Страница:
Глава вторая 1 В том году преждевременно лед растаял, и они с Аркадием отправились к реке. По воде скользят мелкие серые осколки, веет холодом, природа потратила уйму сил на растопление льда и утомилась. Над деревьями вьется коричневый дымок, стволы наливаются красным и желтым, кустарник отряхиваясь, ждет паводка, птицы... - Это что за птица? - спрашивает Марк. - Марк... - ему укоризненно Аркадий, - это же грач. - Грач? - что вы! - удивляется городской человек. - Смотрите, какая в нем мощь, и достоинство. Черный цвет - сила! Люблю черный, он столько в себе содержит... - А я, наверное, красный... - говорит задумчиво Марк. Он красный, действительно, всюду замечал, и удивлялся - смотри-ка, всего лишь чуть иная длина волны, чем, скажем, у синего, холодного цвета, а какое происходит чудо оживления!.. И вспомнил старое забытое впечатление. Как-то повел его приятель, еще студента, к художнику. Марк нехотя поплелся, не ожидая ничего, кроме необходимости вежливо хвалить. Они пришли в подвал, через горы мусора пробрались в глубину, где светилось и стоял невысокий человек в свитере и лыжной шапочке. Перед ним стол, заваленный грязной посудой, в углу железная кровать, и везде картины. Художник доставал их из темных углов, ставил на стул, ждал немного и молча убирал. Тогда Марк и увидел в первый раз настоящий красный, мощные всплески, как толчки в грудь. Ему в течение дня столько людей встречалось теперь, что он глохнул и слепнул, и вдруг увидел воду, и этих птиц... - Столько бестолковых рыл... выкинуть бы, как бесполезный груз! - Что вы, - считает Аркадий, - я хоть и пострадал, а не стал бы. Ведь кто будет судить - все те же. - Паразиты на едва живом теле! - Не может быть рая среди мусорных куч. Живите себе наукой, живите... пока можете, но будьте терпеливей с людьми - они в большинстве бедняги... Впрочем, сходите к Ипполиту, вот та-а-м увидите... а может и разживетесь нужным. И он пошел к этим двум, как их называли - паучкам, у них тоже поля, космические ритмы, энергия, но у Шульца-то всерьез, истово "верую", а эти удобно устроились, имели пару комнат, кран с довольно сносной водой, два диванчика, кухоньку - рядом мясной ларек... Химический столик в углу, на нем импортный счетчик, дающий всю картину космического влияния в цифрах и графиках. От Шульца они шарахались, а он, увидев их, свирепел, и мог запустить тяжелым предметом - за дискредитацию великой идеи. 2 - Мне эти Ипполитовы штучки, коне-е-чно, противны, я прирожденный материалист, - говорил Аркадий. В те дни старик вовсю экспериментировал, мигали лампочки, мутнели и покрывались рябью голубые экраны, услада обывателя, среди глубокой ночи раздавались дикие звуки, напоминающие о схватках весенних котов... Увы, давно уж не безумствовали коты, сказывалась нехватка белковой пищи, они тихо и отвратительно ныли по углам, и, удовлетворившись вялым противостоянием, расходились... - нет, то не коты, то жаловались ржавые водопроводные трубы, терзаемые Аркадием.
- Я материалист, но объясните мне с современной точки зрения, как выглядит мысль. Марк мутнел лицом и сквозь зубы цедил - "двести девять реакций... структурные переходы, объемная система связей..." Полуправда казалась ему кощунством, оскорблением великого явления, хуже всякой выдумки. Он сам себе противен становился за эти убогие слова, выдающие ужасающее непонимание! К тому же выплеснуть все это чужаку и дилетанту! Словно раскрыть случайному прохожему семейную трагедию. Как объяснить не понимающему современных азов головоломный путь от простого разложения на ощущения, символы, через химию и голографию, до прозрачности понимания? Ну, не полной, конечно, но хотя бы как в детских часиках: крутятся колесики за прозрачной задней стенкой, дергаются рычажки, вздрагивает лежащая на боку пружинка, источник движения... Он вспомнил, как впервые увидел вырезанное сердце лягушки, лежащее на плоском стеклышке, как оно силилось приподняться, опадало, и снова... Свой ужас он помнил. И все же, чуда нет, есть сложность! Снова выпал снег, ветер пронизывал лодыжки, из-под зернистого покрова выглядывали бурые листья, на рябине мотались увесистые пурпурные гроздья... река бурлит, чернеет... - А мы рябиновки припасем, - радуется Аркадий, - у меня на самом дне приятели, наши люди. Рассеянное и мягкое проглядывало в нем сквозь грубую оболочку. Мысль старика, не зная логических границ, неслась бурным потоком, идеи, одна за другой, выпархивали голубками, но из-за худосочности далеко не улетали. - Он по строению своему не ученый, - решил юноша, - а ты-то сам?..
- Я - конечно! - тут же ответил он себе. - Я-то - да! - Вы обещали рассказать про Ипполита, - напомнил ему Аркадий. 3 Его встретил на пороге среднего роста блондинчик со стертыми чертами лица и глубокими глазницами, из которых струилось нечто мутно-синее, расплывчатое, воздушно-водянистое... Тонкогубый со страшным неподвижным лицом человечек, он жалил мгновенно и тут же улыбался, задумчиво и ласково. Глеб его боялся - еще отравит или нашлет порчу... Он воду в графине заговаривал прямо на заседаниях, где каждого видно перед зеленым сукном - и близко не подходил, а вода заряжена, хлебнувшие несли такой бред... Он и диссертацию свою зарядил, одурманил оппонентов. Теперь он консультант в спорных случаях, когда, к примеру, требовали от науки - был ли сглаз или не было сглаза... Ипполит обнюхивал и тут же давал ответ. Когда-то привели его к Глебу, изможденного, взъерошенного, словно кота из проруби вытащили; пригрей доктора, говорят, скоро уедет. Ипполит отряхнулся, оправился, ездил... Глеб вздыхал, но исправно платил командировочные. Потом поймали доктора где-то в Африке - влез не в то окно, был выслан, на этот раз застрял в Институте окончательно, пришлось отсиживаться в глухомани. Несколько лет пил горькую - заграница была заказана ему - потом осмотрелся, почитал газеты, и придумал себе дело. Ученик его Федор, вернее, Теодор, был старше Ипполита лет на тридцать, австрийский коммунист, приехал когда-то строить мир восходящего солнца, и здесь, отсидев много лет за мечту, имел время подумать о жизни. Он сам пришел к давно известной идее, что есть неземная сила, которая несет нам жизнь и все прочее, что с ней связано. Помимо политики он был фотографом, о науке мало что знал, но Ипполиту фотограф, ох, как был нужен, и он взял старика. Тот, сброшенный с высот коммунизма в бездны, в тайны, охотно прилепился к новому учителю. Ипполит благосклонно принимает восхищение престарелого узника совести -" мой ученик..." Для начала он его трахнул гипнозом. Теодора уговаривать не надо - вмиг окоченел, застыл тонким костлявым мостиком меж двух широко расставленных стульев, и по нему протопало стадо лабораторных девиц со всего крыла, от бухгалтерии до верхних секретных лабораторий. 4 Зачем им Марк, им Штейн был нужен, их постоянный гонитель и мучитель. Шульц редко на люди вылезал, не от мира сего, а Штейн развлекался - не уставал клевать проходимцев в темечко, легко, играючи, весело, и ни на какие уговоры и заговоры не поддается! Они ему заряженную воду подсунули, а он, видите ли, воду не пьет; тогда кофе отравили еще в зернах плюс подстраховались, заговорили кофемолку - и снова никакого действия! Узнали, какие журналы читает, пропитали каждую страничку страшным полем, от которого, Теодор утверждал, тряся седой бородкой - "крыс умерл..." - и опять безрезультатно. Подговорили тогда одну из девиц, предварительно напичкав враждебными полями, отдаться знаменитости. Штейн клюнул, однако, отведав коньяка, девица стала невменяемой, и потом не могла вспомнить, передала ли смертоносный заряд или рассеяла при интимных обстоятельствах... Не удалось, а Штейн постоянно наносил удары, писал академикам, не совсем свихнувшимся от безделья и новых веяний. Ипполита начали теснить... Тут силы, стоящие за ним, сделали знак ручкой - хоть и проштрафился, а наш человек. Глеб поддакнул, Штейн узнал и призадумался... И вдруг умирает главный обожатель космических тем, поля моментально ослабли, силы уравнялись. Ипполит на время притих, а потом снова обнаглел, стал вылезать с намеками, астрологическими прогнозами, смутными, но угрожающими... Но Штейна опасался за язык и связи, искал к нему пути и в тыл заходящие тропинки. 5 Они перед Марком раскинули фотографии чудес - широким веером. Но к чуду предрасположенность надо иметь. Марк молча и весьма скептически рассматривал. Ипполит, увидев, что ни смутные видения на фоне городских пейзажей, ни парящие в воздухе предметы и тела не развлекают гордого юношу, тут же перестроился. Люблю это слово, оно мне о чем-то полузабытом напоминает... Перегруппировался, и говорит - "я вам сам продемонстрирую..." Другое дело - опыт, Марк приготовился смотреть внимательно, чтобы эти наперсточники его не провели. Ловкий щелчок пальцами - и осветился небольшой круглый столик, покрытый грубой тканью, на нем перевернутое блюдечко. Фокусник напыжился, кивнул - тут же подскочил Теодор-ассистент и бережно снял блюдце. Марк увидел большую рублевую монету со знакомым профилем, успел подумать -"уже не в ходу..." и от удивления дрогнул - монета неровными скачками перемещалась по скатерти. - Никаких ниточек, веревочек, все натурель... - торжествующе проблеял старый коммунист. Марк провел рукой над столом - ничего, заглянул вниз - и там чисто... Ипполит в стойке охотничьей собаки делал неровные пассы и, захлебываясь, бормотал. Монета ползла к краю. Чародей занервничал, повысил голос, в уголках рта показалась пена. Несколько поспешно Теодор схватил блюдце и накрыл монету -"маэстро устал..." Уселись в кресла, начался прощупывающий разговор - что я вам, что вы мне... Марк, еще не очнувшись от удивления, согласился выступить на семинаре, даже не подумав, куда вступает, он такие тонкости не замечал. В обмен добился многого - ему отдали два приборчика, необходимых для ежедневной работы. Причины щедрости юноша не понял. Ипполит же считал обмен сказочно удачным - упомянуть при случае, что Штейн, в лице своего ученика, опыт одобрил - вот это да!.. Марк, окрыленный удачей, нагруженный - дали ему в придачу всяких трубочек и колбочек - вышел, эти двое, стоя в дверях, приветливо махали ему руками, пока он не дошел до поворота. Дверь закрылась, и тут же была заперта, блюдце сняли, монету перевернули. Она оказалась хорошо выполненной подделкой из легкой фольги. Под этой крышечкой сидел, растерянно шевеля усами, поджарый рыжий тараканишко - "что-то не так, господа?.." - Теодор, - холодно сказал Ипполит, - опять дебила подсунул, чуть не угробил все дело. Убей и выбери послушного. 6 Марк шел, к радости примешивалась досада - не разоблачил! К тому же он смутно начал понимать: выступать в этой компании не следует. А что не вывел на чистую воду... так ведь ничего бы не дали! Истинная наука потерпела бы урон. К тому же, понятно, что фокус. Нет, ты приспособленец, разве истина не дороже? А работать как? Такое надувательство долго не протянет, лопнет само, не стоит терять время, впереди большие дела. И все-таки... Так он себя корил и убеждал, было неприятно, смутно на душе, вернее, где-то за грудиной, и под ложечкой. ... Магнит! Нет, материал немагнитный... Полая доска, моторчик?.. Монету надо было поднять, дурак! Он кинулся обратно, но приятная тяжесть в руках остановила. Эх! он медленно пошел в свою сторону, постепенно преодолевая стыд. Он должен был простить себе беспринципность, на это требовалось время. 7 Проживший нелегкую жизнь, Теодор убивать не любил. Он легким толчком сбросил таракана на пол, дал ему шанс, и задумчиво наблюдал, как усатая тварь суетливо рыщет по гладкому линолеуму. Не найдя укрытия, зверь рискнул и изо всех сил бросился в угол. Ипполит медлил. Таракан, наконец, нашел трещину, вполз в нее и скрылся. Теодор демонстративно топнул, имитируя убийство. Он не мог понять, зачем было показывать мальчику рекламный опыт, когда можно продемонстрировать истинное парение... Учитель чрезмерно скромен. - Нужно двух? трех? - цепко мыслил Ипполит, - нет, получится как в басне, тараканы не договариваются. Это не покажешь Шульцу, тем более, Штейну... Пора на пришельцев переходить, там все наглядней, эффектней. 8 - Когда человечество начиналось, все было чудо, - говорил Аркадий как-то вечером, - пришла наука и начала теснить чудеса, ведь, если понятно, как устроено, то вроде бы и чуда нет. В конце концов останется незатронутым один вопрос - кто устроил это... и зачем?..
Он, как всегда, то ли шутил, то ли всерьез, легкомысленная личность.
- Чтобы узнать все-все, нужен новый акт творения, причем гласный, наглядный, с полным освещением в прессе, с культурным толкованием. Вот как только с мыслями быть, не знаю... Недавно у меня родилась одна, значит, творение совершилось? Мысли ведь не соберешь из бессмысленных частей. - Вы удивительно мудрите, - раздраженно говорит Марк, - надо с элементарного начинать, с примитивного ощущения. Идти от него, нигде не отрываясь от химии, от структуры, идти, идти... - Знаю, знаю, - без энтузиазма ответил Аркадий, - я шучу. Путь правильный и единственный, но процесс, говорят, бесконечен, никто всю картину не охватит. Чувствуешь себя в ряду ползущих из большого мрака в чуть меньший мрак. Научное постижение - своего рода истерический паралич: хотим знать, как двигаем ногами, но ведь уже знаем, если движемся. - Вы вечно передергиваете, - вскипел Марк, - многое делаем, не осознавая, в этом сложность. Словно посадили за машину, сунули в руки рычаг - "дави на газ!", а все остальное само по себе! - Ну, ну... - примирительно сказал старик, - я и сам так думаю... кроме как иногда... Как, по-вашему, живут миллионы - без знания, впустую, что ли? - Мне их жаль, - подумав, признался юноша, - в их жизни есть какое-то содержание, но нет, я думаю, света. Строительство жизни необходимо: мы должны придавать ей направление и смысл. Однако, как говаривал мой приятель, не все так просто. Мы зависим от каких-то ничтожных генов и первых детских впечатлений. Ярый сторонник внутреннего строительства и совершенства, Марк с изумлением и страхом наблюдал, как проявляются в нем непозволительные черты, страхи, сомнения... "Это живет во мне дух отца, которого я почти не помню, его Жизненная Сила... - так он думал порой, - отсюда моя неустойчивость, излишняя впечатлительность... Хочется жить с ощущением покоя под ложечкой, будто носишь в себе теплый мирок, непродуваемую ветром сердцевину..." Получил наследство, вот и разбирайся... Понемногу из сундучка вылезало такое, чего он видеть не желал, имея свое представление о высоком и достойном. 9 - Не стоило ходить туда... Впрочем, что теперь жалеть... - Штейн, вздохнув, сделал неопределенное движение рукой. еврейский жест, в котором отчаяние сочетается с пониманием комизма положения. - Купили вас на дешевый фокус. Какая-нибудь мушка под монетой. Марк был потрясен - муха! Он-то думал - моторчик, электроника. Штейн усмехнулся - "чем проще, тем убойней действует..." И стал рассказывать о каком-то колдуне в Сибири, который обижал цветы, рвал их и ругал громким голосом; при этом другие, находящиеся в комнате растения, возмущались, переставали отделять нектар, отворачивались от обидчика или стремились ужалить, а если обида казалась им смертельной, то засыхали рядом с замученным цветком. - Разум - чужеродная субстанция, - закончил рассказ Штейн. - Стоит расслабиться, и летим в полный мрак. - Как много слабых людей, - задумчиво сказал Марк, - хотят быть обманутыми, и тут же находятся жулики. - Не так все просто, - ответил ему наставник, - мы сами себя обмануть готовы.
10 Как-то в те дни он, ради канцелярской мелочи, забежал к Зиленчику, и угодил на праздник. Старичок сиял: - Вчера все изменилось к лучшему! - Что же произошло? - спросил Марк. - Во-первых, починили дверь... Выдавленная дверь никак не влияла на планы и возможности завоевателей: пока владелец находился у себя, никто не смел и приблизиться, мы же не дикари! Однако сам факт ремонта показался Зиленчику добрым знаком. С утра явились два угрюмых алкаша, жаждущих опохмелки, с ними третий, трезвый невысокий старик, он поставил на пол деревянный ящик с инструментами - "чинить будем?" - Будем, будем! - ученый в восторге. Плотник приступил, двое за спиной молча наблюдали. Теплота и необычность картины ремонта на краю огромного разрушения умилили Зиленчика - "смотри-ка, нашли время, силы, значит, все восстановим, все еще будет..." - он даже всплакнул, отойдя в укромный уголок... Дверь вставили в проем, починили, для крепости набили красивую планку, лакированную, и зачем-то привинтили две прочные стальные петли, хотя ученый не просил об этом и довольствовался врезным замком. - Во-вторых, вызывал Глеб. И не только подал руку, правда, не глядя, но и простил, заверил, что ничего случайного и непредвиденного не планируется. Кончилось непрерывное ожидание погрома, как наивный Зиленчик называл выселение, можно спокойно посидеть, почитать, подумать... 11 Марк ушел и нескоро узнал продолжение истории. А было так. Зиленчик в своей каморке ликовал, наконец, прекратились его страхи. Он решил отметить событие. Постелил на стол салфетку, заварил в крошечном чайничке крепкого свежего чаю, обычно он довольствовался испитым до розовой бледности, достал из тумбочки хлеб, любимое сало - правоверным он не был, ведь ученый, черт возьми! - и баночку тщательно охраняемого меда, он прятал его в самую глубину, чтобы наглые молодые люди не позаимствовали, пока он выбегал в туалет. Подготовив все к трапезе, он спокойно отправился в теплую светлую кабинку, не спеша пообщался с любимой книгой, вымыл руки, высушил под заграничной сушилкой - включается от приближения руки, опять наука! - и спокойно шел к себе, предвкушая и сало, и мед, и горячий крепкий чай. Книги он увидел издалека - лежали у входа аккуратными стопками. В стену успели вбить гвоздь и на плечиках еще качалась - только закончили - его одежда: синий халатик, когда-то давали теоретикам, он сберег, его парадный пиджачок, он надевал его на защиты и прочие сборища, где почти незримо присутствовал... единственный платок, многократно согнутый, торчал из грудного кармашка, ярким пятном на темно-сером мышином фоне. Тут же стояла его личная табуретка узнали, что сам купил! - на ней постелена салфетка и стоял горячий чайничек с заваркой, рядом аккуратно сложены ломтики хлеба, сала, все, что было приготовлено у него... а вот меда стало явно меньше... На двери висел большой навесной замок, блестящий от свежей смазки. Новые петли оказались весьма кстати. Сделано быстро и добротно, не подкопаешься. Среди прочего хлама, тут же у двери, Зиленчик нашел веревку, опутал ею табуретку, перевернул вверх ножками, так, что получилась своеобразная корзина, сложил туда самые нужные книги, поставил сверху чайничек, еду, приладил на спину, а концы веревок обмотал вокруг себя. Потом, кряхтя, осторожно спустился на тропинку, стараясь не показать свою нетренированность - знал, что наблюдают и двинулся в сторону ближайшей щели. 12 Наверное, хватит, всему есть предел. Но это было бы неправдой - не так было! Он поскользнулся - ноги теоретика тонки и слабы, профессиональный недостаток - и, беспомощно размахивая ручками, грохнулся во весь свой небольшой рост. Веревка соскользнула с короткой шеи не задержавшись на круглой голове, табуретка упала, ударилась о каменный выступ, одна из ножек отломилась - он ее когда-то клеил-чинил и горестно отметил - подвела... выпали книги, разбился чайник, вылилась свежая заварка, разлетелись ломтики сала, хлеба, баночка с медом плюхнулась в темную воду и моментально исчезла... Он не стал подбирать даже книги - заплакал и пошел, странно размахивая руками, к щели... не оглядываясь, не рассчитывая вернуться туда, где на тонких плечиках, чуть покачиваясь, ждал его потертый парадный пиджачок. 13 Ну, вот, ребята, веселитесь, вы получили, наконец, эту малость - его конуру. Но своего не добились, не-е-т - он не умер, не сошел с ума, в этих людях есть своя неприметная сила, вам ее не понять. Он переродился, стал другим человеком. Или стал собой, скинул с себя всю шелуху?.. Перестал бояться. Может, не получилось бы, не будь того первого потрясения, вызванного корчеванием прибора?.. В конце концов, не так уж важно, какой силой нас расшевелит, раскачает жизнь - у одних страх, у других восторг, у третьего зубная боль... дело случая. Зиленчик стал другим, в Институт не вернулся, даже не зашел домой - а пошел, пошел на юг, прошел благополучно всю нечерноземную пустынную область, и кое-как заселенный чернозем... Он шел по дорогам Кавказа, не сгибаясь под пулями... Его не оставили без крова и еды - люди везде еще есть!.. Кто-то говорил, задержали его на Иранской границе - не верьте, неправда, он благополучно проник в Иран. От его одежды мало что осталось, но там было тепло, и жители, принимая его за паломника, кормили и жалели... И пришел момент, он ступил на землю предков, здесь теряются его следы. Кто говорил, что промелькнул он на каком-то симпозиуме, в пиджаке и при галстуке!.. другие слышали, что он бросил науку, занялся выращиванием фруктов, третьи сообщали, что стал врачом, и счастлив, что помогает людям... Лучше сказать - не знаю. Последние, кто слышал его голос, были те молодые люди, которые, притаившись, наблюдали за отступлением старика с табуреткой за спиной, видели его падение, и слабость. Одному показалось, что Зиленчик говорил -"мой живот, мой живот...", другой утверждал, что старик спрашивал - "как живете?.." В конце концов, решили, что никаких слов не было.
Глава третья
1 Марк понемногу украшает свою комнату, наполняет святыми для него вещами. Но как все долго! Восьмерка часов давно перевернута, песок ссыпается... Безостановочность времени всегда ужасала его. В детстве, он помнил, удаляли полип из горла: посадили, прикрутили кисти к стулу, тяжелый мужик в брезентовом фартуке отвернулся и... Уже! Ни секунды на уговоры, обдумывание, собирание сил - быстро и в то же время плавно берет с подносика нечто, напоминающее клещи, подносит неумолимым движением к разинутому до боли рту, так же неуловимо быстро внедряется, зацепил, зажал, хруст... и растеклась обжигающая боль. И безразлично бросает в эмалированный тазик-почку, не удосужившись даже разглядеть, бесценный окровавленный кусочек его, Марка, тела... Жизнь отсчитывает секунды по своему метроному, а человек, со своими желаниями и причудами, одни мгновения холит и ценит, к другим равнодушен, третьих боится и избегает... То, что он смутно чувствует, становится горькой очевидностью с возрастом, когда глядишь сверху на многолетние провалы и редкие подъемы - ужасаешься потерянному времени... и постепенно начинаешь понимать: жизнь не полет над горной грядой, с ее красотами, маками да тюльпанами; такая судьба мало кому достается - мы пробиваемся через глубокие лощины, спады, буреломы, подвалы... - Почему бы вам не заглянуть к Фаине? - спросил Штейн, бросив мимолетный взгляд на столы, стулья и подоконники, где было выставлено все, чем юноша гордился. - Она, конечно... - он помолчал, - но химик непревзойденный, и многое вам подскажет... если захочет.
2 Марк и сам собирался, преодолевая робость перед важной дамой. Как-то они задержались в семинарской, нашлась тема, потом вышли в полутемный коридор. Сигнальные огоньки раскачивались от сквозняка провал недочинили, оттуда дуло. Она в тяжелом шумящем платье с открытой грудью, монумент, и рядом он, робко взирающий на чудо природы. - Убедили, вы мальчик бойкий, но... - она говорит ему, и тяжелой рукой берет за плечевую кость, - не понимаете еще, не выросли... Ей лет сорок, она ему казалась старухой, и вдруг он видит - кожа на груди гладка, наверное, шелковиста, черные глаза сияют на смуглом лице, губы не вызывают сомнений... Он был крайне взыскателен именно к губам, векам, форме ноздрей, раковине уха, эти органы казались ему самыми откровенными; взглянув, он мгновенно чувствовал расположение или отталкивание, к другим дамским особенностям он быстро привыкал. Губы у нее, действительно, хороши - полные, я бы сказал, мясистые, но не отвислые. В ней поразительно много было сочного мяса, упругого, но без той жесткости или дряблости, которые с годами... Она вся, как... мясной снаряд, и даже внушительные выпуклости не могли помешать этому ощущению обтекаемости. Спусти ее с горы, как советовал поступать великий скульптор, правда, со статуями, ничего бы у нее не поломалось, не оторвалось, так бы и шмякнулась, цела и невредима... - Ну-у, ты даешь... - он тут же отругал себя за людоедский вздор, как могло только в голову прийти?! 3 Приходило, что поделаешь. Ради научной объективности, которую он так обожает, я должен и это не упустить из виду. Он всегда себя подозревал - "сам закручиваешь пружину", иначе откуда берется то, что выскакивает на поверхность в снах, да и наяву бывало негуманные образы и соображения. Сознание - тонкая оболочка, а под ней... Это его унижает. Неистовый самоучка-провинциал, он боготворит разум и видеть не желает мерзости, которая ему нередко досаждает бессмысленные ощущения, бестолковые образы, суетливые грезы... К примеру, вчера. Спокойно возвращается домой, усталый после очередной неудачи пристраивал синтезатор к анализатору, оба со свалки. Входит без сомнений в подъезд, весь в мыслях - "опять подножка, когда же дело?.." И вдруг перед ним возникает образ, вычитанный из недавней книжонки. Серьезного давно в руках не держал, а эти пошлые проглатывал за час... Старик-вампир, дурацкое существо, свистит, жужжит и коготками цепляется за шею! Первая атака не получилась у него, еще сильна вера в обычность лестницы с мирно спящими дверями - соскальзывание за грань не состоялось. Но, поднимаясь выше, Марк чувствует, нечто в нем - не разум же, конечно! - не удовлетворено, и ждет. Деталь необходима! И он, презирая себя, ищет: кровавое пятно?.. силуэт у подъезда?.. Он ищет и стыдит себя, пытается удержать, а руки разума как во сне, трогают, но не держат... Хочешь деталь - получай! - окно с выбитым стеклом. Мальчишки днем... Нет! Там странная чернота и шевеление воздуха при отсутствии разумной причины... Светятся листья, а фонарь-то погашен! Блудливой рукой брошен камешек, изнутри поднимается страх, спина леденеет... оборачиваешься, стараешься сохранить видимость спокойствия, стыдишь себя, ужасаешься, борешься, спотыкаясь, в панике, неровным шагом добираешься до порога, и здесь, окончательно потеряв стыд и разум, вполоборота, чтобы подлец не достал шею, мучаешь ключом замочную скважину, и, ввалившись, наконец, в переднюю, отряхиваешься, словно пес после взбучки. Пружина, спускающая с цепи всех чертей, у него всегда была под рукой. 4 - Вы мне все о глубинах, а я хочу простого, - Аркадий в те дни был в ударе, что-то удавалось ему в задней комнате под тягой. - Пусть передо мной откроется лист, и на нем все про меня прописано четкими буквами. Не что я сделал - знаю, знаю... а что я есть со всеми потрохами, с учетом несбывшихся мечтаний, неиспользованных возможностей... Я не в силах это охватить, четно говорю, нашелся бы кто, помог?.. Нет, вру, не хочу, чтобы открыли. Как-то видел лист попроще, и то оторопь взяла - история моей болезни. Я ее называю духовная болезнь, но они же педанты, начинают с кожи - она, оказывается, у меня вот эдакая... Слизистые... слово-то какое!.. Потом глубже - печень, видите ли, на три пальца выпирает! А почки... черт, мои родные отбитые почки... Что я хотел?.. забыл уже... Нет, ничего. Знал, что такой, как все, но все же - мои почки, они другие, понимаете?.. Вам это еще трудно понять. Расскажите лучше, вы были у Фаины или все собираетесь?..
- Я материалист, но объясните мне с современной точки зрения, как выглядит мысль. Марк мутнел лицом и сквозь зубы цедил - "двести девять реакций... структурные переходы, объемная система связей..." Полуправда казалась ему кощунством, оскорблением великого явления, хуже всякой выдумки. Он сам себе противен становился за эти убогие слова, выдающие ужасающее непонимание! К тому же выплеснуть все это чужаку и дилетанту! Словно раскрыть случайному прохожему семейную трагедию. Как объяснить не понимающему современных азов головоломный путь от простого разложения на ощущения, символы, через химию и голографию, до прозрачности понимания? Ну, не полной, конечно, но хотя бы как в детских часиках: крутятся колесики за прозрачной задней стенкой, дергаются рычажки, вздрагивает лежащая на боку пружинка, источник движения... Он вспомнил, как впервые увидел вырезанное сердце лягушки, лежащее на плоском стеклышке, как оно силилось приподняться, опадало, и снова... Свой ужас он помнил. И все же, чуда нет, есть сложность! Снова выпал снег, ветер пронизывал лодыжки, из-под зернистого покрова выглядывали бурые листья, на рябине мотались увесистые пурпурные гроздья... река бурлит, чернеет... - А мы рябиновки припасем, - радуется Аркадий, - у меня на самом дне приятели, наши люди. Рассеянное и мягкое проглядывало в нем сквозь грубую оболочку. Мысль старика, не зная логических границ, неслась бурным потоком, идеи, одна за другой, выпархивали голубками, но из-за худосочности далеко не улетали. - Он по строению своему не ученый, - решил юноша, - а ты-то сам?..
- Я - конечно! - тут же ответил он себе. - Я-то - да! - Вы обещали рассказать про Ипполита, - напомнил ему Аркадий. 3 Его встретил на пороге среднего роста блондинчик со стертыми чертами лица и глубокими глазницами, из которых струилось нечто мутно-синее, расплывчатое, воздушно-водянистое... Тонкогубый со страшным неподвижным лицом человечек, он жалил мгновенно и тут же улыбался, задумчиво и ласково. Глеб его боялся - еще отравит или нашлет порчу... Он воду в графине заговаривал прямо на заседаниях, где каждого видно перед зеленым сукном - и близко не подходил, а вода заряжена, хлебнувшие несли такой бред... Он и диссертацию свою зарядил, одурманил оппонентов. Теперь он консультант в спорных случаях, когда, к примеру, требовали от науки - был ли сглаз или не было сглаза... Ипполит обнюхивал и тут же давал ответ. Когда-то привели его к Глебу, изможденного, взъерошенного, словно кота из проруби вытащили; пригрей доктора, говорят, скоро уедет. Ипполит отряхнулся, оправился, ездил... Глеб вздыхал, но исправно платил командировочные. Потом поймали доктора где-то в Африке - влез не в то окно, был выслан, на этот раз застрял в Институте окончательно, пришлось отсиживаться в глухомани. Несколько лет пил горькую - заграница была заказана ему - потом осмотрелся, почитал газеты, и придумал себе дело. Ученик его Федор, вернее, Теодор, был старше Ипполита лет на тридцать, австрийский коммунист, приехал когда-то строить мир восходящего солнца, и здесь, отсидев много лет за мечту, имел время подумать о жизни. Он сам пришел к давно известной идее, что есть неземная сила, которая несет нам жизнь и все прочее, что с ней связано. Помимо политики он был фотографом, о науке мало что знал, но Ипполиту фотограф, ох, как был нужен, и он взял старика. Тот, сброшенный с высот коммунизма в бездны, в тайны, охотно прилепился к новому учителю. Ипполит благосклонно принимает восхищение престарелого узника совести -" мой ученик..." Для начала он его трахнул гипнозом. Теодора уговаривать не надо - вмиг окоченел, застыл тонким костлявым мостиком меж двух широко расставленных стульев, и по нему протопало стадо лабораторных девиц со всего крыла, от бухгалтерии до верхних секретных лабораторий. 4 Зачем им Марк, им Штейн был нужен, их постоянный гонитель и мучитель. Шульц редко на люди вылезал, не от мира сего, а Штейн развлекался - не уставал клевать проходимцев в темечко, легко, играючи, весело, и ни на какие уговоры и заговоры не поддается! Они ему заряженную воду подсунули, а он, видите ли, воду не пьет; тогда кофе отравили еще в зернах плюс подстраховались, заговорили кофемолку - и снова никакого действия! Узнали, какие журналы читает, пропитали каждую страничку страшным полем, от которого, Теодор утверждал, тряся седой бородкой - "крыс умерл..." - и опять безрезультатно. Подговорили тогда одну из девиц, предварительно напичкав враждебными полями, отдаться знаменитости. Штейн клюнул, однако, отведав коньяка, девица стала невменяемой, и потом не могла вспомнить, передала ли смертоносный заряд или рассеяла при интимных обстоятельствах... Не удалось, а Штейн постоянно наносил удары, писал академикам, не совсем свихнувшимся от безделья и новых веяний. Ипполита начали теснить... Тут силы, стоящие за ним, сделали знак ручкой - хоть и проштрафился, а наш человек. Глеб поддакнул, Штейн узнал и призадумался... И вдруг умирает главный обожатель космических тем, поля моментально ослабли, силы уравнялись. Ипполит на время притих, а потом снова обнаглел, стал вылезать с намеками, астрологическими прогнозами, смутными, но угрожающими... Но Штейна опасался за язык и связи, искал к нему пути и в тыл заходящие тропинки. 5 Они перед Марком раскинули фотографии чудес - широким веером. Но к чуду предрасположенность надо иметь. Марк молча и весьма скептически рассматривал. Ипполит, увидев, что ни смутные видения на фоне городских пейзажей, ни парящие в воздухе предметы и тела не развлекают гордого юношу, тут же перестроился. Люблю это слово, оно мне о чем-то полузабытом напоминает... Перегруппировался, и говорит - "я вам сам продемонстрирую..." Другое дело - опыт, Марк приготовился смотреть внимательно, чтобы эти наперсточники его не провели. Ловкий щелчок пальцами - и осветился небольшой круглый столик, покрытый грубой тканью, на нем перевернутое блюдечко. Фокусник напыжился, кивнул - тут же подскочил Теодор-ассистент и бережно снял блюдце. Марк увидел большую рублевую монету со знакомым профилем, успел подумать -"уже не в ходу..." и от удивления дрогнул - монета неровными скачками перемещалась по скатерти. - Никаких ниточек, веревочек, все натурель... - торжествующе проблеял старый коммунист. Марк провел рукой над столом - ничего, заглянул вниз - и там чисто... Ипполит в стойке охотничьей собаки делал неровные пассы и, захлебываясь, бормотал. Монета ползла к краю. Чародей занервничал, повысил голос, в уголках рта показалась пена. Несколько поспешно Теодор схватил блюдце и накрыл монету -"маэстро устал..." Уселись в кресла, начался прощупывающий разговор - что я вам, что вы мне... Марк, еще не очнувшись от удивления, согласился выступить на семинаре, даже не подумав, куда вступает, он такие тонкости не замечал. В обмен добился многого - ему отдали два приборчика, необходимых для ежедневной работы. Причины щедрости юноша не понял. Ипполит же считал обмен сказочно удачным - упомянуть при случае, что Штейн, в лице своего ученика, опыт одобрил - вот это да!.. Марк, окрыленный удачей, нагруженный - дали ему в придачу всяких трубочек и колбочек - вышел, эти двое, стоя в дверях, приветливо махали ему руками, пока он не дошел до поворота. Дверь закрылась, и тут же была заперта, блюдце сняли, монету перевернули. Она оказалась хорошо выполненной подделкой из легкой фольги. Под этой крышечкой сидел, растерянно шевеля усами, поджарый рыжий тараканишко - "что-то не так, господа?.." - Теодор, - холодно сказал Ипполит, - опять дебила подсунул, чуть не угробил все дело. Убей и выбери послушного. 6 Марк шел, к радости примешивалась досада - не разоблачил! К тому же он смутно начал понимать: выступать в этой компании не следует. А что не вывел на чистую воду... так ведь ничего бы не дали! Истинная наука потерпела бы урон. К тому же, понятно, что фокус. Нет, ты приспособленец, разве истина не дороже? А работать как? Такое надувательство долго не протянет, лопнет само, не стоит терять время, впереди большие дела. И все-таки... Так он себя корил и убеждал, было неприятно, смутно на душе, вернее, где-то за грудиной, и под ложечкой. ... Магнит! Нет, материал немагнитный... Полая доска, моторчик?.. Монету надо было поднять, дурак! Он кинулся обратно, но приятная тяжесть в руках остановила. Эх! он медленно пошел в свою сторону, постепенно преодолевая стыд. Он должен был простить себе беспринципность, на это требовалось время. 7 Проживший нелегкую жизнь, Теодор убивать не любил. Он легким толчком сбросил таракана на пол, дал ему шанс, и задумчиво наблюдал, как усатая тварь суетливо рыщет по гладкому линолеуму. Не найдя укрытия, зверь рискнул и изо всех сил бросился в угол. Ипполит медлил. Таракан, наконец, нашел трещину, вполз в нее и скрылся. Теодор демонстративно топнул, имитируя убийство. Он не мог понять, зачем было показывать мальчику рекламный опыт, когда можно продемонстрировать истинное парение... Учитель чрезмерно скромен. - Нужно двух? трех? - цепко мыслил Ипполит, - нет, получится как в басне, тараканы не договариваются. Это не покажешь Шульцу, тем более, Штейну... Пора на пришельцев переходить, там все наглядней, эффектней. 8 - Когда человечество начиналось, все было чудо, - говорил Аркадий как-то вечером, - пришла наука и начала теснить чудеса, ведь, если понятно, как устроено, то вроде бы и чуда нет. В конце концов останется незатронутым один вопрос - кто устроил это... и зачем?..
Он, как всегда, то ли шутил, то ли всерьез, легкомысленная личность.
- Чтобы узнать все-все, нужен новый акт творения, причем гласный, наглядный, с полным освещением в прессе, с культурным толкованием. Вот как только с мыслями быть, не знаю... Недавно у меня родилась одна, значит, творение совершилось? Мысли ведь не соберешь из бессмысленных частей. - Вы удивительно мудрите, - раздраженно говорит Марк, - надо с элементарного начинать, с примитивного ощущения. Идти от него, нигде не отрываясь от химии, от структуры, идти, идти... - Знаю, знаю, - без энтузиазма ответил Аркадий, - я шучу. Путь правильный и единственный, но процесс, говорят, бесконечен, никто всю картину не охватит. Чувствуешь себя в ряду ползущих из большого мрака в чуть меньший мрак. Научное постижение - своего рода истерический паралич: хотим знать, как двигаем ногами, но ведь уже знаем, если движемся. - Вы вечно передергиваете, - вскипел Марк, - многое делаем, не осознавая, в этом сложность. Словно посадили за машину, сунули в руки рычаг - "дави на газ!", а все остальное само по себе! - Ну, ну... - примирительно сказал старик, - я и сам так думаю... кроме как иногда... Как, по-вашему, живут миллионы - без знания, впустую, что ли? - Мне их жаль, - подумав, признался юноша, - в их жизни есть какое-то содержание, но нет, я думаю, света. Строительство жизни необходимо: мы должны придавать ей направление и смысл. Однако, как говаривал мой приятель, не все так просто. Мы зависим от каких-то ничтожных генов и первых детских впечатлений. Ярый сторонник внутреннего строительства и совершенства, Марк с изумлением и страхом наблюдал, как проявляются в нем непозволительные черты, страхи, сомнения... "Это живет во мне дух отца, которого я почти не помню, его Жизненная Сила... - так он думал порой, - отсюда моя неустойчивость, излишняя впечатлительность... Хочется жить с ощущением покоя под ложечкой, будто носишь в себе теплый мирок, непродуваемую ветром сердцевину..." Получил наследство, вот и разбирайся... Понемногу из сундучка вылезало такое, чего он видеть не желал, имея свое представление о высоком и достойном. 9 - Не стоило ходить туда... Впрочем, что теперь жалеть... - Штейн, вздохнув, сделал неопределенное движение рукой. еврейский жест, в котором отчаяние сочетается с пониманием комизма положения. - Купили вас на дешевый фокус. Какая-нибудь мушка под монетой. Марк был потрясен - муха! Он-то думал - моторчик, электроника. Штейн усмехнулся - "чем проще, тем убойней действует..." И стал рассказывать о каком-то колдуне в Сибири, который обижал цветы, рвал их и ругал громким голосом; при этом другие, находящиеся в комнате растения, возмущались, переставали отделять нектар, отворачивались от обидчика или стремились ужалить, а если обида казалась им смертельной, то засыхали рядом с замученным цветком. - Разум - чужеродная субстанция, - закончил рассказ Штейн. - Стоит расслабиться, и летим в полный мрак. - Как много слабых людей, - задумчиво сказал Марк, - хотят быть обманутыми, и тут же находятся жулики. - Не так все просто, - ответил ему наставник, - мы сами себя обмануть готовы.
10 Как-то в те дни он, ради канцелярской мелочи, забежал к Зиленчику, и угодил на праздник. Старичок сиял: - Вчера все изменилось к лучшему! - Что же произошло? - спросил Марк. - Во-первых, починили дверь... Выдавленная дверь никак не влияла на планы и возможности завоевателей: пока владелец находился у себя, никто не смел и приблизиться, мы же не дикари! Однако сам факт ремонта показался Зиленчику добрым знаком. С утра явились два угрюмых алкаша, жаждущих опохмелки, с ними третий, трезвый невысокий старик, он поставил на пол деревянный ящик с инструментами - "чинить будем?" - Будем, будем! - ученый в восторге. Плотник приступил, двое за спиной молча наблюдали. Теплота и необычность картины ремонта на краю огромного разрушения умилили Зиленчика - "смотри-ка, нашли время, силы, значит, все восстановим, все еще будет..." - он даже всплакнул, отойдя в укромный уголок... Дверь вставили в проем, починили, для крепости набили красивую планку, лакированную, и зачем-то привинтили две прочные стальные петли, хотя ученый не просил об этом и довольствовался врезным замком. - Во-вторых, вызывал Глеб. И не только подал руку, правда, не глядя, но и простил, заверил, что ничего случайного и непредвиденного не планируется. Кончилось непрерывное ожидание погрома, как наивный Зиленчик называл выселение, можно спокойно посидеть, почитать, подумать... 11 Марк ушел и нескоро узнал продолжение истории. А было так. Зиленчик в своей каморке ликовал, наконец, прекратились его страхи. Он решил отметить событие. Постелил на стол салфетку, заварил в крошечном чайничке крепкого свежего чаю, обычно он довольствовался испитым до розовой бледности, достал из тумбочки хлеб, любимое сало - правоверным он не был, ведь ученый, черт возьми! - и баночку тщательно охраняемого меда, он прятал его в самую глубину, чтобы наглые молодые люди не позаимствовали, пока он выбегал в туалет. Подготовив все к трапезе, он спокойно отправился в теплую светлую кабинку, не спеша пообщался с любимой книгой, вымыл руки, высушил под заграничной сушилкой - включается от приближения руки, опять наука! - и спокойно шел к себе, предвкушая и сало, и мед, и горячий крепкий чай. Книги он увидел издалека - лежали у входа аккуратными стопками. В стену успели вбить гвоздь и на плечиках еще качалась - только закончили - его одежда: синий халатик, когда-то давали теоретикам, он сберег, его парадный пиджачок, он надевал его на защиты и прочие сборища, где почти незримо присутствовал... единственный платок, многократно согнутый, торчал из грудного кармашка, ярким пятном на темно-сером мышином фоне. Тут же стояла его личная табуретка узнали, что сам купил! - на ней постелена салфетка и стоял горячий чайничек с заваркой, рядом аккуратно сложены ломтики хлеба, сала, все, что было приготовлено у него... а вот меда стало явно меньше... На двери висел большой навесной замок, блестящий от свежей смазки. Новые петли оказались весьма кстати. Сделано быстро и добротно, не подкопаешься. Среди прочего хлама, тут же у двери, Зиленчик нашел веревку, опутал ею табуретку, перевернул вверх ножками, так, что получилась своеобразная корзина, сложил туда самые нужные книги, поставил сверху чайничек, еду, приладил на спину, а концы веревок обмотал вокруг себя. Потом, кряхтя, осторожно спустился на тропинку, стараясь не показать свою нетренированность - знал, что наблюдают и двинулся в сторону ближайшей щели. 12 Наверное, хватит, всему есть предел. Но это было бы неправдой - не так было! Он поскользнулся - ноги теоретика тонки и слабы, профессиональный недостаток - и, беспомощно размахивая ручками, грохнулся во весь свой небольшой рост. Веревка соскользнула с короткой шеи не задержавшись на круглой голове, табуретка упала, ударилась о каменный выступ, одна из ножек отломилась - он ее когда-то клеил-чинил и горестно отметил - подвела... выпали книги, разбился чайник, вылилась свежая заварка, разлетелись ломтики сала, хлеба, баночка с медом плюхнулась в темную воду и моментально исчезла... Он не стал подбирать даже книги - заплакал и пошел, странно размахивая руками, к щели... не оглядываясь, не рассчитывая вернуться туда, где на тонких плечиках, чуть покачиваясь, ждал его потертый парадный пиджачок. 13 Ну, вот, ребята, веселитесь, вы получили, наконец, эту малость - его конуру. Но своего не добились, не-е-т - он не умер, не сошел с ума, в этих людях есть своя неприметная сила, вам ее не понять. Он переродился, стал другим человеком. Или стал собой, скинул с себя всю шелуху?.. Перестал бояться. Может, не получилось бы, не будь того первого потрясения, вызванного корчеванием прибора?.. В конце концов, не так уж важно, какой силой нас расшевелит, раскачает жизнь - у одних страх, у других восторг, у третьего зубная боль... дело случая. Зиленчик стал другим, в Институт не вернулся, даже не зашел домой - а пошел, пошел на юг, прошел благополучно всю нечерноземную пустынную область, и кое-как заселенный чернозем... Он шел по дорогам Кавказа, не сгибаясь под пулями... Его не оставили без крова и еды - люди везде еще есть!.. Кто-то говорил, задержали его на Иранской границе - не верьте, неправда, он благополучно проник в Иран. От его одежды мало что осталось, но там было тепло, и жители, принимая его за паломника, кормили и жалели... И пришел момент, он ступил на землю предков, здесь теряются его следы. Кто говорил, что промелькнул он на каком-то симпозиуме, в пиджаке и при галстуке!.. другие слышали, что он бросил науку, занялся выращиванием фруктов, третьи сообщали, что стал врачом, и счастлив, что помогает людям... Лучше сказать - не знаю. Последние, кто слышал его голос, были те молодые люди, которые, притаившись, наблюдали за отступлением старика с табуреткой за спиной, видели его падение, и слабость. Одному показалось, что Зиленчик говорил -"мой живот, мой живот...", другой утверждал, что старик спрашивал - "как живете?.." В конце концов, решили, что никаких слов не было.
Глава третья
1 Марк понемногу украшает свою комнату, наполняет святыми для него вещами. Но как все долго! Восьмерка часов давно перевернута, песок ссыпается... Безостановочность времени всегда ужасала его. В детстве, он помнил, удаляли полип из горла: посадили, прикрутили кисти к стулу, тяжелый мужик в брезентовом фартуке отвернулся и... Уже! Ни секунды на уговоры, обдумывание, собирание сил - быстро и в то же время плавно берет с подносика нечто, напоминающее клещи, подносит неумолимым движением к разинутому до боли рту, так же неуловимо быстро внедряется, зацепил, зажал, хруст... и растеклась обжигающая боль. И безразлично бросает в эмалированный тазик-почку, не удосужившись даже разглядеть, бесценный окровавленный кусочек его, Марка, тела... Жизнь отсчитывает секунды по своему метроному, а человек, со своими желаниями и причудами, одни мгновения холит и ценит, к другим равнодушен, третьих боится и избегает... То, что он смутно чувствует, становится горькой очевидностью с возрастом, когда глядишь сверху на многолетние провалы и редкие подъемы - ужасаешься потерянному времени... и постепенно начинаешь понимать: жизнь не полет над горной грядой, с ее красотами, маками да тюльпанами; такая судьба мало кому достается - мы пробиваемся через глубокие лощины, спады, буреломы, подвалы... - Почему бы вам не заглянуть к Фаине? - спросил Штейн, бросив мимолетный взгляд на столы, стулья и подоконники, где было выставлено все, чем юноша гордился. - Она, конечно... - он помолчал, - но химик непревзойденный, и многое вам подскажет... если захочет.
2 Марк и сам собирался, преодолевая робость перед важной дамой. Как-то они задержались в семинарской, нашлась тема, потом вышли в полутемный коридор. Сигнальные огоньки раскачивались от сквозняка провал недочинили, оттуда дуло. Она в тяжелом шумящем платье с открытой грудью, монумент, и рядом он, робко взирающий на чудо природы. - Убедили, вы мальчик бойкий, но... - она говорит ему, и тяжелой рукой берет за плечевую кость, - не понимаете еще, не выросли... Ей лет сорок, она ему казалась старухой, и вдруг он видит - кожа на груди гладка, наверное, шелковиста, черные глаза сияют на смуглом лице, губы не вызывают сомнений... Он был крайне взыскателен именно к губам, векам, форме ноздрей, раковине уха, эти органы казались ему самыми откровенными; взглянув, он мгновенно чувствовал расположение или отталкивание, к другим дамским особенностям он быстро привыкал. Губы у нее, действительно, хороши - полные, я бы сказал, мясистые, но не отвислые. В ней поразительно много было сочного мяса, упругого, но без той жесткости или дряблости, которые с годами... Она вся, как... мясной снаряд, и даже внушительные выпуклости не могли помешать этому ощущению обтекаемости. Спусти ее с горы, как советовал поступать великий скульптор, правда, со статуями, ничего бы у нее не поломалось, не оторвалось, так бы и шмякнулась, цела и невредима... - Ну-у, ты даешь... - он тут же отругал себя за людоедский вздор, как могло только в голову прийти?! 3 Приходило, что поделаешь. Ради научной объективности, которую он так обожает, я должен и это не упустить из виду. Он всегда себя подозревал - "сам закручиваешь пружину", иначе откуда берется то, что выскакивает на поверхность в снах, да и наяву бывало негуманные образы и соображения. Сознание - тонкая оболочка, а под ней... Это его унижает. Неистовый самоучка-провинциал, он боготворит разум и видеть не желает мерзости, которая ему нередко досаждает бессмысленные ощущения, бестолковые образы, суетливые грезы... К примеру, вчера. Спокойно возвращается домой, усталый после очередной неудачи пристраивал синтезатор к анализатору, оба со свалки. Входит без сомнений в подъезд, весь в мыслях - "опять подножка, когда же дело?.." И вдруг перед ним возникает образ, вычитанный из недавней книжонки. Серьезного давно в руках не держал, а эти пошлые проглатывал за час... Старик-вампир, дурацкое существо, свистит, жужжит и коготками цепляется за шею! Первая атака не получилась у него, еще сильна вера в обычность лестницы с мирно спящими дверями - соскальзывание за грань не состоялось. Но, поднимаясь выше, Марк чувствует, нечто в нем - не разум же, конечно! - не удовлетворено, и ждет. Деталь необходима! И он, презирая себя, ищет: кровавое пятно?.. силуэт у подъезда?.. Он ищет и стыдит себя, пытается удержать, а руки разума как во сне, трогают, но не держат... Хочешь деталь - получай! - окно с выбитым стеклом. Мальчишки днем... Нет! Там странная чернота и шевеление воздуха при отсутствии разумной причины... Светятся листья, а фонарь-то погашен! Блудливой рукой брошен камешек, изнутри поднимается страх, спина леденеет... оборачиваешься, стараешься сохранить видимость спокойствия, стыдишь себя, ужасаешься, борешься, спотыкаясь, в панике, неровным шагом добираешься до порога, и здесь, окончательно потеряв стыд и разум, вполоборота, чтобы подлец не достал шею, мучаешь ключом замочную скважину, и, ввалившись, наконец, в переднюю, отряхиваешься, словно пес после взбучки. Пружина, спускающая с цепи всех чертей, у него всегда была под рукой. 4 - Вы мне все о глубинах, а я хочу простого, - Аркадий в те дни был в ударе, что-то удавалось ему в задней комнате под тягой. - Пусть передо мной откроется лист, и на нем все про меня прописано четкими буквами. Не что я сделал - знаю, знаю... а что я есть со всеми потрохами, с учетом несбывшихся мечтаний, неиспользованных возможностей... Я не в силах это охватить, четно говорю, нашелся бы кто, помог?.. Нет, вру, не хочу, чтобы открыли. Как-то видел лист попроще, и то оторопь взяла - история моей болезни. Я ее называю духовная болезнь, но они же педанты, начинают с кожи - она, оказывается, у меня вот эдакая... Слизистые... слово-то какое!.. Потом глубже - печень, видите ли, на три пальца выпирает! А почки... черт, мои родные отбитые почки... Что я хотел?.. забыл уже... Нет, ничего. Знал, что такой, как все, но все же - мои почки, они другие, понимаете?.. Вам это еще трудно понять. Расскажите лучше, вы были у Фаины или все собираетесь?..