Чапек Карел. Как я был великаном (сборник рассказов)

   — Мне эта мысль тоже приходила в голову, — отозвался майор.
   — И еще. Если эти числа действительно как-то связаны со смертью Шмидта, то Нейман ничего общего с убийством не имеет. Ибо в противном случае он не обратил бы на них нашего внимания.
   — А что, если он сделал это умышленно, в надежде выпытать, что нам известно?
   — Хорошенькая работенка, — доктор взлохматил свою весьма жидкую шевелюру, — фактов практически нет, а те, что есть, можно истолковать двояко. К тому же… А вот и следующий!
   Смущенно улыбаясь, в комнату вошел Юрамото.
   — Я ненадолго, — селенолог присел на краешек стула, ведь река уносит грязь лишь в одном направлении. Как и река времени.
   Родин мельком взглянул на часы.
   — Верно. Время нас действительно поджимает. Ведь до смены экипажа станции Залива Духов осталось совсем немного — это время скоро будет измеряться часами.
   — И вы предполагаете до смены закончить следствие?
   — Обязан, ибо на Земле эта ваша река унесла бы с собой слишком много важных улик.
   — Да, кстати, — встрепенулся Гольберг. — Вы мне напомнили. Река… форель… Простите!
   — Каждый цветок тянется к солнцу. — Селенолог посмотрел на смущенного доктора. — Вы уже подумываете о возвращении?
   — Конечно. Но, разумеется, лишь после того, как это дело будет… закончено.
   — А пока конца не видно. Жаль. Но, как известно, последняя капля переполняет чашу. Я раздумывал над вашими словами, майор. И вспомнил об одной мелочи, которой сначала не придал никакого значения. Но сейчас, для полноты картины, мне кажется, она пригодится. В ту субботу я по телефону разговаривал с Шмидтом. Незадолго до его смерти. Не исключено, что я был последним, кто слышал его голос.
   — В самом деле? Это интересно. Вы говорите, по телефону…
   — Да. Он позвонил и спросил, не у меня ли случайно Мельхиад. У меня его не было. Весь разговор состоял из нескольких слов.
   — Нескольких слов, — задумчиво повторил майор. — Когда это было?
   — В 10.49 утра.
   — Не показался ли вам вопрос Шмидта странным? Необычным?
   — Нет. Определенно нет.
   — А его голос?
   — Тоже нет.
   — Часто вам задают подобные вопросы?
   — Иногда, майор, время от времени.
   — Шмидт и раньше спрашивал вас о чем-нибудь по телефону?
   — Кажется, нет. Нет, никогда.
   Юрамото встал.
   — Одна молния может озарить путнику дорогу. Мне бы хотелось, чтобы мое скромное сообщение помогло вам.
   — Что у вас с ногой?
   — Пустяки, — отмахнулся Юрамото, — не стоит вашего драгоценного внимания, хотя и участие согревает, подобно весеннему солнцу. Когда в ту субботу мы бежали к радиотелескопу, я оступился, вывихнул сустав и еле доковылял назад. Но теперь все прошло. И меня ничто не беспокоит.
   — Если бы мы могли сказать то же самое, — пробормотал Гольберг. — Это блуждание в потемках… — он не закончил.
   — Без света нет тени, — уходя, улыбнулся Юрамото, — так говорили наши деды. И чем больше вдумываешься в старые пословицы, тем больше находишь в них мудрости.

Подпись преступной руки

   — Без света нет тени. — Гольберг озабоченно покачал головой. — Это всем известно. Возможно, в словах селенолога есть какой-то скрытый смысл, но как до него докопаться?
   — Вас только это заинтересовало? — спросил Родин.
   — Представьте себе. Однажды он нам уже помог таким образом — помните? Когда речь шла о том, сколько времени занимает дорога от радиотелескопа до базы. Кто знает — вдруг он снова хочет о чем-то нас предупредить?
   Стук в дверь прервал их разговор. На пороге появился астроном Ланге.
   Нет, ничего нового он не вспомнил. Но, возможно, какая-нибудь подробность всплывет во время разговора сейчас, когда к версии о смерти Шмидта относятся иначе.
   — Хорошо. — Родин помолчал. — Так вы утверждаете, что были одним из последних, кто говорил с Шмидтом. У шлюзовой камеры, верно? О каких-то пустяках, кажется о солнечном шуме. Так ведь? Не могли бы вы припомнить какие-нибудь подробности?
   Астроном задумчиво посмотрел на следователя.
   — Насколько я помню, Шмидт жаловался, что в последнее время солнечный шум усилился. По его словам, в четверг ему еще удалось поймать несколько любительских станций, но вчера, он имел в виду пятницу, помехи сильно возросли.
   — Не показалось ли вам, что этот факт его очень расстроил?
   — Ну, нет. Немного огорчил, конечно, ведь наше пребывание на Луне заканчивается, и для него каждый час хорошей слышимости имел значение.
   Родин взял в руки записную книжку Шмидта и начал ее перелистывать.
   — У меня не выходят из головы эти загадочные числа.
   — Я помню. Этот код…
   — Значит, вы убеждены, что это код?
   — Ну, зачем же так категорично? Просто полагаю, что это вероятно и вполне правдоподобно. Впрочем, нельзя исключить и другие варианты. Как знать — может, это пометки, связанные с каким-то опытом?
   Между тем майор нашел нужную страницу, долго смотрел на нее и наконец недоуменно пожал плечами.
   — Тут уж, видимо, мы действительно ничего не узнаем. А может быть, Шмидт стоял на пороге какого-нибудь важного открытия? Впрочем, здесь еще целый ряд записей, — он перевернул несколько страничек, — но тоже на о чем не говорящих. Несколько названий звезд, и одно — Альфа Орла — подчеркнуто.
   — Знаете, Ланге, я много думал об этой вашей теории, сказал вдруг Гольберг, и в его словах послышался вызов.
   — В самом деле? — Голос астронома прозвучал холодно, почти враждебно, будто он был настороже и взвешивал, не поднять ли брошенную перчатку. — Вы, верно, нашли новые убедительные доводы против нее, — добавил он иронически.
   — Отчего же, я просто вспомнил о старых. Если не возражаете, мне хотелось бы кое-что уточнить.
   Ланге молча кивнул.
   — Вы утверждаете, будто человек является единственным разумным существом…
   — Нет, я этого не говорю.
   — Простите. Я забыл о разумных обезьянах. Итак, человек является единственным существом во Вселенной с высокоразвитым интеллектом. Этим предопределено, что человек покорит Вселенную и станет ее господином.
   — Разумеется, интерпретация весьма упрощенная, но это неважно. Да, в принципе будет именно так, как вы говорите.
   — И вы, вероятно, предполагаете, что когда-нибудь человек покинет Землю и земная цивилизация погибнет.
   — Конечно. Ведь все течет, все изменяется, все, кроме времени и пространства, имеет начало и конец. Даже звезды не вечны.
   — А человек?
   — Он будет существовать всегда. К тому времени, когда погибнет Земля, человечество распространится по всей нашей Галактике.
   — По-вашему, жизнь — это величайшая редкость? Единственная и неповторимая болезнь материи?
   Ланге укоризненно посмотрел на Гольберга.
   — Не болезнь, а высшая форма. Действительно единственная и неповторимая.
   — Но ведь вы сами себе противоречите! Вы же говорите возникновение высокоорганизованных форм жизни — редчайшая случайность, которая может возникнуть во всей Галактике один раз в миллиарды лет.
   — Это бесспорно, так как математически доказано.
   — Допустим. Но, с другой стороны, вы пророчите человечеству вечное существование. Значит…
   — Да, вечное. Но лишь в одном направлении временной оси.
   — Понятно. Человечество не вечно в полном смысле слова, так как был такой период, когда оно не существовало. Оно возникло, развивается и будет вечными будущем. Так?
   — Да, так.
   — Допустим. Но если человечество вечно, то условия для возникновения высших форм жизни будут появляться несчетное число раз, ибо бесконечность, деленная на, несколько миллиардов, все равно остается бесконечностью. Значит, согласно вашей теории, в течение нескольких миллиардов, лет могут возникнуть другие космические цивилизации? Как же вы, ученый, можете априори утверждать, что ни одна из этих цивилизаций в интеллектуальном отношении не обгонит людей и не ниспровергнет их до уровня своеобразных галактических человекообезьян? А что, если именно в этот момент, за тысячи световых лет от нас, происходит деление клетки и существа, которые появятся в результате этого процесса, превзойдут нас по своему развитию! Почему вы думаете, что, кроме человечества, не могут появиться интеллектуально более развитые существа, у которых творческий гений человека сочетается со скоростью расчетов электронно-вычислительных машин! Заметьте, в этих своих гипотезах я не выходил за рамки вашей теории.
   — Они не могут появиться! — Астроном стукнул кулаками по ручке кресла. — После человека, но крайней мере в этой Галактике, никаких развитых существ более появиться не может.
   — Почему?
   Доктор застыл в позе рыболова, склонившегося над удочкой в тот момент, когда дернулся поплавок.
   — Да потому, что человек приспособит физические и другие условия на космических объектах для своих биологических потребностей. Экосфера человечества не может быть экосферой для других существ, за исключением полезных для человека животных.
   — А не кажется ли вам, что это слишком жестокое и своевольное решение? — Доктор невольно повысил тон. — По какому праву вы так рассуждаете? Ведь выходит, что человечество затормозит развитие всех других форм жизни, умышленно закроет им путь к более высокой организации! Выходит, люди сделают это сознательно и обдуманно?
   — А почему бы нет? Что вас так удивляет?
   — Так по-вашему…
   — Позвольте. Мы эксплуатируем моря в такой мере, как считаем это выгодным для себя. Не правда ли?
   — Да, — нерешительно подтвердил Гольберг.
   — Разве мы считаемся с тем, что это наносит ущерб дельфинам?
   — Почему именно дельфинам? — удивился майор.
   — Доктор в свое время изучал биологию, он подтвердит, что мозг дельфина в какой-то степени сходен с мозгом человека. Я повторяю, считались ли мы с этим фактом? Разве мы заботимся о том, что своей хищнической деятельностью в океане препятствуем интеллектуальному росту дельфинов, тому, чтобы они создали общество мыслящих, способных к творчеству существ?
   Гольберг кусал губы, на его щеках перекатывались желваки.
   — А что, если эта ваша теория верна, но в смысле, противоположном тому, какой мы, точнее, вы в нее вкладываете?
   — Выражайтесь яснее.
   — По вашим словам, в нашей Галактике существует одна-единственная цивилизация и никакой другой поблизости быть не может. Представьте себе на минуту, что мы не та, настоящая, а другая, лишняя цивилизация. Не та, которая будет тормозить развитие других, а та, которую будут тормозить!
   — Это исключено, — холодно произнес Ланге.
   — Почему? Где доказательства, что я не прав?
   Послышалось чье-то деликатное покашливание. В дверях показалась Рея Сантос.
   — Простите, что помешала научной дискуссии, но…
   — Это не дискуссия, научной она, во всяком случае, не была, — и Ланге бросился к дверям.
   — Я бы попросил! — вслед ему крикнул доктор сорвавшимся голосом. Махнув рукой, он вытащил платок и отер лоб.
   — Вы знаете, о чем я подумал? — обратился Родин к Pee. Мне кажется, это не первая столь горячая дискуссия в Заливе Духов. Не припомните ли вы, спорил когда-нибудь Ланге с кем-либо из членов экипажа? Скажем, со Шмидтом?
   — Со Шмидтом нет, тот не любил спорить. Но с Маккентом спорил, и неоднократно.
   — Спорил или ссорился?
   — Как вам сказать? Маккент, разумеется, не дразнил его умышленно, но любопытство и замечания биолога, видимо, казались Ланге провокационными.
   — Я уже вторично слышу о чрезмерном любопытстве Маккента.
   — Мне неприятно об этом говорить, — продолжала Рея, — но я не вправе скрывать. Я сушила пленку в фотолаборатории, дверь была полуоткрыта, и я заметила, как в комнату зашел Маккент. Он принялся ворошить медицинские карточки, а одну из них разглядывал особенно внимательно. Это была карточка Шмидта. Видимо, мне сразу надо было войти и дать ему понять… Но я не могла. Мне было стыдно. За пего.
   — Понимаю. А что, по-вашему, могло его заинтересовать? Делал он какие-нибудь пометки?
   — Нет. Положил карточку на место, повернулся и вышел.
   — Он действительно рассматривал карточку Шмидта? Вы не ошиблись?
   — Это была карточка Шмидта. Они лежат по алфавиту. Шмидта — последняя.
   — Когда это случилось?
   — В пятницу после обеда. Накануне смерти Шмидта.
   — В пятницу… Я бы хотел задать вам еще вопрос. Когда в субботу, незадолго до тревоги, вы поднимались в оранжерею, вам не встретился Маккент?
   — Маккент? Нет.
   — А по его словам, он был у входа первым. Если вы его не встретили, значит, он должен был прибежать откуда-то из другого места.
   — Конечно.
   — Вы не заметили, откуда он появился?
   — Не помню. Когда я прибежала к базе, он уже был там. Мне как-то не пришло в голову спрашивать, где он был до этого. А в чем дело?
   — Так, мы просто проверяем… Смотрите-ка, целый арсенал! Вот это был бы фейерверк!
   Глац подошел к столу с двумя гроздьями сигнальных пистолетов в руках.
   — Здесь все — двадцать две ракетницы. И у каждой бирка. Где будем их проверять?
   — Где-нибудь снаружи.
   В присутствии врача, командира экипажа и доктора Гольберга следователь двадцать два раза выстрелил в лунную поверхность. Двадцать два раза вспыхивало едва заметное пламя. Двадцать два раза майор чувствовал отдачу, но не слышал выстрела. Да, на Луне другие акустические условия, другие условия для распространения волн… и совершения преступлений.
   В лаборатории следователь двадцать два раза склонялся над микроскопом и наконец отложил в сторону ракетницу. Ту, что была найдена возле трупа Шмидта. Из нее были выстреляны все три ракеты.
   — Фальшивка, трюк, обман! — Глаза Гольберга горели от возбуждения. — Неплохо придумано, одно колесико цепляется за другое! Шмидту приписывали самоубийство, и действительно все три выстрела произведены из его ракетницы.
   — Из его ракетницы? — переспросил Родин.
   — То есть, — заколебался доктор, — из пистолета, найденного у трупа. Вы правы, это не обязательно должен был быть пистолет Шмидта. Но ничего, не будь тут кое-каких неясностей, я бы, пожалуй, отважился сказать, кто из него трижды выстрелил.
   Родин несколько раз подкинул на ладони пистолет.
   — Кто же?
   — Тот, кто упорно лжет! Почему он не сказал нам, где был в критический момент и откуда прибежал к базе? Видимо, потому, что не может объяснить, где был, ибо камуфляж с самоубийством провалился. То, что он лгал, это ясно. Что он нам говорил? Что надевал скафандр и собирался идти в лабораторию, но в этот момент взвилась ракета и в гермошлеме раздался сигнал тревоги. «Я сразу понял, что случилось, — сказал он, — ракета загорелась над радиотелескопом. А там работал Шмидт…» Затем он якобы прошел шлюзовую камеру и побежал к базе…
   Родин снова посмотрел в микроскоп.
   — А вы уверены, что кто лжет, тот и убивает? В таком случае человечество давно было бы истреблено. Возможно, у Маккента для этого камуфляжа была другая причина. И, кроме того, как он практически мог это сделать? В 10.53 Нейман заметил его в оранжерее. За шесть минут Маккент не мог добраться до холма. Но даже если бы и смог, то каким образом он через две минуты оказался у базы?
   Гольберг взъерошил шевелюру.
   — Вот это-то меня и смущает. Тогда зачем же, черт побери, ему понадобилось подслушивать у дверей Шмидта? Зачем он копался в его медицинской карточке? Накануне убийства!
   — Все это так, но скажите, к чему убийце знать, какой группы у Шмидта кровь, какое давление, болел ли он в детстве и какими болезнями и так далее и тому подобное?
   — Не знаю. Но разве у нас недостаточно улик для обоснованного подозрения?
   — Для подозрения — да. Что же касается обоснований, это мы еще увидим. Посмотрим, что он нам скажет.

Чрезмерное любопытство

   Мельхиад стал извиняться еще с порога.
   — Я хотел зайти сразу после завтрака. Но вряд ли я могу быть вам полезным, я ровным счетом ничего не знаю.
   Он действительно не припоминает ничего заслуживающего внимания. Испорченный кабель? Он же все сказал. Да, разумеется, кабель мог быть испорчен преднамеренно. В свете новых обстоятельств это вполне правдоподобно. Но по характеру поломки такого вывода сделать нельзя. Заметил ли он на кабеле отпечатки пальцев? Во-первых, это невозможно определить, во-вторых, ему и в голову не пришло ничего подобного.
   В конце разговора Родин взял в руки гильзы.
   — Убийца должен был выстрелить в Шмидта дважды и один раз в воздух, то бишь, я хотел сказать вверх. Следов ракеты, которая взвилась вверх где-то в районе радиотелескопа, нам, естественно, не найти. Но первые две ракеты должны были упасть где-то поблизости. Как по-вашему, не остались ли от них какие-нибудь следы?
   Инженер некоторое время раздумывал.
   — В ракетах имеются соли стронция, окрашивающие пламя в пурпурный цвет. Взяв в том месте, где был убит Шмидт, с десяток проб грунта, можно точно определить, где сгорели ракеты, даже если на первый взгляд от них не осталось и следа.
   — Неплохо придумано, — заметил Родин, — но возиться с анализами!
   — А для чего существуют манипуляторы? Положитесь на меня, и сегодня же к вечеру у вас будет ответ.
   После ухода Мельхиада Гольберг пожал плечами.
   — Не пустили ли вы козла в огород… Держу пари, что следом появится Ирма Дари.
   Майор пари не принял. И оказался прав.
   Не надо было быть ни следователем, ни психологом, чтобы заметить, как напряжена молодая женщина.
   — Сегодня здесь у нас все напоминает кабинет зубного врача. — Ее слова звучали не очень естественно. — «Следующий, садитесь в кресло, не бойтесь, больно не будет». Ну вот, и я здесь.
   За ее улыбкой что-то таилось. Но что? Сожаление, страх? Или что-то другое?
   — Присаживайтесь.
   Несколько секунд в комнате стояла тягостная тишина.
   — Вряд ли я смогу быть вам полезной, — сказала наконец радистка, — я думала о субботе, но ни к чему не пришла.
   — Когда была объявлена тревога, вы работали в узле связи?
   — Да. Только что закончила передачу радиограммы. Пока я перематывала ленту с текстом — во избежание ошибок мы каждое сообщение передаем дважды, — мне задали несколько вопросов с Земли. Я ответила, и в этот момент прозвучала тревога. Я посмотрела на контрольное табло — откуда тревога — и вызвала Шмидта. Аппарат не отвечал. Я тотчас же связалась с Глацем и после этого сразу снова вставила ленту в радиотелетайп. Вот и все.
   — Больше вы ничего не припомните?
   — Нет… Простите, я хотела бы… Мельхиад здесь был?
   — Да.
   — Я… понимаете… не знаю, как бы это лучше объяснить. Борис такой… ну, немного вспыльчивый. Когда я узнала, что Шмидт убит, мне стало страшно. Понимаете, я подумала… Шмидт и я… а что, если Мельхиад о чем-то подозревал, вы знаете, что я имею в виду…
   — Пока мы не располагаем фактами, свидетельствующими о том, что именно Мельхиад является убийцей. — От холодного тона следователя Ирма Дари сжалась в комок. — Вы это имеете в виду?
   — Да, да. Я бы не перенесла, если бы он попал в беду. Как только я себе представляю, что из-за меня один мог лишиться жизни, а другой — чести, мне становится страшно! Борис, вспылив, может обругать, даже ударить, но он не способен на хладнокровное, заранее обдуманное убийство. Никогда!
   — Почему вы думаете, что это было обдуманное убийство?
   — Все свидетельствует об этом, — радистка пожала плечами, — по крайней мере мне так кажется. Умышленное повреждение телесвязи, убедительное алиби — невероятно, чтобы все это было результатом неожиданного порыва…
   — Видимо, вы правы, — подтвердил Родин. — Кстати, вы уверены, что Мельхиаду не известно о вашем… — он заколебался, — о ваших взаимоотношениях со Шмидтом?
   — Да, — ответ сорвался с губ молодой женщины прежде, чем Родин закончил свою мысль. — Наверняка да. Он не сумел бы этого скрыть, он не умеет играть. Вы должны были в этом убедиться… Я никогда не скажу ему о случившемся. Не потому, что боюсь. Он бы позлился-позлился, но потом понял бы, что человек но всегда волен в своих поступках. Просто я не хотела напрасно причинять ему боль. Мне ненавистны те, кто испытывают радость оттого, что причиняют другим боль.
   Две пары глаз проводили Ирму до двери.
   — А теперь — очередь за Маккентом, — сказал Гольберг. По-моему, его любопытство испарится, как только речь пойдет о некоторых щекотливых…
   Прежде чем доктор успел закончить свою фразу, дверь вновь отворилась и на пороге появился Маккент. Быстро обшарив комнату глазами, он задержал взгляд на Родине.
   — У вас есть для нас что-нибудь новое? — спросил тот.
   — Да. То есть я так понял, что вы хотите с каждым из нас побеседовать в свете… ну, что ли, новых обстоятельств смерти Шмидта. Нейман сказал, что вы обнаружили какие-то шифрованные сообщения?
   Следователь пропустил его вопрос мимо ушей.
   — С какой целью вы интересовались медицинской картой Шмидта в пятницу? Что вы в ней искали?
   — Я? — Биолог почти подпрыгнул на стуле.
   — Именно вы. Итак, что вас интересовало?
   — Это, верно, Рея Сантос…
   — Оставьте ее в покое и отвечайте на мои вопрос.
   Взгляд Маккента беспокойно перебегал со следователя на доктора.
   — Это не имеет никакого отношения…
   — Имеет, не имеет — позвольте судить нам. Как это произошло?
   — В последнее время Шмидт не был похож на себя. Он стал задумчивым, чувствовалось, что его что-то гложет. Мне это показалось странным, и я подумал, не подскажет ли мне что-либо его медицинская карта. Вот и все.
   — Это входит в ваши обязанности?
   — Конечно!
   — Каким же образом?
   — А по-вашему, исследуя влияние здешней обстановки на растения, я могу пройти мимо того, как ее переносят люди?
   — Итак, забота о коллеге. Почему же вы не попросили врача показать вам эти карточки?
   — Потому что в тот момент ее не оказалось на месте, а карточки можно было посмотреть.
   Следователь на мгновение был сбит с толку этим доводом, но тут же оправился и продолжил атаку:
   — А для чего вам недавно понадобилось подслушивать у дверей комнаты Шмидта?
   — Мне показалось, что кто-то произнес мое имя, и я остановился.
   — Вы считаете, это в порядке вещей — подслушивать, что о вас говорят за вашей спиной?
   — Пусть будет стыдно тому, кто за глаза говорит одно, а в глаза — другое.
   — Расскажите-ка о ваших субботних передвижениях, Только точно, не утаивая… — перебил его майор.
   — Для этого я и пришел сюда. — Маккент облизнул пересохшие губы. — Я хочу вам рассказать нечто почти невероятное. Но сначала мне бы хотелось спросить…
   — Спрашивать буду я!
   — Да, конечно. Но… дайте мне договорить. Я знал, что Шмидт убит. Еще с субботы. Я видел его там, я нашел его… я был у него первым. То есть первым после убийцы.
   — Спокойнее, не все сразу. О том, что вы лгали, мы знаем.
   — Лгал… да… Я боялся. Вы, конечно, сравнили показания Реи Сантос…
   Майор пристально посмотрел на биолога.
   — Я сейчас перейду к делу, — заверил его Маккент. — Все началось с того, что меня заинтересовало поведение Шмидта. Я же видел, что между ним и Ирмой Дари что-то было. Он довольно открыто добивался ее расположения. Но это к делу не относится. Мне показалось, что Шмидт сделал какое-то открытие и скрывает это. Ему известно что-то интересное. Он над чем-то работает. Но где? На базе? У радиотелескопа? Что это могло быть? Потолковать бы с ним наедине. Быть может, он охотнее разговорится, чем в столовой или клубе, где все время народ. И я решил взглянуть, чем занят Шмидт. Я вышел из оранжереи примерно в 10.15, обратите внимание на время…
   — Не беспокойтесь, следите лучше за собой — не забудьте чего-нибудь. Итак, вы направились к радиотелескопу…
   — Ровно в 10.25 я его увидел. Шмидт… — Маккент несколько раз сглотнул слюну, лоб его покрылся испариной, — он там лежал. Мне показалось, что он в обмороке или у него поврежден кислородный баллон. Я подбежал к нему и не поверил своим глазам — его скафандр был прострелен в двух местах. Представляете?…
   — Дальше, дальше.
   — Я растерялся, вытащил ракетницу, думал дать сигнал тревоги… потом хотел позвать на помощь по радио, но не сделал ни того ни другого. Первое, что пришло мне в голову, — радиста кто-то застрелил нечаянно, не мог же он сам всадить в себя две ракеты! Но потом я отбросил эту версию, несчастный случай исключен. Шмидта убили. Два выстрела — неопровержимое доказательство убийства. И никого нет вокруг. Это было жуткое чувство. Я сразу подумал — стоит кому-то меня увидеть у трупа Шмидта — и подозрение может пасть на меня. Поэтому я бросился бежать оттуда со всех ног. Вот и все. — Маккент отер пот со лба. — На этот раз действительно все.
   Закусив губу, доктор Гольберг едва сдерживал нетерпение так хотелось ему задать Маккенту с десяток вопросов. Но он предоставил инициативу следователю.
   — Скажите, Маккент, вы любите Моцарта? — неожиданно спросил Родин.
   — Люблю. Откуда вы знаете?
   — Какие произведения Моцарта вы здесь прослушивали?
   — Здесь, в Заливе Духов? Насколько я помню, никаких. Да, точно, никаких.
   — Вернемся к Шмидту. Значит, вы утверждаете, что помчались прочь от трупа? Куда — к оранжерее?
   — Да, я вернулся прямо в оранжерею и лихорадочно стал обдумывать ситуацию. Неожиданно я вспомнил, что ровно в 11.00 будет проводиться проверка всех членов экспедиции, находящихся снаружи. Это значит, что с минуты на минуту следует ожидать тревоги. Если я прибегу последним, это может вызвать подозрение. Поэтому я встал и направился к базе.