Девочка протянула руку и уверенно вцепилась в стебель ближайшей ромашки. И дернула. И плюхнулась на спину - с цветком в руке. Живо перевернувшись, она встала - и точно таким жестом подарила свою добычу мужчине, глядя на женщину!
Немая сцена. Старики, не стесняясь быть замеченными, принялись креститься, а мужчина, опомнившийся первым, очень аккуратно взял девочку на руки. Цветок передал женщине. В ответ девочка потянулась к женщине, выхватила ромашку из ее рук - и вернула мужчине.
"Господи! Чудо! - залопотали старики. - Что же такое? Да святится имя Твое..."
Казалось, что менее всех потрясена сиделка. Она лишь поправила очки, словно вспомнила, что дети очень любят хватать очки - если оказываются на достаточном расстоянии. Она без особого экстаза, быстро и прагматично восприняла новейшее и чудеснейшее обстоятельство: дитя прозрело! Для сиделки это означало удесятерение бдительности и пересмотр деталей интерьера в комнате девочки.
Как ни были впечатлены старики, они успели смекнуть, что все предварительные преобразования, осуществленные красивым мужчиной в их деревне, направлялись именно к этому моменту: когда девочка научится видеть, она должна обнаружить мир прекрасным. Значит, он - надеялся. Или, может, он даже точно знал, что зрение откроется?.. Кто же он?
И лишь одного никогда не узнали старики: к девочке вернулось не физическое зрение. Дитя научилось абсолютно ясно видеть все - мозгом. Без посредничества своих прекрасных зеленых глаз.
Не меньшее потрясение пережили старики еще года через три, когда прогуливались - и застали девочку на берегу речки одну, за странным занятием: тщательно ощупав большую пластмассовую букву, она повторяла ее контуры пальчиком на песке. Потом перепроверяла себя, еще раз ощупывая букву, и вычерчивала ее на песке - уже другой рукой. Старики подивились трем обстоятельствам: ощупыванию, равноумелому владению руками и спокойному одиночеству ребенка на пустынном берегу. Объяснить себе всего этого не сумели и отправились во?свояси.
Надо заметить, что их собственное здоровье за эти годы почему-то укрепилось, меньше ныли суставы, нормализовалось давление, а подагрическая горбунья - та, что обнаружила подкидыша на своем крыльце, - научилась довольно проворно двигать ногами и шеей.
Гуманитарную помощь в их деревню подвозили все те же добры молодцы, что ухаживали за райской окрест?ностью, похорошевшими домами, их уютными садами и богатыми огородами. Овощи-фрукты росли весело и изобильно, хватало на всю колонию плюс на добрых молодцев, причем, очевидно, вместе с их городскими семьями.
Однажды дедуля, почитывая на веранде свежую прессу помолодевшими глазами, услышал один бумс своего собственного гонга. Как вы помните, в местной звукознаковой телесистеме это означало: "Жив, жива, доброе утро".
Дед обернулся и увидел, что в метре за его спиной с палкой в руке стоит соседское дитя, неизвестно как проникшее на веранду через запертую калитку.
- Здравствуй, соседушка! - сказал дед и - насколько мог - наклонил голову, памятуя, что соседушка слепа, нема и глуха от рождения, но был какой-то прогресс: ромашки, буквы на песке... Словом, дед поздоровался всерьез.
- Здравствуйте, - странно-плывущим, мелодичным голосом медленно проговорила немая.
Тут уже онемел дед. Девочка изящно поправила золотые локоны, положила палку на полочку, прибитую под гонгом, то есть под латунной сковородкой, и спросила:
- Можно в гости? Я - Тима.
Ошарашенный, дед кивнул и показал на табуретку, стоявшую за спиной у девочки. Не оборачиваясь, она сделала два шага назад и села точно на табуретку, не промахнувшись.
- Ты... в-в-выздоровела? - пролепетал дед.
- Я здорова... всегда, - таким же странным голосом ответила девочка, глядя прямо перед собой, но чуть мимо деда.
- Ты гуляешь? - Дед принялся поддерживать фантастический разговор.
- Я гуляю, - ответила девочка. - Сегодня хорошая погода, правда?
- Очень хорошая, это точно, погодка просто чудо, - затараторил дед.
- Слишком быстро, - с просьбой в голосе сказала девочка.
- Что - быстро? - удивился дед.
- Губы... Я вижу губы, когда медленно...
Она закрыла глаза и сказала:
- Повторите, пожалуйста.
- Что повторить? - спросил вконец растерявшийся дед. - Ты слышишь?
Не открывая глаз, девочка терпеливо объяснила:
- Говорите, пожалуйста, медленно. Я вижу ваши губы.
- У тебя золотые волосы, - неожиданно сказал дед.
- Что такое "золотые"? - спросила девочка, продолжая разговор с закрытыми глазами.
- Не знаю... - оторопел еще больше дед. - Ты видишь мои губы с закрытыми глазами?
- Да, мне так удобнее, - сказала девочка.
- А мой голос, ушами, ты слышишь? - проявил нездоровое любопытство дед.
- Мне неудобно ушами.
- А как ты говоришь? Откуда ты знаешь слова?
- Я узнала буквы. Я знаю много слов. Я вижу ниточки...
- Какие ниточки? - не понял дед.
- Тонкие...
- Не понимаю...
- Одна буква привязана к другой букве, к небу, а потом к ромашке или к березе. И ко всему лесу, - терпеливо объяснила девочка.
- Ты закрыла глаза и видишь ромашку?
- Я очень люблю ромашки. Глаза можно открыть или за?крыть, а ромашка все такая же. Понимаете?
Дед перекрестился и честно ответил:
- Нет.
По случаю в это утро в гости к деду наведалась и другая соседка - горбунья. Пришла угостить пирожком. Подойдя к калитке, она подивилась - заперто.
- Эй, сосед! Чего закрылся-то? У нас не воруют! - крикнула бабка и с прищуром посмотрела на веранду.
- Я открою, - сказала девочка, - вы посидите.
Она встала и, забыв открыть глаза, пошла прямехонько к калитке и откинула крючок. Бабуля, расслышавшая детский голос, попятилась. Без подготовки это было слишком сильно. Слепоглухонемая девочка говорила и двигалась, как обычный человек, у которого нет проблем.
Словно спохватившись, девочка открыла глаза, потом калитку и пригласила бабку войти.
- Вот... пирожки принесла, - промямлила бабка, боком-боком ковыляя к веранде.
Дед, которому уже удалось прийти в себя, с удовольствием наблюдал бабулькино смятение.
- Что же это, а, дед? - зашептала бабка, выкладывая пирожки на деревянную тарелку. - Это как же?
Дед зыркнул в сторону калитки: девочка невозмутимо нюхала розовый куст.
- Чудо, бабка, чудо небесное. Только ты зря шепчешь: она тебя поймет по губам и даже с закрытыми глазами...
- Что ты несешь, старый? - рассердилась бабка.
- Чудо, говорю. А ты - "несешь"!..
Девочка вернулась к старикам и попросила пирожок. Получив дружное разрешение, взяла не глядя и аккуратно, неторопливо съела.
- Спасибо. Вкусно, очень вкусно. До свидания. - И пошла. Закрыла за собой калитку, на ощупь накинула крючок и удалилась в сторону речки.
Старики выждали приличную паузу и побежали к треть?ей поселянке - отчитываться об увиденном чуде невозможного исцеления с необъяснимыми особенностями.
Вот так и появилась в клинике доктора Василия Мои?сеевича Неведрова удивительная секретарша Тима, видевшая все и всех с закрытыми глазами, абсолютно без?ошибочно печатавшая любые тексты на любой клавиатуре и слышавшая любой разговор на любом расстоянии, потому что для нее не существовало расстояний. Держать глаза открытыми она могла так же легко. Ей вообще все было легко: весь мир всегда был в ней, она рас?творилась в нем, а обычные чувства не могли причинить ей вреда, поскольку их у нее по-прежнему не было. И главное - Тима не имела ни малейшей потребности думать.
Из истории свободы
"Дорогая Анна!" - написала Алина и остановилась, внезапно подивившись точному в этом контексте слову дорогая. Уйдет много дней на выписывание сгустившихся мук и очень много денег на возню с профессором. Но и не сделать всего этого - нельзя.
Алина подошла к окну. Тополь, изуродованный позапрошлогодним ураганом, воспрял и подтянулся, он опять - высокое дерево. Только чуть кривое. "До чего живуч!" - восхитилась Алина, очень давно не обращавшая внимания ни на деревья, ни на людей. "А теперь - обращаю. Может, и они теперь лучше видят меня?" И радость, и надежда, и выпрямляется спина, и дышится свободнее.
От свободы мы прячемся. Анна, ты всю жизнь была теплый домашний ребенок. Ты так рассказывала. Может, ошибалась? Тебе не приходилось грызть этот промерзлый твердокаменный пирог по имени свобода? Ты напросилась к профессору лишь тогда, когда хрустнули зубы, впервые попробовавшие только один, самый маленький, кусочек пирога. Ноги поломались, они же - душа. И профессор понял, что спасать тебя надо не свободой, а самым сладостным из вообразимых тобой заточений, - и дал тебе мужа. Обычно балерине ни мужа нормального, ни ребенка своевременного - не видать. А у тебя теперь все есть и еще много будет.
Ко мне у него другой подход, местами очень даже правильный - теперь я это понимаю. Но вот деньги - это очень настораживает. Почему он боится отпустить от себя своих клиентов? зачем ему эта пожизненная веревка? Ведь он богат неимоверно, хватит на несколько поколений.
Колдует помаленьку. Так, получается?
Я и подумала: не дамся, вырвусь. Иначе посмертные долги перейдут и на наших детей. Даже если они не будут знать ничего из пережитого нами. Надо оторваться от профессора, надо. Я решила твердо.
На ледяном ветру свободы я стояла много раз. Все болит, руки-ноги крутит судорожными иголками - а не хочется ничего иного, и все тут. Высочайшая цена независимости, непривязанности, - ее такую платить мало охотников. Да и не всем, далеко не всем нужна свобода. Кому-то лишь один глоток ледяного ветра напрочь отжигает легкие. А кто-то, вдохнув раз, больше и не посмеет, не позволит себе дышать чем-то другим, как отравой. Звучит почти банально.
Впрочем, если уж совсем по-русски, то свободу можно и получить, и потерять, а вот воля - неотъемлема. Воля вольная. Непереводимое русское слово.
Та история свободы, моей свободы, которая началась осенью 1993 года с моим приходом на разговорное радио "Р", абсолютно уникальна. В моей судьбе вообще так много уникального, что впору никогда не писать никаких книжек. Ну кому он сдался, уникальный опыт? Шахтеры хотят читать книгу про шахтеров, как известно. Узнаваемость типического в типичных обстоятельствах - на этой священной корове выезжал не только социалистический реализм из учебника.
А у меня все - как платье от дорогого портного, в единственном экземпляре. Даже былые мужья носили фамилии, которых в справочнике по городу - только по одной семье. А уж такого радио, как мое бывшее, любимое, больше нет и не может быть. Такого вообще не бывает, чтобы человек семь лет говорил в прямой микрофон только то, что на самом деле думает по всем темам.
От этого беспредельно искреннего говорения летели красивейшие искры: возникали теснейшие дружбы, любови, счастье распирало, голос обогащался мягчайшими обертонами - и никогда не срывался.
Иногда спонсоры начинали встревать в редакционную жизнь, и тогда главный редактор в два счета посылал их, как выражался администратор Боря, по длинному пешему эротическому маршруту. Естественно, через пару дней станцию отключали от эфира, ведущие задыхались от горя и плакали. Там все до единого были сумасшедшие от микрофона.
Слушатели звонили в редакцию с категорическими требованиями возобновить вещание. Мы клялись им, что вот-вот приступим.
Эта маленькая команда была готова умереть от голода, но в студии. Лишь бы перед угасающим взором горела надпись: "Микрофон включен". Особенные люди - Вика, Жанна, Леша, Зина, Валера, Ира, Абов, - таких не будет больше...
Потом главный редактор находил новых спонсоров. Наши радиопсихи наконец получали зарплату, микрофон включался - и счастье возвращалось в сердца. Представить нельзя, чем мы занимались, пока не работал микрофон! Мы приходили на работу и хорошо поставленными голосами по кругу читали друг другу какой-нибудь эротический гороскоп! Это было безумие профессионализма. Лишь бы жить, лишь бы говорить и смеяться, даже краснея...
После вынужденных перерывов первые часы вещания - о чем бы ни шла речь в какой угодно программе - всегда сначала наполнялись восторженными криками слушателей, оголтело дозванивавшихся до прямого эфира с бесконечными благодарностями: "Вы вернулись! Ура!" Дня через три волна восторга утихомиривалась, работа входила в тематическое русло, жизнь продолжалась и радовала нас.
Однажды ранней весной 1994 года я устроила "круглый стол" с дядечками из очень серьезного института. Пришли трое. Все в штатском, все с конспектами, то есть не брякнуть бы лишнего. Один был просто зеленый от страха и жалобно потел. Импровизировать с такими гостями - это как безрукого заставить рубить дрова. Точно так же легко. Измучилась я с ними до крайности и дала себе слово: никогда не позволять гостям прямого эфира приходить в студию с заготовленными бумажками. Вот делай что хочешь, песни пой, анекдоты рассказывай, но если тебе страшно говорить о своей работе, то мы с тобой, дорогой гость, видимся в этой обстановке последний раз.
Мне потом рассказывали, что те серо-зеленые оборонные дядечки, вернувшись на работу из эфира, дружно напились и себе тоже дали слово: никогда. Ни ногой. Никаких прямых "круглых столов". Слух об этом казусе долетел до руководства института, которое очень повеселилось при прослушивании жалобно-похмельных офицерских отчетов.
В мае того же года мне позвонил человек, представившийся бывшим заместителем директора злополучного института, и сказал, что он теперь совсем на другой работе, о которой говорить в прямом эфире гораздо приятнее. Никаких секретов, а одна лишь информация, жгуче интересная. И что он, Степан Фомич, готов поставлять ее мне тоннами.
Давайте, сказала я, поставляйте. Что у вас там, как вас там? И назначила время на один прекрасный понедельник.
Пришел. Точнее, пришло странное существо. Из-под рукавов серого безликого костюма торчат потрепанные по краям манжеты несвежей рубашки. Заговорил - и аромат дешевого перегара наполнил студию. Лицо красное, сосуды синие - красавец!
Слушая уважаемого гостя с затаенным дыханием (понятно, почему я старалась дышать пореже), я все время думала одну дурацкую думу: "Неужели у этого чучела есть жена? Кто же может спать с ним? И почему его одежда в таком состоянии?"
Чересчур увлекшись внешним обзором, я не сразу заметила, что он вещает тоже по бумажке! Вот она, лежит на столе; текст красиво отпечатан струйным принтером. Я обиделась. Ведь я же запретила и себе, и людям приходить на эфир с заготовленными речами!
Обиделась, не обиделась, а нам еще полчаса сидеть за эфирным столом вместе. Заставила себя вслушаться в его слова - и очень удивилась: а ведь интересно говорит! И все какие-то неизвестные мне вещи: дескать, то, что американские консерваторы называют консерватизмом, российские либералы называют либерализмом. Ужас. Ум за разум. К концу передачи я так заслушалась, что еле успела вовремя попрощаться со слушателями.
В коридоре я спросила у Степана Фомича, зачем он принес бумажки, если говорил своими словами, не за?глядывая в текст. "Вам, для отчета..." - удивился он.
Странное ощущение возникло у меня после его ухода: будто инопланетянин залетал. Будто он специально принарядился похуже и погрязнее, чтобы сказаться своим. Дескать, сами мы местные... Но выйдя за порог "Останкина", стряхнул бутафорскую пыль, выдохнул весь бутафорский перегар, облачился в серебристый плащ и взмыл к своим привычным звездам, посмеиваясь над моей недогадливостью.
О ту пору у меня была драматичная личная ситуация. Цинично выражаясь, назревала очередная смена караула. Мне было очень неприятно жить вне стен "Останкина", и я к работе на радио добавила очень хлопотную работу на телевидении. Трудотерапия - величайшая идея, прекрасная и практичная. А я буквально полыхала: радио - это волшебный микрофон, а телевидение - это впечатления и много-много денег. Все расположено почти в одном коридоре. И туманные тайны закрытого от обычных людей электронного мира каждый день сдают мне по одной-другой позиции. Свободы - вагон. По утрам просыпаешься по-быстрому и бегаешь, и звонишь, договариваешься, выискиваешь всякий интересный народ в эфир туда, на съемку сюда, выдумываешь сюрпризы для народа. Анна, это было прекрасно!
Позже, много позже, в марте 1998 года, оценивая свой первоначальный пыл, я написала грустную вещицу. Она компактно передает историю моей любви к магиче?скому делу электронного вмешательства в жизнь сограждан. И заодно подводит нас вплотную к особой роли Степана Фомича. Он пришел в мою радиожизнь весной 1994 года, потом пришел в мою личную жизнь весной 1998 года, а потом убил меня весной 2001 года. Зачем?
(Продолжение в Приложении 5)
Потерпите, профессор!
"Наша дружба и опасна и трудна..." - напевала Алина, направляясь в клинику.
Профессор начал ждать ее часов с шести утра. Бессонница сделала жесткий захват - внезапно, беззаконно, грубо. Доктор мучительно боролся с нею уже три дня, и раунд за раундом выигрывала бессонница. Опуститься до снотворного - это позор. Волшебник, повелитель чужих судеб - и вдруг таблетки! Он проклял бы сам себя. Да и опасно.
Телепатия не возвращалась. Профессор только головой об стенку не бился - тщетно. Ощущение абсолютно непробиваемого шлема, кем-то насаженного ему на голову, не исчезало ни на миг. Добавить к этому кошмару пару таблеток - но вдруг от них будет еще хуже? Вдруг не удастся содрать шлем? От одной этой мысли сердце останавливалось, потом вдруг прыгало в горло, потом трепетало или ныло какой-то протяжной, тупой болью.
К полудню измученный доктор подсобрался. Одет с иголочки, чисто выбрит, благоухает. Заперевшись в комнате отдыха, смежной с кабинетом, он полчаса стоял перед зеркалом, репетируя независимое выражение лица.
Алина вошла ровно в двенадцать. Профессор взглянул на нее и вздрогнул: выражение ее лица было точь-в-точь таким, какое нарепетировал себе он.
Помолчав несколько секунд, они кивнули друг другу и сели по своим обычным местам.
Сегодня в папке Алины лежал всего один листочек.
Профессор не мог возражать: в контракте не оговаривался объем разовой творческой порции. Его финансовая выгода не ущемлялась, даже если б Алина принесла вообще одну строчку.
Продолжая солидно молчать, он взял бумагу.
"Душа у детей часто болит еще сильнее, чем у взрослых. Даже у очень счастливых детей. Иногда им так горько, что лишь находчивое чувство юмора взрослых может спасти ситуацию.
Однажды я была в гостях у американской семьи. Очень набожные - и очень веселые. Куча детей. Хорошие отношения. Все как в сказке. Хозяин - Рик, жена - Сюзи. Интеллектуалы. Рассказали чудную историю о своей старшей дочке, которая выпила шоколадное молоко.
Итак, двухлетний ребенок выпил нормальное свежее молоко. Вкусное. Допив до дна, дитя вдруг расплакалось. Перепуганная мать кидается к чашке, потом - ввиду природного ума - все-таки к ребенку. Что случилось?
Сквозь проливные горестные слезы ребенок с трех попыток, всхлипывая, ухитряется вымолвить, в чем проблема.
Накануне дитя узнало, что Бог - везде. Вездесущий. Ребенка воспитывали и воспитывают в любви ко Христу. И вот, по окончании питья, ребенок вдруг смекает, что если Христос везде, во всем, в каждом человеке, то получается, девочка только что облила его теплым шоколадным молоком, отчего ей стало очень стыдно, неловко, даже страшно.
Смущенная мать, утешая неординарную двухлетнюю дочку подручными средствами вроде влажного полотенца, стала лихорадочно набирать рабочий телефон мужа, авось он знает ответ.
Передает трубку дочке и видит, как буквально на глазах дитя успокаивается, благодарит отца за информацию и со светлой улыбкой кладет трубку. Через некоторое время, уложив девочку спать, женщина мигом перезванивает мужу со жгучим вопросом: что он сказал двухлетнему философу такого, что нестерпимо горькие слезы просто сами высохли? Муж, еще не пришедший в себя от действительно экстремального разговора с младенцем, шепотом сообщает жене, что ему удалось ровным голосом поведать дочери, что Христос у нее в сердце, а не в желудке..."
- Понятно, - процедил профессор, запирая лист в сейф. - Я вас просил подумать о душе, вот вы и подумали. Что-нибудь еще есть?
- Нет, Василий Моисеевич. А вам не нравится история про молоко? - удивилась Алина.
- Нормальная история. Главное - короткая. Но вы, если не ошибаюсь, собирались писать большой роман. Как вы думаете - сильно поможет вашему роману эта бесхозная миниатюра про ребенка? - Профессор говорил что попало и не мог оторвать взгляд от гладкого, довольного лица клиентки.
- Искусство совершить великое заключается в умении начать с малого, - процитировала Алина, а профессор не смог с ходу вспомнить - кого именно.
- Пожалуйста, пожалуйста! - Профессор широко улыбнулся и с мстительной миной начертал несколько цифр на очередном счете. - Мой гонорар не зависит от объема ваших трудов. Что одна страница, что пятьдесят. Мне важно, чтоб вы работали над собой, не экс?плуатировали прошлое, не гадали о будущем. Нужны чис?тые попытки. Обыкновенное творчество. Вот счет, пожалуйста...
- Видите ли, доктор. Часть вашей работы уже выполнена: я пишу. Мне уже не страшно. Мне даже хорошо. Может, расстанемся по-хорошему? - беззаботно спросила Алина.
- С чего вдруг? - удивился ее нахальству профессор и даже не стал напоминать о нерасторжимости их контракта.
- Да так. Я вспомнила об обстоятельстве непреодолимой силы.
- Неужели революция? Землетрясение? Нет? Вулкан в Москве открылся?
- Ага, открылся вулкан. По инициативе западных инвесторов, - усмехнулась Алина. - У нас очень энергичный и талантливый мэр, а итальянские туристы, как понаедут, обязательно спрашивают про вулканы. Им своей Помпеи мало; хотят везде чувствовать себя как дома...
- Почему вам так весело? Не вижу причин.
- Причин хоть отбавляй, - твердо сказала Алина.
- Просветите, пожалуйста.
- Мне голос был. А также видение. И явление.
- Это, знаете, исключительно ваши причины, - успокоился профессор, потративший лучшие годы жизни на лечение перечисленных симптомов у сотен своих клиентов.
- Ну-у... - обиженно протянула Алина. - Вы, уважаемый Василий Моисеевич, тоже очень крупно по этой части, не так ли? Вот, например, что у вас творится с головой? Вам кажется, если я не ошибаюсь, что на вас шапку надели, или шлем, или еще не важно что, однако это - звукомыслевидонепроницаемо. Вам не страшно?
Алина не могла бы объяснить никому, в том числе самой себе, откуда в ее воображении появилась эта самая шапка, но картинка - была.
- Что-то вы разговорились и неведомо что несете. - Профессор встал и демонстративной походкой подошел к большущему зеркалу в простенке между окнами. - Никаких головных уборов не вижу.
Он повернулся одним боком, другим, словно осматривая себя в деталях, сунул руки в карманы, однако Алина успела заметить, что руки его задрожали. Потому и спрятал руки в брюки.
- Понятно, что не видите. Это шапка-невидимка. Мне она приснилась. Прямо сейчас.
- Что-то я не понимаю... - Профессор вернулся в свое кресло. - Вы подсчитали ваши деньги, поняли, может быть, что остается маловато, и решили выкрутиться из нашего контракта самым примитивным способом: запугиванием, многозначительными недомолвками...
- ...перемолвками, - перебила Алина. - Я и так уже многовато сказала. Никаких недомолвок. Но если вы не поняли, повторяю: я хочу расстаться с вами по-хорошему. Одним клиентом больше, одним меньше - вам все равно, вы человек богатый. Должны же в ваших правилах бывать хотя бы редкие исключения!
- Нет.
- Почему?
- Не должны. Исключение опровергает правило.
- Тоже верно, - сочувственно подтвердила Алина. - Но я никому не скажу!
- Эта информация распространяется без слов. Думаю, вам это понятно. Даже если вы прямо здесь и сейчас умрете от счастья, получив мое согласие на разрыв контракта. Я не имею права рисковать репутацией моей фирмы, я в деле не один. У меня семья, партнеры и прочие завязанные на этот бизнес субъекты. Вы взаимодействуете с системой, а не со мной лично. Ничего не выйдет. Система сильнее вас, - отчеканил профессор.
- Спасибо за подсказку, - нежно улыбнулась ему Алина. - Теперь я знаю, как отделаться от вас...
- А чем же я вам так мешаю, неблагодарная вы женщина? - поинтересовался профессор.
- Никакая система не имеет права на художника.
- Вот сказала! Вот уж ляпнула так ляпнула! Да большинство так называемых художников только и мечтают встроиться в какую-нибудь систему, уж поверьте моему многостороннему, многолетнему, изобильному опыту. - Профессор искренне обрадовался слабой, с его точки зрения, аргументации собеседницы. - И позвольте напомнить вам, что явились вы сама лично и добровольно.
- Я явилась к человеку и врачу. А вы, оказывается, система. Не подходит.
- Но вы же согласились с условиями системы под названием издательство, которое терпеливо ждет, когда же вы выполните условия договора!
- Если я не выполню условия издательства, я погорю один раз. Но издательство не собирается получать с меня дань пожизненно и посмертно. В худшем случае - обо мне просто забудут. А вы собираетесь передать финансовую память обо мне всем вашим наследникам. А также моим. И не только финансовую...
Немая сцена. Старики, не стесняясь быть замеченными, принялись креститься, а мужчина, опомнившийся первым, очень аккуратно взял девочку на руки. Цветок передал женщине. В ответ девочка потянулась к женщине, выхватила ромашку из ее рук - и вернула мужчине.
"Господи! Чудо! - залопотали старики. - Что же такое? Да святится имя Твое..."
Казалось, что менее всех потрясена сиделка. Она лишь поправила очки, словно вспомнила, что дети очень любят хватать очки - если оказываются на достаточном расстоянии. Она без особого экстаза, быстро и прагматично восприняла новейшее и чудеснейшее обстоятельство: дитя прозрело! Для сиделки это означало удесятерение бдительности и пересмотр деталей интерьера в комнате девочки.
Как ни были впечатлены старики, они успели смекнуть, что все предварительные преобразования, осуществленные красивым мужчиной в их деревне, направлялись именно к этому моменту: когда девочка научится видеть, она должна обнаружить мир прекрасным. Значит, он - надеялся. Или, может, он даже точно знал, что зрение откроется?.. Кто же он?
И лишь одного никогда не узнали старики: к девочке вернулось не физическое зрение. Дитя научилось абсолютно ясно видеть все - мозгом. Без посредничества своих прекрасных зеленых глаз.
Не меньшее потрясение пережили старики еще года через три, когда прогуливались - и застали девочку на берегу речки одну, за странным занятием: тщательно ощупав большую пластмассовую букву, она повторяла ее контуры пальчиком на песке. Потом перепроверяла себя, еще раз ощупывая букву, и вычерчивала ее на песке - уже другой рукой. Старики подивились трем обстоятельствам: ощупыванию, равноумелому владению руками и спокойному одиночеству ребенка на пустынном берегу. Объяснить себе всего этого не сумели и отправились во?свояси.
Надо заметить, что их собственное здоровье за эти годы почему-то укрепилось, меньше ныли суставы, нормализовалось давление, а подагрическая горбунья - та, что обнаружила подкидыша на своем крыльце, - научилась довольно проворно двигать ногами и шеей.
Гуманитарную помощь в их деревню подвозили все те же добры молодцы, что ухаживали за райской окрест?ностью, похорошевшими домами, их уютными садами и богатыми огородами. Овощи-фрукты росли весело и изобильно, хватало на всю колонию плюс на добрых молодцев, причем, очевидно, вместе с их городскими семьями.
Однажды дедуля, почитывая на веранде свежую прессу помолодевшими глазами, услышал один бумс своего собственного гонга. Как вы помните, в местной звукознаковой телесистеме это означало: "Жив, жива, доброе утро".
Дед обернулся и увидел, что в метре за его спиной с палкой в руке стоит соседское дитя, неизвестно как проникшее на веранду через запертую калитку.
- Здравствуй, соседушка! - сказал дед и - насколько мог - наклонил голову, памятуя, что соседушка слепа, нема и глуха от рождения, но был какой-то прогресс: ромашки, буквы на песке... Словом, дед поздоровался всерьез.
- Здравствуйте, - странно-плывущим, мелодичным голосом медленно проговорила немая.
Тут уже онемел дед. Девочка изящно поправила золотые локоны, положила палку на полочку, прибитую под гонгом, то есть под латунной сковородкой, и спросила:
- Можно в гости? Я - Тима.
Ошарашенный, дед кивнул и показал на табуретку, стоявшую за спиной у девочки. Не оборачиваясь, она сделала два шага назад и села точно на табуретку, не промахнувшись.
- Ты... в-в-выздоровела? - пролепетал дед.
- Я здорова... всегда, - таким же странным голосом ответила девочка, глядя прямо перед собой, но чуть мимо деда.
- Ты гуляешь? - Дед принялся поддерживать фантастический разговор.
- Я гуляю, - ответила девочка. - Сегодня хорошая погода, правда?
- Очень хорошая, это точно, погодка просто чудо, - затараторил дед.
- Слишком быстро, - с просьбой в голосе сказала девочка.
- Что - быстро? - удивился дед.
- Губы... Я вижу губы, когда медленно...
Она закрыла глаза и сказала:
- Повторите, пожалуйста.
- Что повторить? - спросил вконец растерявшийся дед. - Ты слышишь?
Не открывая глаз, девочка терпеливо объяснила:
- Говорите, пожалуйста, медленно. Я вижу ваши губы.
- У тебя золотые волосы, - неожиданно сказал дед.
- Что такое "золотые"? - спросила девочка, продолжая разговор с закрытыми глазами.
- Не знаю... - оторопел еще больше дед. - Ты видишь мои губы с закрытыми глазами?
- Да, мне так удобнее, - сказала девочка.
- А мой голос, ушами, ты слышишь? - проявил нездоровое любопытство дед.
- Мне неудобно ушами.
- А как ты говоришь? Откуда ты знаешь слова?
- Я узнала буквы. Я знаю много слов. Я вижу ниточки...
- Какие ниточки? - не понял дед.
- Тонкие...
- Не понимаю...
- Одна буква привязана к другой букве, к небу, а потом к ромашке или к березе. И ко всему лесу, - терпеливо объяснила девочка.
- Ты закрыла глаза и видишь ромашку?
- Я очень люблю ромашки. Глаза можно открыть или за?крыть, а ромашка все такая же. Понимаете?
Дед перекрестился и честно ответил:
- Нет.
По случаю в это утро в гости к деду наведалась и другая соседка - горбунья. Пришла угостить пирожком. Подойдя к калитке, она подивилась - заперто.
- Эй, сосед! Чего закрылся-то? У нас не воруют! - крикнула бабка и с прищуром посмотрела на веранду.
- Я открою, - сказала девочка, - вы посидите.
Она встала и, забыв открыть глаза, пошла прямехонько к калитке и откинула крючок. Бабуля, расслышавшая детский голос, попятилась. Без подготовки это было слишком сильно. Слепоглухонемая девочка говорила и двигалась, как обычный человек, у которого нет проблем.
Словно спохватившись, девочка открыла глаза, потом калитку и пригласила бабку войти.
- Вот... пирожки принесла, - промямлила бабка, боком-боком ковыляя к веранде.
Дед, которому уже удалось прийти в себя, с удовольствием наблюдал бабулькино смятение.
- Что же это, а, дед? - зашептала бабка, выкладывая пирожки на деревянную тарелку. - Это как же?
Дед зыркнул в сторону калитки: девочка невозмутимо нюхала розовый куст.
- Чудо, бабка, чудо небесное. Только ты зря шепчешь: она тебя поймет по губам и даже с закрытыми глазами...
- Что ты несешь, старый? - рассердилась бабка.
- Чудо, говорю. А ты - "несешь"!..
Девочка вернулась к старикам и попросила пирожок. Получив дружное разрешение, взяла не глядя и аккуратно, неторопливо съела.
- Спасибо. Вкусно, очень вкусно. До свидания. - И пошла. Закрыла за собой калитку, на ощупь накинула крючок и удалилась в сторону речки.
Старики выждали приличную паузу и побежали к треть?ей поселянке - отчитываться об увиденном чуде невозможного исцеления с необъяснимыми особенностями.
Вот так и появилась в клинике доктора Василия Мои?сеевича Неведрова удивительная секретарша Тима, видевшая все и всех с закрытыми глазами, абсолютно без?ошибочно печатавшая любые тексты на любой клавиатуре и слышавшая любой разговор на любом расстоянии, потому что для нее не существовало расстояний. Держать глаза открытыми она могла так же легко. Ей вообще все было легко: весь мир всегда был в ней, она рас?творилась в нем, а обычные чувства не могли причинить ей вреда, поскольку их у нее по-прежнему не было. И главное - Тима не имела ни малейшей потребности думать.
Из истории свободы
"Дорогая Анна!" - написала Алина и остановилась, внезапно подивившись точному в этом контексте слову дорогая. Уйдет много дней на выписывание сгустившихся мук и очень много денег на возню с профессором. Но и не сделать всего этого - нельзя.
Алина подошла к окну. Тополь, изуродованный позапрошлогодним ураганом, воспрял и подтянулся, он опять - высокое дерево. Только чуть кривое. "До чего живуч!" - восхитилась Алина, очень давно не обращавшая внимания ни на деревья, ни на людей. "А теперь - обращаю. Может, и они теперь лучше видят меня?" И радость, и надежда, и выпрямляется спина, и дышится свободнее.
От свободы мы прячемся. Анна, ты всю жизнь была теплый домашний ребенок. Ты так рассказывала. Может, ошибалась? Тебе не приходилось грызть этот промерзлый твердокаменный пирог по имени свобода? Ты напросилась к профессору лишь тогда, когда хрустнули зубы, впервые попробовавшие только один, самый маленький, кусочек пирога. Ноги поломались, они же - душа. И профессор понял, что спасать тебя надо не свободой, а самым сладостным из вообразимых тобой заточений, - и дал тебе мужа. Обычно балерине ни мужа нормального, ни ребенка своевременного - не видать. А у тебя теперь все есть и еще много будет.
Ко мне у него другой подход, местами очень даже правильный - теперь я это понимаю. Но вот деньги - это очень настораживает. Почему он боится отпустить от себя своих клиентов? зачем ему эта пожизненная веревка? Ведь он богат неимоверно, хватит на несколько поколений.
Колдует помаленьку. Так, получается?
Я и подумала: не дамся, вырвусь. Иначе посмертные долги перейдут и на наших детей. Даже если они не будут знать ничего из пережитого нами. Надо оторваться от профессора, надо. Я решила твердо.
На ледяном ветру свободы я стояла много раз. Все болит, руки-ноги крутит судорожными иголками - а не хочется ничего иного, и все тут. Высочайшая цена независимости, непривязанности, - ее такую платить мало охотников. Да и не всем, далеко не всем нужна свобода. Кому-то лишь один глоток ледяного ветра напрочь отжигает легкие. А кто-то, вдохнув раз, больше и не посмеет, не позволит себе дышать чем-то другим, как отравой. Звучит почти банально.
Впрочем, если уж совсем по-русски, то свободу можно и получить, и потерять, а вот воля - неотъемлема. Воля вольная. Непереводимое русское слово.
Та история свободы, моей свободы, которая началась осенью 1993 года с моим приходом на разговорное радио "Р", абсолютно уникальна. В моей судьбе вообще так много уникального, что впору никогда не писать никаких книжек. Ну кому он сдался, уникальный опыт? Шахтеры хотят читать книгу про шахтеров, как известно. Узнаваемость типического в типичных обстоятельствах - на этой священной корове выезжал не только социалистический реализм из учебника.
А у меня все - как платье от дорогого портного, в единственном экземпляре. Даже былые мужья носили фамилии, которых в справочнике по городу - только по одной семье. А уж такого радио, как мое бывшее, любимое, больше нет и не может быть. Такого вообще не бывает, чтобы человек семь лет говорил в прямой микрофон только то, что на самом деле думает по всем темам.
От этого беспредельно искреннего говорения летели красивейшие искры: возникали теснейшие дружбы, любови, счастье распирало, голос обогащался мягчайшими обертонами - и никогда не срывался.
Иногда спонсоры начинали встревать в редакционную жизнь, и тогда главный редактор в два счета посылал их, как выражался администратор Боря, по длинному пешему эротическому маршруту. Естественно, через пару дней станцию отключали от эфира, ведущие задыхались от горя и плакали. Там все до единого были сумасшедшие от микрофона.
Слушатели звонили в редакцию с категорическими требованиями возобновить вещание. Мы клялись им, что вот-вот приступим.
Эта маленькая команда была готова умереть от голода, но в студии. Лишь бы перед угасающим взором горела надпись: "Микрофон включен". Особенные люди - Вика, Жанна, Леша, Зина, Валера, Ира, Абов, - таких не будет больше...
Потом главный редактор находил новых спонсоров. Наши радиопсихи наконец получали зарплату, микрофон включался - и счастье возвращалось в сердца. Представить нельзя, чем мы занимались, пока не работал микрофон! Мы приходили на работу и хорошо поставленными голосами по кругу читали друг другу какой-нибудь эротический гороскоп! Это было безумие профессионализма. Лишь бы жить, лишь бы говорить и смеяться, даже краснея...
После вынужденных перерывов первые часы вещания - о чем бы ни шла речь в какой угодно программе - всегда сначала наполнялись восторженными криками слушателей, оголтело дозванивавшихся до прямого эфира с бесконечными благодарностями: "Вы вернулись! Ура!" Дня через три волна восторга утихомиривалась, работа входила в тематическое русло, жизнь продолжалась и радовала нас.
Однажды ранней весной 1994 года я устроила "круглый стол" с дядечками из очень серьезного института. Пришли трое. Все в штатском, все с конспектами, то есть не брякнуть бы лишнего. Один был просто зеленый от страха и жалобно потел. Импровизировать с такими гостями - это как безрукого заставить рубить дрова. Точно так же легко. Измучилась я с ними до крайности и дала себе слово: никогда не позволять гостям прямого эфира приходить в студию с заготовленными бумажками. Вот делай что хочешь, песни пой, анекдоты рассказывай, но если тебе страшно говорить о своей работе, то мы с тобой, дорогой гость, видимся в этой обстановке последний раз.
Мне потом рассказывали, что те серо-зеленые оборонные дядечки, вернувшись на работу из эфира, дружно напились и себе тоже дали слово: никогда. Ни ногой. Никаких прямых "круглых столов". Слух об этом казусе долетел до руководства института, которое очень повеселилось при прослушивании жалобно-похмельных офицерских отчетов.
В мае того же года мне позвонил человек, представившийся бывшим заместителем директора злополучного института, и сказал, что он теперь совсем на другой работе, о которой говорить в прямом эфире гораздо приятнее. Никаких секретов, а одна лишь информация, жгуче интересная. И что он, Степан Фомич, готов поставлять ее мне тоннами.
Давайте, сказала я, поставляйте. Что у вас там, как вас там? И назначила время на один прекрасный понедельник.
Пришел. Точнее, пришло странное существо. Из-под рукавов серого безликого костюма торчат потрепанные по краям манжеты несвежей рубашки. Заговорил - и аромат дешевого перегара наполнил студию. Лицо красное, сосуды синие - красавец!
Слушая уважаемого гостя с затаенным дыханием (понятно, почему я старалась дышать пореже), я все время думала одну дурацкую думу: "Неужели у этого чучела есть жена? Кто же может спать с ним? И почему его одежда в таком состоянии?"
Чересчур увлекшись внешним обзором, я не сразу заметила, что он вещает тоже по бумажке! Вот она, лежит на столе; текст красиво отпечатан струйным принтером. Я обиделась. Ведь я же запретила и себе, и людям приходить на эфир с заготовленными речами!
Обиделась, не обиделась, а нам еще полчаса сидеть за эфирным столом вместе. Заставила себя вслушаться в его слова - и очень удивилась: а ведь интересно говорит! И все какие-то неизвестные мне вещи: дескать, то, что американские консерваторы называют консерватизмом, российские либералы называют либерализмом. Ужас. Ум за разум. К концу передачи я так заслушалась, что еле успела вовремя попрощаться со слушателями.
В коридоре я спросила у Степана Фомича, зачем он принес бумажки, если говорил своими словами, не за?глядывая в текст. "Вам, для отчета..." - удивился он.
Странное ощущение возникло у меня после его ухода: будто инопланетянин залетал. Будто он специально принарядился похуже и погрязнее, чтобы сказаться своим. Дескать, сами мы местные... Но выйдя за порог "Останкина", стряхнул бутафорскую пыль, выдохнул весь бутафорский перегар, облачился в серебристый плащ и взмыл к своим привычным звездам, посмеиваясь над моей недогадливостью.
О ту пору у меня была драматичная личная ситуация. Цинично выражаясь, назревала очередная смена караула. Мне было очень неприятно жить вне стен "Останкина", и я к работе на радио добавила очень хлопотную работу на телевидении. Трудотерапия - величайшая идея, прекрасная и практичная. А я буквально полыхала: радио - это волшебный микрофон, а телевидение - это впечатления и много-много денег. Все расположено почти в одном коридоре. И туманные тайны закрытого от обычных людей электронного мира каждый день сдают мне по одной-другой позиции. Свободы - вагон. По утрам просыпаешься по-быстрому и бегаешь, и звонишь, договариваешься, выискиваешь всякий интересный народ в эфир туда, на съемку сюда, выдумываешь сюрпризы для народа. Анна, это было прекрасно!
Позже, много позже, в марте 1998 года, оценивая свой первоначальный пыл, я написала грустную вещицу. Она компактно передает историю моей любви к магиче?скому делу электронного вмешательства в жизнь сограждан. И заодно подводит нас вплотную к особой роли Степана Фомича. Он пришел в мою радиожизнь весной 1994 года, потом пришел в мою личную жизнь весной 1998 года, а потом убил меня весной 2001 года. Зачем?
(Продолжение в Приложении 5)
Потерпите, профессор!
"Наша дружба и опасна и трудна..." - напевала Алина, направляясь в клинику.
Профессор начал ждать ее часов с шести утра. Бессонница сделала жесткий захват - внезапно, беззаконно, грубо. Доктор мучительно боролся с нею уже три дня, и раунд за раундом выигрывала бессонница. Опуститься до снотворного - это позор. Волшебник, повелитель чужих судеб - и вдруг таблетки! Он проклял бы сам себя. Да и опасно.
Телепатия не возвращалась. Профессор только головой об стенку не бился - тщетно. Ощущение абсолютно непробиваемого шлема, кем-то насаженного ему на голову, не исчезало ни на миг. Добавить к этому кошмару пару таблеток - но вдруг от них будет еще хуже? Вдруг не удастся содрать шлем? От одной этой мысли сердце останавливалось, потом вдруг прыгало в горло, потом трепетало или ныло какой-то протяжной, тупой болью.
К полудню измученный доктор подсобрался. Одет с иголочки, чисто выбрит, благоухает. Заперевшись в комнате отдыха, смежной с кабинетом, он полчаса стоял перед зеркалом, репетируя независимое выражение лица.
Алина вошла ровно в двенадцать. Профессор взглянул на нее и вздрогнул: выражение ее лица было точь-в-точь таким, какое нарепетировал себе он.
Помолчав несколько секунд, они кивнули друг другу и сели по своим обычным местам.
Сегодня в папке Алины лежал всего один листочек.
Профессор не мог возражать: в контракте не оговаривался объем разовой творческой порции. Его финансовая выгода не ущемлялась, даже если б Алина принесла вообще одну строчку.
Продолжая солидно молчать, он взял бумагу.
"Душа у детей часто болит еще сильнее, чем у взрослых. Даже у очень счастливых детей. Иногда им так горько, что лишь находчивое чувство юмора взрослых может спасти ситуацию.
Однажды я была в гостях у американской семьи. Очень набожные - и очень веселые. Куча детей. Хорошие отношения. Все как в сказке. Хозяин - Рик, жена - Сюзи. Интеллектуалы. Рассказали чудную историю о своей старшей дочке, которая выпила шоколадное молоко.
Итак, двухлетний ребенок выпил нормальное свежее молоко. Вкусное. Допив до дна, дитя вдруг расплакалось. Перепуганная мать кидается к чашке, потом - ввиду природного ума - все-таки к ребенку. Что случилось?
Сквозь проливные горестные слезы ребенок с трех попыток, всхлипывая, ухитряется вымолвить, в чем проблема.
Накануне дитя узнало, что Бог - везде. Вездесущий. Ребенка воспитывали и воспитывают в любви ко Христу. И вот, по окончании питья, ребенок вдруг смекает, что если Христос везде, во всем, в каждом человеке, то получается, девочка только что облила его теплым шоколадным молоком, отчего ей стало очень стыдно, неловко, даже страшно.
Смущенная мать, утешая неординарную двухлетнюю дочку подручными средствами вроде влажного полотенца, стала лихорадочно набирать рабочий телефон мужа, авось он знает ответ.
Передает трубку дочке и видит, как буквально на глазах дитя успокаивается, благодарит отца за информацию и со светлой улыбкой кладет трубку. Через некоторое время, уложив девочку спать, женщина мигом перезванивает мужу со жгучим вопросом: что он сказал двухлетнему философу такого, что нестерпимо горькие слезы просто сами высохли? Муж, еще не пришедший в себя от действительно экстремального разговора с младенцем, шепотом сообщает жене, что ему удалось ровным голосом поведать дочери, что Христос у нее в сердце, а не в желудке..."
- Понятно, - процедил профессор, запирая лист в сейф. - Я вас просил подумать о душе, вот вы и подумали. Что-нибудь еще есть?
- Нет, Василий Моисеевич. А вам не нравится история про молоко? - удивилась Алина.
- Нормальная история. Главное - короткая. Но вы, если не ошибаюсь, собирались писать большой роман. Как вы думаете - сильно поможет вашему роману эта бесхозная миниатюра про ребенка? - Профессор говорил что попало и не мог оторвать взгляд от гладкого, довольного лица клиентки.
- Искусство совершить великое заключается в умении начать с малого, - процитировала Алина, а профессор не смог с ходу вспомнить - кого именно.
- Пожалуйста, пожалуйста! - Профессор широко улыбнулся и с мстительной миной начертал несколько цифр на очередном счете. - Мой гонорар не зависит от объема ваших трудов. Что одна страница, что пятьдесят. Мне важно, чтоб вы работали над собой, не экс?плуатировали прошлое, не гадали о будущем. Нужны чис?тые попытки. Обыкновенное творчество. Вот счет, пожалуйста...
- Видите ли, доктор. Часть вашей работы уже выполнена: я пишу. Мне уже не страшно. Мне даже хорошо. Может, расстанемся по-хорошему? - беззаботно спросила Алина.
- С чего вдруг? - удивился ее нахальству профессор и даже не стал напоминать о нерасторжимости их контракта.
- Да так. Я вспомнила об обстоятельстве непреодолимой силы.
- Неужели революция? Землетрясение? Нет? Вулкан в Москве открылся?
- Ага, открылся вулкан. По инициативе западных инвесторов, - усмехнулась Алина. - У нас очень энергичный и талантливый мэр, а итальянские туристы, как понаедут, обязательно спрашивают про вулканы. Им своей Помпеи мало; хотят везде чувствовать себя как дома...
- Почему вам так весело? Не вижу причин.
- Причин хоть отбавляй, - твердо сказала Алина.
- Просветите, пожалуйста.
- Мне голос был. А также видение. И явление.
- Это, знаете, исключительно ваши причины, - успокоился профессор, потративший лучшие годы жизни на лечение перечисленных симптомов у сотен своих клиентов.
- Ну-у... - обиженно протянула Алина. - Вы, уважаемый Василий Моисеевич, тоже очень крупно по этой части, не так ли? Вот, например, что у вас творится с головой? Вам кажется, если я не ошибаюсь, что на вас шапку надели, или шлем, или еще не важно что, однако это - звукомыслевидонепроницаемо. Вам не страшно?
Алина не могла бы объяснить никому, в том числе самой себе, откуда в ее воображении появилась эта самая шапка, но картинка - была.
- Что-то вы разговорились и неведомо что несете. - Профессор встал и демонстративной походкой подошел к большущему зеркалу в простенке между окнами. - Никаких головных уборов не вижу.
Он повернулся одним боком, другим, словно осматривая себя в деталях, сунул руки в карманы, однако Алина успела заметить, что руки его задрожали. Потому и спрятал руки в брюки.
- Понятно, что не видите. Это шапка-невидимка. Мне она приснилась. Прямо сейчас.
- Что-то я не понимаю... - Профессор вернулся в свое кресло. - Вы подсчитали ваши деньги, поняли, может быть, что остается маловато, и решили выкрутиться из нашего контракта самым примитивным способом: запугиванием, многозначительными недомолвками...
- ...перемолвками, - перебила Алина. - Я и так уже многовато сказала. Никаких недомолвок. Но если вы не поняли, повторяю: я хочу расстаться с вами по-хорошему. Одним клиентом больше, одним меньше - вам все равно, вы человек богатый. Должны же в ваших правилах бывать хотя бы редкие исключения!
- Нет.
- Почему?
- Не должны. Исключение опровергает правило.
- Тоже верно, - сочувственно подтвердила Алина. - Но я никому не скажу!
- Эта информация распространяется без слов. Думаю, вам это понятно. Даже если вы прямо здесь и сейчас умрете от счастья, получив мое согласие на разрыв контракта. Я не имею права рисковать репутацией моей фирмы, я в деле не один. У меня семья, партнеры и прочие завязанные на этот бизнес субъекты. Вы взаимодействуете с системой, а не со мной лично. Ничего не выйдет. Система сильнее вас, - отчеканил профессор.
- Спасибо за подсказку, - нежно улыбнулась ему Алина. - Теперь я знаю, как отделаться от вас...
- А чем же я вам так мешаю, неблагодарная вы женщина? - поинтересовался профессор.
- Никакая система не имеет права на художника.
- Вот сказала! Вот уж ляпнула так ляпнула! Да большинство так называемых художников только и мечтают встроиться в какую-нибудь систему, уж поверьте моему многостороннему, многолетнему, изобильному опыту. - Профессор искренне обрадовался слабой, с его точки зрения, аргументации собеседницы. - И позвольте напомнить вам, что явились вы сама лично и добровольно.
- Я явилась к человеку и врачу. А вы, оказывается, система. Не подходит.
- Но вы же согласились с условиями системы под названием издательство, которое терпеливо ждет, когда же вы выполните условия договора!
- Если я не выполню условия издательства, я погорю один раз. Но издательство не собирается получать с меня дань пожизненно и посмертно. В худшем случае - обо мне просто забудут. А вы собираетесь передать финансовую память обо мне всем вашим наследникам. А также моим. И не только финансовую...