Страница:
5 Наконец, он собрался, пошел. Прошел полтора коридора, и вдруг открытая дверь. У входа столик, на нем огромная с толстыми чугунными боками печатная машинка, ревет басом, бумагу комкает, зато как замахнется кривым рычагом, как впечатает - не вырубишь топором! И у Марка уже такая была! А за машинкой сидит джинсовая дива, которую он заметил в первый же день, и одурел, а потом несколько раз провожал, крадучись, на расстоянии. Естественно, он замер на месте, и тут из глубины его окликают засахаренным голосом - "обходите, пренебрегаете..." В кресле, нога на ногу, Альбина, худощавая дама с проницательным взглядом. Он вошел, устроился в соседнем кресле, девица ему тут же кофе несет, пошел разговор о том, о сем, все о высоком, с обязательными заходами во Фрейда, которого Альбина любила страстно... гороскопами - "вы кто? - а, Весы!" - и прочей чепухой. Как это терпит Штейн, думал юноша, презирающий любую зависимость от неба, звезд, луны, людской мудрости и глупости, случайностей... Он кое-как отвечает, занят подглядыванием за той, которую давно хотел узнать поближе. Но если честно, дама из столовой гораздо больше устроила бы его. Он, конечно, устыдился бы этой мысли, если б выразил ее по научному просто и ясно, но никуда бы не делся, факт есть факт. Перешли к обычным темам, всякие там театры, литература - ничего интересного, все давно известно. "Ну, Толстой... Пусть гений, но тоже давно известно, а многое просто наивно..." Марк Толстого терпеть не мог, граф не давал ему места в своем густом месиве, чтобы участвовать в событиях, переиначивать их по-своему - отвлекал тягучими подробностями. Юноша постоянно спорил с Аркадием, который Толстого чтил, сравнивая с врановыми птицами: летают вроде бы неуклюже, а на самом деле виртуозы полета... Но в главном они к полуночи сходились - о чем еще можно теперь писать, все давно известно. А вот наука - это да! В ней постоянно что-то новенькое, и каждый день какой-нибудь сюрприз. Дама, наконец, вскарабкалась на своего любимого конька - ее занимало стремление к власти. По теории Альбины эта страсть присуща молодым народам, вот евреи и лишены, на исходе своей судьбы. Марк вообще отказывался понимать эту блажь идиотов - "разве мало интересных дел?" - Вот если б Штейн захотел... - Альбина о своем, да так горько, словно Штейн ее не хочет. Марк подумал, что Штейн у власти сразу потерял бы блеск и разнузданную легкомысленность, которые его красили. К тому же, он решился возразить, честолюбие евреям тоже присуще, но чаще без перьев и регалий, так уж сложилось. Далее разговор сполз на привычную проблему - "как там народ?.." Эти всхлипы Марка попросту злили, он народа вокруг себя не видел, а вот люди, да - кое-как еще ходят, и никто не вздыхает по ним. - Вы ведь из других краев, - удивилась дама, - неужто там такие же?.. Она права, подумал Марк, - там немного другие, но какой в этом интерес?.. - Зато у нас особенная стать, - с чувством высказалась Альбина. - Я уважаю еврейский гений, но и свой ценю - русский! Марк хотел сказать - "ну, и прекрасно, к чему только пафос?..", но больше слова не получил. Альбина прочно утвердилась на своем "Сибирь, Сибирь, нетронутые гены... все возродится..." Марку стало скучно, возродится, и слава Богу. Он решил использовать встречу для дела, и, наконец, вставил словцо о своих нуждах. - Привозного не держим, все свое, - с гордостью ответствовала Альбина. Встала, тощая, белая, с гордым взглядом и профилем Жанны, эстрадной певички, известной своим мускулистым носом. Повела его в глубину помещения, где притаилась скромная дверь. 6 Марку открылся огромный зал, стены таяли в тумане испарений, прущих из больших котлов. Судя по запаху, в них варилось нечто настолько отвратительное, что Марк, привыкший к любой химии, отшатнулся. - Сами получаем, очищаем... препараты, соли, металлы... Мышцы, кожу, голову - все пускаем в дело, а начинаем с простого зверя - нашего кроля. Действительно, везде - в проходах между котлами, самодельными станками и приборами, стояли деревянные клетки, в них сидели или жевали желтую траву или совершали бесполезные скачки серые зверюшки. То и дело к клеткам подходили здоровенные мужики с красными носами, хватали первого попавшегося им зверька, поднимали за длинные задние ноги, ловко шибали по носу, тут же на больших столах обдирали, брали мясо, жир или какой-нибудь орган и бросали в рядом расположенный котел. Марк почему-то, увидев поднятого вниз головой зверя, вспомнил семейную легенду о том, как его приводили в чувство, когда он впервые выбрался на белый свет... Вернулись в тихую комнату, Альбина подожгла очередную "гавану". Марк незаметно боролся с дымом, дыханием разгоняя атакующие его облака. "Чем могу помочь?" Сразу оказалось, что мало чем - одного еще нет, другого - уже, третье в растворе, грамм в море, пойди, достань... Но кое-что было обещано, и, вежливо распростившись, Марк вышел. К Фаине поздно, он поплелся в свои хоромы, где стояли случайные старые вещи, с которыми ему предстояло начинать. 7 Я знаю, уже через полгода все изменится - и у него начнет шуметь, крутиться, выпадать осадками и растворяться... В кварцевых колбах целое состояние! - будет беситься пар, клокотать, прорываться по тонким стеклянным ходам, и, усмиренный прохладой рядом текущей воды, забывший прежнюю сущность, падать прозрачными каплями в мелкие, как дамские пальчики, сосудики... Я мог бы рассказать вам, как их кровавого куска бычьего мяса, постепенно теряя вкус, запах, цвет, утончаясь и облагораживаясь, выделяется розоватый сок, он стремительно белеет в ответ на добавление рыхлого как пух порошка, после долгих ухищрений, процеживания, вращения с немыслимой скоростью в огромной центрифуге, от него остается совсем уж мало и вовсе бесцветной водички, и, наконец, из этой капли при умелом обращении выпадает тончайший белоснежный осадочек, самое то - ведь в нем притаилось вещество, излучающее жизненную силу: оно, рассеянное по миллионам клеток и нервных окончаний, словно шипами впивается в нужные места, жалит, будя неуемное желание - быть подольше, прежде, чем не быть. Если б он мог предвидеть свой успех... и последующее поражение... Впрочем, ничего бы не изменилось. 8 А пока бедность не давала ему подняться, убийца стольких начинаний, в том числе бесполезных... Он скоро вспомнил, что не всех обошел с протянутой рукой, и опять собрался к Фаине. "Она явно выстраивает перед вами препятствия" - смеялся над ним Аркадий. Кое-кто считал ее волшебницей, экстрасенсом и телепаткой, а большинство просто боялось опасного сочетания природного ума, наглости и силы. Он шел, выбрав самый короткий путь, как ему советовали многочисленные доброжелатели. Советчики редко пользуются своими советами, они их бережно передают другим... Шел - и вдруг вышел на ярко освещенный простор. Здание незаметно прервалось, над ним небо, впереди старый заброшенный мост, далеко внизу желтой полоской песок, широкая вода, резвятся мелкие барашки. Он пошел по теплым прогнившим доскам неизвестно куда - не умел отступать. Наконец, ступил на берег, зашумела трава. Прошел немного вперед, и узнал место - овраг, сюда впервые привел его Аркадий, только с другой стороны. Вот и дом. Он в бешенстве от этих шуток с пространством, ему хватало возни со временем. Стучится к старику. Дверь неожиданно распахивается, навстречу вырывается человечек в большой шляпе, плаще в поднятым воротником, бледное лицо-маска в пренебрежительной усмешке. Ипполит?.. Аркадий несколько смущен - "а, прогульщик..." Сели, тут же чай, то есть молоко, разбавленное кипятком. Аркадий увлекался, следуя журнальным советам, Марк мог пить, что угодно. - Что от вас нужно этому проходимцу? - Пожалуй, вы слишком... - Аркадий покачал головой, - он кое-что может, хотя, конечно, бедняга, окаянная душа... Представьте, играл лицом - постоянно менялось, расплывалось... Определенно, он чего-то достиг в своей области. Двигал блюдечко вот... Нет, я, коне-е-чно, против, но если нормальное какое-то поле, неисследованное... - Аркадий... - Что, что Аркадий... я давно в стороне от новейших веяний, узко беру, пенсионер... И почему, собственно, противоречит науке, если особенное, материальное, конечно?.. - Дайте факты, а не фокусы! - Он предложил мне свалить Глеба, - сказал Аркадий. - У него факты преступного расхитительства и легкомысленных затей, и если добавить такую малость, как тот донос, доносик... Момент, он говорит, благоприятный, доносы не жалуют. Надо спешить, скоро станет наоборот. А мне справедливость больше не нужна. Да и видеть вместо Глеба - все-таки каков! - этого замухрышку... В конце концов, Глебка меня по-дружески заложил, то есть, ничего лишнего сказано не было, сверх того, чтобы самому не залететь. А я в заточении, в глубине этих, сибирских... иногда достаю журнальчик или газетку, смотрю правильно пишет! Ловчил, конечно, интриганил, но о хороших вещах упоминал, что есть они еще. Вот люди и не забыли... Нет, я не могу. Марк ему про мост, старик удивился: - Редко попадается, только случайно. - Гнилая фантастика, опять случайно! - Марк дал себе слово составить карту Института и его окрестностей, по науке, чтоб никаких тебе придуманных чудес! - Он теперь спец не только по тарелочкам, Ипполит, он и по блюдечкам ударяет. Надо, говорит, перестроить Институт в космический центр, пришельцев принимать. А Глеб, говорит, авантюрист, носится со своей кровью. Хочет искусственную создать, поскольку натуральная легкомысленно тратится, всякие недоразумения и прочее... Нашел для этих дел одного чудака, Белоусова. Зайдите к нему, у него куры не клюют. 9 Про недоразумения Аркадий не зря упомянул - действительно, постреливали, а кто, в кого, зачем, старик не мог вразумительно объяснить приезжему человеку. Марку подобные занятия казались несусветным вздором, а те, кто втягивается - бессмысленными идиотами, не имеющими настоящих интересов. "Не до этого!" - напрягая все силы, он преобразует окружающий его хаос в стройные ряды приборов и пробирок. - Главное, не отчаивайтесь, - сказал Штейн, узнав о его трудностях. Вообще-то он знать о них не хотел, но под настроение мог выслушать. - Жизнь богата силами, которым на нас наплевать. - Меня поглощает борьба с досадными мелочами, - мрачно отвечает юноша. - Зато вы предоставлены себе, за это всегда приходится платить. Штейн одновременно пожал плечами и вздохнул. Так отозвались две части его существа: одна прекрасно приспособилась к превратностям судьбы, ей странно было слышать жалобы на жизнь, а вздохнул человек, который все понимал и ничем не обольщался... Жизнелюбие врожденное свойство, но его запасы не восполняются. Как озонный слой - есть пока есть, а потом - дыра. Впрочем, моменты уныния у Марка были редки. Он тут же устыдился, встряхнулся и пошел к Фаине, рассчитывая добыть всего побольше. Ведь она слыла богачкой по части химии и иностранной техники. По дороге решил заскочить к Белоусову по имени Альфред. 10 Он снова идет и идет по длинным темным коридорам, удивляясь, сколько же металла вбухано в это здание. Словно космический корабль, только носом обращенным в недра земли... Коридор закончился уютным тупичком, на лакированных пнях стояли горшки с цветами. Из дубовой двери навстречу ему молодой человек в белом ослепительном костюме.
- Слышал о тебе, - говорит, - давай сотрудничать, мне большая химия нужна. Если б твои вещества да к нашим достижениям... Получится новая кровь... или живая вода!.. VIS VITALIS на службе людям! Марк хотел прервать фонтан энтузиазма, но постеснялся. Вещества еще где-то на горизонте, к тому же яд для всего живого, стоит только переборщить. - Глеб меня основательно поддерживает, - проронил счастливец. И это было видно по множеству никелированных, обтекаемых, нужных и не нужных... Приборы стояли молча, с попонами на спинах, как слоны на отдыхе; вокруг щебетали упитанные лаборанточки, вилась зелень, топорщились занавески. Марк вспомнил свои стены в разводах, грязь, копоть, надрывный вой, взрывы, наводнения, с которыми мужественно боролся... - Наша первая ласточка! - Альфред поднял над головой вычурной формы колбу, на дне болталась лужица беловатой жидкости. Как ни старался Марк придвинуться поближе, рассмотреть эмульсию, колба как бы сама отодвигалась от него. Такая предусмотрительность задела Марка, но он виду не подал. Они расстались, удачливый жизнелюб и врожденный неудачник. Марк спешил, он твердо решил добраться до Фаины. 11 И вот она - в одиночестве, читает пухлую книгу, всунув нос в большие черные очки. Ей чтение явно не к лицу. Сильная южная женщина, она вызывает у Марка интерес, но весьма почтительный и осторожный. Молодые девушки не волнуют его - постоянные капризы, отговорки, отсрочки, и все это тянется часами, днями... Непонятная игра раздражает и отталкивает. А здесь другое дело - сразу поучительный разговор, он впитывает каждое слово, у нее техника, лаборантки вышколены, никаких тебе мужиков, чтоб не отвлекались... Она ведет его туда, где происходит разделение веществ, триумф аккуратности и неослабевающего хищного внимания. С рождения, говорит, такой у меня глаз, все замечаю, умею, и людей ставлю на нужные места. Этого он не умел! Никому не доверял, сам бросался исправлять ошибки, затыкать прорехи... он рожден был все делать сам. А как без помощников в наши-то дни, когда клетки разбирают по молекулам, и перекладывают заново, как душе угодно, и обнаружили уже такие, черт возьми, вещества... из них Жизненная Сила так и сочится! Он с завистью смотрит на Фаинины колоночки и трубочки - "паршивые шведы..." - Годами дается, годами, - она его утешает. Закрепилась, засела в своей крепости, попробуй, сверни, соблазни какой-нибудь модной новинкой! Штейн пытался, да зубы чуть не обломал, и, с присущей ему мудростью, отступился. А она, выбрав несколько всем нужных веществ, где уже никакой мысли, одна тонкая ручная работа, шпарила и шпарила годами. Крутозадая дама, жеманность деланая, в ней еще много страсти за прочными заслонками и скобками. А в тот вечер что-то совпало, лопнуло, поехало... почему, отчего, кто знает - случай! - Выпьем, - она говорит, - за знакомство, - и бутылку коньяка на стол. Глаза у нее блестят, за окнами темнеет, лаборантки исчезают одна за другой, и они вдвоем в уголочке, где камин, два кресла, кушетка, большой ковер, свеча на блюдечке... В полутьме, выполняя задания, вздрагивают автоматы, каплями стекает жидкость в своевременно подставляемые пробирки, по колонкам, в толще импортных дорогих смол бегут, обгоняя друг друга молекулы, кичась своими преимуществами - кто зарядом славен, кто весом берет... 12 Двое за коньяком. По мере повышения концентрации... впрочем, этой химии вам не понять... Они становятся откровенней, открываются шлюзы, обнажаются глубины, происходит совпадение во времени. Это чертовски важно - общие впечатления, из несмываемых, неистребимых, что всегда с нами. Он ей о своем детстве, она о своем, оказывается, оба дети войны, он первоклашка, она заканчивает школу, отличница, кишлак, бабушка с трубкой в зубах, скудная и милая сердцу еда... И забываются различия сегодняшнего дня - хищница-богачка и молодой бедняк с благородными порывами, ни в грош не ставит то, что ей так дорого. - Ужасная, правда, жизнь? - она ему о своем. Он ей в ответ - "правда..." - из сочувствия, но ему уже кажется действительно, правда, хотя жизнь ужасной никогда не считал. Наоборот, она прекрасна как сплошное путешествие и приключение! Он не понимает, о чем она, в глазах у него плывет, границы ее фигуры размыты, ему кажется - она везде... Но ни слова ни жеста неприличного не было, он не смел. А она ему - о чем? о какой такой ужасной жизни? 13 Восторженный был мальчик Гарик, она его мигом на себе женила. Лет до двадцати семи он знал только науку, а женщин не встречал. И сразу обомлел, потянулся к ней со всею страстью, а она -"беременна я..." Старо, скучно, повторяется ежедневно, ежечасно... Ну, поженились, потом небольшой якобы выкидыш, и жили дальше. Фаина считала, что все утряслось, а он?.. Ничего не считал, старался не думать, да и захвачен был делом - назревало открытие, он подбирался к важному вопросу, аспирант у Штейна. И эта история, первая в его жизни, союз с богатой телом перезрелой девушкой не очень ему мешал. Хотя испытал он унижение от обмана и насилия над собой, но ведь сам виноват. Он никогда не забывал, что виноват - поддался, говорил слова, которые не надо было говорить. Что уж теперь - пусть будет: должна ведь быть какая-то жена, а тут получилась сама собой, и ладно. И первое время, действительно, неважно, Фаина пылка, но "после того" не задерживает разговорами, полежит он минутку, спрыгнет - и к столу. Она ему сонным голосом - "Гарик, не до утра..." - и захрапит; она могла спать со светом, в нашей жизни просто находка. А он, конечно, до утра, потом влезет в постель, сразу на Фаину, большую, теплую, разбудит... взаимный стон - и снова прыг, теперь в штаны, и на работу. И она, чуть помедлив, за ним. Так и жили. 14 Она об этом Марку ни слова, кроме самых общих впечатлений. И не так все было! Вовсе не женила, и думать не могла, просто попалась... вроде бы... И почему бы не пожениться, он робок, молчалив, не возражает... - Любишь? - Ну... А Марк? Что Марк? - "было бы открытие...", он сказал бы, ручаюсь вам. Добавим, и для здоровья лучше, и научное общение происходило без отрыва от дома - она химиком была, он физик, темы общие, работа идет как надо. Жили, правда, в шестиметровке, что у кухни, в четырехкомнатной коммуналке, варили бульон из костей, которые тогда широко продавали - бараньи грудные клетки, чуть провяленные, надевали на себя и несли домой, народ метко назвал эти скелеты арматурой. Бульон из арматуры выставляли на мороз, потом оттаивали, приправляли разным зерном, и было вкусно. Кто знает, тому скучно, кто так не жил - никогда не поймет. Родился ребенок, еле-еле, потому что абортов у Фаины куча - некогда было, то отчет, то диссертация на носу... Хилый мальчик получился, в два кое-как стоит, прислонившись к стульчику; врач промямлила "надеяться надо..." Надеялись бы, но комната не позволяет - большое окно, балкончик, отовсюду дует на этом чертовом холме. Ребенок раз за разом впадает в воспаление легких, жизнь на волоске... Наука требует, ребенок погибает - они изнемогли, от Фаины половина осталась, Гарик сплошной скелет. Идет он к Штейну, тот качает мудрой головой - Штейн ничего не имел, кроме головы, и гордился этим, но почему-то сотрудникам все надо - дай и дай... - Иди к Глебу, - он подает мысль. Гарик идет, перспективный аспирант, правда, у врага, но, может быть, полезный человек в будущем. - Вообще-то жилья нет, - говорит Глеб, - но есть одна квартира, двухкомнатная даже... 15 Гарик прибегает радостный, переехали в тот же день. Но квартира оказалась особенная, на первом этаже - в ней не топили. Вернее, в доме топили, но тепло шло сверху: на высоте задыхаются от сухого жара, а нижние люди просто вымирают, леденеют с осени по май. Ребенку купили валеночки, хорошенькие, и запретили ползать по полу, а он постоянно забывает... Но это не все. Как в анекдоте, в доме недочеты с канализацией, поднимаются воды и выливаются на самый нижний этаж. Они льются внезапно, могут среди ночи, могут днем, когда все на работе, льются и льются - и уходят в подвал, всасываются, совершая правильный кругооборот. Но на полу остаются твердые остатки, ничего не поделаешь, не всасываются. Приходит Гарик домой - в квартире плещется мутная водичка с кусочками разных цветов и форм. Он смотрел, смотрел - и как захохочет, и с тех пор каждый раз смеялся, когда такое происходило. Фаина его к врачу - "нет, говорят, признаков слабоумия не наблюдаем, это у него невроз на почве непривычных событий". Оказался слабый человек, стал выпивать... Потом другую квартиру им дали, большую, красивую, на седьмом этаже - Фаина выбила, грудью пошла на профком. Но, видимо, что-то необратимое случилось в Гарике, молекулярная какая-то перестройка: вошел, постоял у окна - поздно, говорит... Но переехали, опять открытие маячит... Ребенок вырос, уехал в институт, теперь они в трех комнатах вдвоем могли уединиться и работать, диссертации защитили, открытия так и не сделали, но постоянно в поле зрения держали. Гарик ставит раскладушку в кабинете - остыл к семейным радостям, упорно пропитывает свои ткани алкоголем, малыми дозами достигает больших результатов. Наследственность сказалась, он был из простых; Фаина говорила -"все оттого, что из простых..." Нет, по-прежнему работал, пил только дома, по вечерам, иногда становился буен - ту квартиру поминал, какашки на полу, при этом неприлично ругался... А в трезвом виде этих слов даже не помнил, что редко в наше время - интеллигенция видит в них простые восклицания, укрепляющие речь. Вот так история! Тут просто не на чем остановиться, не на вонючем же озере с какашками! 16 Она Марку, коне-е-чно, ничего такого, кроме самых общих мест. И все равно - всплыло, она в плач, а он, чтобы утешить, гладит по плечу, полуобнимает, с ужасом и радостью замечая, что ей это нравится. Она притихла, берет его руку, кладет на грудь, на мощный бугор, от нее жаром пышет на расстоянии, а кожа, оказывается, прохладна, просто чудо! Теперь они в обнимку, продолжают бессвязный разговор, постепенно опустошая бутылку, делают вид, что ничего не происходит... И вот наступает момент, она клонится набок, он по наивности пытается ее удержать, но куда там! она мягко опускается на ковер, тянет его за собой, лепечет, дрожит... А он восхищен, и, главное, воодушевлен ее слабостью, страхи его исчезли, как тени среди ясного дня.
Глава четвертая
1 Нельзя сказать, чтобы его жизнь теперь потекла по иному руслу, нет и нет, хотя с реактивами стало полегче, что скрывать. И все равно далеко до тех заморских пиджаков, которые он то и дело видел на этаже - веселые, легкомысленные спины... И попробуйте сказать, что она его отвлекла - ничуть, наоборот! Они встречались днем около пяти, и ночью у нее, когда Гарика не было. Гарик работал по ночам. Днем ничего особенного, копался в своем чудище не поднимая головы, возвращался домой тихий, погасший, усталый, один в просторной кухне варил вермишель, вываливал дымящуюся на тарелку, поливал подсолнечным маслом и с черным хлебом уминал, торопливо насыщаясь. Потом пошарит под столешницей, отодвинет потайную щеколду и вытянет тонкую трубочку, ведущую в одну из ножек огромного дубового стола. Во время Фаининой командировки, Гарик, умелец, снял ножку, выдолбил, поместил в пустоту длинный сосуд, который аккуратно заполнял спиртом, хватало ему надолго... Припадет раз-другой, лицо разглаживается, глаза успокаиваются, и тут же, сидя, засыпает, стукнувшись лбом о прохладную клеенку. Откроется беззвучно дверь, из комнаты, насыщенной теплым светом, выплывет в ночной рубашке Фаина, брезгливо глянет, погасит свет и удалится... Часа в два ночи Гарик очнется, медленно придет в себя. Он чувствует боль в спине, тяжесть в затекших ногах, все вокруг кажется ему странным, ненадежным, случайным, словно он плывет над землей на высоте седьмого этажа. И вдруг, среди пустыни, холода, темноты различает слабый огонек, родное свечение... как в детстве "а после ужина - торт..." К нему из тьмы придвигается изображение: все, что он делал днем - механически, слепо - оживает, он видит смысл, причины... и в его тяжелую голову приходит простая ясная мысль: как надо? - вот так! Он встает и идет, не разбирая, где лужа, где сугроб, где куст... по дороге ищет противоречия, возражения... спотыкается, скользит по сырой глине, сморкается, большим пальцем зажимая ноздрю... У прибора он уже спокоен, трезв как стеклышко, мысль его выросла и обустроилась. Да, ночью чаще всего Гарика не было. А Марк?.. 2 Вот он, после звонков, планов, нагоняев, научных сборищ, и главное, опытов - идут, идут! - полон впечатлений, надежд, сомнений - " ... эта фракция, откуда бы?.. не почистить ли заново соли..." - идет к пяти, они встречаются в ее лаборатории, в укромном уголке, тут же прильнут друг к другу, со стонами и вздохами, будто год не виделись... Тело ее вызывало в нем восторг - неодолимо, необъятно, непобедимо, он всегда чувствует, что остается нечто на следующий раз, это его восхищает и приводит в ярость одновременно. Часов около семи, освобожденный, просветленный, забывший о мелких дневных заботах, он возвращается к себе, в темное помещение. С порога слышит, где-то в глубине струится вода - так и должно быть, и что-то слегка потрескивает в углу - хорошо, подсушивается то, что специально поставлено было... а у окна тонко-тонко комарик зудит прекрасно, значит на славу трудится крошечный насосик, перекачивает жидкость на колонку... Сипит, кашляет, рухлядь, выбросить бы, предаст в любой момент, и все в этой комнате предатели, у-у-у!.. Но он так думает в редкие минуты, а в остальное время эти милые вещи любит, переживает за них - не зачихал бы, не споткнулся... Он стоит в темноте и все уже знает. Отсюда наступаю, здесь я один, и наука - моя! Чертовы журналы, доносящие грохот больших событий, ему противны, с их суетой, беготней, немилосердным вырыванием дела из рук, истошными криками "я первый, я!.." Он в эти страницы заглядывает, как в щель в заборе - еще не заметили или уже идут, сорвут с места, затянут в свою гонку, отнимут спокойствие, неторопливое смакование?.. И потому сторонился модных проблем, сногсшибательных полей и новых человеческих способностей, которые открывались, одно за другим, среди общего бессилия и упадка. Нет, он говорил, не нужно мне этой пены, хочу понять только самое простое - откуда она берется VIS VITALIS, где рождается и таится?.. 3 Он проходит в темноте, безошибочным щелчком включает лампу - перед ним круг света, то, что он так любит - свет среди тьмы. И в свете стоят его пробирки, пипетки, колбы, колонки, здесь же нехитрый приборчик, измеряющий кислотность, не чудо, но надежен. И он начинает, наслаждаясь тишиной, темнотой, сосредоточенностью приборов и устройств, хранящих ему верность, и, главное, чувствуя под ложечкой сладкое спокойствие и мир, которые изливаются волнами на окружающий его рай. Он берет тонкую трубочку, видит - чистая, сухая, касается губами верхнего кончика, радуясь прохладному гладкому стеклу, берет пробирку, другую... Его вопрос разбит на множество мелких точных движений, разумных и определенных, в этом его ум и хитрость, в движениях спокойствие и точность, в конце - да или нет.
- Слышал о тебе, - говорит, - давай сотрудничать, мне большая химия нужна. Если б твои вещества да к нашим достижениям... Получится новая кровь... или живая вода!.. VIS VITALIS на службе людям! Марк хотел прервать фонтан энтузиазма, но постеснялся. Вещества еще где-то на горизонте, к тому же яд для всего живого, стоит только переборщить. - Глеб меня основательно поддерживает, - проронил счастливец. И это было видно по множеству никелированных, обтекаемых, нужных и не нужных... Приборы стояли молча, с попонами на спинах, как слоны на отдыхе; вокруг щебетали упитанные лаборанточки, вилась зелень, топорщились занавески. Марк вспомнил свои стены в разводах, грязь, копоть, надрывный вой, взрывы, наводнения, с которыми мужественно боролся... - Наша первая ласточка! - Альфред поднял над головой вычурной формы колбу, на дне болталась лужица беловатой жидкости. Как ни старался Марк придвинуться поближе, рассмотреть эмульсию, колба как бы сама отодвигалась от него. Такая предусмотрительность задела Марка, но он виду не подал. Они расстались, удачливый жизнелюб и врожденный неудачник. Марк спешил, он твердо решил добраться до Фаины. 11 И вот она - в одиночестве, читает пухлую книгу, всунув нос в большие черные очки. Ей чтение явно не к лицу. Сильная южная женщина, она вызывает у Марка интерес, но весьма почтительный и осторожный. Молодые девушки не волнуют его - постоянные капризы, отговорки, отсрочки, и все это тянется часами, днями... Непонятная игра раздражает и отталкивает. А здесь другое дело - сразу поучительный разговор, он впитывает каждое слово, у нее техника, лаборантки вышколены, никаких тебе мужиков, чтоб не отвлекались... Она ведет его туда, где происходит разделение веществ, триумф аккуратности и неослабевающего хищного внимания. С рождения, говорит, такой у меня глаз, все замечаю, умею, и людей ставлю на нужные места. Этого он не умел! Никому не доверял, сам бросался исправлять ошибки, затыкать прорехи... он рожден был все делать сам. А как без помощников в наши-то дни, когда клетки разбирают по молекулам, и перекладывают заново, как душе угодно, и обнаружили уже такие, черт возьми, вещества... из них Жизненная Сила так и сочится! Он с завистью смотрит на Фаинины колоночки и трубочки - "паршивые шведы..." - Годами дается, годами, - она его утешает. Закрепилась, засела в своей крепости, попробуй, сверни, соблазни какой-нибудь модной новинкой! Штейн пытался, да зубы чуть не обломал, и, с присущей ему мудростью, отступился. А она, выбрав несколько всем нужных веществ, где уже никакой мысли, одна тонкая ручная работа, шпарила и шпарила годами. Крутозадая дама, жеманность деланая, в ней еще много страсти за прочными заслонками и скобками. А в тот вечер что-то совпало, лопнуло, поехало... почему, отчего, кто знает - случай! - Выпьем, - она говорит, - за знакомство, - и бутылку коньяка на стол. Глаза у нее блестят, за окнами темнеет, лаборантки исчезают одна за другой, и они вдвоем в уголочке, где камин, два кресла, кушетка, большой ковер, свеча на блюдечке... В полутьме, выполняя задания, вздрагивают автоматы, каплями стекает жидкость в своевременно подставляемые пробирки, по колонкам, в толще импортных дорогих смол бегут, обгоняя друг друга молекулы, кичась своими преимуществами - кто зарядом славен, кто весом берет... 12 Двое за коньяком. По мере повышения концентрации... впрочем, этой химии вам не понять... Они становятся откровенней, открываются шлюзы, обнажаются глубины, происходит совпадение во времени. Это чертовски важно - общие впечатления, из несмываемых, неистребимых, что всегда с нами. Он ей о своем детстве, она о своем, оказывается, оба дети войны, он первоклашка, она заканчивает школу, отличница, кишлак, бабушка с трубкой в зубах, скудная и милая сердцу еда... И забываются различия сегодняшнего дня - хищница-богачка и молодой бедняк с благородными порывами, ни в грош не ставит то, что ей так дорого. - Ужасная, правда, жизнь? - она ему о своем. Он ей в ответ - "правда..." - из сочувствия, но ему уже кажется действительно, правда, хотя жизнь ужасной никогда не считал. Наоборот, она прекрасна как сплошное путешествие и приключение! Он не понимает, о чем она, в глазах у него плывет, границы ее фигуры размыты, ему кажется - она везде... Но ни слова ни жеста неприличного не было, он не смел. А она ему - о чем? о какой такой ужасной жизни? 13 Восторженный был мальчик Гарик, она его мигом на себе женила. Лет до двадцати семи он знал только науку, а женщин не встречал. И сразу обомлел, потянулся к ней со всею страстью, а она -"беременна я..." Старо, скучно, повторяется ежедневно, ежечасно... Ну, поженились, потом небольшой якобы выкидыш, и жили дальше. Фаина считала, что все утряслось, а он?.. Ничего не считал, старался не думать, да и захвачен был делом - назревало открытие, он подбирался к важному вопросу, аспирант у Штейна. И эта история, первая в его жизни, союз с богатой телом перезрелой девушкой не очень ему мешал. Хотя испытал он унижение от обмана и насилия над собой, но ведь сам виноват. Он никогда не забывал, что виноват - поддался, говорил слова, которые не надо было говорить. Что уж теперь - пусть будет: должна ведь быть какая-то жена, а тут получилась сама собой, и ладно. И первое время, действительно, неважно, Фаина пылка, но "после того" не задерживает разговорами, полежит он минутку, спрыгнет - и к столу. Она ему сонным голосом - "Гарик, не до утра..." - и захрапит; она могла спать со светом, в нашей жизни просто находка. А он, конечно, до утра, потом влезет в постель, сразу на Фаину, большую, теплую, разбудит... взаимный стон - и снова прыг, теперь в штаны, и на работу. И она, чуть помедлив, за ним. Так и жили. 14 Она об этом Марку ни слова, кроме самых общих впечатлений. И не так все было! Вовсе не женила, и думать не могла, просто попалась... вроде бы... И почему бы не пожениться, он робок, молчалив, не возражает... - Любишь? - Ну... А Марк? Что Марк? - "было бы открытие...", он сказал бы, ручаюсь вам. Добавим, и для здоровья лучше, и научное общение происходило без отрыва от дома - она химиком была, он физик, темы общие, работа идет как надо. Жили, правда, в шестиметровке, что у кухни, в четырехкомнатной коммуналке, варили бульон из костей, которые тогда широко продавали - бараньи грудные клетки, чуть провяленные, надевали на себя и несли домой, народ метко назвал эти скелеты арматурой. Бульон из арматуры выставляли на мороз, потом оттаивали, приправляли разным зерном, и было вкусно. Кто знает, тому скучно, кто так не жил - никогда не поймет. Родился ребенок, еле-еле, потому что абортов у Фаины куча - некогда было, то отчет, то диссертация на носу... Хилый мальчик получился, в два кое-как стоит, прислонившись к стульчику; врач промямлила "надеяться надо..." Надеялись бы, но комната не позволяет - большое окно, балкончик, отовсюду дует на этом чертовом холме. Ребенок раз за разом впадает в воспаление легких, жизнь на волоске... Наука требует, ребенок погибает - они изнемогли, от Фаины половина осталась, Гарик сплошной скелет. Идет он к Штейну, тот качает мудрой головой - Штейн ничего не имел, кроме головы, и гордился этим, но почему-то сотрудникам все надо - дай и дай... - Иди к Глебу, - он подает мысль. Гарик идет, перспективный аспирант, правда, у врага, но, может быть, полезный человек в будущем. - Вообще-то жилья нет, - говорит Глеб, - но есть одна квартира, двухкомнатная даже... 15 Гарик прибегает радостный, переехали в тот же день. Но квартира оказалась особенная, на первом этаже - в ней не топили. Вернее, в доме топили, но тепло шло сверху: на высоте задыхаются от сухого жара, а нижние люди просто вымирают, леденеют с осени по май. Ребенку купили валеночки, хорошенькие, и запретили ползать по полу, а он постоянно забывает... Но это не все. Как в анекдоте, в доме недочеты с канализацией, поднимаются воды и выливаются на самый нижний этаж. Они льются внезапно, могут среди ночи, могут днем, когда все на работе, льются и льются - и уходят в подвал, всасываются, совершая правильный кругооборот. Но на полу остаются твердые остатки, ничего не поделаешь, не всасываются. Приходит Гарик домой - в квартире плещется мутная водичка с кусочками разных цветов и форм. Он смотрел, смотрел - и как захохочет, и с тех пор каждый раз смеялся, когда такое происходило. Фаина его к врачу - "нет, говорят, признаков слабоумия не наблюдаем, это у него невроз на почве непривычных событий". Оказался слабый человек, стал выпивать... Потом другую квартиру им дали, большую, красивую, на седьмом этаже - Фаина выбила, грудью пошла на профком. Но, видимо, что-то необратимое случилось в Гарике, молекулярная какая-то перестройка: вошел, постоял у окна - поздно, говорит... Но переехали, опять открытие маячит... Ребенок вырос, уехал в институт, теперь они в трех комнатах вдвоем могли уединиться и работать, диссертации защитили, открытия так и не сделали, но постоянно в поле зрения держали. Гарик ставит раскладушку в кабинете - остыл к семейным радостям, упорно пропитывает свои ткани алкоголем, малыми дозами достигает больших результатов. Наследственность сказалась, он был из простых; Фаина говорила -"все оттого, что из простых..." Нет, по-прежнему работал, пил только дома, по вечерам, иногда становился буен - ту квартиру поминал, какашки на полу, при этом неприлично ругался... А в трезвом виде этих слов даже не помнил, что редко в наше время - интеллигенция видит в них простые восклицания, укрепляющие речь. Вот так история! Тут просто не на чем остановиться, не на вонючем же озере с какашками! 16 Она Марку, коне-е-чно, ничего такого, кроме самых общих мест. И все равно - всплыло, она в плач, а он, чтобы утешить, гладит по плечу, полуобнимает, с ужасом и радостью замечая, что ей это нравится. Она притихла, берет его руку, кладет на грудь, на мощный бугор, от нее жаром пышет на расстоянии, а кожа, оказывается, прохладна, просто чудо! Теперь они в обнимку, продолжают бессвязный разговор, постепенно опустошая бутылку, делают вид, что ничего не происходит... И вот наступает момент, она клонится набок, он по наивности пытается ее удержать, но куда там! она мягко опускается на ковер, тянет его за собой, лепечет, дрожит... А он восхищен, и, главное, воодушевлен ее слабостью, страхи его исчезли, как тени среди ясного дня.
Глава четвертая
1 Нельзя сказать, чтобы его жизнь теперь потекла по иному руслу, нет и нет, хотя с реактивами стало полегче, что скрывать. И все равно далеко до тех заморских пиджаков, которые он то и дело видел на этаже - веселые, легкомысленные спины... И попробуйте сказать, что она его отвлекла - ничуть, наоборот! Они встречались днем около пяти, и ночью у нее, когда Гарика не было. Гарик работал по ночам. Днем ничего особенного, копался в своем чудище не поднимая головы, возвращался домой тихий, погасший, усталый, один в просторной кухне варил вермишель, вываливал дымящуюся на тарелку, поливал подсолнечным маслом и с черным хлебом уминал, торопливо насыщаясь. Потом пошарит под столешницей, отодвинет потайную щеколду и вытянет тонкую трубочку, ведущую в одну из ножек огромного дубового стола. Во время Фаининой командировки, Гарик, умелец, снял ножку, выдолбил, поместил в пустоту длинный сосуд, который аккуратно заполнял спиртом, хватало ему надолго... Припадет раз-другой, лицо разглаживается, глаза успокаиваются, и тут же, сидя, засыпает, стукнувшись лбом о прохладную клеенку. Откроется беззвучно дверь, из комнаты, насыщенной теплым светом, выплывет в ночной рубашке Фаина, брезгливо глянет, погасит свет и удалится... Часа в два ночи Гарик очнется, медленно придет в себя. Он чувствует боль в спине, тяжесть в затекших ногах, все вокруг кажется ему странным, ненадежным, случайным, словно он плывет над землей на высоте седьмого этажа. И вдруг, среди пустыни, холода, темноты различает слабый огонек, родное свечение... как в детстве "а после ужина - торт..." К нему из тьмы придвигается изображение: все, что он делал днем - механически, слепо - оживает, он видит смысл, причины... и в его тяжелую голову приходит простая ясная мысль: как надо? - вот так! Он встает и идет, не разбирая, где лужа, где сугроб, где куст... по дороге ищет противоречия, возражения... спотыкается, скользит по сырой глине, сморкается, большим пальцем зажимая ноздрю... У прибора он уже спокоен, трезв как стеклышко, мысль его выросла и обустроилась. Да, ночью чаще всего Гарика не было. А Марк?.. 2 Вот он, после звонков, планов, нагоняев, научных сборищ, и главное, опытов - идут, идут! - полон впечатлений, надежд, сомнений - " ... эта фракция, откуда бы?.. не почистить ли заново соли..." - идет к пяти, они встречаются в ее лаборатории, в укромном уголке, тут же прильнут друг к другу, со стонами и вздохами, будто год не виделись... Тело ее вызывало в нем восторг - неодолимо, необъятно, непобедимо, он всегда чувствует, что остается нечто на следующий раз, это его восхищает и приводит в ярость одновременно. Часов около семи, освобожденный, просветленный, забывший о мелких дневных заботах, он возвращается к себе, в темное помещение. С порога слышит, где-то в глубине струится вода - так и должно быть, и что-то слегка потрескивает в углу - хорошо, подсушивается то, что специально поставлено было... а у окна тонко-тонко комарик зудит прекрасно, значит на славу трудится крошечный насосик, перекачивает жидкость на колонку... Сипит, кашляет, рухлядь, выбросить бы, предаст в любой момент, и все в этой комнате предатели, у-у-у!.. Но он так думает в редкие минуты, а в остальное время эти милые вещи любит, переживает за них - не зачихал бы, не споткнулся... Он стоит в темноте и все уже знает. Отсюда наступаю, здесь я один, и наука - моя! Чертовы журналы, доносящие грохот больших событий, ему противны, с их суетой, беготней, немилосердным вырыванием дела из рук, истошными криками "я первый, я!.." Он в эти страницы заглядывает, как в щель в заборе - еще не заметили или уже идут, сорвут с места, затянут в свою гонку, отнимут спокойствие, неторопливое смакование?.. И потому сторонился модных проблем, сногсшибательных полей и новых человеческих способностей, которые открывались, одно за другим, среди общего бессилия и упадка. Нет, он говорил, не нужно мне этой пены, хочу понять только самое простое - откуда она берется VIS VITALIS, где рождается и таится?.. 3 Он проходит в темноте, безошибочным щелчком включает лампу - перед ним круг света, то, что он так любит - свет среди тьмы. И в свете стоят его пробирки, пипетки, колбы, колонки, здесь же нехитрый приборчик, измеряющий кислотность, не чудо, но надежен. И он начинает, наслаждаясь тишиной, темнотой, сосредоточенностью приборов и устройств, хранящих ему верность, и, главное, чувствуя под ложечкой сладкое спокойствие и мир, которые изливаются волнами на окружающий его рай. Он берет тонкую трубочку, видит - чистая, сухая, касается губами верхнего кончика, радуясь прохладному гладкому стеклу, берет пробирку, другую... Его вопрос разбит на множество мелких точных движений, разумных и определенных, в этом его ум и хитрость, в движениях спокойствие и точность, в конце - да или нет.