Страница:
Первый дипломатический договор, пытавшийся урегулировать это дело, заключен 4 марта 1700 года. Переговоры, возникшие по поводу дела Макапы, привели к временному договору, по которому монарх Франции обещал воздержаться от основания каких-либо колоний, поселений или укреплений на правом берегу Амазонки, а португальский король обязывался, со своей стороны, снести и уничтожить форт Макапа, не возводить никаких фортов и не занимать никаких позиций на спорном побережье, которое временно должно было оставаться нейтральным. Согласно этому договору, Португалия, действительно, сама уничтожила Макапу.
В таком положении оставалось все вплоть до Утрехтского мира.
В старых соглашениях этого мира граф де Тарука требует от имени португальского короля, «чтобы король Франции уступил ему, и после него всем его преемникам, будущим королям Португалии, навсегда все права на все земли, именуемые „Северным мысом“, принадлежащие княжеству Мараньон и лежащие между реками Амазонкой и Винсен-Пинсон, невзирая ни на какие предварительные договоры, временные или окончательные, которые когда-либо были или могли быть заключены относительно владения и прав на вышеупомянутые земли».
Этот знаменитый договор, подписанный 11 апреля 1713 года, должен был положить конец конфликту, с момента возникновения которого прошло уже целых двадцать пять лет; но вместо этого, он послужил поводом для целого ряда препирательств, которые затянулись вплоть до нашего времени.
Параграф восьмой договора 1713 года по существу гласит, что Франция отказывается от права навигации по Амазонке и что оба берега этой реки должны принадлежать Португалии, а реку, которая должна служить демаркационной линией между владениями Франции и Португалии, называет именем Жапок, или Винсен-Пинсон.
Но странное дело, договор не обозначает ни долготы, ни широты, на которых находится эта река, и ничего решительно не говорит о том, кому должны принадлежать земли, лежащие внутри страны.
Это упущение, более или менее умышленное со стороны португальских уполномоченных, дало повод к недоразумениям и является основанием спорных вопросов и по сие время.
Не странно ли, в самом деле, что это имя Жапок, нигде и ни разу не упоминающееся в предварительном договоре 5 марта 1712 года, вдруг вошло в окончательный договор от 11 апреля 1713 года, и не родится ли при этом подозрение, что это наименование реки было впоследствии добавлено португальцами, которые пожалели о том, что сразу не предъявили больших требований.
И если нельзя допустить подобной возможности по отношению к торжественному догору, то, с другой стороны, нельзя не удивляться, на сколько все касающееся границ в этом договоре туманно и неясно, недоговорено и неопределенно. Если, как говорят сами португальские авторы, представители их нации на Утрехтском конгрессе были превосходно осведомлены относительно этого вопроса, то нельзя сказать того же самого о представителе Франции, маркизе д'Укселль, генерале-дипломате, который был столь же неловким и неискусным дипломатом, как и безжалостным и беспощадным генералом.
Что же вышло из этой двусмысленности, как бы на смех поднесенной нашим уполномоченным? А то, что португальцы впоследствии стали утверждать, что этим договором их границей признается Ойапокк, впадающий в океан, между 4 и 5 градусами северной широты, и что под именем земель «Северного Мыса» следует разуметь земли мыса Оранж, то есть свыше 80 лье берега!
Со своей стороны, французы утверждали, что речь шла о речке, впадающей в залив Винсен-Пинсон, между 1 и 2 градусами северной широты, и не соглашались ни под каким видом признать столь чрезмерные требования, которые лишали нашу колонию чуть не половины ее береговой линии и трех четвертей ее площади.
Необходимо настаивать на том факте, что если бы речь шла о реке Ойапокк, то ни в каком случае в предварительных требованиях договора португальцы не обозначили бы ее под именем Винсен-Пинсон, которым эта река никогда и нигде не называлась и ни на одной из карт того времени не обозначена, а повсюду обозначена под именем Ойапокк или сходным с ним, как это видно из целого ряда карт, изданных тогда и в позднейшее время. Таким образом демаркационную линию изображает река, носящая название Винсен-Пинсон, и не достаточно доказать тождество имен Жапок и Ойапокк, потому что наша река нигде не обозначена под именем Винсен-Пинсон просто или с каким-либо добавлением к этому имени.
При внимательном изучении старых карт, напротив, ясно видно, что канал Карапапори, а следовательно и река, впадающая в него, носили названия Аравари, Арровари, Аревари, Винсен-Пинсон и Иварипоко. И надо согласиться, что последнее название не более отлично от имени Жапок, чем Важабэго, которое носил в то время наш Ойапокк, как это несомненно доказано. Вот эту-то границу по Карапапори, образующему северное разветвление Арагуари, признанное Гумбольдтом за настоящий Винсен-Пинсон, Франция не перестает и не переставала требовать для себя. Добавим еще, чтобы закончить это изложение, имеющее для Франции еще иное, более важное значение, чем только простое географическое недоразумение, что вопрос этот так и не сдвинулся с места, несмотря на многие договоры, состоявшиеся впоследствии, и бесчисленные переговоры и совещания между дипломатами Франции и Бразилии.
В 1794 году эмансипация невольников во французской Гвиане напугала португальцев, которые, снарядив пять небольших судов, в ожидании формального объявления войны, начали с того, что стали грабить в Цассе большую ферму богатого скотовода гражданина Помм, который в ту пору был депутатом в конвенте.
И после, в течение двадцати лет, обе стороны продолжали истолковывать с оружием в руках смысл Утрехтского трактата. С 1794 по 1798 год весь берег между Амазонкой и Ойапокком был совершенно безлюден. Необходимо было увеличить пустыню между Кайеной и Пара, так как при соприкосновении с французами, давшими свободу рабам, Пара также очень скоро осталась бы без рабов и без индейцев. Между тем наши индейцы с Кунани и Макари жалели нас. Несколько сот семейств, вывезенных далеко, сумели обмануть бдительный надзор, установленный над ними, и, смеясь над самыми жестокими репрессиями, невзирая ни на какие опасности, вернулись на утлых пирогах из Мараньона в Марони и Кунани. Эти обстоятельства побудили Жаннэт-Удена, племянника великого Дантона, главного комиссара Конвента в Гвиане, изучить вопрос о наших границах с Португалией для окончательного утверждения их, при установлении всеобщего мира. С этой целью он поручил географу Ментеллю и инженерному капитану Шапелю составить два доклада, которые были отправлены одновременно в морское министерство.
Несмотря на эти разумные мероприятия, дипломаты все же нашли возможность подписать 20 августа 1797 года договор, еще более нелепый, чем предыдущие, так как он отодвигал нашу границу до Карзевенна. Но директория не пожелала утвердить его. 6 июня 1801 года новый договор, составленный в Бадахосе, переносил французскую границу на Арагуари и объявил, что навигация по Амазонке открыта на совершенно равных правах для обеих наций.
Амьенский трактат 25 марта 1802 года, весьма точный и ясный, окончательно устанавливает границу на главном устье Арагуари на 1 градус 20 минут северной широты, между Новым островом и островом Покаяния, и далее по Арагуари, Винсен-Пинсон и Ла-Кондамин от ее устья и до ее истоков, а отсюда – по прямой линии от ее истоков до Рио-Бранко.
Все, по-видимому, было улажено, как нельзя лучше, благодаря этому трактату, который является официальным и окончательным разъяснением Утрехтского трактата. Но для господ дипломатов было бы слишком просто придерживаться его в точности. Последовали трактаты 1814 и 1815 года, и дипломаты, вероятно, огорченные этим справедливым и разумным решением вопроса, поспешили вернуться к своим излюбленным двусмысленностям.
В 1822 году Бразилия, став независимой, унаследовала и права и претензии Португалии. Страшнейшие гражданские войны разорили ее, и в 1824 году французское правительство, чтобы отстоять свою колонию от вторжения инсургентов, бежавших из Пары, отдало распоряжение губернатору Кайены возвести укрепленный форт Макари, или Винсен-Пинсон. Для этой цели был избран островок на озере Мапа. Этот пост был эвакуирован в 1840 году. Но так как мы продолжали настаивать на своих правах, то колониальное правительство возвело новый пост на правом берегу Ойапокка.
Переговоры относительно окончательного установления границ тянулись вплоть до 1844 года и затем были навсегда прерваны.
В 1849 году, затем и в 1850 году в Париже организовалась бразильская экспедиция, которая должна была отправиться для занятия Мапа. «Необходимо, – говорит открыто и смело в палате депутатов в Рио-де-Жанейро, 19 апреля 1850 года, Тоста, бразильский морской министр, – основать в тех местах солидную колонию, чтобы Бразилия могла отстоять надлежащим и положительным образом свои владения». Но бразильская экспедиция встретила в водах Мапа французский авизо, охранявший берег, и бразильское правительство, желая чем-нибудь утешиться в своей неудаче, принялось энергично протестовать против образа действий Франции.
В 1853 году снова возобновились переговоры и продолжались вплоть до 1856 года. Уполномоченные обеих наций, Хис де Бутенваль и виконт д'Уруннэй без конца ломали копья в этом географически-историческом турнире, и в результате виконт д'Уруннэй предложил Франции как границу реку Карсевенн, истоки которой неизвестны, а известно только одно устье, а Хис де Бутенваль предложил Бразилии границу по реке Тартаругал, которая также, вероятно, имеет где-нибудь свой исток, но зато не имеет устья, так как теряется в бесконечной сети озер и болот.
Таким образом, эти ученые борцы за интересы своих наций ни к каким положительным результатам не пришли. Когда дипломатия ничего не достигла, то губернатор провинции Пара решился испробовать в 1858 году вооруженную силу. Экспедиция, по образцу экспедиции 1850 года, под началом таможенного лейтенанта отправилась из Пары и высадилась в Кунани, на спорной территории. Население Кунани, состоящее главным образом из беглых невольников, встретило присоединителей ружейным огнем.
Тогда правительство Рио стало жаловаться, что Франция содержит в Кунани агентов, поддерживающих Проспера Шатон, французского консула в Паре. Таможенный лейтенант был произведен в капитаны, а Проспер Шатон получил выговор.
Позднее также не могли уладить пограничных споров. Между тем в последнее время спорный вопрос снова всплывает наружу, из-за рецидивистов.
Так как Гвиана была избрана местом ссылки, то Бразилия стала тревожиться, и не без некоторого основания, относительно такого опасного соседства для ее смежной провинции Амазонии. Действительно, столь близкое соседство двадцати тысяч негодяев и преступников, утративших в большинстве случаев и страх, и совесть, высылаемых сюда из Франции и других ее колоний, не могло быть желательным для Бразилии.
И вот снова начались переговоры. Однако остановимся на этом, из уважения к читателю, который, вероятно, уже готов просить пощады.
ГЛABA III
Автор невольно увлекся и занялся несколько длинным изложением исторических фактов в предыдущей главе; но он все-таки надеется, что читатели простят ему это, из уважения к причинам, побудившим его к такому отклонению в область истории. Мы ведь знакомим со страной, очень мало известной. Поэтому разве не следует описать ее с разных сторон?
Теперь вернемся к нашему рассказу. Диего, или Жак по-португальски, главное действующее лицо только что разыгравшейся кровавой драмы, – рослый негр лет тридцати, могучего сложения, настоящий чернокожий Геркулес. Лицо его, отталкивающее и вместе с тем вселяющее ужас, страшно обезображено оспой. Нос, от этой ужасной болезни, которой так подвержены негры, до того искажен и изрыт, что представляет собою какой-то бесформенный комок с двумя несоразмерно большими зияющими ноздрями. Рот, изуродованный шрамом, резко выделяющимся фиолетово-лиловой полосой на его блестящей черной коже, почти постоянно полураскрыт дьявольской усмешкой, позволяющей видеть два плотных ряда ослепительно белых зубов. Глаза с припухлыми, красными веками и белками, испещренными целой сетью красно-коричневых прожилок, с блестящим зрачком, смотрят проницательно и злобно, каким-то режущим, жестоким взглядом.
Обычное выражение этого лица, на котором никогда не появляется приветливая улыбка, – холодно-злобное и упорно безжалостное.
Это редкое уродство, с которым, кажется, никогда нельзя свыкнуться, пугает нередко даже самых близких ему людей, чем Диего, по-видимому, очень доволен и даже умышленно старается еще более усилить это впечатление. Он нарочно выставляет напоказ свое уродство и как будто даже кичится им. С другой стороны, и нравственный его облик вполне соответствует наружному.
Жестокий и безжалостный от природы, он горяч до бешенства, беспощаден в ненависти, непримирим во вражде, горд и надменен, как сатана, корыстен и хитер, и при всем этом обладает страшной властью над самим собой. Трудно сказать, играет ли он известную роль или афиширует свои чудовищные пороки, физические и духовные, – никто не разгадал его тайны, и никто не может ничего сказать с уверенностью. Он наводит на людей ужас и, кажется, в восторге от того впечатления, какое он производит.
Были случаи, когда он в один момент подавлял в себе приступы самого дикого бешенства и разом становился спокоен. Он убил наповал товарища из-за бутылки тафии и отдал в распоряжение своих собутыльников свой трудовой заработок целого месяца. Когда ему грозили, когда его оскорбляли и осмеивали пьяные люди, он презрительно пожимал плечами и отходил в сторону, а затем терпеливо выжидал, когда они придут в себя, чтобы погубить их, предварительно подвергнув самым утонченным пыткам.
Придя неизвестно откуда и всего какой-нибудь год тому назад в эту маленькую колонию, он сумел приобрести над всеми остальными ее членами страшное влияние, несмотря на то, что все они его втайне ненавидели и боялись.
Что более всего способствовало его влиянию на остальных, помимо его непомерной физической силы, это его необычайный ум и, главное, научные знания, поистине поразительные у такого человека, как он, по-видимому, всегда далеко стоявшего от всякой образованности. Он совершенно свободно говорил на французском, английском и португальском языках. Время от времени торговцы, поддерживавшие торговые сношения с берегом, доставляли ему книги и журналы и разные брошюры, которые он прочитывал с жадностью и интересом, к немалому удивлению его полудиких односельчан и товарищей, которые не могли даже объяснить себе подобное чудо.
И это еще не все. Иногда он предпринимал более или менее продолжительные экскурсии и аккуратно заносил на карту различные подробности местности, характер ее, словом, изготовлял себе подробнейшие топографические карты, безусловно точные.
В продолжение целых шести месяцев он держался совсем в стороне, не вмешиваясь в постоянные свары и интриги населения деревни, которое избирало и свергало своих вождей и старшин с невероятной быстротой и проворством.
Но со времени принятия власти последним из вождей, он стал возбуждать против него общественное мнение, не выставляя, однако, своей кандидатуры. Он слился с этими людьми, стал принимать активное участие в их жизни, столь неравномерно распределенной между трудом и дикими оргиями. Когда же счел момент подходящим, стал доказывать остальным, что надо избавиться от их вождя, того самого мулата, с которым он вступил в дружбу, снискав всеми возможными средствами его расположение и втершись в доверие к нему тем, что энергично содействовал ему в разных опасных обстоятельствах его жизни.
Далее мы уже видели, каким образом ему удалось низвергнуть несчастного мулата и занять его место.
За месяц до этого трагического события, мулат, работая над небольшой золотоносной россыпью, случайно наткнулся на залежь. Первая же проба промытого песка дала счастливцу на сто франков золота! Это была громадная цифра, которой гвианские золотые прииски никогда раньше не достигали.
Пораженный такой нежданной удачей, мулат весь день продолжал работать один, и богатство этой руды не убывало. Вечером он вернулся в свою хижину, неся в мешке около килограмма золота стоимостью три тысячи франков.
Продолжать и далее работать одному было бы, несомненно, более безопасно и практично. Но счастливый золотоискатель, желая, вероятно, поскорее похитить у земли ее сокровище, предпочел взять себе в помощники товарища, зная по опыту, что работать вдвоем несравненно легче и выгоднее.
Он доверил свой секрет Диего, своему доброму другу, который выслушал его равнодушно, как человек совершенно бескорыстный, чуждый алчности и вполне довольный тем скромным существованием, каким довольствовались и остальные его товарищи – обитатели лесов.
Диего охотно стал работать вместе с мулатом, не проявляя ни малейшего желания обогатиться. Результаты промывки на этот раз оказались еще более блестящими, чем накануне.
На предложение мулата получить свою долю Диего решительно отказался, удовольствовавшись скромным вознаграждением за труд.
Залежь казалась поистине неистощимой. После целой недели упорного труда, мулат, совершенно выбившись из сил, но более алчный, чем когда-либо, предложил своему товарищу устроить сток или желоб и подговорить нескольких землекопов для самой черной работы.
Диего, как всегда покладистый, но все такой же равнодушный к возрастающему с каждым днем богатству, сделал, будто для вида, несколько замечаний.
– Промывка с помощью желоба, без сомнения, будет много продуктивнее; она даст в десять раз, может быть, во сто раз больше золота, чем промывка вручную; это правда, но если люди, которых ты хочешь нанять для этих работ, заподозрят, как невероятно богата золотом эта почва, то ты можешь нажить себе этим немало хлопот!
– Мы станем собирать промытое золото два раза в день, когда все спят или отдыхают, и никто не узнает, как велик процент золота, получаемого с этих россыпей!
– Да, это, пожалуй, хорошая мысль! Но есть ли у тебя в достаточном количестве ртуть?
– Ртути у меня довольно, об этом не беспокойся!
– Ну, в таком случае устроим желоб.
Это приспособление, весьма элементарное в сущности, состоит из ряда корытцев или, вернее, дощатых труб для стока, длиною приблизительно около четырех метров и шириною в 50 сантиметров при глубине в 30. Верхний конец его шире, а нижний – уже, чтобы можно было нижний конец одного корытца вставить в верхний конец следующего за ним. Таким образом, из совокупности этих корытцев образуется род сточного канала или длинный желоб, достигающий длины в 20, 40 и 50 метров, с определенным уклоном. Каждое колено желоба называется корытцем; на дно каждого из них кладется толевая пластинка с множеством круглых отверстий или же просто тонкая деревянная дощечка с такими же отверстиями, поддерживаемая небольшими подставочками, которые слегка приподымают ее над дном корытца и не дают плотно прилегать к нему. На дно каждого корытца под доску или толь кладут ртуть.
Первое корытце желоба зарывают в берег ручья, перегороженного запрудой, чтобы вода бежала беспрерывно по желобу равномерной струей. Остальные корытца или колена желоба установлены на козлах так, чтобы получался нужный уклон для стока воды.
Золотоносная земля или песок, вырытые заступом, накладываются лопатой в желоб, где и промываются бегущей по желобу водой, уносящей за собой землю и песок. Золото, более тяжелое, проваливается в отверстия на дно корытцев и там амальгамируется, то есть пристает к ртути.
Когда ртуть достаточно насытится золотом, ее промывают или процеживают в козьей шкуре или плотном холщовом мешке. После фильтровки остается белая тестообразная масса – амальгамированное золото, которое потом нагревают в любой посудине на жарком огне, и ртуть улетучивается.
Такова в кратких словах примитивная процедура, к которой прибегали пионеры-золотоискатели.
Несмотря на видимое несовершенство этой системы промывки, невероятное богатство этой россыпи было таково, что она давала в сутки от 10 до 12 килограммов золота (24 – 28 фунтов).
На четвертой неделе работы друзья, подсчитав приблизительно свои богатства, убедились, что у них накопилось около 350 килограммов золота на сумму свыше одного миллиона франков.
И вдруг внезапно россыпь оскудела; оскудела до того, что не стала давать решительно ничего. Очевидно, залежь истощилась; но как раз к этому времени истощился и запас ртути, несмотря даже на то, что Диего, предвидевший это, устроил нехитрый аппарат, предназначенный для сгущения паров ртути, образующихся при выжигании золота.
Мулат, ничего не скрывавший от своего друга Диего, зарывал постепенно свои несметные сокровища в землю под полом хижины. И золотой песок, и зерна он ссыпал в глиняные бутылки или фляги, вместимостью приблизительно около 10 килограммов каждая. Оплетенные настоящей броней из волокон и лыка арума, они становились невероятно крепкими. Благодаря такой упаковке перевозка золота не только удобна, но и безопасна, так как во флягах его легко скрыть между другими такими же флягами, содержащими местные продукты, и иными малоценными предметами.
С того момента, как дм пришлось прекратить разработку россыпи, Диего снова втянулся в свою, по-видимому, ленивую и праздную жизнь, но зато с тем большим усердием стал возбуждать ближайших собутыльников против своего друга мулата.
Так продолжалось дня три – четыре. Между тем мулат, живший в постоянной тревоге с тех пор, как на него свалилось с неба это неожиданное богатство, стал высказывать намерение переселиться в цивилизованные страны.
– Что за польза быть миллионером, если приходится питаться той же скудной порцией маниоковой муки и той же сушеной рыбой, как и все бедняки? – говорил он Диего.
Тот со своей стороны обещал ему содействие в осуществлении этого плана, даже предложил сопровождать его до берега и помочь ему уехать с первым проходящим судном.
Кстати, маленький пароход, приходивший раз в месяц из Кайены в Пару за быками на мясо, необходимое для продовольствия главного города французской колонии, ожидался в самое ближайшее время. Капитан этого парохода имел привычку заглядывать попутно в прибрежные местечки для обмена или покупки каучука, золота, рыбы; с ним можно будет сговориться.
Между тем Диего, покончив с приготовлениями к отъезду своего друга, вернулся к себе веселый и чрезвычайно довольный. Затем вытащил весь свой запас тафии, созвал приближенных и единомышленников, напоил их допьяна и сказал.
– Надо с этим покончить сегодня же! Этот негодяй хочет натянуть вам нос и удрать отсюда со всем своим золотом, втихомолку, не сказав никому ни слова. Но мы еще посмотрим! Вам известно, что он богат, страшно богат… и я знаю, где у него спрятано золото… Разройте только землю под полом его хижины и вы найдете столько золота, что вам хватит его за глаза! Берите, сколько хотите, а его все еще останется достаточно. Но не рассыпайте его даром! Подумайте о будущем и рассчитывайте на меня! Снесите ко мне, в мою хижину, как можно больше… впоследствии вы найдете его у меня, это золото, которое необходимо нам, если мы хотим основать свою республику! Надо быть очень богатыми, чтобы обеспечить нашу независимость! Сегодня предавайтесь веселью! Идите и объявите всему населению о намерениях этого подлого беглеца и провозглашайте своим вождем Диего!
Пьяная ватага устремилась в деревню, рассыпалась по всем направлениям, неожиданно напала с оружием в руках на сторонников и приверженцев мулата, принуждая их признать нового вождя и безжалостно избивая, убивая и закалывая всех, кто выказывал колебание.
Диего, со своей стороны, не оставался в бездействии. Как человек, умеющий ставить при случае свою жизнь на карту и в силу природной жестокости находивший наслаждение в кровавых зрелищах, он вмешался в толпу пьяных убийц и был, как мы уже имели случай видеть, одним из главных действующих лиц той страшной, дикой драмы, при которой мы только что присутствовали.
Обманутый в своих надеждах и тем более взбешенный тем, что деньги ускользнули из его рук, он тотчас же решил возместить эту неудачу разгромом серингаля молодого француза в верховьях Арагуари.
Когда он уже обдумал план грабежа, один из его людей сообщает ему, что серингаль уничтожен, и от него не осталось даже и следа!
В этот момент Диего почувствовал что-то похожее на приступ отчаяния, но последующие слова Жоао успокоили его.
– Если так, – сказал он, – то я это дело обдумаю!
В таком положении оставалось все вплоть до Утрехтского мира.
В старых соглашениях этого мира граф де Тарука требует от имени португальского короля, «чтобы король Франции уступил ему, и после него всем его преемникам, будущим королям Португалии, навсегда все права на все земли, именуемые „Северным мысом“, принадлежащие княжеству Мараньон и лежащие между реками Амазонкой и Винсен-Пинсон, невзирая ни на какие предварительные договоры, временные или окончательные, которые когда-либо были или могли быть заключены относительно владения и прав на вышеупомянутые земли».
Этот знаменитый договор, подписанный 11 апреля 1713 года, должен был положить конец конфликту, с момента возникновения которого прошло уже целых двадцать пять лет; но вместо этого, он послужил поводом для целого ряда препирательств, которые затянулись вплоть до нашего времени.
Параграф восьмой договора 1713 года по существу гласит, что Франция отказывается от права навигации по Амазонке и что оба берега этой реки должны принадлежать Португалии, а реку, которая должна служить демаркационной линией между владениями Франции и Португалии, называет именем Жапок, или Винсен-Пинсон.
Но странное дело, договор не обозначает ни долготы, ни широты, на которых находится эта река, и ничего решительно не говорит о том, кому должны принадлежать земли, лежащие внутри страны.
Это упущение, более или менее умышленное со стороны португальских уполномоченных, дало повод к недоразумениям и является основанием спорных вопросов и по сие время.
Не странно ли, в самом деле, что это имя Жапок, нигде и ни разу не упоминающееся в предварительном договоре 5 марта 1712 года, вдруг вошло в окончательный договор от 11 апреля 1713 года, и не родится ли при этом подозрение, что это наименование реки было впоследствии добавлено португальцами, которые пожалели о том, что сразу не предъявили больших требований.
И если нельзя допустить подобной возможности по отношению к торжественному догору, то, с другой стороны, нельзя не удивляться, на сколько все касающееся границ в этом договоре туманно и неясно, недоговорено и неопределенно. Если, как говорят сами португальские авторы, представители их нации на Утрехтском конгрессе были превосходно осведомлены относительно этого вопроса, то нельзя сказать того же самого о представителе Франции, маркизе д'Укселль, генерале-дипломате, который был столь же неловким и неискусным дипломатом, как и безжалостным и беспощадным генералом.
Что же вышло из этой двусмысленности, как бы на смех поднесенной нашим уполномоченным? А то, что португальцы впоследствии стали утверждать, что этим договором их границей признается Ойапокк, впадающий в океан, между 4 и 5 градусами северной широты, и что под именем земель «Северного Мыса» следует разуметь земли мыса Оранж, то есть свыше 80 лье берега!
Со своей стороны, французы утверждали, что речь шла о речке, впадающей в залив Винсен-Пинсон, между 1 и 2 градусами северной широты, и не соглашались ни под каким видом признать столь чрезмерные требования, которые лишали нашу колонию чуть не половины ее береговой линии и трех четвертей ее площади.
Необходимо настаивать на том факте, что если бы речь шла о реке Ойапокк, то ни в каком случае в предварительных требованиях договора португальцы не обозначили бы ее под именем Винсен-Пинсон, которым эта река никогда и нигде не называлась и ни на одной из карт того времени не обозначена, а повсюду обозначена под именем Ойапокк или сходным с ним, как это видно из целого ряда карт, изданных тогда и в позднейшее время. Таким образом демаркационную линию изображает река, носящая название Винсен-Пинсон, и не достаточно доказать тождество имен Жапок и Ойапокк, потому что наша река нигде не обозначена под именем Винсен-Пинсон просто или с каким-либо добавлением к этому имени.
При внимательном изучении старых карт, напротив, ясно видно, что канал Карапапори, а следовательно и река, впадающая в него, носили названия Аравари, Арровари, Аревари, Винсен-Пинсон и Иварипоко. И надо согласиться, что последнее название не более отлично от имени Жапок, чем Важабэго, которое носил в то время наш Ойапокк, как это несомненно доказано. Вот эту-то границу по Карапапори, образующему северное разветвление Арагуари, признанное Гумбольдтом за настоящий Винсен-Пинсон, Франция не перестает и не переставала требовать для себя. Добавим еще, чтобы закончить это изложение, имеющее для Франции еще иное, более важное значение, чем только простое географическое недоразумение, что вопрос этот так и не сдвинулся с места, несмотря на многие договоры, состоявшиеся впоследствии, и бесчисленные переговоры и совещания между дипломатами Франции и Бразилии.
В 1794 году эмансипация невольников во французской Гвиане напугала португальцев, которые, снарядив пять небольших судов, в ожидании формального объявления войны, начали с того, что стали грабить в Цассе большую ферму богатого скотовода гражданина Помм, который в ту пору был депутатом в конвенте.
И после, в течение двадцати лет, обе стороны продолжали истолковывать с оружием в руках смысл Утрехтского трактата. С 1794 по 1798 год весь берег между Амазонкой и Ойапокком был совершенно безлюден. Необходимо было увеличить пустыню между Кайеной и Пара, так как при соприкосновении с французами, давшими свободу рабам, Пара также очень скоро осталась бы без рабов и без индейцев. Между тем наши индейцы с Кунани и Макари жалели нас. Несколько сот семейств, вывезенных далеко, сумели обмануть бдительный надзор, установленный над ними, и, смеясь над самыми жестокими репрессиями, невзирая ни на какие опасности, вернулись на утлых пирогах из Мараньона в Марони и Кунани. Эти обстоятельства побудили Жаннэт-Удена, племянника великого Дантона, главного комиссара Конвента в Гвиане, изучить вопрос о наших границах с Португалией для окончательного утверждения их, при установлении всеобщего мира. С этой целью он поручил географу Ментеллю и инженерному капитану Шапелю составить два доклада, которые были отправлены одновременно в морское министерство.
Несмотря на эти разумные мероприятия, дипломаты все же нашли возможность подписать 20 августа 1797 года договор, еще более нелепый, чем предыдущие, так как он отодвигал нашу границу до Карзевенна. Но директория не пожелала утвердить его. 6 июня 1801 года новый договор, составленный в Бадахосе, переносил французскую границу на Арагуари и объявил, что навигация по Амазонке открыта на совершенно равных правах для обеих наций.
Амьенский трактат 25 марта 1802 года, весьма точный и ясный, окончательно устанавливает границу на главном устье Арагуари на 1 градус 20 минут северной широты, между Новым островом и островом Покаяния, и далее по Арагуари, Винсен-Пинсон и Ла-Кондамин от ее устья и до ее истоков, а отсюда – по прямой линии от ее истоков до Рио-Бранко.
Все, по-видимому, было улажено, как нельзя лучше, благодаря этому трактату, который является официальным и окончательным разъяснением Утрехтского трактата. Но для господ дипломатов было бы слишком просто придерживаться его в точности. Последовали трактаты 1814 и 1815 года, и дипломаты, вероятно, огорченные этим справедливым и разумным решением вопроса, поспешили вернуться к своим излюбленным двусмысленностям.
В 1822 году Бразилия, став независимой, унаследовала и права и претензии Португалии. Страшнейшие гражданские войны разорили ее, и в 1824 году французское правительство, чтобы отстоять свою колонию от вторжения инсургентов, бежавших из Пары, отдало распоряжение губернатору Кайены возвести укрепленный форт Макари, или Винсен-Пинсон. Для этой цели был избран островок на озере Мапа. Этот пост был эвакуирован в 1840 году. Но так как мы продолжали настаивать на своих правах, то колониальное правительство возвело новый пост на правом берегу Ойапокка.
Переговоры относительно окончательного установления границ тянулись вплоть до 1844 года и затем были навсегда прерваны.
В 1849 году, затем и в 1850 году в Париже организовалась бразильская экспедиция, которая должна была отправиться для занятия Мапа. «Необходимо, – говорит открыто и смело в палате депутатов в Рио-де-Жанейро, 19 апреля 1850 года, Тоста, бразильский морской министр, – основать в тех местах солидную колонию, чтобы Бразилия могла отстоять надлежащим и положительным образом свои владения». Но бразильская экспедиция встретила в водах Мапа французский авизо, охранявший берег, и бразильское правительство, желая чем-нибудь утешиться в своей неудаче, принялось энергично протестовать против образа действий Франции.
В 1853 году снова возобновились переговоры и продолжались вплоть до 1856 года. Уполномоченные обеих наций, Хис де Бутенваль и виконт д'Уруннэй без конца ломали копья в этом географически-историческом турнире, и в результате виконт д'Уруннэй предложил Франции как границу реку Карсевенн, истоки которой неизвестны, а известно только одно устье, а Хис де Бутенваль предложил Бразилии границу по реке Тартаругал, которая также, вероятно, имеет где-нибудь свой исток, но зато не имеет устья, так как теряется в бесконечной сети озер и болот.
Таким образом, эти ученые борцы за интересы своих наций ни к каким положительным результатам не пришли. Когда дипломатия ничего не достигла, то губернатор провинции Пара решился испробовать в 1858 году вооруженную силу. Экспедиция, по образцу экспедиции 1850 года, под началом таможенного лейтенанта отправилась из Пары и высадилась в Кунани, на спорной территории. Население Кунани, состоящее главным образом из беглых невольников, встретило присоединителей ружейным огнем.
Тогда правительство Рио стало жаловаться, что Франция содержит в Кунани агентов, поддерживающих Проспера Шатон, французского консула в Паре. Таможенный лейтенант был произведен в капитаны, а Проспер Шатон получил выговор.
Позднее также не могли уладить пограничных споров. Между тем в последнее время спорный вопрос снова всплывает наружу, из-за рецидивистов.
Так как Гвиана была избрана местом ссылки, то Бразилия стала тревожиться, и не без некоторого основания, относительно такого опасного соседства для ее смежной провинции Амазонии. Действительно, столь близкое соседство двадцати тысяч негодяев и преступников, утративших в большинстве случаев и страх, и совесть, высылаемых сюда из Франции и других ее колоний, не могло быть желательным для Бразилии.
И вот снова начались переговоры. Однако остановимся на этом, из уважения к читателю, который, вероятно, уже готов просить пощады.
ГЛABA III
Чернокожий авантюрист. – В ком трудно было предположить столько научных знаний. – Приключения золотоискателя. – Сказочные богатства. – Разработка. – Триста килограммов золота в одном слитке. – Планы бегства. – Затруднения миллионера. – Неудачи претендента. – Экспедиция. – Четыре часа на пироге. – На прогалине. – Фамильярности Луша. – Жестокий урок. – Тревоги и опасения матери. – Спасайтесь!
Автор невольно увлекся и занялся несколько длинным изложением исторических фактов в предыдущей главе; но он все-таки надеется, что читатели простят ему это, из уважения к причинам, побудившим его к такому отклонению в область истории. Мы ведь знакомим со страной, очень мало известной. Поэтому разве не следует описать ее с разных сторон?
Теперь вернемся к нашему рассказу. Диего, или Жак по-португальски, главное действующее лицо только что разыгравшейся кровавой драмы, – рослый негр лет тридцати, могучего сложения, настоящий чернокожий Геркулес. Лицо его, отталкивающее и вместе с тем вселяющее ужас, страшно обезображено оспой. Нос, от этой ужасной болезни, которой так подвержены негры, до того искажен и изрыт, что представляет собою какой-то бесформенный комок с двумя несоразмерно большими зияющими ноздрями. Рот, изуродованный шрамом, резко выделяющимся фиолетово-лиловой полосой на его блестящей черной коже, почти постоянно полураскрыт дьявольской усмешкой, позволяющей видеть два плотных ряда ослепительно белых зубов. Глаза с припухлыми, красными веками и белками, испещренными целой сетью красно-коричневых прожилок, с блестящим зрачком, смотрят проницательно и злобно, каким-то режущим, жестоким взглядом.
Обычное выражение этого лица, на котором никогда не появляется приветливая улыбка, – холодно-злобное и упорно безжалостное.
Это редкое уродство, с которым, кажется, никогда нельзя свыкнуться, пугает нередко даже самых близких ему людей, чем Диего, по-видимому, очень доволен и даже умышленно старается еще более усилить это впечатление. Он нарочно выставляет напоказ свое уродство и как будто даже кичится им. С другой стороны, и нравственный его облик вполне соответствует наружному.
Жестокий и безжалостный от природы, он горяч до бешенства, беспощаден в ненависти, непримирим во вражде, горд и надменен, как сатана, корыстен и хитер, и при всем этом обладает страшной властью над самим собой. Трудно сказать, играет ли он известную роль или афиширует свои чудовищные пороки, физические и духовные, – никто не разгадал его тайны, и никто не может ничего сказать с уверенностью. Он наводит на людей ужас и, кажется, в восторге от того впечатления, какое он производит.
Были случаи, когда он в один момент подавлял в себе приступы самого дикого бешенства и разом становился спокоен. Он убил наповал товарища из-за бутылки тафии и отдал в распоряжение своих собутыльников свой трудовой заработок целого месяца. Когда ему грозили, когда его оскорбляли и осмеивали пьяные люди, он презрительно пожимал плечами и отходил в сторону, а затем терпеливо выжидал, когда они придут в себя, чтобы погубить их, предварительно подвергнув самым утонченным пыткам.
Придя неизвестно откуда и всего какой-нибудь год тому назад в эту маленькую колонию, он сумел приобрести над всеми остальными ее членами страшное влияние, несмотря на то, что все они его втайне ненавидели и боялись.
Что более всего способствовало его влиянию на остальных, помимо его непомерной физической силы, это его необычайный ум и, главное, научные знания, поистине поразительные у такого человека, как он, по-видимому, всегда далеко стоявшего от всякой образованности. Он совершенно свободно говорил на французском, английском и португальском языках. Время от времени торговцы, поддерживавшие торговые сношения с берегом, доставляли ему книги и журналы и разные брошюры, которые он прочитывал с жадностью и интересом, к немалому удивлению его полудиких односельчан и товарищей, которые не могли даже объяснить себе подобное чудо.
И это еще не все. Иногда он предпринимал более или менее продолжительные экскурсии и аккуратно заносил на карту различные подробности местности, характер ее, словом, изготовлял себе подробнейшие топографические карты, безусловно точные.
В продолжение целых шести месяцев он держался совсем в стороне, не вмешиваясь в постоянные свары и интриги населения деревни, которое избирало и свергало своих вождей и старшин с невероятной быстротой и проворством.
Но со времени принятия власти последним из вождей, он стал возбуждать против него общественное мнение, не выставляя, однако, своей кандидатуры. Он слился с этими людьми, стал принимать активное участие в их жизни, столь неравномерно распределенной между трудом и дикими оргиями. Когда же счел момент подходящим, стал доказывать остальным, что надо избавиться от их вождя, того самого мулата, с которым он вступил в дружбу, снискав всеми возможными средствами его расположение и втершись в доверие к нему тем, что энергично содействовал ему в разных опасных обстоятельствах его жизни.
Далее мы уже видели, каким образом ему удалось низвергнуть несчастного мулата и занять его место.
За месяц до этого трагического события, мулат, работая над небольшой золотоносной россыпью, случайно наткнулся на залежь. Первая же проба промытого песка дала счастливцу на сто франков золота! Это была громадная цифра, которой гвианские золотые прииски никогда раньше не достигали.
Пораженный такой нежданной удачей, мулат весь день продолжал работать один, и богатство этой руды не убывало. Вечером он вернулся в свою хижину, неся в мешке около килограмма золота стоимостью три тысячи франков.
Продолжать и далее работать одному было бы, несомненно, более безопасно и практично. Но счастливый золотоискатель, желая, вероятно, поскорее похитить у земли ее сокровище, предпочел взять себе в помощники товарища, зная по опыту, что работать вдвоем несравненно легче и выгоднее.
Он доверил свой секрет Диего, своему доброму другу, который выслушал его равнодушно, как человек совершенно бескорыстный, чуждый алчности и вполне довольный тем скромным существованием, каким довольствовались и остальные его товарищи – обитатели лесов.
Диего охотно стал работать вместе с мулатом, не проявляя ни малейшего желания обогатиться. Результаты промывки на этот раз оказались еще более блестящими, чем накануне.
На предложение мулата получить свою долю Диего решительно отказался, удовольствовавшись скромным вознаграждением за труд.
Залежь казалась поистине неистощимой. После целой недели упорного труда, мулат, совершенно выбившись из сил, но более алчный, чем когда-либо, предложил своему товарищу устроить сток или желоб и подговорить нескольких землекопов для самой черной работы.
Диего, как всегда покладистый, но все такой же равнодушный к возрастающему с каждым днем богатству, сделал, будто для вида, несколько замечаний.
– Промывка с помощью желоба, без сомнения, будет много продуктивнее; она даст в десять раз, может быть, во сто раз больше золота, чем промывка вручную; это правда, но если люди, которых ты хочешь нанять для этих работ, заподозрят, как невероятно богата золотом эта почва, то ты можешь нажить себе этим немало хлопот!
– Мы станем собирать промытое золото два раза в день, когда все спят или отдыхают, и никто не узнает, как велик процент золота, получаемого с этих россыпей!
– Да, это, пожалуй, хорошая мысль! Но есть ли у тебя в достаточном количестве ртуть?
– Ртути у меня довольно, об этом не беспокойся!
– Ну, в таком случае устроим желоб.
Это приспособление, весьма элементарное в сущности, состоит из ряда корытцев или, вернее, дощатых труб для стока, длиною приблизительно около четырех метров и шириною в 50 сантиметров при глубине в 30. Верхний конец его шире, а нижний – уже, чтобы можно было нижний конец одного корытца вставить в верхний конец следующего за ним. Таким образом, из совокупности этих корытцев образуется род сточного канала или длинный желоб, достигающий длины в 20, 40 и 50 метров, с определенным уклоном. Каждое колено желоба называется корытцем; на дно каждого из них кладется толевая пластинка с множеством круглых отверстий или же просто тонкая деревянная дощечка с такими же отверстиями, поддерживаемая небольшими подставочками, которые слегка приподымают ее над дном корытца и не дают плотно прилегать к нему. На дно каждого корытца под доску или толь кладут ртуть.
Первое корытце желоба зарывают в берег ручья, перегороженного запрудой, чтобы вода бежала беспрерывно по желобу равномерной струей. Остальные корытца или колена желоба установлены на козлах так, чтобы получался нужный уклон для стока воды.
Золотоносная земля или песок, вырытые заступом, накладываются лопатой в желоб, где и промываются бегущей по желобу водой, уносящей за собой землю и песок. Золото, более тяжелое, проваливается в отверстия на дно корытцев и там амальгамируется, то есть пристает к ртути.
Когда ртуть достаточно насытится золотом, ее промывают или процеживают в козьей шкуре или плотном холщовом мешке. После фильтровки остается белая тестообразная масса – амальгамированное золото, которое потом нагревают в любой посудине на жарком огне, и ртуть улетучивается.
Такова в кратких словах примитивная процедура, к которой прибегали пионеры-золотоискатели.
Несмотря на видимое несовершенство этой системы промывки, невероятное богатство этой россыпи было таково, что она давала в сутки от 10 до 12 килограммов золота (24 – 28 фунтов).
На четвертой неделе работы друзья, подсчитав приблизительно свои богатства, убедились, что у них накопилось около 350 килограммов золота на сумму свыше одного миллиона франков.
И вдруг внезапно россыпь оскудела; оскудела до того, что не стала давать решительно ничего. Очевидно, залежь истощилась; но как раз к этому времени истощился и запас ртути, несмотря даже на то, что Диего, предвидевший это, устроил нехитрый аппарат, предназначенный для сгущения паров ртути, образующихся при выжигании золота.
Мулат, ничего не скрывавший от своего друга Диего, зарывал постепенно свои несметные сокровища в землю под полом хижины. И золотой песок, и зерна он ссыпал в глиняные бутылки или фляги, вместимостью приблизительно около 10 килограммов каждая. Оплетенные настоящей броней из волокон и лыка арума, они становились невероятно крепкими. Благодаря такой упаковке перевозка золота не только удобна, но и безопасна, так как во флягах его легко скрыть между другими такими же флягами, содержащими местные продукты, и иными малоценными предметами.
С того момента, как дм пришлось прекратить разработку россыпи, Диего снова втянулся в свою, по-видимому, ленивую и праздную жизнь, но зато с тем большим усердием стал возбуждать ближайших собутыльников против своего друга мулата.
Так продолжалось дня три – четыре. Между тем мулат, живший в постоянной тревоге с тех пор, как на него свалилось с неба это неожиданное богатство, стал высказывать намерение переселиться в цивилизованные страны.
– Что за польза быть миллионером, если приходится питаться той же скудной порцией маниоковой муки и той же сушеной рыбой, как и все бедняки? – говорил он Диего.
Тот со своей стороны обещал ему содействие в осуществлении этого плана, даже предложил сопровождать его до берега и помочь ему уехать с первым проходящим судном.
Кстати, маленький пароход, приходивший раз в месяц из Кайены в Пару за быками на мясо, необходимое для продовольствия главного города французской колонии, ожидался в самое ближайшее время. Капитан этого парохода имел привычку заглядывать попутно в прибрежные местечки для обмена или покупки каучука, золота, рыбы; с ним можно будет сговориться.
Между тем Диего, покончив с приготовлениями к отъезду своего друга, вернулся к себе веселый и чрезвычайно довольный. Затем вытащил весь свой запас тафии, созвал приближенных и единомышленников, напоил их допьяна и сказал.
– Надо с этим покончить сегодня же! Этот негодяй хочет натянуть вам нос и удрать отсюда со всем своим золотом, втихомолку, не сказав никому ни слова. Но мы еще посмотрим! Вам известно, что он богат, страшно богат… и я знаю, где у него спрятано золото… Разройте только землю под полом его хижины и вы найдете столько золота, что вам хватит его за глаза! Берите, сколько хотите, а его все еще останется достаточно. Но не рассыпайте его даром! Подумайте о будущем и рассчитывайте на меня! Снесите ко мне, в мою хижину, как можно больше… впоследствии вы найдете его у меня, это золото, которое необходимо нам, если мы хотим основать свою республику! Надо быть очень богатыми, чтобы обеспечить нашу независимость! Сегодня предавайтесь веселью! Идите и объявите всему населению о намерениях этого подлого беглеца и провозглашайте своим вождем Диего!
Пьяная ватага устремилась в деревню, рассыпалась по всем направлениям, неожиданно напала с оружием в руках на сторонников и приверженцев мулата, принуждая их признать нового вождя и безжалостно избивая, убивая и закалывая всех, кто выказывал колебание.
Диего, со своей стороны, не оставался в бездействии. Как человек, умеющий ставить при случае свою жизнь на карту и в силу природной жестокости находивший наслаждение в кровавых зрелищах, он вмешался в толпу пьяных убийц и был, как мы уже имели случай видеть, одним из главных действующих лиц той страшной, дикой драмы, при которой мы только что присутствовали.
Обманутый в своих надеждах и тем более взбешенный тем, что деньги ускользнули из его рук, он тотчас же решил возместить эту неудачу разгромом серингаля молодого француза в верховьях Арагуари.
Когда он уже обдумал план грабежа, один из его людей сообщает ему, что серингаль уничтожен, и от него не осталось даже и следа!
В этот момент Диего почувствовал что-то похожее на приступ отчаяния, но последующие слова Жоао успокоили его.
– Если так, – сказал он, – то я это дело обдумаю!