Чехов Антон Павлович. Чехов Том четвертый

   - Да ведь венчаны, Егор Власыч! - всхлипывает Пелагея.
   - Не волей венчаны… Нешто забыла? Графа Сергея Павлыча благодари… и себя. Граф из зависти, что я лучше его стреляю, месяц целый вином меня спаивал, а пьяного не токмо что перевенчать, но и в другую веру совратить можно. Взял и в отместку пьяного на тебе женил… Егеря на скотнице! Ты видала, что я пьяный, зачем выходила? Не крепостная ведь, могла супротив пойти! Оно, конечно, скотнице счастье за егеря выйти, да ведь надо рассуждение иметь. Ну, вот теперь и мучайся, плачь. Графу смешки, а ты плачь… бейся об стену…
   Наступает молчание. Над сечей пролетают три дикие утки. Егор глядит на них и провожает их глазами до тех пор, пока они, превратившись в три едва видные точки, не опускаются далеко за лесом.
   - Чем живешь? - спрашивает он, переводя глаза с уток на Пелагею.
   - Таперя на работу хожу, а зимой ребеночка из воспитательного дома беру, кормлю соской. Полтора рубля в месяц дают.
   - Тэк…
   Опять молчание. С сжатой полосы несется тихая песня, которая обрывается в самом начале. Жарко петь…
   - Сказывают, что вы Акулине новую избу поставили, - говорит Пелагея.
   Егор молчит.
   - Стало быть, она вам по сердцу…
   - Счастье уж твое такое, судьба! - говорит охотник, потягиваясь. - Терпи, сирота. Но, одначе, прощай, заболтался… К вечеру мне в Болтово поспеть нужно…
   Егор поднимается, потягивается и перекидывает ружье через плечо. Пелагея встает.
   - А когда же в деревню придете? - спрашивает она тихо.
   - Незачем. Тверезый никогда не приду, а от пьяного тебе мало корысти. Злоблюсь я пьяный… Прощай!
   - Прощайте, Егор Власыч…
   Егор надевает картуз на затылок и, чмокнув собаке, продолжает свой путь. Пелагея стоит на месте и глядит ему вслед… Она видит его двигающиеся лопатки, молодецкий затылок, ленивую, небрежную поступь, и глаза ее наполняются грустью и нежной лаской… Взгляд ее бегает по тощей, высокой фигуре мужа и ласкает, нежит его… Он, словно чувствуя этот взгляд, останавливается и оглядывается… Молчит он, но по его лицу, по приподнятым плечам Пелагее видно, что он хочет ей сказать что-то. Она робко подходит к нему и глядит на него умоляющими глазами.
   - На тебе! - говорит он, отворачиваясь.
   Он подает ей истрепанный рубль и быстро отходит.
   - Прощайте, Егор Власыч! - говорит она, машинально принимая рубль.
   Он идет по длинной, прямой, как вытянутый ремень, дороге… Она, бледная, неподвижная, как статуя, стоит и ловит взглядом каждый его шаг. Но вот красный цвет его рубахи сливается с темным цветом брюк, шаги не видимы, собаку не отличишь от сапог. Виден только один картузик, но… вдруг Егор круто поворачивает направо в сечу и картузик исчезает в зелени.
   - Прощайте, Егор Власыч! - шепчет Пелагея и поднимается на цыпочки, чтобы хоть еще раз увидать белый картузик.

ЗЛОУМЫШЛЕННИК

   Перед судебным следователем стоит маленький, чрезвычайно тощий мужичонко в пестрядинной рубахе и латаных портах. Его обросшее волосами и изъеденное рябинами лицо и глаза, едва видные из-за густых, нависших бровей, имеют выражение угрюмой суровости. На голове целая шапка давно уже нечесанных, путаных волос, что придает ему еще большую, паучью суровость. Он бос.
   - Денис Григорьев! - начинает следователь. - Подойди поближе и отвечай на мои вопросы. Седьмого числа сего июля железнодорожный сторож Иван Семенов Акинфов, проходя утром по линии, на 141-й версте, застал тебя за отвинчиванием гайки, коей рельсы прикрепляются к шпалам. Вот она, эта гайка!.. С каковою гайкой он и задержал тебя. Так ли это было?
   - Чаво?
   - Так ли все это было, как объясняет Акинфов?
   - Знамо, было.
   - Хорошо; ну, а для чего ты отвинчивал гайку?
   - Чаво?
   - Ты это свое «чаво» брось, а отвечай на вопрос: для чего ты отвинчивал гайку?
   - Коли б не нужна была, не отвинчивал бы, - хрипит Денис, косясь на потолок.
   - Для чего же тебе понадобилась эта гайка?
   - Гайка-то? Мы из гаек грузила делаем…
   - Кто это - мы?
   - Мы, народ… Климовские мужики, то есть.
   - Послушай, братец, не прикидывайся ты мне идиотом, а говори толком. Нечего тут про грузила врать!
   - Отродясь не врал, а тут вру… - бормочет Денис, мигая глазами. - Да нешто, ваше благородие, можно без грузила? Ежели ты живца или выполозка на крючок сажаешь, то нешто он пойдет ко дну без грузила? Вру… - усмехается Денис. - Черт ли в нем, в живце-то, ежели поверху плавать будет! Окунь, щука, налим завсегда на донную идет, а которая ежели поверху плавает, то ту разве только шилишпер схватит, да и то редко… В нашей реке не живет шилишпер… Эта рыба простор любит.
   - Для чего ты мне про шилишпера рассказываешь?
   - Чаво? Да ведь вы сами спрашиваете! У нас и господа так ловят. Самый последний мальчишка не станет тебе без грузила ловить. Конечно, который непонимающий, ну, тот и без грузила пойдет ловить. Дураку закон не писан…
   - Так ты говоришь, что ты отвинтил эту гайку для того, чтобы сделать из нее грузило?
   - А то что же? Не в бабки ж играть!
   - Но для грузила ты мог взять свинец, пулю… гвоздик какой-нибудь…
   - Свинец на дороге не найдешь, купить надо, а гвоздик не годится. Лучше гайки и не найтить… И тяжелая, и дыра есть.
   - Дураком каким прикидывается! Точно вчера родился или с неба упал. Разве ты не понимаешь, глупая голова, к чему ведет это отвинчивание? Не догляди сторож, так ведь поезд мог бы сойти с рельсов, людей бы убило! Ты людей убил бы!
   - Избави господи, ваше благородие! Зачем убивать? Нешто мы некрещеные или злодеи какие? Слава те господи, господин хороший, век свой прожили и не токмо что убивать, но и мыслей таких в голове не было… Спаси и помилуй, царица небесная… Что вы-с!
   - А отчего, по-твоему, происходят крушения поездов? Отвинти две-три гайки, вот тебе и крушение!
   Денис усмехается и недоверчиво щурит на следователя глаза.
   - Ну! Уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем и хранил господь, а тут крушение… людей убил… Ежели б я рельсу унес или, положим, бревно поперек ейного пути положил, ну, тогды, пожалуй, своротило бы поезд, а то… тьфу! гайка!
   - Да пойми же, гайками прикрепляется рельса к шпалам!
   - Это мы понимаем… Мы ведь не все отвинчиваем… оставляем… Не без ума делаем… понимаем…
   Денис зевает и крестит рот.
   - В прошлом году здесь сошел поезд с рельсов, - говорит следователь. - Теперь понятно, почему…
   - Чего изволите?
   - Теперь, говорю, понятно, отчего в прошлом году сошел поезд с рельсов… Я понимаю!
   - На то вы и образованные, чтобы понимать, милостивцы наши… Господь знал, кому понятие давал… Вы вот и рассудили, как и что, а сторож тот же мужик, без всякого понятия, хватает за шиворот и тащит… Ты рассуди, а потом и тащи! Сказано - мужик, мужицкий и ум… Запишите также, ваше благородие, что он меня два раза по зубам ударил и в груди.
   - Когда у тебя делали обыск, то нашли еще одну гайку… Эту в каком месте ты отвинтил и когда?
   - Это вы про ту гайку, что под красным сундучком лежала?
   - Не знаю, где она у тебя лежала, но только нашли ее. Когда ты ее отвинтил?
   - Я ее не отвинчивал, ее мне Игнашка, Семена кривого сын, дал. Это я про ту, что под сундучком, а ту, что на дворе в санях, мы вместе с Митрофаном вывинтили.
   - С каким Митрофаном?
   - С Митрофаном Петровым… Нешто не слыхали? Невода у нас делает и господам продает. Ему много этих самых гаек требуется. На каждый невод, почитай, штук десять…
   - Послушай… 1081 статья уложения о наказаниях говорит, что за всякое с умыслом учиненное повреждение железной дороги, когда оно может подвергнуть опасности следующий по сей дороге транспорт и виновный знал, что последствием сего должно быть несчастье… понимаешь? знал! А ты не мог не знать, к чему ведет это отвинчивание… он приговаривается к ссылке в каторжные работы.
   - Конечно, вы лучше знаете… Мы люди темные… нешто мы понимаем?
   - Все ты понимаешь! Это ты врешь, прикидываешься!
   - Зачем врать? Спросите на деревне, коли не верите… Без грузила только уклейку ловят, а на что хуже пескаря, да и тот не пойдет тебе без грузила.
   - Ты еще про шилишпера расскажи! - улыбается следователь.
   - Шилишпер у нас не водится… Пущаем леску без грузила поверх воды на бабочку, идет голавль, да и то редко.
   - Ну, молчи…
   Наступает молчание. Денис переминается с ноги на ногу, глядит на стол с зеленым сукном и усиленно мигает глазами, словно видит перед собой не сукно, а солнце. Следователь быстро пишет.
   - Мне идтить? - спрашивает Денис после некоторого молчания.
   - Нет. Я должен взять тебя под стражу и отослать в тюрьму.
   Денис перестает мигать и, приподняв свои густые брови, вопросительно глядит на чиновника.
   - То есть, как же в тюрьму? Ваше благородие! Мне некогда, мне надо на ярмарку; с Егора три рубля за сало получить…
   - Молчи, не мешай.
   - В тюрьму… Было б за что, пошел бы, а то так… здорово живешь… За что? И не крал, кажись, и не дрался… А ежели вы насчет недоимки сомневаетесь, ваше благородие, то не верьте старосте… Вы господина непременного члена спросите… Креста на нем нет, на старосте-то…
   - Молчи!
   - Я и так молчу… - бормочет Денис. - А что староста набрехал в учете, это я хоть под присягой… Нас три брата: Кузьма Григорьев, стало быть, Егор Григорьев и я, Денис Григорьев…
   - Ты мне мешаешь… Эй, Семен! - кричит следователь. - Увести его!
   - Нас три брата, - бормочет Денис, когда два дюжих солдата берут и ведут его из камеры. - Брат за брата не ответчик… Кузьма не платит, а ты, Денис, отвечай… Судьи! Помер покойник барин-генерал, царство небесное, а то показал бы он вам, судьям… Надо судить умеючи, не зря… Хоть и высеки, но чтоб за дело, по совести…

ЖЕНИХ И ПАПЕНЬКА

(Нечто современное)

 

СЦЕНКА

 
   - А вы, я слышал, женитесь! - обратился к Петру Петровичу Милкину на дачном балу один из его знакомых. - Когда же мальчишник справлять будете?
   - Откуда вы взяли, что я женюсь? - вспыхнул Милкин. - Какой это дурак вам сказал?
   - Все говорят, да и по всему видно… Нечего скрытничать, батенька… Вы думаете, что нам ничего не известно, а мы вас насквозь видим и знаем! Хе-хе-хе… По всему видно… Целые дни просиживаете вы у Кондрашкиных, обедаете там, ужинаете, романсы поете… Гуляете только с Настенькой Кондрашкиной, ей одной только букеты и таскаете… Все видим-с! Намедни встречается мне сам Кондрашкин-папенька и говорит, что ваше дело совсем уже в шляпе, что как только переедете с дачи в город, то сейчас же и свадьба… Что ж? Дай бог! Не так я за вас рад, как за самого Кондрашкина… Ведь семь дочек у бедняги! Семь! Шутка ли? Хоть бы одну бог привел пристроить…
   «Черт побери… - подумал Милкин. - Это уж десятый говорит мне про женитьбу на Настеньке. И из чего заключили, черт их возьми совсем! Из того, что ежедневно обедаю у Кондрашкиных, гуляю с Настенькой… Не-ет, пора уж прекратить эти толки, пора, а то того и гляди, что женят, анафемы!.. Схожу завтра объяснюсь с этим болваном Кондрашкиным, чтоб не надеялся попусту, и - айда!»
   На другой день после описанного разговора Милкин, чувствуя смущение и некоторый страх, входил в дачный кабинет надворного советника Кондрашкина.
   - Петру Петровичу! - встретил его хозяин. - Как живем-можем? Соскучились, ангел? Хе-хе-хе… Сейчас Настенька придет… На минутку к Гусевым побежала…
   - Я, собственно говоря, не к Настасье Кирилловне, - пробормотал Милкин, почесывая в смущении глаз, - а к вам… Мне нужно поговорить с вами кое о чем… В глаз что-то попало…
   - О чем же это вы собираетесь поговорить? - мигнул глазом Кондрашкин. - Хе-хе-хе… Чего же вы смущены так, милаша? Ах, мужчина, мужчина! Беда с вами, с молодежью! Знаю, о чем это вы хотите поговорить! Хе-хе-хе… Давно пора…
   - Собственно говоря, некоторым образом… дело, видите ли, в том, что я… пришел проститься с вами… Уезжаю завтра…
   - То есть как уезжаете? - спросил Кондрашкин, вытаращив глаза.
   - Очень просто… Уезжаю, вот и все… Позвольте поблагодарить вас за любезное гостеприимство… Дочери ваши такие милые… Никогда не забуду минут, которые…
   - Позвольте-с… - побагровел Кондрашкин. - Я не совсем вас понимаю. Конечно, каждый человек имеет право уезжать… можете вы делать все, что вам угодно, но, милостивый государь, вы… отвиливаете… Нечестно-с!
   - Я… я… я не знаю, как же это я отвиливаю?
   - Ходил сюда целое лето, ел, пил, обнадеживал, балясы тут с девчонками от зари до зари точил, и вдруг, на тебе, уезжаю!
   - Я… я не обнадеживал.
   - Конечно, предложения вы не делали, да разве не видно было, к чему клонились ваши поступки? Каждый день обедал, с Настей по целым ночам под ручку… да нешто все это спроста делается? Женихи только ежедневно обедают, а не будь вы женихом, нешто я стал бы вас кормить? Да-с! нечестно! Я и слушать не желаю! Извольте делать предложение, иначе я… тово…
   - Настасья Кирилловна очень милая… хорошая девица… Уважаю я ее и… лучшей жены не желал бы себе, но… мы не сошлись убеждениями, взглядами.
   - В этом и причина? - улыбнулся Кондрашкин. - Только-то? Да душенька ты моя, разве можно найти такую жену, чтоб взглядами была на мужа похожа? Ах, молодец, молодец! Зелень, зелень! Как запустит какую-нибудь теорию, так ей-богу… хе-хе-хе… в жар даже бросает… Теперь взглядами не сошлись, а поживете, так все эти шероховатости и сгладятся… Мостовая, пока новая - ездить нельзя, а как пообъездят ее немножко, то мое почтение!
   - Так-то так, но… я недостоин Настасьи Кирилловны…
   - Достоин, достоин! Пустяки! Ты славный парень!
   - Вы не знаете всех моих недостатков… Я беден…
   - Пустое! Жалованье получаете и слава богу…
   - Я… пьяница…
   - Ни-ни-ни!.. Ни разу не видал пьяным!.. - замахал руками Кондрашкин. - Молодежь не может не пить… Сам был молод, переливал через край. Нельзя без этого…
   - Но ведь я запоем. Во мне наследственный порок!
   - Не верю! Такой розан и вдруг - запой! Не верю! «Не обманешь черта! - подумал Милкин. - Как ему, однако, дочек спихнуть хочется!»
   - Мало того, что я запоем страдаю, - продолжал он вслух, - но я наделен еще и другими пороками. Взятки беру…
   - Милаша, да кто же их не берет? Хе-хе-хе. Эка, поразил!
   - И к тому же я не имею права жениться до тех пор, пока я не узнаю решения моей судьбы… Я скрывал от вас, но теперь вы должны все узнать… Я… я состою под судом за растрату…
   - Под су-дом? - обомлел Кондрашкин. - Н-да… новость… Не знал я этого. Действительно, нельзя жениться, покуда судьбы не узнаешь… А вы много растратили?
   - Сто сорок четыре тысячи.
   - Н-да, сумма! Да, действительно, Сибирью история пахнет… Этак девчонка может ни за грош пропасть. В таком случае нечего делать, бог с вами…
   Милкин свободно вздохнул и потянулся к шляпе…
   - Впрочем, - продолжал Кондрашкин, немного подумав, - если Настенька вас любит, то она может за вами туда следовать. Что за любовь, ежели она жертв боится? И к тому же, Томская губерния плодородная. В Сибири, батенька, лучше живется, чем здесь. Сам бы поехал, коли б не семья. Можете делать предложение!
   «Экий черт несговорчивый! - подумал Милкин. - За нечистого готов бы дочку выдать, лишь бы только с плеч спихнуть».
   - Но это не все… - продолжал он вслух. - Меня будут судить не за одну только растрату, но и за подлог.
   - Все равно! Одно наказание!
   - Тьфу!
   - Чего это вы так громко плюете?
   - Так… Послушайте, я вам еще не все открыл… Не заставляйте меня высказывать вам то, что составляет тайну моей жизни… страшную тайну!
   - Не желаю я знать ваших тайн! Пустяки!
   - Не пустяки, Кирилл Трофимыч! Если вы услышите… узнаете, кто я, то отшатнетесь… Я… я беглый каторжник!!.
   Кондрашкин отскочил от Милкина, как ужаленный, и окаменел. Минуту он стоял молча, неподвижно и глазами, полными ужаса, глядел на Милкина, потом упал в кресло и простонал:
   - Не ожидал… - промычал он. - Кого согрел на груди своей! Идите! Ради бога уходите! Чтоб я и не видел вас! Ох!
   Милкин взял шляпу и, торжествуя победу, направился к двери…
   - Постоите! - остановил его Кондрашкин. - Отчего же вас до сих пор еще не задержали?
   - Под чужой фамилией живу… Трудно меня задержать…
   - Может быть, вы и до самой смерти этак проживете, что никто и не узнает, кто вы… Постойте! Теперь ведь вы честный человек, раскаялись уже давно… Бог с вами, так и быть уж, женитесь!
   Милкина бросило в пот… Врать дальше беглого каторжника было бы уже некуда, и оставалось одно только: позорно бежать, не мотивируя своего бегства… И он готов уж был юркнуть в дверь, как в его голове мелькнула мысль…
   - Послушайте, вы еще не все знаете! - сказал он. - Я… я сумасшедший, а безумным и сумасшедшим брак возбраняется…
   - Не верю! Сумасшедшие не рассуждают так логично…
   - Стало быть, не понимаете, если так рассуждаете! Разве вы не знаете, что многие сумасшедшие только в известное время сумасшествуют, а в промежутках ничем не отличаются от обыкновенных людей?
   - Не верю! И не говорите!
   - В таком случае я вам от доктора свидетельство доставлю!
   - Свидетельству поверю, а вам нет… Хорош сумасшедший!
   - Через полчаса я принесу вам свидетельство… Пока прощайте…
   Милкин схватил шляпу и поспешно выбежал. Минут через пять он уже входил к своему приятелю доктору Фитюеву, но, к несчастью, попал к нему именно в то время, когда он поправлял свою куафюру после маленькой ссоры со своей женой.
   - Друг мой, я к тебе с просьбой! - обратился он к доктору. - Дело вот в чем… Меня хотят окрутить во что бы то ни стало… Чтобы избегнуть этой напасти, я придумал показать себя сумасшедшим… Гамлетовский прием, в некотором роде… Сумасшедшим, понимаешь, нельзя жениться… Будь другом, дай мне удостоверение в том, что я сумасшедший!
   - Ты не хочешь жениться? - спросил доктор.
   - Ни за какие коврижки!
   - В таком случае не дам я тебе свидетельства, - сказал доктор, трогаясь за свою куафюру. - Кто не хочет жениться, тот не сумасшедший, а напротив, умнейший человек… А вот когда захочешь жениться, ну тогда приходи за свидетельством… Тогда ясно будет, что ты сошел с ума…

ГОСТЬ

(СЦЕНКА)

 
   У частного поверенного Зельтерского слипались глаза. Природа погрузилась в потемки. Затихли ветерки, замолкли птичек хоры, и прилегли стада. Жена Зельтерского давно уже пошла спать, прислуга тоже спала, вся живность уснула, одному только Зельтерскому нельзя было идти в спальную, хотя на его веках и висела трехпудовая тяжесть. Дело в том, что у него сидел гость, сосед по даче, отставной полковник Перегарин. Как пришел он после обеда и как сел на диван, так с той поры ни разу не поднимался, словно прилип. Он сидел и хриплым, гнусавым голосом рассказывал, как в 1842 г. в городе Кременчуге его бешеная собака укусила. Рассказал и опять начал снова. Зельтерский был в отчаянии. Чего он только ни делал, чтобы выжить гостя! Он то и дело посматривал на часы, говорил, что у него голова болит, то и дело выходил из комнаты, где сидел гость, но ничто не помогало. Гость не понимал и продолжал про бешеную собаку.
   «Этот старый хрыч до утра просидит! - злился Зельтерский. - Такая дубина! Ну, уж если он не понимает обыкновенных намеков, то придется пустить в ход более грубые приемы».
   - Послушайте, - сказал он вслух, - знаете, чем нравится мне дачная жизнь?
   - Чем-с?
   - Тем, что здесь можно жизнь регулировать. В городе трудно держаться какого-нибудь определенного режима, здесь же наоборот. В девять мы встаем, в три обедаем, в десять ужинаем, в двенадцать спим. В двенадцать я всегда в постели. Храни меня бог лечь позже: не отделаться на другой день от мигрени!
   - Скажите… Кто как привык, это действительно. Был у меня, знаете ли, один знакомый, некто Клюшкин, штабс-капитан. Познакомился я с ним в Серпухове. Ну-с, так вот этот самый Клюшкин…
   И полковник, заикаясь, причмокивая и жестикулируя жирными пальцами, начал рассказывать про Клюшкина. Пробило двенадцать, часовую стрелку потянуло к половине первого, а он все рассказывал. Зельтерского бросило в пот.
   «Не понимает! Глуп! - злился он. - Неужели он думает, что своим посещением доставляет мне удовольствие? Ну как его выжить?»
   - Послушайте, - перебил он полковника, - что мне делать? У меня ужасно болит горло! Черт меня дернул зайти сегодня утром к одному знакомому, у которого ребенок лежит в дифтерите. Вероятно, я заразился. Да, чувствую, что заразился. У меня дифтерит!
   - Случается! - невозмутимо прогнусавил Перегарин.
   - Болезнь опасная! Мало того, что я сам болен, но могу еще и других заразить. Болезнь в высшей степени прилипчивая! Как бы мне вас не заразить, Парфений Саввич!
   - Меня-то? Ге-ге! В тифозных гошпиталях живал - не заражался, а у вас вдруг заражусь! Хе-хе… Меня, батенька, старую кочерыжку, никакая болезнь не возьмет. Старики живучи. Был у нас в бригаде один старенький старичок, подполковник Требьен… французского происхождения. Ну-с, так вот этот Требьен…
   И Перегарин начал рассказывать о живучести Требьена. Часы пробили половину первого.
   - Виноват, я вас перебью, Парфений Саввич, - простонал Зельтерский. - Вы в котором часу ложитесь спать?
   - Когда в два, когда в три, а бывает так, что и вовсе не ложусь, особливо ежели в хорошей компании просидишь или ревматизм разгуляется. Сегодня, например, я часа в четыре лягу, потому до обеда выспался. Я в состоянии вовсе не спать. На войне мы по целым неделям не ложились. Был такой случай. Стояли мы под Ахалцыхом…
   - Виноват. А вот я так всегда в двенадцать ложусь. Встаю я в девять часов, так поневоле приходится раньше ложиться.
   - Конечно. Раньше вставать и для здоровья хорошо. Ну-с, так вот-с… стоим мы под Ахалцыхом…
   - Черт знает что. Знобит меня, в жар бросает. Всегда этак у меня перед припадком бывает. Надо вам сказать, что со мною случаются иногда странные, нервные припадки. Часу этак в первом ночи… днем припадков не бывает… вдруг в голове начинается шум: жжж… Я теряю сознание, вскакиваю и начинаю бросать в домашних чем попало. Попадется под руку нож - я ножом, стул - я стулом. Сейчас знобит меня, вероятно, перед припадком. Всегда знобом начинается.
   - Ишь ты… А вы полечились бы!
   - Лечился, не помогает… Ограничиваюсь только тем, что занедолго до припадка предупреждаю знакомых и домашних, чтоб уходили, а леченье давно уже бросил…
   - Пссс… Каких только на свете нет болезней! И чума, и холера, и припадки разные…
   Полковник покачал головой и задумался. Наступило молчание.
   «Почитаю-ка ему свое произведение, - надумал Зельтерский. - Там у меня где-то роман валяется, в гимназии еще писал… Авось службу сослужит…»
   - Ах, кстати, - перебил Зельтерский размышления Перегарина, - не хотите ли, я почитаю вам свое сочинение? На досуге как-то состряпал… Роман в пяти частях с прологом и эпилогом…
   И, не дожидаясь ответа, Зельтерский вскочил и вытащил из стола старую, заржавленную рукопись, на которой крупными буквами было написано: «Мертвая зыбь. Роман в пяти частях».
   «Теперь наверное уйдет, - мечтал Зельтерский, перелистывая грехи своей юности. - Буду читать ему до тех пор, пока не взвоет…»
   - Ну, слушайте, Парфений Саввич…
   - С удовольствием… я люблю-с…
   Зельтерский начал. Полковник положил ногу на ногу, поудобней уселся и сделал серьезное лицо, очевидно, приготовился слушать долго и добросовестно… Чтец начал с описания природы. Когда часы пробили час, природа уступила свое место описанию замка, в котором жил герой романа граф Валентин Бленский.
   - Пожить бы в этаком замке! - вздохнул Перегарин. - И как хорошо написано! Век бы сидел да слушал!
   «Ужо погоди! - подумал Зельтерский. - Взвоешь!»
   В половину второго замок уступил свое место красивой наружности героя… Ровно в два чтец тихим, подавленным голосом читал:
   - «Вы спрашиваете, чего я хочу? О, я хочу, чтобы там, вдали, под сводами южного неба ваша маленькая ручка томно трепетала в моей руке… Только там, там живее забьется мое сердце под сводами моего душевного здания… Любви, любви!..» Нет, Парфений Саввич… сил нет… Замучился!
   - А вы бросьте! Завтра дочитаете, а теперь поговорим… Так вот-с, я не рассказал вам еще, что было под Ахалцыхом…
   Измученный Зельтерский повалился на спинку дивана и, закрыв глаза, стал слушать…
   «Все средства испробовал, - думал он. - Ни одна пуля не пробила этого мастодонта. Теперь до четырех часов будет сидеть… Господи, сто целковых дал бы теперь, чтобы сию минуту завалиться дрыхнуть… Ба! Попрошу-ка у него денег взаймы! Прелестное средство…»
   - Парфений Саввич! - перебил он полковника. - Я опять вас перебью. Хочется мне попросить вас об одном маленьком одолжении… Дело в том, что в последнее время, живя здесь на даче, я ужасно истратился. Денег нет ни копейки, а между тем в конце августа мне предстоит получка.
   - Однако… я у вас засиделся… - пропыхтел Перегарин, ища глазами фуражки. - Уж третий час… Так вы о чем же-с?
   - Хотелось бы у кого-нибудь взять взаймы рублей двести, триста… Не знаете ли вы такого человечка?
   - Где ж мне знать? Однако… вам бай-бай пора… Будемте здоровы… Супруге вашей…
   Полковник взял фуражку и сделал шаг к двери.
   - Куда же вы?.. - заторжествовал Зельтерский. - А мне хотелось вас попросить… Зная вашу доброту, я надеялся…
   - Завтра, а теперь к жене марш! Чай, заждалась друга сердешного… Хе-хе-хе… Прощайте, ангел… Спать!
   Перегарин быстро пожал Зельтерскому руку, надел фуражку и вышел. Хозяин торжествовал.