбросил свои лохмотья и вошел в протоку. Он старательно смыл с лица и груди кровяные сгустки и, завершив омовение, уже выходил из ручья, как то же самое ощущение теплой текущей жидкости вновь обеспокоило его. Он тронул рукой лоб, глянул — ладонь была испачкана кровью.
Ощупывание лба и висков ничего не дало: никакой раны на коже не оказалось. Откуда же кровь?
— Бог мой, здесь приходится изобретать то, что людям дала цивилизация. У негра или индейца через пять минут было бы зеркало. Возьмем с них пример.
Несмотря на возрастающую слабость, парижанин отыскал несколько крупных зеленовато-бурых листьев водяной лилии. Срезать один из них, погрузить горизонтально в воду и удерживать в нескольких сантиметрах от поверхности было несложно.
Его лицо, отраженное как бы в стекле с подкладкой из оловянного листа, предстало перед ним с такой отчетливой яркостью, как будто он гляделся в самое лучшее зеркало.
— Так вот оно что, — сказал каторжник, после внимательного осмотра, обнаружив маленький шрам над левой бровью у самого виска, — меня укусил вампирnote 66!
И, вспомнив свою встречу с индейцем, свое отчаянное бегство, лихорадочный бред и наконец обморок, воскликнул:
— Какая странная у меня судьба! То меня преследуют дикие звери, то гонятся по пятам охотники за людьми, а теперь выходит, что ненасытное обжорство мерзкого животного спасло мне жизнь!
Робен не ошибся. Он бы погиб, если бы не вампир, который сделал ему сильнейшее кровопускание. Летучие мыши-вампиры питаются исключительно кровью млекопитающих. Они кусают только сонных животных, при случае не пропускают и человека, жадность их не знает границ.
Эта летучая тварь снабжена хоботком, или, точнее сказать, ее рот переходит в маленькую трубочку-присоску, снабженную крохотными сосочками. Вампир приближается к жертве, мягкими взмахами больших перепончатых крыльев вызывая ощущение приятной свежести и тем самым усиливая сонное состояние. Затем отвратительный рот медленно приникает к избранному месту, а крылья продолжают трепетать. Пробуравливание кожи животного или человека проходит постепенно и безболезненно. Мышь понемногу высасывает кровь, наполняясь словно живая медицинская банка. Насытившись, она снимается с места, оставляя открытую рану.
Если бы этим все и ограничивалось, беда была бы невелика. Двести или двести пятьдесят граммов крови, потребляемые крылатым вурдалаком во время «трапезы», не причинят особого ущерба «объекту», хотя это и вызывает некоторую слабость. Но после кровопускания почти никогда не наступает пробуждение, кровь льется всю ночь, а это уже ощутимый вред для здоровья. Человек теряет силы и рискует самой жизнью, если особый укрепляющий режим не восстановит потерю в кратчайший срок.
Немало путешественников, захваченных врасплох в своих постелях, не принявших мер предосторожности и не прикрывших ноги, шею или голову, просыпается в теплой кровавой ванне! И сколько уже заплатило жизнью, а в лучшем случае тяжелой болезнью, за свою небрежность! В лесной чаще мало кто располагает средствами, необходимыми для восстановления ослабленного организма. Люди становятся легко уязвимы для тропических заболеваний, сопротивляться которым можно лишь в хорошем физическом состоянии.
Но воистину нет худа без добра. Наш герой убедился в этом. Обильное кровопускание в данном случае спасло ему жизнь.
Робен медленно натянул на себя одежду. Преодолевая слабость, он с превеликим трудом вырезал палку, чтобы опираться при ходьбе. Плевать! Его железная воля вернется к нему не сегодня, так завтра.
Он должен идти. Итак, снова вперед!
Истинное упорство в конце концов бывает вознаграждено.
— Что это?!. — воскликнул парижанин через несколько минут. — Неужели я брежу?.. Да нет… Немыслимо… Как! Банановое дерево!.. И эта поляна… просека… Растения с треугольными листьями… Да ведь это батат! А вон кокосовая пальма… ананасы… маниока… Как хочется есть! Умираю от голода! Быть может, я попал в индейскую деревню?
Повинуясь неудержимому порыву, не размышляя больше ни о чем, француз срезал ананас. Он разрывал чешуйчатую мякоть, вбирал ее полным ртом, обливаясь душистым соком.
Съев ароматный плод, Робен почувствовал себя бодрее. Стебель ананаса он снова воткнул в землю, выкопав для этого лункуnote 67. Притоптал землю вокруг отростка и направился к хижине, которую только теперь заприметил совсем неподалеку.
Это уединенное обиталище показалось ему довольно удобным. Покрытая исключительно прочными листьями пальмы ваи, крыша могла спокойно служить лет пятнадцать. Стены из перекрещенных жердей непроницаемы для дождя. Дверь была плотно закрыта.
— Это негритянская хижина, — размышлял наш инженер, оценивая форму постройки, свойственную поселениям негров. — Хозяин где-нибудь недалеко… Кто знает, быть может, это такой же изгнанник, как и я… Участок у него превосходный.
Робен постучал в дверь. Ответа не последовало.
Пришлось стукнуть кулаком сильнее.
— Что вам угодно? — откликнулся на местном наречии надтреснутый голос.
— Я ранен и хочу есть.
— Бедняга! Вам нельзя войти в мой дом.
— Умоляю вас! Откройте!.. Мне худо… — с трудом выговорил каторжник, охваченный новым приступом слабости.
— Я не мо-гу, — отвечал тот же голос, в котором на этот раз звучали слезы. — Берите все, что хотите… Только к дому не прикасайтесь… Вы можете заболеть и умереть.
— Ко мне!.. Помогите! — прохрипел бургундец, оседая на землю.
Дребезжащий и хриплый голос — наверняка он принадлежал старику — попросту рыдал.
— О, месье, мой несчастный белый друг! Что мне делать, ну что же делать? Я не могу допустить, чтобы он умер… Нет, нет…
Дверь наконец отворилась, и Робен, не способный пошевелиться, с ужасом увидел такое страшилище, какое не примерещится человеку и в самом жарком горячечном бреду.
Бугристый лоб усеян гноящимися нарывами, редкие белые волосы лишь кое-где торчат вокруг покрытой пятнами плеши. Отвратительные бородавки громоздятся одна на другую, глубокие синеватые морщины избороздили воспаленное обезображенное лицо.
Блекло-голубой глаз, безжизненный и полуразложившийся, выступал из орбиты, как яйцо из скорлупы. Левая щека — сплошная рана, а уши… белые хрящи видны из-под лоскутьев черной кожи. Провалившийся рот без зубов, руки без ногтей с бугорчатыми пальцами, скрюченными и окостенелыми. Одна нога намного толще другой, раздутая, бесформенная, кожа на ней натянута, лоснится и, кажется, вот-вот лопнет под давлением распирающего ее отека.
Старый негр, несмотря на изглодавшую его проказуnote 68, на слоновую болезньnote 69, которая не позволяла ему согнуть ногу в колене, короче говоря, несмотря на все свое уродство, не утратил выражения доброты и той удрученности, какая отличает людей обездоленных.
Он то ходил взад и вперед, то крутился на месте, похлопывая себя по изувеченной ноге, воздымал уродливые пальцы и, не смея прикоснуться к упавшему Робену, причитал:
— Боже, как быть? Боже, что делать? Мне нельзя к нему прикасаться, и вам, месье, нельзя прикасаться к несчастному прокаженному… Попробуйте подняться сами. Поднимитесь и перейдите в тень под дерево! Там вам будет лучше.
Первое впечатление улеглось, парижанин взял себя в руки. Прокаженный вызывал у него сострадание, к которому примешивалось отвращение.
— Спасибо, добрый человек, — проговорил он не слишком уверенно, — спасибо за вашу заботливость. Но я чувствую себя лучше и должен идти дальше.
— Прошу вас, месье, не спешите… Я дам вам попить, дам фруктов, рыбы… У старого Казимира все это есть там, в хижине!
— Хорошо, приятель, хорошо… Я согласен, — бормотал растроганный Робен.
В груди у обездоленного существа билось поистине участливое сердце…
Старый негр земли под собой не чуял от радости, стараясь изо всех сил услужить незнакомцу, но принимая при этом меры предосторожности, дабы избежать прикосновения, которое, как он полагал, опасно для гостя.
Радушный хозяин ушел в свою халупу и вскоре вынес тыквенную бутылку на конце длинной палки. Предварительно он подержал ее над огнем очага, чтобы уничтожить заразу, потом засеменил с бутылкой к ручью, наполнил ее свежей водой и протянул больному, который с жадностью напился.
Вскоре до Робена донесся запах пекущейся рыбы, — Казимир бросил на раскаленные уголья кусок копченой кумару. Вкусная рыба быстро обжаривалась, потрескивая и дразня аппетит.
Бургундец считал, что огонь очищает все, и насыщался без опасений заразиться проказой. Негр испытывал неподдельный восторг от того, с каким упоением Робен воздавал должное его гостеприимству и кулинарному искусству.
Казимир, говорливый, как многие представители его расы, словоохотливый, как все привыкшие к одиночеству люди, облегчал душу после долгих лет молчания.
Очень скоро он угадал, кто перед ним. Впрочем, для чернокожего отшельника это не имело значения. Добрый человек видел перед собой страждущего, этого было достаточно. Несчастный постучался к нему в дверь, он гость, стало быть, дорог вдвойне.
Негр любил белых всем сердцем. Они были добры к нему! Он стар… правда, он не знает, сколько ему лет. Родился рабом в селении Габриэль, принадлежавшем некогда месье Фавару и расположенном на реке Рура.
— Я негр из поселка, месье, — сообщал он не без гордости. — Я умею готовить, управляться с лошадьми, ухаживать за плантациями гвоздики…
Месье Фавар был добрым господином. В Габриэле не знали, что такое кнут. Черные дети вырастали в доме. С ними хорошо обращались.
Казимир прожил долгую жизнь. Он и состарился в поселке. Незадолго до 1840 года у него появились первые признаки проказы, страшной болезни, которая свирепствовала в Европе в средние века и до сих пор нередко встречается в Гвиане, так что местные власти вынуждены были основать лепрозорийnote 70 в Акаруани.
Больного изолировали. Для него построили хижину неподалеку от поселка, снабдили всем необходимым на первый случай.
Затем пробил памятный и волнующий час, когда свершился великий акт справедливости: отмена рабстваnote 71! Все негры стали свободными. Все люди получили равные права. Не было между ними больше различий, кроме различий ума и способностей, не было иного превосходства, кроме превосходства опыта и личных заслуг.
Колониальная промышленность получила тяжелый удар. Ее процветание, основанное на несправедливой оплате труда, на эксплуатации дармовой рабочей силы, было подрублено под корень. Плантаторы, привыкшие сорить деньгами, в большинстве случаев оказались без средств, жили одним днем. Очень многие не сумели приспособиться к требованиям оплачивать труд. А за тяжкую работу на плантации платить надо немало!
Однако негры многого не требовали, — лишь бы им предоставляли рабочие места. Волшебное слово «свобода» удваивало их силы.
Как бы там ни было, но колонисты, не умея организовать совместный труд, забросили свои поселения. Негры разбрелись, получили участки, занялись корчеванием, разведением плантаций, работали каждый на себя и жили свободно. Теперь все они — равноправные граждане!
Но и после отмены рабства многие оставались у бывших хозяев, трудились с охотой и бесплатно проливали свой пот.
Так поступили и жители Габриэля. Но в один прекрасный день хозяин покинул поселок. Рухнули взаимоотношения личной привязанности и общих нужд. Негры мало-помалу перебрались в другие места. Казимир остался в одиночестве. В довершение несчастья его лачугу снесло наводнением. Лишенный средств к существованию, без права жить среди людей, всеобщее пугало из-за своей страшной болезни, он ушел куда глаза глядят, долго брел, очень долго, и наконец обосновался здесь.
Местность оказалась необычайно плодородной. Казимир обустроился, работал за четверых, смиренно ожидая часа, когда душа его расстанется со своей жалкой оболочкой.
Он стал прокаженным из безымянной долины.
Работа делала его жизнь осмысленной.
Робен молча слушал рассказ доброю человека. Впервые после отъезда из Франции он почувствовал себя почти счастливым. Природа щедро наделила красотой и плодородием эту долину — подлинный рай для обездоленного судьбой негра. В хриплом голосе старика звучали тепло и душевное расположение. Нет больше каторги, нет застенка, нет площадной брани…
Если бы беглец мог обнять человеческое существо, пораженное несчастьем куда большим, чем его собственное! Страдания породнили его с Казимиром.
«Как хорошо было бы здесь поселиться… — думал Робен. — Но достаточно ли далеко я забрался?.. Да черт с ним, останусь… Буду жить возле этого старика, помогать ему в хозяйстве… Он тоже нуждается в заботе…»
— Дружище, — сказал парижанин прокаженному, — болезнь тебя терзает, ты плохо себя чувствуешь, ты одинок. Быть может, скоро у тебя не хватит сил работать мотыгойnote 72… Начнешь голодать. Когда придет смерть, некому будет закрыть тебе глаза. Я тоже несчастен. У меня больше нет родины, и я не знаю, есть ли еще семья… Ты хочешь, чтобы я остался здесь вместе с тобой? Желаешь ли ты, чтобы я делил все твои труды и заботы? Я говорю от чистого сердца. Отвечай же!
Старый негр, казалось, потерял дар речи. Он не смел поверить услышанному, он плакал и смеялся одновременно.
— Ах, месье… Ах, месье… Мой дорогой белый сын!
Но тут отшельник подумал о проклятии своей болезни, с новой силой осознал его… закрыл лицо изуродованными пальцами и упал на колени.
* * *
Робен спал под банановым деревом. Во сне его преследовали кошмары.Наутро приступ лихорадки возобновился и скоро перешел в горячечный бред.
Казимир не растерялся. Прежде всего нужно было соорудить убежище для нового друга, по возможности обеззаразить хижину. Он схватил мотыгу, перекопал земляной пол, снял верхний слой и перенес землю в дальний конец плантации. Затем рассыпал по полу горящие уголья, «прокалил» всю поверхность, после чего, ловко орудуя тесаком, покрыл ее свежими пальмовыми листьями, которые он рубил и выкладывал по полу, не прикасаясь к ним руками.
Подготовив таким образом ложе для больного, чернокожий заставил его подняться, приговаривая:
— Ну, дружище, ну, поднимайся… Я помогу тебе перейти на постель…
Бургундец, послушный, как ребенок, вступил в хижину, вытянулся на зеленой постели и погрузился в тяжелый сон.
— Ах, бедный господин!.. — восклицал время от времени негр. — Такой больной! Он бы погиб, если бы не пришел ко мне… Нет, нет. Казимир не даст ему умереть…
Приступы лихорадки были частыми. Вскоре уже раненый снова бредил. Затылок разламывался от боли, бредовые видения проносились перед глазами, как бы затянутыми кровавой пеленой, на которой корчились и извивались омерзительные чудовища.
К счастью, негр издавна был знаком с народными лечебными средствами, к которым прибегали местные старухи.
На своем любовно возделанном участке Казимир выращивал не только фрукты и овощи, но и растения, которыми пользуется креольская медицинаnote 73 для лечения больных.
Там рос «калалу», мелко нарезанные плоды этого растения входят в состав освежающего напитка, а из отвара мякоти готовят отличные смягчительные припарки. Далее «япана», или гвианский чай, возбуждающее и потогонное средство; «батото» — кустарник с необычайно горькими листьями, обладающими жаропонижающими и обеззараживающими свойствами, подобно хининуnote 74 или салициловой кислотеnote 75; «тамарин» — слабительное; «адский калалу», настой из семян которого на водке используется против змеиных укусов, и так далее.
Состояние Робена требовало немедленного и самого энергичного лечения. Казимир это хорошо понимал. Несмотря на кровопускание, так своевременно выполненное вампиром, француз все же страдал от опасного прилива крови. Срочно требовался нарывной пластырь.
Нарывной пластырь! В тропиках, на пятом градусе северной широты! У негра не было ни шпанских мушекnote 76, ни нашатырного спирта, способных произвести нарывное действие.
Но старый доктор «без диплома» не растерялся.
— Одну минуточку, месье… Одну минуточку… Я скоро вернусь…
Он вооружился длинным ножом, побрел, прихрамывая, к воде и внимательно обследовал берег ручья.
— Ага! Нашел… Отлично… — бормотал он, время от времени наклоняясь и что-то подбирая. — Так, так, это именно то, что надо…
Свои находки он бросал в плетеную чашку. Затем вернулся в хижину.
Казимир отсутствовал не более десяти минут.
С серьезным и сосредоточенным видом стоя возле больного, он с большой осторожностью вынул из чашки длинненькое насекомое, сантиметров полутора, блестящее, словно из лакированного черного дерева, с тонким щитком и округлым, подвижным брюшком. Придерживая насекомое за голову, приставил его другой оконечностью к коже за ухом больного. Появилось короткое и острое жало, быстро «пробурившее» кожный покров.