Страница:
– Все хорошо, – говорю. – Идите, идите.
Они ушли с явным облегчением. А я взял Питера в охапку и принялся обдумывать полученные от демона сведения. Они на удивление соответствовали моим худшим опасениям.
Роджер имел в виду не только мою жену. Он имел в виду и мою корону. Он думал об этом уже довольно долго – с тех пор как Розамунда стала принимать мужа своей фрейлины при дворе и посмотрела на него не так холодно, как полагалось бы замужней женщине.
Нет, она долго ломалась – не стоит думать о моей девке совсем уж дурно. Но ее жеребец нашел такие аргументы в пользу измены, что нежное сердце Розамунды не выдержало. В ее гостиной говорилось о моих мертвецах, моих женщинах, моих любовниках и моей врожденной порочности. И – как последний довод – что я разбил бедняжке сердце, искалечил ей жизнь и обесчестил Междугорье своим правлением, убив всех своих родственников по мужской линии – и ее обожаемого Людвига в том числе.
Зачем хранить верность чудовищу? И что такое по сравнению с моими неисчислимыми грехами потеря женской чести? Пустяк, действительно.
К тому же ее свекровь, моя матушка, вдовствующая королева, знала об этой славной истории – разве не весело? И она тоже приняла эти аргументы – мама с давних времен так замечательно ко мне относилась, что прокляла бы собственное лоно, если бы я был ее единственным сыном. А Розамунда и Роджер поставили ее в известность, что после моей смерти на престол взойдет ее несравненный внучек Людвиг – ведь верный рыцарь королевы, который все это организует, претендует лишь на регентство до совершеннолетия юного владыки.
Матушке это душу грело. Людвиг ведь так похож на своего дядюшку, ее любимого покойного сынка. О, обнять и плакать!
Розамунда, разумеется, восхищалась таким чудесным и благородным планом еще непосредственнее, чем ее свекровь. Розамунда жалела только, что Роджер не король. Это все-таки царапало ее по душе – мезальянс, как ни крути. Не ровня ей любовничек. Но ради романтической страсти она изо всех сил старалась об этом не вспоминать.
А Роджер кивал, улыбался – и думал кое о чем таком, что дамам вовсе не нужно было знать. Во-первых, он надеялся жениться на Розамунде, когда та овдовеет. Вообще-то вдовствующие королевы не выходят замуж вторично, но ведь можно сделать единственное исключение из правил ради доблестнейшего рыцаря, который спас королевство от безбожника и тирана.
А с восхитительным ребенком, драгоценным Людвигом, полностью доверяющим господину Роджеру, верному другу маменьки, вполне может что-нибудь случиться. Холера или оспа. Или родимчик. Или с коня случайно свалится. И на престол взойдет второе дитя Розамунды. То самое, что сейчас у нее внутри. И будет называть Роджера батюшкой. Так скот рассуждал.
А может, тронутые прекрасной любовью благородного рыцаря и прекрасной дамы, плебеи еще будут орать на городских площадях «Корону – Роджеру!».
Он раньше, как поется в балладах, был простым пажом, женившись, стал он королем. Бывали же такие случаи в мировой истории…
Не парочка, а воплощенная пастораль. Они так трогательно обсуждали судьбу Междугорья, эти голубки. Насчет – вернуть вассалам короны прежние свободы, увеличить налоги, поразить всех роскошью двора и ошеломить размахом развлечений столичной знати. Скучали в глуши, бедняжки. И кстати, насчет развлечений: Розамунда, которую предельно оскорбляла моя связь с Марианной, настаивала на том, чтобы отдать Марианну солдатам, а ее ублюдка утопить. И желала присутствовать. Роджер, соглашаясь, конечно, со своей пассией, имел больше зубов на Питера, который как-то раз в толпе вельмож громко осведомился, почему от всех дворян воняет псиной только после охоты, а от Роджера постоянно. Так что он желал видеть Питера на колу. И Розамунда, разумеется, тоже не возражала.
Если что и рассеивало этот розовый туман прекрасных мечтаний, так это живой некромант, будь он неладен. Чтобы как-то разрешить этот вопрос, Роджер потихоньку готовил своих баронов к бою. Или к бунту. Но не идиот же он был, чтобы особенно надеяться на успех боевых действий, поэтому привлек к делу Святой Орден. Умник разослал гонцов во все монастыри и в конце концов откопал где-то старца святой жизни, знающего древние молитвы, по идее использующиеся против вставших из земли.
И вот теперь этот старец ехал к нему в замок – вернее, в замок Розамунды, в Скальный Приют, находящийся в близком соседстве с землями Роджера. Роджер, добрый сосед, теперь жил там, не выезжая, сволочь, – и, по моим данным, монах уже находился в паре дней пути от цели путешествия, не более.
Не то чтобы я очень уж верил в могущество Святого Ордена, но в свое время они попортили мне немало проклятой крови, поэтому я решил перехватить святого человека по дороге.
Убить монаха или попытаться с ним поговорить и уломать вернуться обратно в свою келью – я еще не знал. Для меня было очевидно только, что к Роджеру старика пустить нельзя. Я задержал отъезд лишь до сумерек – чтобы перекинуться через зеркало парой слов с Оскаром. Мне очень хотелось его видеть: поблагодарить за заботу о здоровье королевы.
Мне иногда ужасно хотелось видеть Оскара. Его присутствие обычно меня успокаивало.
Но не в тот вечер…
Большое зеркало для вампира – вроде широко распахнутой двери, особенно если его ждут с другой стороны стекла. Оскар вошел в будуар купчихи с непередаваемым выражением иронического восхищения. Прах могильный – змеем был, змеем и остался.
– Вы удивительно хорошо устроены, ваше прекраснейшее величество, – произнес, скользя надменным взглядом по сожженному полу и разворошенной постели. – Ваш нижайший слуга искренне рад, что вы, мой дорогой государь, проводите ночь в уютной комнате с чистым… прошу прощения, прежде чистым бельем на кровати. И я просто счастлив, что вижу вас.
– Последняя фраза означает, что у вас есть дело? – спрашиваю.
– Последняя фраза, как вы изящнейше выразились, мой красноречивый государь, означает, что, к моему глубокому прискорбию, я действительно вынужден сообщить вам о деле, к тому же – о деле важном.
Мне не понравилось, как он это сказал.
– К прискорбию? – я ему подал руку и кивнул на стул. Оскар коснулся устами рубца на моем запястье – и вкус его Силы мне тоже очень не понравился. Мой милый вампир мог сколько угодно корчить безразличную и ироническую мину – внутри он был напряжен и взволнован, а в мире подлунном существует в высшей степени немного вещей, способных взволновать Оскара. Но подгонять его бесполезно – сам скажет.
Оскар сел и начал тоном менестреля, декламирующего древнюю легенду:
– Прошедшей ночью вы, мой дорогой государь, приказали призракам сообщать Бернарду о любых словах, сказанных герцогом Роджером кому бы то ни было, не так ли? Ваш приказ был, разумеется, принят к сведению, тем более что вы назначили награду за сообщения особенно важные. Похоже, дух по имени Люк эту награду заслужил. Бернард сообщил об этом мне нынче, как только я покинул гроб, – и мы вдвоем гадали, как бы поставить в известность ваше прекрасное величество. Но, я вижу, вы беседовали с Теми Самыми…
– Это было в три часа пополудни, – говорю. Оскар поклонился.
– Что, бесспорно, делает честь вашему уникальному профессионализму… Но, если мне будет позволено…
– Оскар, – срываюсь, – да не тяните вы, Господа ради!
– Вам сообщили о намерениях Роджера относительно вашей метрессы, государь? Если я не ошибаюсь и если не ошибается Люк, этот предательский ход пришел в его преступную голову лишь этим вечером, час или полтора назад…
– Те Самые, – говорю, – не предсказывают будущее. Да я их и не спрашивал. Представляю: ну, жечь, вешать, в монастырь – что еще нового может быть? Не важно.
Оскар снова поклонился.
– А если Роджер пришлет в столицу гонца из своих владений с написанным от вашего имени письмом и письмо будет содержать просьбу немедленно приехать? Надеюсь, вы простите мою дерзость, бесценный государь, если я замечу, что в число неоспоримых достоинств вашей прекрасной подруги не входит рассудительность… И грамотность… Она верит, что вы можете неожиданно возжелать ее повидать. И побоится оставить дитя в столичном дворце, под присмотром монстров вроде вашего покорного слуги, которым она не доверяет. Право, заложники не были помехой ни в одной войне…
Питер ругнулся сквозь зубы. А я задумался.
Мне надо на восток, на дорогу, ведущую от монастыря к замку Роджера – чтобы перехватить монаха. И еще, оказывается, мне срочно надо в столицу. Послать мне туда некого. Вернее, можно послать кого угодно, но что будет стоить слово одного незнакомого моей курице гонца против слова другого гонца, тоже незнакомого! А свет будет молчать – даю руку на отсечение, – и моя наседка сделает то, что захочет.
А захочет она поехать, вопреки логике и здравому смыслу. И возьмет ребенка.
Что мне, разорваться?!
Я не могу позволить монаху добраться до земель Роджера – это грозит короне. И… я, оказывается, даже думать не могу о том, что моя свинья вместе с ангелочком, который катался верхом на мертвых волках и стучал щепкой по скелетам, может попасть в руки этого гада. И я не успею, не успею, не успею.
Как странно. Оказывается, я люблю ребенка… и… по крайней мере, привык, что ли, к Марианне. Она должна при мне остаться, и Тодд должен быть при ней. Все.
– Оскар, – говорю, – скажите ей сами. Выберите убедительные слова и объясните. Все просто.
– Да, было бы, – кивнул он, – если бы ваша очаровательная дама меня послушала. Я пытался побеседовать с ней сегодня после заката. И мне в нелестных выражениях обрисовали мое чрезвычайно шаткое положение полуночной нежити, мою омерзительную привычку питаться человеческой кровью и мое прямое отношение к Той Самой Стороне. А после всего вышесказанного Марианна высказала предположение, что я собираюсь вас предать, и желание никогда больше меня не видеть.
Я швырнул в стену кувшином из-под вина. Я не знал, что делать. Не посылать же к Марианне мертвеца с письмом! Идея даже хуже, чем предостережение вампира. И говорить мертвецы не умеют.
Невыносимо.
И тут Питер подошел и сел на пол рядом с моим креслом. Смотрел на меня и улыбался.
– Что тебе надо? – говорю.
– Государь, – говорит и ставит локти на мои колени, – а я? У меня же теперь мертвый конь – я за два, много за три дня в столице буду. Мне-то Марианна поверит, точно.
Меня прошиб холодный пот. Я все понял. Всю интригу Тех Самых Сил в самых тонких нюансах. И мне стало нестерпимо страшно.
– Нет, – говорю. – Ты не поедешь.
Говорю, а сам думаю о Тодде, о продолжении династии, об опозоренной королеве… Совершенно помимо воли думаю. Любовь вперемешку с ответственностью и ужасом. А если случится так, что только Тодд…
Питер вздохнул. А Оскар медленно молвил:
– Если мне будет позволено высказать свою точку зрения, мой добрейший государь… Это выход.
– Уже, – говорю. – Прекрасный выход.
А Оскар взглянул на Питера своими всевидящими очами – так, как вампиры смотрят в суть, не на поверхность. Питер охнул и вцепился в мои ноги – от таких вещей человека холод до костей пронизывает, и я сдернул для него покрывало с кровати. И прикасаясь к нему, тоже увидел то, на что смотрел Оскар.
Тень смерти.
Будь оно все неладно! Я в тот момент не просто понял, что жить ему осталось считанные дни, – я почувствовал, как он будет умирать. Впервые пришло озарение такой силы – вероятно, потому что Оскар был рядом. И я бы предпочел не знать, Богом клянусь, потому что ослепительно ярко вспомнил мертвого Нарцисса, восковую маску с багровыми дырами на месте глаз… И увидел, что они сделают с Питером, если он попадется в руки этим гадам…
Ну что такое был Добрый Робин с его шайкой! Разбойники есть разбойники. Умирать всегда не сладко, но ничего принципиально ужасного они придумать не могли. Изощренность в убийстве – это, знаете ли, качество людей образованных. Светски воспитанных, вроде Роджера, от которого, кстати, и вправду воняет псиной…
– Нет, – говорю. – Питер не поедет. Он не доедет. Все. Тема закрыта.
Оскар чуть-чуть повел плечами. С видом «я прав, а впрочем, воля ваша».
– Вы, мой милосерднейший государь, не сможете изменить мировой порядок вещей, – говорит. – Не в ваших силах и не в человеческих силах вообще…
– Князь, – говорю, – вы придете его отпустить?
Оскар только головой покачал. И Питер взглянул на меня снизу вверх с грустным таким и понимающим видом, мой милый бродяжка. И улыбнулся, обреченно как-то.
– Да ладно, – говорит, – государь. Кому суждено повешену быть, тот не утонет.
И тут меня озарило. Нет уж, думаю, по крайней мере, я не дам ему умереть в муках среди врагов. Это в моих силах. И еще в моих силах – нечистая сила. Некромант я или нет, в конце концов!
– Питер, – говорю, – поедет со мной. А ребенком займетесь вы, Оскар.
О, как он удивился! Не только я рассмеялся – Питер фыркнул мне в рукав, такое это было зрелище. Нечасто его так выбивали из седла. Да еще Питер тихонько сказал:
– Теперь господин Князь завтра днем в гробу перевернется… От недовольства собой…
Оскар снисходительно ему улыбнулся – показал, что человеческие шпильки неумершего не задевают. А мне сказал, уже взяв себя в руки, с обычным невозмутимым видом:
– Простите мне мою невероятную недогадливость, мой мудрейший государь, но я не могу взять в толк – как это я займусь смертным ребенком? Что я могу сделать? Вы, ваше прекрасное величество, вероятно, помните, что согласно Сумеречному Кодексу, Переход не может быть пройден смертным младше четырнадцати лет, а Тодду…
– Вот еще, – говорю. – Я и не думал о том, чтобы сделать сына вампиром. Вы его просто заберете. Из дворца, от Марианны. Вы – или Агнесса. Я не думаю, чтобы он сильно испугался, – я ему о вас рассказывал.
Оскар задумался.
– Причудливая мысль – поручать жителям Сумерек человеческое дитя… И что с ним будет днем?
– Пара гвардейцев и волк, – говорю. – Агнесса еще помнит, какая еда нужна людям, она прекрасно о малыше позаботится. Где он будет жить – придумайте. Мертвые слуги присмотрят за ним – чтобы не тревожил ваш сон и сам куда-нибудь не делся. Тодду с мертвецами играть – не привыкать стать. А Марианна без малыша никуда не уедет.
Оскар прочувствованно поклонился.
– Мне еще не встречался, – говорит, – человеческий разум, настолько изворотливый и чуждый условностей. Я сделаю все, что вы желаете, мой драгоценный государь. Я восхищен.
– Последнее, – говорю. – Пришлите мне Клода. Он мне нужен.
Оскар согласно склонил голову, обозначил церемонный поцелуй и удалился. А Питер взял меня за руки и спрашивает:
– Я, государь, значит, скоро умру, да?
Без особого страха, печально улыбаясь.
Я его поднял с колен и обнял. Он был мне мил, как никогда. Насчет него я тоже кое-что решил. Я жалел его тело, которое хотел бы сохранить по многим причинам, но уже был готов пожертвовать любыми своими желаниями ради того, чтобы оставить поблизости хотя бы его душу.
Его душа была мне дороже его тела.
– Питер, – спрашиваю, – хочешь стать вампиром? Клод будет твоим старшим, не Оскар. Ты же дружен с Клодом, придешь в Сумерки, как к своим… Хочешь?
Он молча помотал головой.
– Но почему, дурачок? – говорю. – Боишься душу погубить? Так у вампиров души в порядке, они тебе объяснят, чему они служат – и тоже Господу в конечном счете. Проживешь долго-долго, весело – научишься превращаться в летучую мышь, в лунном свете купаться, чем плохо?
Молчит и трясет головой, как лошадь. Я начал сердиться.
– Да какого демона ты не хочешь? – повышаю голос. – Ты что, не понимаешь, что я тебе предлагаю, что ли? Жизнь, силу, свободу…
И тут я вдруг замечаю, что он плачет. Смотрит на меня – и слезы текут. Первый раз вижу его слезы. Из-за того, что я ему бессмертие пообещал, не угодно ли. Что за человеческая блажь, что ему не так?
– В чем дело, бродяга? – спрашиваю. – Собираешься слушаться?
– Нет, государь, – говорит. – На что мне все это сдалось – без вас-то? Мне Клод рассказывал – у вампиров с людьми любви не бывает, а Дар ваш лакать, как они, я не хочу. И смотреть, как вы состаритесь и умрете без меня, тоже не хочу. Вот и все. Если вы хоть немножко ко мне привязаны, не отсылайте меня, пожалуйста, – ни к вампирам, ни в монастырь, ни в провинцию. Лучше уж я рядом с вами доживу до конца как человек и умру как человек. Может, еще сделать получится что-нибудь полезное перед смертью. А без вас все равно не жизнь.
Не изволите ли? Снова совершенно меня обезоружил и согрел до мозга костей. Я почувствовал, что все получится, буквально все. Мне хотелось рассказать Питеру, как я ему благодарен, какая он для меня находка, как я его люблю, наконец… А сказалось только:
– Да не гоню я тебя, не реви.
И тут Клод вошел в зеркало. Поклонился и спросил из поклона – снизу вверх:
– Вы желали меня видеть, темный государь?
Я взглянул на Питера, а Питер уже стоял, скрестив руки на груди и улыбался с видом «все – смешные пустяки». Без тени страха, без тени печали. И слезы высохли, будто их и не было. Спокойный, словно кот на печи.
– Будете меня сопровождать, Клод, – говорю. – На всякий случай. У нас важное дело – нужно перехватить старого монаха, который может наломать дров и которого Роджер позвал на службу. Выезжаем сейчас же.
Клод с Питером переглянулись и лихо кивнули. Оба. Через десять минут мы были уже в пути. Шел второй час пополуночи. На мою душу сошел божественный покой.
Я воспользовался тактикой, отработанной еще во время войны.
Клод снова стал моим разведчиком. Я, конечно, знал от демона маршрут монаха, но это был маршрут на момент моей с демоном беседы. Бобер, который запрудил речку и залил водой дорогу, мог все поменять в самый последний момент и самым решительным образом.
И я, как во время войны, отправил вампира взглянуть с высоты полета нетопыря, найти место ночлега, уточнить и перепроверить. Клод всегда прекрасно справлялся – и до рассвета обычно успевал найти, где подкрепиться по дороге.
А мы с Питером и десяток скелетов-гвардейцев до установления точного места встречи отправились во владения Роджера самой короткой дорогой. Карта Междугорья стояла перед моими глазами, как нарисованная на ночном небе: казалось, что я могу найти нужный путь только чутьем, ни с чем не свернись. И все как-то отступило пока – досада, злость, вся эта муть души. Остался только азарт – «как у наемника перед боем», любовь и спокойная ненависть. Хорошая смесь для работы и для войны.
Мы спали несколько часов – на рассвете, остановившись отдохнуть сразу после того, как переговорили с отправляющимся на покой вампиром. Клод, правда, не успел выпить жизнь этой ночью, зато, пролетев миль триста – триста пятьдесят, нашел привал монаха.
Вычислили. И теперь он был – как мишень на конце стрелы. Далеко, но какое это имеет значение.
Клод спал в пересохшем колодце при дороге, а мы – на плащах, брошенных в копну сена. Я проснулся, когда солнце повернуло к полудню, и, прежде чем разбудить Питера, смотрел несколько минут… на его лицо, ставшее детским во сне.
И думал, что не позволю ему умереть, как бы он ни блажил. Клод будет рядом на самый критический случай.
Человек предполагает, а Господь располагает.
Мы отправились в путь уже через четверть часа. По дороге пили простоквашу, которую Питер купил у крестьянской девки в ближайшей деревне, – ужасно холодную, может быть, принесенную из погреба. Потом гнали мертвых коней, как никто никогда не гонит живых, – и они пожирали дорогу, будто ленту сматывали. Остановились лишь на несколько минут – купить хлеба и сыра на базаре в каком-то местечке. Распугали мужиков, но дали им возможность быстро успокоиться, потому что не задержались там.
После заката немного замедлили шаг. Мы въехали на земли Роджера быстрее, чем предполагали, – и ожидали, что Клод нас догонит. Я хотел встретиться с монахом ночью – думал, что в Сумерках все козыри в моих руках. Ведь в принципе, когда белые силы отдыхают, темные выходят на охоту. Как говорил Клод, «настанет ночь – будет и пища», а до потенциальной пищи осталось миль двадцать пути, никак не больше.
Сейчас, вспоминая ту ночь, я никак не возьму в толк, почему я был так самонадеян и весел. Вероятно, дело в моих прежних военных успехах и в том, что мне не приходилось сталкиваться с белой магией Святого Ордена с тех самых пор, как я сжег серебряный ошейник. Я забыл, я все забыл, а кое о чем я никогда и не знал…
А ночь помню, будто вытравлена по сердцу. Луна начищенной медной тарелкой, еще почти круглая, громадная, висела над лесом, вырезанным из черного бархата, а рядом с ней горела зеленая звезда, наша с Питером, звезда бродяг. Неподалеку, на холме, засыпала деревня – там еще помаргивали огоньки в избах мужиков, а в низине, около деревенского погоста, стелился густой туман, на могилах вспыхивали синие огоньки, и тянуло болотной сыростью и запахом распада. И мне было очень уютно и тепло от разгорающегося Дара.
Около кладбищенской ограды, по колено в тумане, мы с Питером ждали вампира. Высокая трава вымокла от росы, Питер выжимал плащ и хихикал:
– Выкупались в лунном свете, государь…
Клод очень красиво, прямо на лету, поменял форму, встав на ноги уже человеком, но взметнувшийся плащ еще мгновение казался нетопырьими крыльями. Он светился чьей-то недавней смертью и выглядел очень довольным.
– Я их нашел, государь, – сказал, улыбаясь и сверкая клыками. – Они заночевали совсем рядом, но мне было как-то не очень приятно подлетать близко. Душно. Наверное, шатер этого монаха вышит Святым Словом изнутри.
– Хорошо, едем, – говорю.
Мы ехали всего три четверти часа – правда очень быстро, успевая за Клодом, летящим впереди отряда. И, еще не видя стоянки этого монаха, я ее почувствовал. И вовсе не как светлое пятно – нет, как тяжелую глыбу беспросветного мрака.
Нехорошо.
Клод рывком вернулся в человеческий облик и схватил моего коня за повод.
– Государь, мне…
– Только не говори, что тебе страшно, – фыркнул Питер. – Не верю.
Клод к нему обернулся. Он улыбался так же лихо и обреченно, как Питер, клянусь Богом, – и луна отражалась в его очах. Сказал:
– Попрощаемся, Пит. Веселая будет ночка – увидимся в лучшем из миров.
Питер усмехнулся и протянул ему руку.
– Не подыхай прежде смерти, мертвяк!
Клод хлопнул по его ладони:
– Смотри, потом можем и не успеть, висельник.
И оба разом посмотрели на меня. Дар во мне прекратился в море огня, ударился в эту стену темноты приливной волной. Любовь, ярость и тоска.
– Ребята, – говорю, – я постараюсь вас прикрыть как смогу, хотя вы сами понимаете, конечно, – война… Но постарайтесь уцелеть – для своего короля. Прошу.
– Ты выживи, Дольф, – сказал Питер. Серьезно, тихо – первый и последний раз меня так назвал.
Они меня поцеловали: Клод – руку, а Питер – в щеку. И ничего больше не было сказано. Мы с Питером просто пришпорили лошадей, а Клод пошел рядом.
Мы все уже знали, что монах проснулся. Я ощущал его – мог ли он не почувствовать меня?
Он был таким толстеньким плюгавым старикашкой, этот святой старец. С двумя какими-то клочками, похожими на заячьи хвосты, обрамлявшими с двух сторон блестящую лысину, с маленьким бритым личиком, с морщинками у рта – эдакий сердитый мопсик. Солдаты Роджера выглядели рядом с ним как монументы – здоровенные фигуры, окружающие колобашку в балахончике. И все это освещал огромный костер на поляне перед шатром – но я рассмотрел бы детали и так, привычно испросив взора неумершего.
Забавно было смотреть вампирскими глазами, забавно. Я бы посмеялся, если бы не чувствовал это удушье – будто на меня снова надели тот дурацкий ошейник с каббалой. Не хватает воздуха, и давит на сердце ощущение дикой несвободы. Явственно-явственно. Душа в клетке. Это – Божье?
Не уверен.
Никто из этих остолопов-солдат не дернулся. Наверное, они чувствовали, как воздух между мной и священником превратился в густую черную смолу, – и шевельнуться не могли. Вязко. Питер тоже ощущал эту вяжущую силу – я слышал только его медленное дыхание за спиной. Зато старец шустро замелькал между оцепеневшими фигурами и завопил так, будто лошадь наступила ему на ногу, – в визг, но при этом злобно и как-то радостно:
– А-а, выполз из преисподней, холуй демонов! И шлюхи тьмы с тобой! Ну хорошо!
– Я пришел разговаривать, – говорю. – Мирно. Как король – к монаху. Возвращались бы вы к своим братьям, отче.
Он захохотал с привизгом, хлопнул в ладоши и завопил:
– Король! В аду ты король! Проклятая душонка! Я тебя, тварь, загоню туда, откуда ты выкарабкался!
– Оставьте, – говорю, – отче, в покое вдовствующую королеву.
Он перекосился, выпучил глазки и заверещал, но я уже понял, что весь этот спектакль – способ монаха вызвать огонь Дара. Никакого преимущества ночью – у монаха тоже был Дар, почти такой же, как и у меня, только он каким-то образом его переключил. Меня вдруг осенило: он так ненавидел собственную кровь, что эта ненависть хлестала из него почти неподконтрольно и била по подвластным ему сущностям.
Он заменил способность общаться с жителями Сумерек способностью их уничтожать. Я растерялся, когда это понял. Вывернутая, отвергнутая некромантия – последствие святой жизни, в смысле отказа от любви, в частности – от любви к собственному естеству?!
Они ушли с явным облегчением. А я взял Питера в охапку и принялся обдумывать полученные от демона сведения. Они на удивление соответствовали моим худшим опасениям.
Роджер имел в виду не только мою жену. Он имел в виду и мою корону. Он думал об этом уже довольно долго – с тех пор как Розамунда стала принимать мужа своей фрейлины при дворе и посмотрела на него не так холодно, как полагалось бы замужней женщине.
Нет, она долго ломалась – не стоит думать о моей девке совсем уж дурно. Но ее жеребец нашел такие аргументы в пользу измены, что нежное сердце Розамунды не выдержало. В ее гостиной говорилось о моих мертвецах, моих женщинах, моих любовниках и моей врожденной порочности. И – как последний довод – что я разбил бедняжке сердце, искалечил ей жизнь и обесчестил Междугорье своим правлением, убив всех своих родственников по мужской линии – и ее обожаемого Людвига в том числе.
Зачем хранить верность чудовищу? И что такое по сравнению с моими неисчислимыми грехами потеря женской чести? Пустяк, действительно.
К тому же ее свекровь, моя матушка, вдовствующая королева, знала об этой славной истории – разве не весело? И она тоже приняла эти аргументы – мама с давних времен так замечательно ко мне относилась, что прокляла бы собственное лоно, если бы я был ее единственным сыном. А Розамунда и Роджер поставили ее в известность, что после моей смерти на престол взойдет ее несравненный внучек Людвиг – ведь верный рыцарь королевы, который все это организует, претендует лишь на регентство до совершеннолетия юного владыки.
Матушке это душу грело. Людвиг ведь так похож на своего дядюшку, ее любимого покойного сынка. О, обнять и плакать!
Розамунда, разумеется, восхищалась таким чудесным и благородным планом еще непосредственнее, чем ее свекровь. Розамунда жалела только, что Роджер не король. Это все-таки царапало ее по душе – мезальянс, как ни крути. Не ровня ей любовничек. Но ради романтической страсти она изо всех сил старалась об этом не вспоминать.
А Роджер кивал, улыбался – и думал кое о чем таком, что дамам вовсе не нужно было знать. Во-первых, он надеялся жениться на Розамунде, когда та овдовеет. Вообще-то вдовствующие королевы не выходят замуж вторично, но ведь можно сделать единственное исключение из правил ради доблестнейшего рыцаря, который спас королевство от безбожника и тирана.
А с восхитительным ребенком, драгоценным Людвигом, полностью доверяющим господину Роджеру, верному другу маменьки, вполне может что-нибудь случиться. Холера или оспа. Или родимчик. Или с коня случайно свалится. И на престол взойдет второе дитя Розамунды. То самое, что сейчас у нее внутри. И будет называть Роджера батюшкой. Так скот рассуждал.
А может, тронутые прекрасной любовью благородного рыцаря и прекрасной дамы, плебеи еще будут орать на городских площадях «Корону – Роджеру!».
Он раньше, как поется в балладах, был простым пажом, женившись, стал он королем. Бывали же такие случаи в мировой истории…
Не парочка, а воплощенная пастораль. Они так трогательно обсуждали судьбу Междугорья, эти голубки. Насчет – вернуть вассалам короны прежние свободы, увеличить налоги, поразить всех роскошью двора и ошеломить размахом развлечений столичной знати. Скучали в глуши, бедняжки. И кстати, насчет развлечений: Розамунда, которую предельно оскорбляла моя связь с Марианной, настаивала на том, чтобы отдать Марианну солдатам, а ее ублюдка утопить. И желала присутствовать. Роджер, соглашаясь, конечно, со своей пассией, имел больше зубов на Питера, который как-то раз в толпе вельмож громко осведомился, почему от всех дворян воняет псиной только после охоты, а от Роджера постоянно. Так что он желал видеть Питера на колу. И Розамунда, разумеется, тоже не возражала.
Если что и рассеивало этот розовый туман прекрасных мечтаний, так это живой некромант, будь он неладен. Чтобы как-то разрешить этот вопрос, Роджер потихоньку готовил своих баронов к бою. Или к бунту. Но не идиот же он был, чтобы особенно надеяться на успех боевых действий, поэтому привлек к делу Святой Орден. Умник разослал гонцов во все монастыри и в конце концов откопал где-то старца святой жизни, знающего древние молитвы, по идее использующиеся против вставших из земли.
И вот теперь этот старец ехал к нему в замок – вернее, в замок Розамунды, в Скальный Приют, находящийся в близком соседстве с землями Роджера. Роджер, добрый сосед, теперь жил там, не выезжая, сволочь, – и, по моим данным, монах уже находился в паре дней пути от цели путешествия, не более.
Не то чтобы я очень уж верил в могущество Святого Ордена, но в свое время они попортили мне немало проклятой крови, поэтому я решил перехватить святого человека по дороге.
Убить монаха или попытаться с ним поговорить и уломать вернуться обратно в свою келью – я еще не знал. Для меня было очевидно только, что к Роджеру старика пустить нельзя. Я задержал отъезд лишь до сумерек – чтобы перекинуться через зеркало парой слов с Оскаром. Мне очень хотелось его видеть: поблагодарить за заботу о здоровье королевы.
Мне иногда ужасно хотелось видеть Оскара. Его присутствие обычно меня успокаивало.
Но не в тот вечер…
Большое зеркало для вампира – вроде широко распахнутой двери, особенно если его ждут с другой стороны стекла. Оскар вошел в будуар купчихи с непередаваемым выражением иронического восхищения. Прах могильный – змеем был, змеем и остался.
– Вы удивительно хорошо устроены, ваше прекраснейшее величество, – произнес, скользя надменным взглядом по сожженному полу и разворошенной постели. – Ваш нижайший слуга искренне рад, что вы, мой дорогой государь, проводите ночь в уютной комнате с чистым… прошу прощения, прежде чистым бельем на кровати. И я просто счастлив, что вижу вас.
– Последняя фраза означает, что у вас есть дело? – спрашиваю.
– Последняя фраза, как вы изящнейше выразились, мой красноречивый государь, означает, что, к моему глубокому прискорбию, я действительно вынужден сообщить вам о деле, к тому же – о деле важном.
Мне не понравилось, как он это сказал.
– К прискорбию? – я ему подал руку и кивнул на стул. Оскар коснулся устами рубца на моем запястье – и вкус его Силы мне тоже очень не понравился. Мой милый вампир мог сколько угодно корчить безразличную и ироническую мину – внутри он был напряжен и взволнован, а в мире подлунном существует в высшей степени немного вещей, способных взволновать Оскара. Но подгонять его бесполезно – сам скажет.
Оскар сел и начал тоном менестреля, декламирующего древнюю легенду:
– Прошедшей ночью вы, мой дорогой государь, приказали призракам сообщать Бернарду о любых словах, сказанных герцогом Роджером кому бы то ни было, не так ли? Ваш приказ был, разумеется, принят к сведению, тем более что вы назначили награду за сообщения особенно важные. Похоже, дух по имени Люк эту награду заслужил. Бернард сообщил об этом мне нынче, как только я покинул гроб, – и мы вдвоем гадали, как бы поставить в известность ваше прекрасное величество. Но, я вижу, вы беседовали с Теми Самыми…
– Это было в три часа пополудни, – говорю. Оскар поклонился.
– Что, бесспорно, делает честь вашему уникальному профессионализму… Но, если мне будет позволено…
– Оскар, – срываюсь, – да не тяните вы, Господа ради!
– Вам сообщили о намерениях Роджера относительно вашей метрессы, государь? Если я не ошибаюсь и если не ошибается Люк, этот предательский ход пришел в его преступную голову лишь этим вечером, час или полтора назад…
– Те Самые, – говорю, – не предсказывают будущее. Да я их и не спрашивал. Представляю: ну, жечь, вешать, в монастырь – что еще нового может быть? Не важно.
Оскар снова поклонился.
– А если Роджер пришлет в столицу гонца из своих владений с написанным от вашего имени письмом и письмо будет содержать просьбу немедленно приехать? Надеюсь, вы простите мою дерзость, бесценный государь, если я замечу, что в число неоспоримых достоинств вашей прекрасной подруги не входит рассудительность… И грамотность… Она верит, что вы можете неожиданно возжелать ее повидать. И побоится оставить дитя в столичном дворце, под присмотром монстров вроде вашего покорного слуги, которым она не доверяет. Право, заложники не были помехой ни в одной войне…
Питер ругнулся сквозь зубы. А я задумался.
Мне надо на восток, на дорогу, ведущую от монастыря к замку Роджера – чтобы перехватить монаха. И еще, оказывается, мне срочно надо в столицу. Послать мне туда некого. Вернее, можно послать кого угодно, но что будет стоить слово одного незнакомого моей курице гонца против слова другого гонца, тоже незнакомого! А свет будет молчать – даю руку на отсечение, – и моя наседка сделает то, что захочет.
А захочет она поехать, вопреки логике и здравому смыслу. И возьмет ребенка.
Что мне, разорваться?!
Я не могу позволить монаху добраться до земель Роджера – это грозит короне. И… я, оказывается, даже думать не могу о том, что моя свинья вместе с ангелочком, который катался верхом на мертвых волках и стучал щепкой по скелетам, может попасть в руки этого гада. И я не успею, не успею, не успею.
Как странно. Оказывается, я люблю ребенка… и… по крайней мере, привык, что ли, к Марианне. Она должна при мне остаться, и Тодд должен быть при ней. Все.
– Оскар, – говорю, – скажите ей сами. Выберите убедительные слова и объясните. Все просто.
– Да, было бы, – кивнул он, – если бы ваша очаровательная дама меня послушала. Я пытался побеседовать с ней сегодня после заката. И мне в нелестных выражениях обрисовали мое чрезвычайно шаткое положение полуночной нежити, мою омерзительную привычку питаться человеческой кровью и мое прямое отношение к Той Самой Стороне. А после всего вышесказанного Марианна высказала предположение, что я собираюсь вас предать, и желание никогда больше меня не видеть.
Я швырнул в стену кувшином из-под вина. Я не знал, что делать. Не посылать же к Марианне мертвеца с письмом! Идея даже хуже, чем предостережение вампира. И говорить мертвецы не умеют.
Невыносимо.
И тут Питер подошел и сел на пол рядом с моим креслом. Смотрел на меня и улыбался.
– Что тебе надо? – говорю.
– Государь, – говорит и ставит локти на мои колени, – а я? У меня же теперь мертвый конь – я за два, много за три дня в столице буду. Мне-то Марианна поверит, точно.
Меня прошиб холодный пот. Я все понял. Всю интригу Тех Самых Сил в самых тонких нюансах. И мне стало нестерпимо страшно.
– Нет, – говорю. – Ты не поедешь.
Говорю, а сам думаю о Тодде, о продолжении династии, об опозоренной королеве… Совершенно помимо воли думаю. Любовь вперемешку с ответственностью и ужасом. А если случится так, что только Тодд…
Питер вздохнул. А Оскар медленно молвил:
– Если мне будет позволено высказать свою точку зрения, мой добрейший государь… Это выход.
– Уже, – говорю. – Прекрасный выход.
А Оскар взглянул на Питера своими всевидящими очами – так, как вампиры смотрят в суть, не на поверхность. Питер охнул и вцепился в мои ноги – от таких вещей человека холод до костей пронизывает, и я сдернул для него покрывало с кровати. И прикасаясь к нему, тоже увидел то, на что смотрел Оскар.
Тень смерти.
Будь оно все неладно! Я в тот момент не просто понял, что жить ему осталось считанные дни, – я почувствовал, как он будет умирать. Впервые пришло озарение такой силы – вероятно, потому что Оскар был рядом. И я бы предпочел не знать, Богом клянусь, потому что ослепительно ярко вспомнил мертвого Нарцисса, восковую маску с багровыми дырами на месте глаз… И увидел, что они сделают с Питером, если он попадется в руки этим гадам…
Ну что такое был Добрый Робин с его шайкой! Разбойники есть разбойники. Умирать всегда не сладко, но ничего принципиально ужасного они придумать не могли. Изощренность в убийстве – это, знаете ли, качество людей образованных. Светски воспитанных, вроде Роджера, от которого, кстати, и вправду воняет псиной…
– Нет, – говорю. – Питер не поедет. Он не доедет. Все. Тема закрыта.
Оскар чуть-чуть повел плечами. С видом «я прав, а впрочем, воля ваша».
– Вы, мой милосерднейший государь, не сможете изменить мировой порядок вещей, – говорит. – Не в ваших силах и не в человеческих силах вообще…
– Князь, – говорю, – вы придете его отпустить?
Оскар только головой покачал. И Питер взглянул на меня снизу вверх с грустным таким и понимающим видом, мой милый бродяжка. И улыбнулся, обреченно как-то.
– Да ладно, – говорит, – государь. Кому суждено повешену быть, тот не утонет.
И тут меня озарило. Нет уж, думаю, по крайней мере, я не дам ему умереть в муках среди врагов. Это в моих силах. И еще в моих силах – нечистая сила. Некромант я или нет, в конце концов!
– Питер, – говорю, – поедет со мной. А ребенком займетесь вы, Оскар.
О, как он удивился! Не только я рассмеялся – Питер фыркнул мне в рукав, такое это было зрелище. Нечасто его так выбивали из седла. Да еще Питер тихонько сказал:
– Теперь господин Князь завтра днем в гробу перевернется… От недовольства собой…
Оскар снисходительно ему улыбнулся – показал, что человеческие шпильки неумершего не задевают. А мне сказал, уже взяв себя в руки, с обычным невозмутимым видом:
– Простите мне мою невероятную недогадливость, мой мудрейший государь, но я не могу взять в толк – как это я займусь смертным ребенком? Что я могу сделать? Вы, ваше прекрасное величество, вероятно, помните, что согласно Сумеречному Кодексу, Переход не может быть пройден смертным младше четырнадцати лет, а Тодду…
– Вот еще, – говорю. – Я и не думал о том, чтобы сделать сына вампиром. Вы его просто заберете. Из дворца, от Марианны. Вы – или Агнесса. Я не думаю, чтобы он сильно испугался, – я ему о вас рассказывал.
Оскар задумался.
– Причудливая мысль – поручать жителям Сумерек человеческое дитя… И что с ним будет днем?
– Пара гвардейцев и волк, – говорю. – Агнесса еще помнит, какая еда нужна людям, она прекрасно о малыше позаботится. Где он будет жить – придумайте. Мертвые слуги присмотрят за ним – чтобы не тревожил ваш сон и сам куда-нибудь не делся. Тодду с мертвецами играть – не привыкать стать. А Марианна без малыша никуда не уедет.
Оскар прочувствованно поклонился.
– Мне еще не встречался, – говорит, – человеческий разум, настолько изворотливый и чуждый условностей. Я сделаю все, что вы желаете, мой драгоценный государь. Я восхищен.
– Последнее, – говорю. – Пришлите мне Клода. Он мне нужен.
Оскар согласно склонил голову, обозначил церемонный поцелуй и удалился. А Питер взял меня за руки и спрашивает:
– Я, государь, значит, скоро умру, да?
Без особого страха, печально улыбаясь.
Я его поднял с колен и обнял. Он был мне мил, как никогда. Насчет него я тоже кое-что решил. Я жалел его тело, которое хотел бы сохранить по многим причинам, но уже был готов пожертвовать любыми своими желаниями ради того, чтобы оставить поблизости хотя бы его душу.
Его душа была мне дороже его тела.
– Питер, – спрашиваю, – хочешь стать вампиром? Клод будет твоим старшим, не Оскар. Ты же дружен с Клодом, придешь в Сумерки, как к своим… Хочешь?
Он молча помотал головой.
– Но почему, дурачок? – говорю. – Боишься душу погубить? Так у вампиров души в порядке, они тебе объяснят, чему они служат – и тоже Господу в конечном счете. Проживешь долго-долго, весело – научишься превращаться в летучую мышь, в лунном свете купаться, чем плохо?
Молчит и трясет головой, как лошадь. Я начал сердиться.
– Да какого демона ты не хочешь? – повышаю голос. – Ты что, не понимаешь, что я тебе предлагаю, что ли? Жизнь, силу, свободу…
И тут я вдруг замечаю, что он плачет. Смотрит на меня – и слезы текут. Первый раз вижу его слезы. Из-за того, что я ему бессмертие пообещал, не угодно ли. Что за человеческая блажь, что ему не так?
– В чем дело, бродяга? – спрашиваю. – Собираешься слушаться?
– Нет, государь, – говорит. – На что мне все это сдалось – без вас-то? Мне Клод рассказывал – у вампиров с людьми любви не бывает, а Дар ваш лакать, как они, я не хочу. И смотреть, как вы состаритесь и умрете без меня, тоже не хочу. Вот и все. Если вы хоть немножко ко мне привязаны, не отсылайте меня, пожалуйста, – ни к вампирам, ни в монастырь, ни в провинцию. Лучше уж я рядом с вами доживу до конца как человек и умру как человек. Может, еще сделать получится что-нибудь полезное перед смертью. А без вас все равно не жизнь.
Не изволите ли? Снова совершенно меня обезоружил и согрел до мозга костей. Я почувствовал, что все получится, буквально все. Мне хотелось рассказать Питеру, как я ему благодарен, какая он для меня находка, как я его люблю, наконец… А сказалось только:
– Да не гоню я тебя, не реви.
И тут Клод вошел в зеркало. Поклонился и спросил из поклона – снизу вверх:
– Вы желали меня видеть, темный государь?
Я взглянул на Питера, а Питер уже стоял, скрестив руки на груди и улыбался с видом «все – смешные пустяки». Без тени страха, без тени печали. И слезы высохли, будто их и не было. Спокойный, словно кот на печи.
– Будете меня сопровождать, Клод, – говорю. – На всякий случай. У нас важное дело – нужно перехватить старого монаха, который может наломать дров и которого Роджер позвал на службу. Выезжаем сейчас же.
Клод с Питером переглянулись и лихо кивнули. Оба. Через десять минут мы были уже в пути. Шел второй час пополуночи. На мою душу сошел божественный покой.
Я воспользовался тактикой, отработанной еще во время войны.
Клод снова стал моим разведчиком. Я, конечно, знал от демона маршрут монаха, но это был маршрут на момент моей с демоном беседы. Бобер, который запрудил речку и залил водой дорогу, мог все поменять в самый последний момент и самым решительным образом.
И я, как во время войны, отправил вампира взглянуть с высоты полета нетопыря, найти место ночлега, уточнить и перепроверить. Клод всегда прекрасно справлялся – и до рассвета обычно успевал найти, где подкрепиться по дороге.
А мы с Питером и десяток скелетов-гвардейцев до установления точного места встречи отправились во владения Роджера самой короткой дорогой. Карта Междугорья стояла перед моими глазами, как нарисованная на ночном небе: казалось, что я могу найти нужный путь только чутьем, ни с чем не свернись. И все как-то отступило пока – досада, злость, вся эта муть души. Остался только азарт – «как у наемника перед боем», любовь и спокойная ненависть. Хорошая смесь для работы и для войны.
Мы спали несколько часов – на рассвете, остановившись отдохнуть сразу после того, как переговорили с отправляющимся на покой вампиром. Клод, правда, не успел выпить жизнь этой ночью, зато, пролетев миль триста – триста пятьдесят, нашел привал монаха.
Вычислили. И теперь он был – как мишень на конце стрелы. Далеко, но какое это имеет значение.
Клод спал в пересохшем колодце при дороге, а мы – на плащах, брошенных в копну сена. Я проснулся, когда солнце повернуло к полудню, и, прежде чем разбудить Питера, смотрел несколько минут… на его лицо, ставшее детским во сне.
И думал, что не позволю ему умереть, как бы он ни блажил. Клод будет рядом на самый критический случай.
Человек предполагает, а Господь располагает.
Мы отправились в путь уже через четверть часа. По дороге пили простоквашу, которую Питер купил у крестьянской девки в ближайшей деревне, – ужасно холодную, может быть, принесенную из погреба. Потом гнали мертвых коней, как никто никогда не гонит живых, – и они пожирали дорогу, будто ленту сматывали. Остановились лишь на несколько минут – купить хлеба и сыра на базаре в каком-то местечке. Распугали мужиков, но дали им возможность быстро успокоиться, потому что не задержались там.
После заката немного замедлили шаг. Мы въехали на земли Роджера быстрее, чем предполагали, – и ожидали, что Клод нас догонит. Я хотел встретиться с монахом ночью – думал, что в Сумерках все козыри в моих руках. Ведь в принципе, когда белые силы отдыхают, темные выходят на охоту. Как говорил Клод, «настанет ночь – будет и пища», а до потенциальной пищи осталось миль двадцать пути, никак не больше.
Сейчас, вспоминая ту ночь, я никак не возьму в толк, почему я был так самонадеян и весел. Вероятно, дело в моих прежних военных успехах и в том, что мне не приходилось сталкиваться с белой магией Святого Ордена с тех самых пор, как я сжег серебряный ошейник. Я забыл, я все забыл, а кое о чем я никогда и не знал…
А ночь помню, будто вытравлена по сердцу. Луна начищенной медной тарелкой, еще почти круглая, громадная, висела над лесом, вырезанным из черного бархата, а рядом с ней горела зеленая звезда, наша с Питером, звезда бродяг. Неподалеку, на холме, засыпала деревня – там еще помаргивали огоньки в избах мужиков, а в низине, около деревенского погоста, стелился густой туман, на могилах вспыхивали синие огоньки, и тянуло болотной сыростью и запахом распада. И мне было очень уютно и тепло от разгорающегося Дара.
Около кладбищенской ограды, по колено в тумане, мы с Питером ждали вампира. Высокая трава вымокла от росы, Питер выжимал плащ и хихикал:
– Выкупались в лунном свете, государь…
Клод очень красиво, прямо на лету, поменял форму, встав на ноги уже человеком, но взметнувшийся плащ еще мгновение казался нетопырьими крыльями. Он светился чьей-то недавней смертью и выглядел очень довольным.
– Я их нашел, государь, – сказал, улыбаясь и сверкая клыками. – Они заночевали совсем рядом, но мне было как-то не очень приятно подлетать близко. Душно. Наверное, шатер этого монаха вышит Святым Словом изнутри.
– Хорошо, едем, – говорю.
Мы ехали всего три четверти часа – правда очень быстро, успевая за Клодом, летящим впереди отряда. И, еще не видя стоянки этого монаха, я ее почувствовал. И вовсе не как светлое пятно – нет, как тяжелую глыбу беспросветного мрака.
Нехорошо.
Клод рывком вернулся в человеческий облик и схватил моего коня за повод.
– Государь, мне…
– Только не говори, что тебе страшно, – фыркнул Питер. – Не верю.
Клод к нему обернулся. Он улыбался так же лихо и обреченно, как Питер, клянусь Богом, – и луна отражалась в его очах. Сказал:
– Попрощаемся, Пит. Веселая будет ночка – увидимся в лучшем из миров.
Питер усмехнулся и протянул ему руку.
– Не подыхай прежде смерти, мертвяк!
Клод хлопнул по его ладони:
– Смотри, потом можем и не успеть, висельник.
И оба разом посмотрели на меня. Дар во мне прекратился в море огня, ударился в эту стену темноты приливной волной. Любовь, ярость и тоска.
– Ребята, – говорю, – я постараюсь вас прикрыть как смогу, хотя вы сами понимаете, конечно, – война… Но постарайтесь уцелеть – для своего короля. Прошу.
– Ты выживи, Дольф, – сказал Питер. Серьезно, тихо – первый и последний раз меня так назвал.
Они меня поцеловали: Клод – руку, а Питер – в щеку. И ничего больше не было сказано. Мы с Питером просто пришпорили лошадей, а Клод пошел рядом.
Мы все уже знали, что монах проснулся. Я ощущал его – мог ли он не почувствовать меня?
Он был таким толстеньким плюгавым старикашкой, этот святой старец. С двумя какими-то клочками, похожими на заячьи хвосты, обрамлявшими с двух сторон блестящую лысину, с маленьким бритым личиком, с морщинками у рта – эдакий сердитый мопсик. Солдаты Роджера выглядели рядом с ним как монументы – здоровенные фигуры, окружающие колобашку в балахончике. И все это освещал огромный костер на поляне перед шатром – но я рассмотрел бы детали и так, привычно испросив взора неумершего.
Забавно было смотреть вампирскими глазами, забавно. Я бы посмеялся, если бы не чувствовал это удушье – будто на меня снова надели тот дурацкий ошейник с каббалой. Не хватает воздуха, и давит на сердце ощущение дикой несвободы. Явственно-явственно. Душа в клетке. Это – Божье?
Не уверен.
Никто из этих остолопов-солдат не дернулся. Наверное, они чувствовали, как воздух между мной и священником превратился в густую черную смолу, – и шевельнуться не могли. Вязко. Питер тоже ощущал эту вяжущую силу – я слышал только его медленное дыхание за спиной. Зато старец шустро замелькал между оцепеневшими фигурами и завопил так, будто лошадь наступила ему на ногу, – в визг, но при этом злобно и как-то радостно:
– А-а, выполз из преисподней, холуй демонов! И шлюхи тьмы с тобой! Ну хорошо!
– Я пришел разговаривать, – говорю. – Мирно. Как король – к монаху. Возвращались бы вы к своим братьям, отче.
Он захохотал с привизгом, хлопнул в ладоши и завопил:
– Король! В аду ты король! Проклятая душонка! Я тебя, тварь, загоню туда, откуда ты выкарабкался!
– Оставьте, – говорю, – отче, в покое вдовствующую королеву.
Он перекосился, выпучил глазки и заверещал, но я уже понял, что весь этот спектакль – способ монаха вызвать огонь Дара. Никакого преимущества ночью – у монаха тоже был Дар, почти такой же, как и у меня, только он каким-то образом его переключил. Меня вдруг осенило: он так ненавидел собственную кровь, что эта ненависть хлестала из него почти неподконтрольно и била по подвластным ему сущностям.
Он заменил способность общаться с жителями Сумерек способностью их уничтожать. Я растерялся, когда это понял. Вывернутая, отвергнутая некромантия – последствие святой жизни, в смысле отказа от любви, в частности – от любви к собственному естеству?!